Владимир Сорокин
      В Доме офицеров
      Костенко вздохнул, убежденно потряс седой, крепко посаженной головой:
      - Нет, Саша. Время тут ни при чем. Время - песок. Не в нем дело...
      - А в чем же, Петь? - низкорослый Бородин подошел к левому стенду, Что ж ты думаешь, о нас вечно помнить будут?
      - Ну, вечно-не вечно... это не нам судить, - Костенко захромал вдоль стендов, висевшие на его мешковатом кителе медали тихо позвякивали, - В конце концов мы же не за себя воевали. Не свои шкуры спасали.
      - А вот это ты зря. При чем тут шкуры? Каждый жить хочет.
      - Правильно. Но ты же там, под Сталинградом, за спиной-то за своей ведь не только свою жизнь чувствовал.
      - Конечно, - Бородин разглядывал фотографии военных лет. - Но и свою тоже.
      Костенко сощурился, посмотрел на него и улыбнулся:
      - А я вот, знаешь, - нет! Не чувствовал!
      - Не ври.
      - Вот, как на духу! Сначала под Смоленском было немного, когда впервые немца увидел, танки, огонь. А потом, под Сталинградом - нет! За себя не боялся. Сперва семью помнил, а после в груди что-то отпустило и будто свободней стало. И сразу страх ушел. Семья на второй план ушла.
      - А на первом что было?
      - На первом... - Костенко потер переносицу. - Знаешь, это трудно объяснить...
      - Что трудно?
      - Я когда добровольцем пошел, нас тогда с Киевского отправляли. Ну, толчея, понятное дело. Народ провожает. Маша с отцом была. Мать-то в Астрахани тогда оказалась. Вот. Простились. Они поплакали. И вот, поезд, понимаешь, трогается, я на подножку влез, там уж гроздьями висят, такие как я бритоголовые. Мальчишки такие же. Влез, оглянулся и вот, знаешь... вот что-то здесь... - он приложил левую руку к кителю, накрыв два ордена Красной Звезды, - что-то всплыло...
      - Жалко стало?
      - Да нет. Не то. Я до этих нежностей телячьих не очень был. У нас в семье мужики суровые были, деловые. А вот там, на вокзале... оглянулся и вижу - бегут. И все - бабы, бабы, бабы. Бегут и смотрят. На нас. И будто ждут ответа какого-то. Бегут и смотрят. И молча все, молча...
      Он помолчал, потом повернулся к Бородину:
      - Так вот, Саша, я всю войну этих баб помнил. Чувствовал. И под Сталинградом, и под Киевом, и под Варшавой. И, бывало, как чуть сробею, так сразу они. Как живые. Тут как тут. И бегут и смотрят. Я, может, поэтому только и выжил, что вот они так всю войну смотрели на меня. Ответа требовали...
      Бородин закивал:
      - Ясно. А у меня как, бывало, бомбежка глухая или через Днепр переправлялись когда, деревенька наша мерещилась. И, знаешь, не то чтоб праздник какой или что, а вот словно утром. Утро такое летнее, тишина и дымы кверху от изб тянутся. И небо синее-синее такое. И липа цветет...
      - А ты разве не в Оренбурге вырос?
      - В Оренбург мы в тридцать восьмом переехали. Мальцом-то я на рязанщине рос.
      - Понятно... А я в деревне редко бывал...
      - Ну, ты у нас городской человек, - Бородин похлопал его по руке и показал на стенд. - Вон она артиллерия, бог войны.
      - Да... мощные гаубицы.
      - А главное - стволы-то коротенькие, а бьет будь здоров.
      - А вон шмайсер штурмовой у немца.
      - У штурмовых вроде калибр поболе был?
      - Да... вон, воронка какая...
      - Бомба, наверно.
      - Наверно... Снаряд такую не вспашет...
      Постояли возле стенда, посвященного битве за Москву.
      Костенко захромал к двери, махнул рукой:
      - Пошли, я тебе ленинскую комнату покажу.
      Бородин бодро зашагал следом:
      - Ты, я вижу, тут прям, как дома.
      - А что ж. Куда фронтовику податься. В военкомате с молодежью беседую, да тут...
      Они вышли в коридор.
      Костенко хромал впереди, его седая, коротко подстриженная голова плавно покачивалась, медали тихо позвякивали:
      - Щас-то еще рановато... сорок минут до сбора... видишь нет никого... но ты молодец... пораньше пришел... щас все ребята соберутся... Кононов... Хлустов, Иващенко... помнишь Иващенко Петю?
      - Это из третьей роты, что ль?
      - Да. Младший лейтенант. Рыженький такой.
      - Его под Харьковом ранило кажется, да?
      - Да, да. Он нас догонял потом...
      - Петь, а Коля Золотарев жив?
      - Нет. Помер лет десять назад.
      - Жаль...
      - Жаль, конечно. Веселый парень был. И умер рано.
      - Веселый. Это я помню.
      Прошли коридор, Костенко распахнул обитую коричневым дверь:
      - Входи...
      Бородин вошел, огляделся.
      Посередине светлой просторной комнаты стояли несколько новеньких столов, вдоль стен теснились шкафы с книгами, в правом углу возвышался белый бюст Ленина, с корзиной цветов у подножья, а рядом с ним в узком стеклянном ящике покоилось полинявшее, местами пробитое знамя.
      Бородин подошел к ящику, наклонился:
      - Петь... погоди-ка... так это что... нашего полка?
      - Нашего, нашего, Саша, - тряхнул головой Костенко, - то самое.
      - Быть не может...
      - Может, Саша. Все может.
      - Но как же удалось? Они ж все небось в дивизии должны быть на хранении? Это же невозможно...
      Костенко подошел к нему, положил руку на плечо:
      - А как ты, Саша, тогда под Варшавой связь тянул с Серегой Жогленко? Вас тогда добрых десять пулеметов поливали и видно было, как на ладони, я тогда все губы пообкусал, глядя на вас. Тоже казалось - невозможно! А вот смогли ведь? Смогли! Потому как хотели! Хотели! И смогли.
      - Ну, так это другое дело, Петя...
      - Нет, Саша, дело у нас везде одно! Только захотеть надо. Очень захотеть. Я вот захотел. И вот - знамя перед тобою. Наше знамя.
      - Да. Мощный ты человек, Петь.
      - Фронтовой я человек, если точнее! - засмеялся Костенко.
      Бородин разглядывал знамя через стекло:
      - Господи, неуж оно самое?
      - Оно, оно.
      - Его все этот сержант носил, высокий такой. Вот бы с кем встретиться.
      - Нет. Этого я и не видел после.
      - А Семенова видел?
      - Нет.
      - А Саню Круглова?
      - Тоже нет что-то. Евстифеева видел, Круглова нет.
      - А Люську-переводчицу не встречал?
      - Нет. Она, говорят, на юге где-то живет. В Новороссийске, кажется...
      Бородин покачал головой:
      - Знамя! Надо же... вот не ожидал... пробитое... вон пробито как... хватило ему осколков...
      - Всем хватило. И людям и материи. У меня четыре вынули, а один так и застрял в лопатке. Боятся вынимать. Позвоночник близко.
      - А у меня из ноги еще в сорок шестом выковыряли. Два года носил гада. Колючий такой, прям как еж. Щас как к дождю - болит нога.
      - Зато у меня нечему болеть, Саш, - Костенко, улыбаясь, топнул протезом.
      - Ну, ты бегаешь, я скажу! Почище молодого. С ногами не догнать.
      - Так я и до войны дома не сидел. Комсомолил вовсю. Мне недавно протез предлагали какой-то импортный. С шарнирами, с ботинками. А я вот из принципа носить не буду! Пусть железка торчит, пусть все видят, чего стесняться. Может кое-кто и задумается и вспомнит, что надо вечно помнить.
      - Правильно.
      - А главное - привык к ней. Как нога стала. И не скользит совсем. Вот, пироги какие... Саш, а отчего ты китель не надел?
      Бородин засмеялся:
      - Так он же старый весь. Молью поеденный.
      - Не сберег?
      - Да после войны кто ж китель бережет? В шкаф запихнули, а после на антресоли.
      - А у меня Дуня сберегла. Нафталином сыпала, чуть не перчила. Вот, видишь? Вроде б ничего, а?
      Костенко слегка приподнял руки и посмотрел себе на грудь.
      - Как новенький, Петь. И ты молодцом.
      - Стараемся, стараемся, Саш.
      Из-под шкафа, заставленного полным собранием сочинений Ленина, выскочила крохотная серая мышь, обогнула ножки стола и заспешила к полуоткрытой двери.
      Костенко шагнул ей навстречу, поднял протез:
      - Сука...
      Мышь шарахнулась было назад, но потертый металлический наконечник с хрустом раздавил ее.
      - Расплодились, гады... пакость какая...
      Костенко оттопырил протез с висящими на нем останками мыши и, балансируя на одной ноге, тяжело запрыгал к стоящей в углу урне. Медали звенели от каждого прыжка, воротник кителя, топорщась, наползал на толстую шею.
      - Ведь предлагал весной полы перебрать. Не послушались...
      Оперевшись о шкаф, он сунул протез в пластмассовую урну, счистил о край окровавленные ошметки.
      Бородин посмотрел на оставшееся пятно:
      - Маленькая какая мышь-то...
      - Маленькая?! - грозно ухмыльнулся Костенко, топая протезом по полу. Тут, ебен мать, такие маленькие попадаются - охуеешь, смотревши! Эта исключение какое-то. Мелюзга подпольная. А то - во, бля, шушеры какие!
      В упор глядя в глаза Бородина, он развел руки на ширину своей груди.
      Бородин посмотрел и серьезно кивнул головой.