— Нет.
      — Я оставлю. Посмотрите?
      — Незамедлительно.
      Что было делать — не откажешь такому знаменитому режиссеру. Вообще-то я не влезал в конфликты, возникающие на “Мосфильме”. Ими занимались на втором этаже — председатель Госкино и директор студии, он же заместитель председателя. При этом хитрован директор студии Николай Трофимович Сизов, прежде чем идти в Госкино, заручался мнением первого секретаря Московского горкома партии, члена Политбюро ЦК Гришина. Играть с такими большими людьми? Они мне были не компания. Вернее, я им. И вот просьба Ромма. Итоговый разговор был коротким.
      — Михаил Ильич, недавно вы поставили великолепный фильм “Обыкновенный фашизм”, а теперь предлагаете снять “Обыкновенный коммунизм”…
      — Неужели просматриваются аллюзии?
      Я расхохотался:
      — Не просматриваются, а один к одному! Только название поменялось… Вы же, Михаил Ильич, сидели в моем кресле и во времена более сложные. Неужели думаете, что кто-то скажет вам “нет” или “да”?
      — Я как-то не посмотрел с этой стороны, знаете.
      — Я так и думаю. Не могли же вы сознательно…
      Он молча забрал сценарий и занялся темой бунтующей молодежи. Фильм “И все-таки я верю…” закончить не успел, умер. Картину доделали Марлен Хуциев и Элем Климов.
      Были и другие способы проникнуть “под крышу” ЦК. Никита Михалков сдавал свой первый фильм “Свой среди чужих, чужой среди своих”. Картина получилась вполне достойной, но мне показалось, что в двух-трех местах есть монтажные затяжки. Об этом я и сказал режиссеру. Но Никита неожиданно взорвался:
      — Я не намерен выслушивать ваши замечания!
      — Но и я не намерен болтать впустую. Обсуждайте без меня.
      Акт о готовности фильма я подписал без замечаний. Но донос последовал незамедлительно. Мне позвонили из отдела ЦК:
      — Тут ходит Сергей Михалков и жалуется, что ты грубо обошелся с его сыном.
      — Это еще неизвестно, кто кому нагрубил.- На том и кончили разговор.
      Но через два дня ко мне позвонил Сергей Владимирович Михалков:
      — Слушай, Борис (мы с ним были на “ты”. — Б. П.), я посмотрел Никиткину картину. Ты был прав, извини, я погорячился.
      — Сергей Владимирович, зачем ты мне звонишь? Лучше пройди по всем тем кабинетам, куда бегал жаловаться, и скажи об этом. А то обругал ты меня принародно, а извиняешься тайком.- Я положил трубку.
      Но этим дело не кончилось. Ко мне на прием явился Никита.
      — Давайте, Борис Владимирович, заключим союз. Пора почистить “Мосфильм” от лиц некоренной национальности (он назвал, именно от какой). А то русскому уже и не пробиться…
      Я на секунду опешил — это еще что такое? Вырвался молодой бычок на лужайку и, задрав хвост, носится, ищет, с кем пободаться? Или меня втягивают в авантюру?
      — Никита Сергеевич, вы не по адресу пришли. Я никогда не интересовался, прошел ли в детстве режиссер обряд обрезания. Для меня Юлий Райзман дороже дюжины русских бездарей. Да ведь я и сам нацмен — белорус.
      На том и расстались. Больше наши пути не пересекались. Но я понял, что друзей в лице этой семьи не приобрету.
      Сложной была судьба у Юрия Озерова, взявшегося создать художественную летопись Великой Отечественной войны. И хождение по мукам начиналось со сценария. Студия, Госкино, Министерство обороны, безусловно, поддерживали этот эпический замысел. Но известно, что “каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны”, а тут, тем более, сколько генералов, столько мнений, да и, попросту говоря, хочется видеть себя в фильме и обязательно на “белом коне”. Плюс ко всему недреманное око военной цензуры и строгий надзор Главного политического управления, которое одновременно считалось военным отделом ЦК. Как уж он исхитрился пройти этот слалом — уму непостижимо. Не зря друзья называли Юру “Бульдозеров”. Киноэпопея “Освобождение” из пяти фильмов, созданная за два года, вышла на экран, и зритель принял её “на ура”. У критиков отношение было неоднозначное. Одни считали картину примитивной, другим на экране не хватало мяса и крови, третьих не устраивали образы Сталина, Жукова и, в целом, образ победоносной войны. Более других меня удивило отношение к эпопее главного редактора Госкино Ирины Кокоревой. Подводя итоги года в статье для “Правды”, она даже назвала эту крупнейшую работу позором советской кинематографии. Полагаю, что побоялась упреков со стороны элитарных друзей.
      Но пробивная сила Озерова однажды сыграла с ним злую шутку. Он решил завоевать Восточную Европу, создав эпопею “Солдаты свободы”. Героями новой работы должны были стать бойцы антифашистского Сопротивления, в том числе и руководители коммунистических и рабочих партий. Тут-то и была заложена мина, картина вышла из-под контроля не только Госкино, но и высшего руководства страны: каждый из секретарей дружественных нам партий захотел найти свое место в киноленте. Выделенные союзниками по Варшавскому пакту соавторы сценария лезли из кожи вон, чтобы подтянуть образ своего шефа до пристойного уровня. В боевой биографии Тито хватало материала, но что было делать с великим румынским вождем Чаушеску, которому к концу войны стукнуло немногим более пятнадцати лет? Или, скажем, с польским лидером, паном Гереком, не имевшим никакого отношения к освобождению Речи Посполитой? Он рубал уголек в бельгийской шахте, хотя и значился лейтенантом Сопротивления. Картину нашпиговали фальшивыми эпизодами, неуклюже вставленными в сценарий. Не забыты были и наши вожди. Как можно было завершить эпопею, не обозначив, скажем, секретаря Московского горкома партии, члена Политбюро Виктора Васильевича Гришина? Правда, к началу Великой Отечественной он был всего-то секретарем парткома одного из паровозных депо Подмосковья, но почему бы ему не побегать по железнодорожному мосту с пистолетом в руке? И никто не мог сказать правду — все художественные натяжки были высочайше одобрены верхами. Не собирать же совещание по типу Коминформа, а и соберешь, передерутся — каждому хочется погреться у костра славы. Режиссер вернулся из восточноевропейского турне одаренный медалями дружественных держав, но это мало помогло фильму, и в прокате он прошел незаметно.
 
      Повторяю: в мосфильмовские дела старался не лезть, и все-таки меня втягивали в них. Однажды позвонил Николай Сизов:
      — Борис, я посылаю тебе сценарий Бондарчука на тему Октябрьской революции, на днях будем обсуждать у Филиппа Тимофеевича, хотелось бы знать твое мнение.
      — Две такие головы и не разберетесь?
      — Ты же сам понимаешь, Бондарчук…
      — Присылай, все равно читать, рано или поздно.
      И почти сразу же звонок от Филиппа Ермаша:
      — Слушай, забери-ка у меня сценарий Бондарчука, хочу знать твое мнение.
      Ермаш сменил на посту председателя Госкино Романова, ушедшего на пенсию. До этого он работал в ЦК партии заместителем заведующего отделом культуры, и мы были хорошо и давно знакомы. Как выяснилось позднее, даже учились вместе в пятом классе в Барабинске, и он и я служили в десанте, прошли комсомольскую закалку, оба работали под началом Шауро. Думаю, что не без подсказки шефа Отдела меня утвердили заместителем к Ермашу. Естественно, что я полностью доверял новому министру, хотя меня неприятно поразило, когда, сообщив между делом, что я назначен заместителем, в дальнейшем разговоре сказал:
      — Ты бы хоть спасибо сказал, что ли…
      Я считал лишними излияния благодарности и хотел отделаться шуткой: может, ручку поцеловать? Но поймет ли? А вдруг подхалимов любит? Ладно, поживем — увидим. На всякий случай буркнул:
      — Спасибо, — и продолжил беседу.
      Я полагал, что, вызывая меня, Филипп хочет предварительно обменяться мнениями, но, едва перешагнув порог кабинета, увидел, что в нем кроме хозяина сидели Бондарчук и Сизов. Я не успел перевести дыхание, как Ермаш спросил:
      — Что ты думаешь по поводу сценария?
      Мне бы, дураку, отделаться комплиментом, сколько раз я видел, как после премьеры друзья кидались на шею режиссеру: ну, старик, гениально! И тут же, отойдя два шага в сторону, кривили морды: говно… Я врать не мог и сказал, что думаю:
      — Сергей Федорович провел гигантскую работу, чуть ли не по минутам восстановил хронику Октябрьской революции. Однако сценарий еще требует шлифовки, его следует выстроить поэпизодно, четче прописать образы. Человек, не знающий подробностей октябрьского переворота, вряд ли сможет понять, кто есть кто. И далее…
      Бондарчука буквально подбросило над стулом. Он заорал — именно заорал:
      — Я Бондарчук! А вы кто?
      — А я Павлёнок. Спросили мое, лично мое мнение о сценарии, и я его высказал. Хотите, считайтесь с ним, хотите — нет. Но сейчас сценарий к постановке не годен. Однако я считаю вас гениальным режиссером и готов хоть сегодня подписать приказ о запуске в производство, но пусть директор картины даст мне лимит затрат на постановку. Если сможет сделать это по вашему сценарию.
      Бондарчук молча бегал по кабинету. Он прекрасно понимал, что я поставил неразрешимую задачу, но принять критику не мог — не привык. Я перекинул мяч Сизову:
      — Николай Трофимович, давайте ваш приказ о запуске в подготовительный период и расчет по лимиту затрат. Я могу идти?
      Сизов, как всегда неторопливо, по-волжски окая, ответил:
      — Мы на студии помозгуем, немного поработаем над сценарием, и как будет готово, направим бумаги к тебе… Так, Сергей?
      Бондарчук продолжал вышагивать по кабинету. Ермаш, откинувшись на спинку кресла, щурил близоруко глаза, толстые стекла очков высвечивали лукавую усмешку.
      — Я могу идти?
      Он молча кивнул головой.
      Я считал и считаю Бондарчука великим художником, режиссером номер один в советском кино и не имеющим равных в мире постановщиком батальных сцен, непревзойденным мастером лепки образов. Каждый кадр в его фильмах был продуман, нес заданную режиссером смысловую и эмоциональную нагрузку. Был он гениальным и обаятельным актером, стоит вспомнить хотя бы солдата Соколова в его же лучшем фильме о войне “Судьба человека” или отца Сергия из одноименного фильма. Я, признаюсь, любил его, как близкого человека. И хамский наскок на меня при обсуждении сценария “Красные колокола” не изменил моего отношения к нему. Картина эта, кстати, стала творческой неудачей большого мастера. Размышляя об упомянутом эпизоде, я думаю: а не подставили ли меня господа хорошие под удар, зная, что я выдержу? Вероятно, этой схватке предшествовали джентльменские заигрывания с мэтром, которые не дали результата.
      Через несколько лет, после исторического (или истерического) V съезда Союза кинематографистов, встретившись случайно, он пожал мне руку:
      — Мало вы их давили. С врагами надо было, как с врагами.
      А я никого не давил. Я пытался добиться правды в насквозь лживой среде. Заряд идеализма, полученный мной в юности, еще не иссяк. Мне все еще светило солнце свободы. Я не понимал, что служба свела меня напрямую с враждебными силами, и борьба идет не на жизнь, а на смерть, хотя прямые попытки ревизии истории и наскоки на коммунистическую партию были немногочисленными, а критика современной жизни с ее бюрократическими захлестами — справедливой.
      Кстати, адресуясь ко мне, как к символу власти, Сергей Федорович был не прав. Ни у кого из руководителей Госкино не было монополии на власть, никто, в том числе и я, не мог сказать: “разрешаю” или “запрещаю”. Все решалось коллективно. Наиболее сложные вопросы вносились на совместное обсуждение коллегии Госкино и секретариата Союза кинематографистов.
      Испытание огнем пришлось выдержать мне в связи с приемкой картины Алексея Германа “Операция “С Новым годом”. Еще задолго до того, как привезли ее в Москву, в Отдел ЦК пришла информация из Ленинградского обкома, что на “Ленфильме” создана картина, возводящая клевету на партизанское движение. Восстали и бывшие партизаны-ленинградцы, кто-то поспешил предъявить непринятую работу общественности. Общественность ожидала увидеть на экране героическую эпопею, а получили забытовленный рассказ о буднях одного отряда. Их протест также незамедлительно ушел в Москву. Ни одну из этих бумаг я не видел, но получил указание — вернуть картину на переделку: “Пусть ленинградцы сначала сами во всем разберутся”.
      Режиссер Герман проявил себя талантливым и взыскательным художником, партизанская жизнь была воспроизведена с предельной достоверностью, выразительно и эмоционально. Но главный акцент ленты сместился на конфликт между партизаном-офицером, вышедшим из немецкого окружения, и представителем НКВД в отряде, не доверявшим “окруженцу”. При всей талантливо разыгранной драме конфликт был фальшивым. Автор не знал реалий партизанской жизни. Отряды комплектовались не только из патриотов-добровольцев. В них было немало “зятьков” — так называли пристроившихся к деревенским бабам “окруженцев”, солдат и офицеров, ушедших из плена, перебежчиков — “полицаев”, попавших на службу к немцам под давлением обстоятельств или по недомыслию. Мобилизовывали всех, способных носить оружие. И людей проверяли не засланные из Москвы чекисты-изуверы, как это изобразили авторы фильма, — проверял бой. Чекист, если таковой попадался в отряде, выполнял свою задачу по контрразведке или сообщению разведданных на Большую землю. И, конечно, никогда не лез в дела командования. Командир отряда был, как говорилось встарь, “и царь, и бог, и воинский начальник”. А если кто-то лез в его дела, то или уходил, откуда пришел, или жил до первого боя. Мне думается, что Германа увела в сторону от реалий партизанской жизни ненависть к чекистам, которые якобы творили суд и расправы не только на советской территории, но даже в партизанских отрядах.
      Я выполнил данную мне команду и нажил в лице Германа врага на всю жизнь. Следующая работа режиссёра “Двадцать дней без войны” — и большая творческая удача, и снова донос, на сей раз оставленный без внимания. Новая картина “Мой друг Иван Лапшин” — еще одна атака “доброхотов”, и снова звонок из Отдела. Посмотрев картину, я увидел, как отбить наветы, не уродуя ткань произведения. Одним коротким предисловием все происходящее на экране надо отослать в прошлое, мол, так запомнилось герою — и все претензии к режиссеру будут беспочвенны. Герман вроде бы согласился, но представил вторично прежний вариант. Я заявил:
      — Поступай, как знаешь. Акт хоть сейчас подпишу, но, даю голову на отсечение, картина ляжет на полку. Поверь, я знаю, как ее примут наверху, — и отказался вести бесплодное обсуждение.
      Он все же сделал поправку, и картина была принята, что называется, “на ура” и кинематографической общественностью, и публикой. Помню ночной звонок ко мне на квартиру взволнованного Германа со словами благодарности.
      Кстати, “Операция “С Новым годом” после доделок вышла через несколько лет на экран с некоторыми редакционными поправками и новым названием — “Проверка на дорогах”. Но я приобрел в лице Германа, невзирая на всю его благодарность, врага на последующие тридцать лет. А я и есть враг попыток фальсификации нашей истории.
      Очередной атаке со стороны была подвергнута изумительная по своей доброте и пониманию детской психологии картина Динары Асановой и Валерия Приёмыхова “Пацаны”. Я ставлю имя актера рядом с именем режиссера, ибо убежден, что поразительный по достоверности и обаянию образ, созданный Валерием в этой картине, сам по себе — явление искусства. На этот раз приходилось отбивать атаки не только местных критиков, но и Министерства просвещения, МВД и ЦК ВЛКСМ….
      Трудно складывалась судьба талантливейшего писателя, режиссера, актера Василия Шукшина. Право на каждую постановку ему приходилось пробивать через неприязнь коллег. Сценарий “Степана Разина” буквально замотали, перекидывая в течение трёх-четырёх лет от сценарной коллегии студии до художественного совета, потом, с рядом оговорок, сделали пас в сценарную коллегию Госкино. Но кто же возьмет на себя риск запустить картину, если студия считает сценарий не готовым? Надо посоветоваться в Отделе, а Отдел уже был проинформирован, что вместо всенародной классовой борьбы в сценарии одна кровавая резня и пьянка. Нет уж, вы там разберитесь сами…
      Василий Шукшин принес мне порядком затертый экземпляр с просьбой:
      — Гляньте свежим глазом.
      Я для начала запросил из библиотеки летописи по разинскому восстанию. Прислали два увесистых тома энциклопедического формата. Составляли бумаги далеко не борцы за счастье народное, и потому кровь с них стекала рекой. Разговор с Василием Макаровичем был немногословным. Он вошел в кабинет своим характерным пружинящим шагом, одетый, по обыкновению, в джинсы, хромовые сапоги и кожанку, настороженный и замкнутый. Я понял, хитрить с этим человеком нельзя, и сказал прямо:
      — Вы идете вслед за недругами Разина, в летописях даже меньше крови. Вот возьмем резню боярских детей в Царицыне — сколько их было побито?.. А у вас?.. Пили разинцы и матюкались? Не ангелы были, озверевшие от нужды мужики. Но нельзя же всадить все богатство русского фольклора в один сценарий. Талантливо написано до головокружения! Однако не хватает исторического масштаба. С чего так перетрусил неслабый царь Алексей Михайлович? Неужто убоялся банды пьяниц?..
      Василий Макарович уважительно крутнул головой:
      — Подготовился, начальник! Да я исторический масштаб так изображу, что мурашки по спине побегут. И не словами, и не тысячными побоищами. Я придумал сцену, где сведу царя и Разина, и Стенька, как глянет на царя, одним взглядом вобьет Тишайшего по колени в землю! — И Василий Макарович показал, как Стенька вобьет царя взглядом по колени в землю…
      И пошел у нас разговор, что называется, конструктивный. А завершился он совершенно неожиданно. Я предложил:
      — Заканчивайте “Печки-лавочки” и начнем “Разина”.
      — Нет, с “Разиным” я погожу. Мне еще над ним работать и работать, сам вижу. И еще один замысел имею… Только надо мне из того гадюшника на “Мосфильм” перебираться. Иначе, боюсь, подожгу…
      — Кого?
      — Студию имени великого пролетарского писателя товарища Горького. Заела шпана бездарная…
      Следующую картину — “Калину красную” — он уже ставил на “Мосфильме” с талантливейшим оператором и единомышленником Анатолием Заболоцким. А вместо “шпаны” выросла фигура министра внутренних дел Щелокова, потребовавшего запретить фильм, который якобы лишает уголовников надежды зажить нормальной жизнью после освобождения. На это Шукшин ответил одной фразой:
      — А у меня кино про то, что называется “береги честь смолоду”.
      Мы запустили “Разина” в предподготовительный период. Заболоцкий начал выбирать места съемок, а директор картины Шолохов договаривался о постройке флотилии стругов. Но в дело вмешался Сергей Бондарчук — он предложил Шукшину роль Петьки Лопахина в картине “Они сражались за Родину”. Шукшин зашел ко мне по делам “Разина”, и я ему сказал:
      — Зачем ты согласился сниматься у Сергея Федоровича, ты сам милостью Божьей режиссер, и тебя ждет постановка “Разина”.
      — Понимаешь, когда Шолохов писал Петьку Лопахина, он имел в виду меня, я должен это сыграть. А потом поставлю “Разина” и уйду из кино. Правда, есть еще один замысел — про нынешних молодых дармоедов, — и рассказал мне интереснейший замысел: — Я хочу умыть “золотую молодежь”, которая предает своих отцов. Что такое предательство близких, испытал на своей шкуре. В лета младые стал я знаменит и был при деньгах. Понятно, вокруг меня сплотились любители “халявы”. Однова после бурной ночи просыпаюсь под столом и вижу перед собой две пары ног. Одна пара говорит другой: “Слышь, разбуди этого х… Ваську, надо похмелиться. А у него деньги есть”. И подумал я: как же ты, Василий Макарович, опустился до жизни свинской? Выбрался я из-под стола и раскатил друзей на все четыре колеса… И пить бросил. А накипь в душе против племени захребетников осталась навсегда. Ох, и подпущу им яду!
      Увы, это была наша последняя встреча. В экспедиции на Волге у него остановилось сердце. Озвучивать Петьку пришлось другому актеру.
      Трудно сказать, что сильнее сказывалось на судьбе режиссера — хула или хвала. Я не знал Андрея Тарковского до того, как чиновные эстеты затеяли сломавшую его возню вокруг “Андрея Рублева”. Ну и чего они добились? Поддержки нескольких официальных критиков и пенсионеров, обвинявших режиссера в жестоком отношении к лошадям и коровам да якобы искаженном представлении Руси, населенной диким народом. А что — может, русские земли в XIV-XV веках были населены сплошь гуманистами и правозащитниками? Но, пытаясь унизить мастера, они добились только того, что в глазах интеллигенции Тарковский стал мучеником, а страдальцам на Руси всегда поклонялись. И при моих трех или четырех встречах Андрей Арсеньевич держался подчеркнуто отчужденно, был не то что застегнут на все пуговицы, а зашит наглухо, не вступая в контакт. Иным я его не видел. Только однажды, когда для съемок “Зеркала” понадобились дополнительные деньги и мы разговаривали один на один, он на мгновение приоткрылся, зацепив каким-то краем Америку:
      — А вот Коппола, поставив “Апокалипсис”, получил гонорар, за который купил гостиницу…
      — У нас, Андрей Арсеньевич, другая социальная система, и гостиницы не продаются. А Ваши работы всегда оплачиваются по самой высшей ставке, существующей у нас.
      Он впервые поднял на меня глаза и проговорил своим сухим и жестковатым голосом:
      — Значит, у нас плохая система…
      На том и расстались. Денег на постановку я добавил. Работать с ним было чрезвычайно трудно. Малейшее замечание, сделанное по его сценарию или фильму, вызывало бурю возмущения кинематографической общественности, и не только у нас. Я принимал участие в обсуждении трех сценариев Тарковского — “Солярис”, “Зеркало” и “Сталкер”. Один из эпизодов “Зеркала” считал фальшивым. Речь идет о мальчишке-пацифисте, отказавшемся в школе на военных занятиях взять в руки оружие. Даже при всей условности некоторых ситуаций сюжета этот мотив был надуманным, притянутым из современности. Я отвоевался, едва выйдя из мальчишеского возраста, и хорошо знал ребячью психологию времен Отечественной войны. Мальчишку, который не захотел взять в руки винтовку, когда каждый мечтал убить фашиста, другие мальчишки объявили бы фашистом, и его жизнь среди сверстников стала бы невыносимой. В глухом российском городишке могли и прибить. Мою претензию Андрей отверг:
      — Я так вижу своего героя.
      С правом художника видеть мир по-своему не поспоришь. Я отделался репликой:
      — Ваше право, конечно, но я привык верить всему, что происходит в ваших фильмах, тем более что жизнь в них до волшебства достоверна.
      И это не было комплиментом, Андрей Тарковский был поистине гениальным режиссером. Поражало его умение сопоставить несопоставимое, найти красоту и поэзию в самых неприглядных деталях быта, создать неуловимое настроение. Все в кадре жило, дышало, находилось в движении. И при этом он жил в собственном замкнутом мире, демонстрировал пренебрежение к публике и порой мог сказать, глядя в зал:
      — А вы посмотрите на себя. Разве вы в состоянии понять мой фильм?
      И постоянно брюзжал, и наскакивал на прокатчиков — почему его фильмы выпускаются малыми тиражами, видел в этом козни “начальства”. Но что поделать, картины его были сложны для восприятия, тем более что в подавляющем большинстве наших кинотеатров освещенность экрана, качество звука, уровень благоустройства, акустика залов были далеки от эталонных. Выстраданная режиссером прозрачность и тонкость изображения, духовная глубина и неуловимое обаяние каждого кадра пропадали, гений режиссера пасовал перед тупостью техники. И Тарковский становился все более раздражительным, совершенно невосприимчивым к критике, обожествлял собственное мнение. Помню трудное и нудное обсуждение сценария “Сталкера” в кабинете Ермаша. Даже при беглом прочтении бросались в глаза убогость философии, обилие общих мест и прописных политических истин, непомерная заговоренность и, если хотите, замусоренность диалога — не сценарий, а радиогазета. Мы с Сизовым в полемику не вступали, а главный редактор Даль Орлов и Ермаш, взявшие на себя инициативу в беседе, понапрасну тратили слова. Тарковский был глух к увещеваниям. В заключение беседы сообщил, что после “Сталкера” хочет поехать на постановку фильма в Италию. Но, отсняв весь материал “Сталкера”, заявил, что все снятое — брак. Стало ясно, что Андрей Арсеньевич ищет скандала. Я, по поручению Ермаша, отсмотрел почти семь тысяч метров несмонтированного материала и убедился, что претензии Тарковского безосновательны. Один из лучших операторов “Мосфильма” Георгий Рерберг снял фильм в соответствии с задачей, поставленной режиссером. Это была блестящая работа. Все действие происходило в предрассветный час, и как исхитрилась операторская группа воссоздать на пленке трепетный свет наступающего дня, выдержав заданную тональность на протяжении всей ленты — это было чудо. В соответствии с установленным порядком режиссер лично принимал каждую партию пленки без единого замечания. Акты с его расписками хранились в лаборатории. Сам Андрей нарывался на скандал. Но не получилось, было принято решение: дать возможность Тарковскому переснять ВСЮ картину. Выделили 500 тысяч рублей, пленку “кодак”, которую мы делили чуть ли не по сантиметрам на особо сложные и важные съемки, заменили оператора. Рербергу объявили выговор — за что? — после чего он запил. Молодой талантливый оператор Саша Княжинский, знакомый мне еще по Минску, повторил художнический подвиг Рерберга, снял заново картину в заданной Тарковским манере. Я не пожалел времени и сравнил пленки Рерберга с пленками Княжинского. Оказалось, снято один к одному.
      Какой продюсер, в какой стране дал бы такую потачку капризу художника? Бондарчук, ставивший с итальянцами “Ватерлоо”, хотел переснять один эпизод, на что получил ответ:
      — Если хотите, за свой счет…
      Мы знали, что Тарковский уже написал для итальянцев сценарий “Ностальгия” и официально попросил дать ему отпуск для поездки в Италию. Ермаш имел с ним беседу и предложил ему экранизацию “Идиота” по Достоевскому, на что ранее претендовал сам же Тарковский. Режиссёр поблагодарил и пообещал рассмотреть этот вопрос после работы в Италии. Но это была не больше, чем игра. Вскоре стало ясно, что в Россию он не вернется. Из Рима пошли новые просьбы — оказалось, что требуется срочно прислать в Италию жену, потом ребенка, тещу… Желая прояснить ситуацию, в Рим приехал Сизов. Андрей отказался прийти для разговора в посольство, назначив встречу в кафе, и явился туда с охраной, непрерывно оглядывался. Похоже, с ним основательно поработали соответствующие специалисты, внушив, что директор студии собирается вместе с чекистскими агентами похитить его. Зная, что у прославленного режиссера дела на Западе идут неважно, его звали домой, но он поставил условие: пусть об этом попросит его лично Горбачев… У Горбачева такого желания не возникло.
      Я читал сценарий “Ностальгии” и был уверен, что на этом материале фильм не получится. А впрочем, чем черт не шутит — гений есть гений. Но черт не пошутил. Я, много времени спустя, разговорился с Олегом Янковским, пытаясь выяснить его точку зрения как исполнителя главной роли. О чем фильм, какую задачу он решал, работая в картине?
      — А кто его знает? Говорит режиссер: иди туда, иди туда, а теперь — туда… Вот и бродил то по грязи, то по воде, надоело до чертиков, — ответил Олег в своей ироничной манере, со смешинкой в глазах.
      Возможно, отшучивался, но и у меня, когда смотрел картину, создалось впечатление, что и сам создатель фильма не очень четко продумал замысел.
      “Ностальгия” не принесла ни славы режиссеру, ни денег продюсеру. А Тарковский за рубежом оказался никому не нужен, он интересен был как диссидент, не более того. Попользовались и выбросили. Кое-как насобирав денег еще на одну картину, Андрей окончил свои дни в более чем стесненных обстоятельствах. После похорон (в могилу поверх какого-то эмигранта) у семьи денег не нашлось даже на памятную железку…
      Так “залюбили” Тарковского. Первый толчок к обожествлению сделали власть предержащие, создав из него мученика, а потом за дело взялись друзья, и добили радениями во славу гения. И где-то меж ними — я убежден в этом — был недруг, внушивший Тарковскому, что вовсю он сможет развернуться только на Западе. А чего ему не хватало в Советском Союзе? Разве что собственной гостиницы, потому что все свои замыслы он осуществил, и так, как хотел, поставил все, что собирался, и ждала его давно желанная работа по Достоевскому. Обидными были замечания по сценариям или по материалу в ходе съемок? Но кто из режиссеров прошел иным путем? Кого продюсер пускает в бесконтрольное плавание? Кинопроизводство — это деньги, а деньги, как известно, любят счет. Потерпели крах внушенные друзьями надежды, что за рубежом все курицы будут нести золотые яйца в его корзину.
      Многие творческие работники с вожделением смотрят на Запад, где якобы существует “свобода творчества”. Довелось мне однажды в Голливуде принимать фильм “Синяя птица”, который мы ставили совместно с компанией “XX век Фокс”. Картину смотрели не только на предмет художественного результата, но и выверяли длину каждого эпизода. Режиссер по монтажу доложил итоги просмотра. Постановщик фильма, известный режиссер Кьюкор, попробовал что-то возразить. Президент компании остановил его и сказал:
      — С завтрашнего дня мистера Кьюкора в монтажную не пускать.
      Вот и вся вожделенная свобода…
      Судьба Тарковского не исключение. Не сделал карьеры в Голливуде несравненно более деловой и разносторонний режиссер Андрон Михалков-Кончаловский. Потолкавшись за рубежами, он вернулся в Россию. Но, справедливости ради, следует признать, что он и не собирался осесть навеки вдали от родины. Помню один разговор, когда я спросил у него:
      — Говорят, что ты собираешься за рубеж?
      Он не стал хитрить или изворачиваться, ответил прямо:
      — Хочется поработать там.
      По крайней мере, честный ответ, и я уважаю Андрона за это. Иные поступали по-другому. Был такой молодой, очень способный и симпатичный режиссер Миша Богин. Мы с ним познакомились в Минске, куда он приехал снимать фильм “Зося”. Картина получилась очень тонкой и нежной, окутанной дыханием мечтательности. Режиссер мне показался многообещающим. Встретились в Москве. До меня дошли слухи, что он нацелился на отъезд. И случилось так, что он зашел ко мне по поводу предстоящей работы — что-то не клеилось со сценарием. Помня доверительные прежние отношения, я спросил: правда ли то, о чем ходят слухи? Он ответил, что никуда уезжать не собирается, я удовлетворился ответом, сказав: