Grunedaal

Когда он пройдет, я имею право, как и всякий магистр, подать прошение о выходе из Школы. Только в Школе Холле такое не признавалось, - но это все потому, что она была самой древней и консервативной. Другие Школы признавали право полного магистра (то есть получившего настоящую степень и отработавшего установленное время на пользу корпорации) покидать стены альма-матер и становиться свободными историками. Свободные историки могли самостоятельно вести изучения, устанавливать свои традиции, учить и основывать свою Школу. Свободными историками в свое время были Элумар, Кадельбер и великий Перинан. Это не порицалось, но и не поощрялось Наставниками. Были случаи, когда тот или иной магистр, будучи сторонником свободного изучения, не мог десятилетиями покинуть Школу из-за нежелания Ректората. Так случилось с Барененом и Реннером, - последнему так и не удалось стать свободным историком. Но и Свободное изучение не было каким-то легким делом, сказкой, упоением. Если бы я так думал, мне было бы легче переносить то не оформившееся недоверие ко мне, которое возникло после моей размолвки с Наставником. Я знал, что такое быть Свободным историком. Это значит, что ты лишишься поддержки своей Школы, что ты потеряешь работу в том городе, где получил образование и сан. Это значило, что ты потеряешь друзей и знакомых, - останешься один на один с Историей, как говорили у нас в Школе. Вряд ли власти других городов и сообществ захотят предоставить тебе оплачиваемое место: у них есть свои Школы. Значит, если не случиться чуда и мне не удастся найти занятие в Изученном мире, прийдется последовать за его пределы и осваивать неведомые безвременные территории, о которых по сути ничего не известно. Найти себе учеников было делом нелегким: давно были не те времена, что при учительстве Холле. Среди Школ царила атмосфера взаимного недоверия и соперничества: последователи каждой из установленных традиций пытались заполучить новых учеников. Было так заведено, что в городе, селении и в целом сообществе Изученного мира, приоритет в наборе учеников имеют Школы, а только затем Свободные историки. Свободный историк был не просто вне корпорации - он практически не имел доступа к анналам, а сам их составить не мог: анналы создаются тысячелетиями. Мне не улыбалось бродить по пыльным дорогам неведомых земель, в которых полной опасности и неизвестности. Но почему-то я уже не мог создавать историю, как все мои коллеги; вместе с ними ткать полотно событий и выстраивать стройный костяк интерпретаций. Ах, чтобы я не отдал за то, чтобы вернуться во время ученичества, - думалось мне иногда. Но время не повернешь назад, а событие - не исправишь. Можно изменить интерпретацию факта, но не сам факт...
      Годы практики текли медленно и были похожи друг на друга. Некоторые из моих сокурсников стали старшими магистрами и возглавили свои темы. Некоторые, что были не так талантливы, - с удовольствием занимались с учениками в классах. Они не замечали насмешек: в Школе равно почиталось образование и исследование. Сам Наставник был одновременно Ректором и преподавателем. Но мне не удавалось ни того, ни другого: Ректорат не давал мне серьезных заданий, а работа с учениками меня тяготила. Чаще всего я вел текущие работы в городе: вносил в городские анналы родившихся, умерших, брачующихся, события, произошедшие и готовящиеся. Это была скучная работа, но это была практика: мой разум приобретал профессионализм, свойственный всякому историку. Иногда я участвовал в корпоративных празднествах: зачитывал общую историю города после литургии, проводимой Наставником. Более почетное занятие доставалось старшим магистрам: они зачитывали историю Школы, историю Маттея, Первого историка, Перинана, Основателя Школы, его Первых Учеников, Наставников Школы, сменяющих друг друга. Я видел желание некоторых из магистров польстить Герту, но это было кощунством: по традиции, восхвалению и описанию мог быть подвергнут только уже умерший Наставник. При жизни Наставника было запрещено вносить его имя в списки Наставничества, а его деяния - в анналы Школы. По заведенной традиции, Герта официально называли Ректором и он имел степень главного магистра, но не более того. Конечно, все за глаза именовали его Наставником он и был Наставником. Но официальное звание приходило только после смерти... Неловко было наблюдать, как желающие ускорить карьеру, в ритуальных чтениях проводят почти открытые параллели и аналогии с Наставником Гертом. Все было рассчитано на то, чтобы Герт услышал столь плохо скрываемое славословие и приметил льстеца. Герт делал недовольный вид, но все знали, что ему нравиться слушать интерпретации на грани разрешенного и недопустимого. Как правило, льстецы к следующему празднеству получали повышение. Один лишь я оставался в младших магистрах. Я тоже мог испробывать нечестный путь карьеристов. Но, во-первых, я считал это грязным делом. А во-вторых, я был слишком горд для этого...
      Шли годы. Практика и празднество сливались в один мутный поток, в котором уставший глаз уже не замечает разницы между разводами и тонами. Это недопустимо для историка, но, видимо, я перестал быть им отчасти. Стена недоверия росла ко мне и вскоре я остался один: ученики, приписанные ко мне, как мне думалось просто из жалости, время от времени перебегали к другим магистрам. Сначала это удручало меня и наводило на невеселые мысли. Но потом... Потом я научился прощать и понимать их, - когда-то я и сам был таким, как они. Я жадно рвался к знаниям, я хотел участвовать в составлении анналов, я в тайне мечтал стать будущим Наставником, - чтобы мое имя прославилось, а мои изречения украшали книги наравне с изречениями великого Перинана...
      Несколько попыток вернуть доверие к моей персоне ни к чему хорошему не привели. За мной уже надежно утвердилась репутация бунтаря и бесперспективного человека. Разговоры со старшими магистрами оставались разговорами. Одни из них относились ко мне с открытой враждебностью, другие симпатизировали мне, иногда казалось, что они меня жалеют. Но никто из них не хотел поднимать мою тему при Наставнике или на Ректорате: видимо, боялись, что их могут посчитать скрытыми сторонниками "брата Ютиса". Даже Игат, бывший мой протеже и Ведущий исследования Баллубиса, с грустью признался мне. Он был откровенен, сказав: "Я не могу защитить тебя перед Гертом, потому что боюсь за судьбу исследования... Ты же знаешь, Йорвен, сколько лет мне понадобилось, чтобы получить право работать в этом направлении?" - Спрашивал он у меня, и сам отвечал себе, не дожидаясь моего невнятного ответа: "Десять лет, Йорвен, - это хороший срок. Я не могу позволить себе потерять еще десять лет. Я уже не молод. И мне приходится думать о тех магистрах и учениках, что участвуют в исследовании под моим началом. Я не могу кинуть на них тень сомнения. Никто не говорит, что ученики виноваты в проступках учителя. Но все равно им потом не доверяют - раз магистр оплошал, то допускается мысль, что и те, кого он выдвинул, рано или поздно оплошают. После твоей размолвки с Гертом меня ограничили двумя младшими магистрами и семью учениками. Это немного. И не будет откровением, если я скажу - это недостаточно, видит История, для моего исследования... Но я тебя не виню", - попытался остановить меня Игат, подняв правую руку, словно хотел вернуть назад, в прошлое, - "Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Я хочу, чтобы ты понял мотивы моего отказа. Я не сколько не сомневаюсь в твоих способностях: раньше я считал тебя талантливым и сейчас считаю. Но, вряд ли тебе, Йорвен, удастся раскрыть его... Я мог бы посоветовать тебе ждать благосклонного отношения, как то делали Баренен и Реннер. Но после Герта, - да будет ему многие года созидания! - вероятным Ректором станет Олехен, его теперешний первый помощник. А от него ты не дождешься милостей. Если ректор Герт терпит тебя и просто игнорирует, то как знать как поведет себя магистр Олехен, - да будет ему многие года созидания!.. Я знаю, о чем ты подумываешь, Йорвен, и считаю, что это единственный возможный для тебя вариант. Но, во имя Истории, подумай хорошо прежде, чем решишься на это. А теперь я устал. Честно скажу, я перенервничал. Лучше тебе уйти, магистр Йорвен..." Я и сам знал, что лучше мне уйти, - только принятая ранее мною к Игату вежливость, а также установленный порядок отношений в Школе не позволяли мне уйти тот час же. Мне не терпелось оставить старого магистра и когда я это сделал, я испытал непонятное облегчение...
      Именно в тот день у меня оформилось решение оставить стены Школы и стать Свободным историком. Но, понятное дело, я никому об этом не сказал, опасаясь гнева магистра Герта и худших последствий, какие могли возникнуть в этом случае. Я занимался текущей работой в городе, но внутри у меня царила странная тишина и опустошенность. Я должен был решиться на что-то, прийти к твердому мнению - не приходил, избегая, порой, думать о будущем. Моя попытка поговорить с одним из помощников Ректора не удалась: все они ссылались на большую занятость, но невооруженным глазом было видно их явное нежелание разговаривать с тем, с кем не хочет разговаривать сам Ректор. Мне оставалось ждать истечения срока практики...
      Когда это произошло (а это случилось сразу же после осенних празднований), я был внутренне спокоен, слава Истории. А спокоен я был потому, что пришел к решению. Меня вызвали на Ректорат вместе с другими шестью соискателями. Как намеренно все шестеро получили назначения - мне пришлось ждать, по куда последний со словами благодарности не покинул торжественный зал Ректората. Только тут меня заметила комиссия по назначениям, которую возглавлял старший магистр Олехен. Еще когда я узнал о его председательстве, я счел это дурным предзнаменованием (хоть предзнаменования как и другие суеверия в стенах Школы порицались). Магистр Олехен сухо поинтересовался моим выбором - он был недоволен тем, что я имел право после получения степени полного магистра избирать свою дальнейшую судьбу. По-видимому, он надеялся услышать мои бунтарские желания и использовать их, чтобы изгнать меня из Школы. Но я попросил отсрочки - такое право мне предоставлялось. "Вы до сих пор не решили, магистр Йорвен?" - с деланным недоумением поинтересовался Олехен. Я был не рад быть объектом его скрытого издевательства, но пришлось согласиться, что я не готов еще к выбору. Комиссия сочла это сообразным традиции и я был отпущен. Знали бы они, как мне хотелось во весь голос потребовать права на Свободное изучение!.. Но я чувствовал: Йорвен, еще не пора. Если ты поспешишь, этим непременно воспользуется магистр Олехен и ты повторишь судьбу злосчастного Ютиса. Еще не пора. И мне нужно ждать, - вот, что я подумал тогда...
      Прошло некоторое время, и меня вновь вызвали на комиссию, и снова я брал право отсрочки, вызывая неудовольствие старших магистров. Так повторялось несколько раз. Дошло до того, что про меня стали ходить анекдоты и даже ученики, которым в принципе запрещалось порицать магистров или интерпретировать события в Школе самостоятельно, посмеивались надо мной. Меня это бесило, но я ничего не мог с собой поделать: Олехен только и ждал случая наказать меня за давнее бунтарство...
      Прошло два года. За день до очередной комиссии (это было опять сразу за осенними празднествами) ко мне неожиданно пришел Наставник Герт. Выглядел он постаревшим и осунувшимся, и как только вошел, попросил кресло. Усевшись, он спросил меня о моем выборе. Меня это удивило больше того факта, что магистр Герт пришел ко мне в комнату. По традиции никто не имел права требовать выбора ранее дня, который назначила комиссия. Даже если это был сам Наставник... Видя мое замешательство, Герт поспешил успокоить меня: "Не подумай, что я требую от тебя огласить решение. Просто мне интересно, как ты видишь свое будущее... Я не вижу твоего будущего, Йорвен" - тихо признался он и только тогда посмотрел мне в глаза. - "Я догадываюсь, к какому решению ты пришел, - это не трудно понять. Может быть, я и сам в такой ситуации вынес бы такое решение... Может быть, я не знаю... Но ты, правда, собираешь объявить это на комиссии?" Я проглотил слюну и кивнул: не ожидал, что Герт способен понять мои поступки и тем-более желания. "Раньше я попытался бы наказать тебя. Ты знаешь, традиция разрешает это, но практика немного отличается от традиции. Я мог бы помешать тебе, и ты последовал бы примеру Баренена и Реннера... Но не теперь." Герт покачал головой и видя мое замешательство, уточнил: "Я и сам не знаю, почему так поступаю. Что-то не дает мне чинить тебе, Йорвен, препятствия. Но что?.." Разговор между нами не получился: Наставник, казалось, был погружен в свои невеселые размышления, а у меня словно язык прирос к небу, - я не мог заставить себя сказать и слово. Мы некоторое время молчали и в комнате повисла странная атмосфера тяжелой напряженности, скованности и неудовлетворения... Когда Герт уходил, он переспросил меня: "Ты точно решил это сделать, Йорвен?" Я подтвердил его худшие опасения. Его лицо стало непроницаемым, а взгляд отстраненным: "Во всяком случае, я не буду тебе мешать... Но ты все-таки подумай. Еще есть время." Он вышел, а я остался сидеть в полном недоумении. Так оказалось, что я совсем не знаю Наставника Герта. Теперь я думаю, что и другие магистры не знали толком Ректора. Им только казалось, что они его знали, - но это было обманчивое знание. Я со страхом ждал завтрашнего дня...
      Ранним осенним утром я собрал свои вещи и прибрал в комнате, - как всякий магистр, я имел право на отдельную комнату в общежитии для старших членов корпорации. Общежитие находилось в середине сада - считалось, что тихое место среди безмолвных деревьев только способствует магистерским изысканиям. Если ученики жили по пять-десять человек в ученическом корпусе, что возле ворот, то общежития магистров находились в саду. В правом из магистерских корпусов проживали практиканты, - они жили по две-по трое в комнате. В левом из корпусов жили полные магистры, - каждый из них, как и я, обитал в отдельной комнате. Старшие магистры, хоть это и не было установлено традицией, имели свои корпуса, - каждый свое здание, где находились его покои, столовая и лабораториум. Наставник Школы обитал в древнем высоком доме, которому насчитывалось больше двухсот лет. Этот дом находился за садом и к нему нужно было идти по извилистой тропинке. Именно там находился архив, главный лабораториум и торжественный зал Ректората. Именно туда мне следовало идти на комиссию, и я с нетерпением ждал этого момента, - годы оттяжек надоели мне и внушали некоторое отвращение, я хотел порвать с дурной традицией, мною установленной и, наконец, определиться. Это было благородное желание, но неизвестность... Конечо же, я не был уверен в исходе сегодняшнего дня. Слова Герта обнадежили. Но и только. Считалось, что Ректорат может исправить мнение самого Ректора, если все без исключения старшие магистры сойдутся во мнении ошибочности решения Ректора. Такое уже бывало несколько раз в истории нашей Школы. Зная недобрые способности магистра Олехена, я волновался...
      Когда я был в преступном сомнении, в комнату вошел посланец комиссии. Я узнал его - это был старший магистр Марен, Ведущий исследования Дольмерета. Он с безразличным лицом попросил меня следовать за ним: "Магистр Йорвен, ступайте за мной для принятия выбора, во славу Истории, и пусть он будет верным!" сказал ритуальную формулу магистр Марен. По его лицу, однако, я вдруг уловил сомнение в "правильности" моего выбора - почти все уже поговаривали о том, что я намерен покинуть Школу; фактически, это не было тайной. Идя вслед посланцу, я ловил на себе насмешливые и в то же время любопытные взгляды младших магистров, но старался не замечать их нездорового оживления. Когда я вошел в здание Ректора, я увидел десять других соискателей. Они были оживлены и делились своими планами, не смущаясь явного недовольства Марена - о выборе никто не может знать вплоть его оглашения. Марен только сопел, но все же не одергивал наглецов, - все знали его несмелый характер и вовсю этим пользовались. Вот вызвали одного, другого, третьего... По традиции я буду вызван последним, - так поступали со всяким, кто отложил свой выбор, словно хотели лишний раз напомнить ему о ценности каждого мгновения...
      И вот, наконец, вызвали меня. Марен открыл двери и я вошел в торжественный зал Ректората. Ноги мои были ватными - я волновался еще больше предыдущего. За большим деревянным столом сидели семеро членов комиссии. И во главе их снова восседал магистр Олехен. Но полной неожиданностью для меня было то, что сам Наставник присутствовал на торжественном событии выбора, хотя это не считалось обязательным для него. Герт сидел чуть отдаль от комиссии и казалось, старался не смотреть в мою сторону. Словно он сторонился моего приближения и боялся быть уличенным другими членами Ректората. Но в чем?..
      Я произнес обычную для этого события фразу: "Достопочтенные и уважаемые члены комиссии, - да будут долгие лета вашему созиданию, - я, Йорвен Сассавит, младший магистр Школы великого Перинана, член славной корпорации, прошу вас выслушать мой выбор и уповаю на вашу мудрость в правильной интерпретации, во славу Истории и Изучающих ее!". Олехен насмешливо посмотрел на меня и формально спросил: "Младший магистр Йорвен, член нашей славной корпорации, сделал ли ты свой выбор и пришел ли к окончательному решению?" Я вяло ответил (лицо магистра Олехена в этот момент мне было неприятно и я старался смотреть себе под ноги, - могло казаться, что я ощущал свою вину, меня это бесило, но я не мог по другому): "Так, уважаемые члены комиссии..." "Младший магистр Йорвен, член нашей славной корпорации, в чем состоит твое решение?" навязчиво поинтересовался Олехен, соблюдая традицию и, одновременно, теша свое презрение: он знал это и ждал, чтобы этим воспользоваться. Несколько мгновений я молчал. Несмелость боролась с отчаянием. В зале нагнеталась тревожное ожидание и оно причиняло мне боль. Наконец, я решился и произнес, упрямо смотря себе под ногами: "Многоуважаемые члены комиссии, у вас я прошу Свободного изучения и ожидаю вашего понимания, - да будет вам многие года созидания!" Среди комиссии начался ропот: многие знали о моем бунтарстве, а некоторые, как магистр Олехен, догадывались о моем решении, - но услышать это от меня, по-видимому, они все таки не ожидали. Комиссия совещалась, мне же оставалось только ждать своей участи. Слышно было, что Олехен настаивает об отказе и о еще чем-то. Но тут, до того молчавший Наставник из своего кресла прервал совещание: "Считаю, что просьба младшего магистра Йорвена выполнима и настаиваю на понимании..."
      Голос Герта был слабым, почти безжизненным. Комиссия затихла и тут я, удивленный, посмотрел на Олехена. Магистр не знал, что делать, - казалось, его застали в расплох. Он неуверенно посмотрел в сторону Наставника, но тот ничего к сказанному не добавил. Олехен занервничал - планы моего наказания вдруг стали всего лишь планами, а не возможной реальностью. Тут он потребовал членов комиссии высказаться о своей интерпретации. Это было неожиданно как для членов комиссии (какое никакое, но сопротивление Наставнику), так и для меня. "Уважаемые члены комиссии, согласны ли вы с решением достопочтенного Ректора?" - неловко спросил он. Герт сурово посмотрел на своего первого помощника, но ничего не сказал. Традиция предоставляла право оспорить решение Ректора большинством голосов Ректората, - в данном случае голосами всех членов комиссии. Магистр Игат, будучи членом комиссии, поспешно добавил: "С решением достопочтенного Ректора согласен..." Другие зароптали, но всем стало понятно, что Олехен проиграл. Несколько мгновений Олехен молчал, задумчиво шевеля губами: он молча переживал свое поражение. Председательствующий был подавлен случившимся и слова его стали капать словно редкие капли в ясный день: "Йорвен Сассавит, младший магистр нашей Школы, член нашей славной корпорации, - слушай наше решение..." Тут все, кроме Герта, поднялись и стоя продолжили слушать слова Олехена:
      "...Ты получаешь право свободного изучения истории вне стен нашей Школы. Во имя Истории и всех ее Изучающих, Истории Матери всякого произошедшего, происходящего и будущего, Подводительницы итогов и Рассудительницы людей, Имеющей начало, и середину, и конец, текущей и неизменной, единой и многообразной, Установительницы порядка и Держательницы сообществ, ткущей и разрывающей, Сокровищницы знания и Колодца для него, поля созидания, заполнительнице лакун, дающей имена всякой вещи, да будет славен великий Перинан, и первые ученики его, и Школа им созданная, и все настоятели Школы, и всякий Изучающий, мы, установленные традицией члены почетной комиссии..."
      Тут литургическую речь неожиданно прервал Наставник. Он поднял узкую ладонь, тем заставив магистра Олехена замолчать: "Йорвен, отныне ты лишаешься степени младшего магистра нашей Школы и членства в корпорации. Тебе сохраняется сан. Через три дня ты должен покинуть стены Школы. Ты не имеешь права действовать от имени Школы и упоминать имя Основателя. Ты не имеешь права пользоваться архивом Школы и ее лабораториумами. Ты не можешь работать или разговаривать с магистрами нашей Школы - отныне им это будет запрещено. Ты не можешь вернуться в Школу или просить об этом кого-либо из магистров. Ты не можешь работать в лицее и посещать его. Ты обязан сдать все магистерские регалии, но ты имеешь право забрать с собой свои вещи. Имя твое будет вычеркнуто из списка магистров Школы. Сдай регалии магистру Марену..."
      Ошеломленный его словами (я это все знал, но все рвано это было неожиданностью для меня), я повиновался. Не менее ошеломленный, Марен принял у меня магистерскую мантию, шапочку, трость и медальон с изображением великого Перинана. Марен, горестно поджав губы, положил отобранное у меня на стол комиссии. Члены комиссии, которые все еще стояли, поручили ему позвать привратника, чтобы он сжег регалии, - это диктовалось традицией: каждый магистр получал свои собственные регалии и не мог получить чужие. "Да будет тебе многие лета созидания!" - в пол голоса проговорил Наставник: в его словах сквозила неискренность. Он встал и молча удалился из зала. За ним, так же молча последовали члены комиссии. Каждый из них старался не смотреть в мою сторону, словно, боялся соприкоснуться взглядом с некоей скверной, - совсем как Незнающие, что погрязли в темных суевериях. Последним ушел Игат. Он печально посмотрел на меня и покачал головой, но ни звука не слетело с его губ, - отныне со мной никто из магистров не разговаривал...
      Я все еще стоял в зале, ощущая в своей голове отупляющую пустоту. Я чувствовал одновременно боль и облегчение. Я ждал этого, не верил, что мне предоставят право Свободного изучения, но то, что случилось не приносило мне долгожданной радости. Беспомощно я смотрел на старые картины, висящие на стенах. Лица изображенных на них людей, казалось, осуждали меня: Маттей, Первый историк, Теор, легендарный основатель Первой Школы, великий Перинан, Первые ученики, все прошлые Наставники смотрели на меня с невысказанным упреком. Почему-то я не знал, что мне теперь делать: мысли путались у меня в голове - в этот момент я ощущал себя не историком, а крестьянином, потерявшим единственную корову...
      Шаги привратника вернули меня к реальности. Горбатый Даллебен участливо похлопал меня по плечу: "Что, Йорвен, теперь ты вольная пташка?" Я ничего не ответил. Даллебен поцокал языком, собрал вещи со стола и только тогда уставился на меня своим единственным глазом: в его взгляде почему-то сквозило уважение. Может быть, он все еще воспринимает меня в качестве господина магистра? - несмело подумал я, - Или он восхищается моей бунтарской смелостью?.. Даллебен улыбнулся: "Йорвен, ты должен идти, мне поручено..." Он сделал непонятный жест рукой. Я согласно кивнул и вышел из зала. За спиной слышались удивленные вздохи привратника: "Какие хорошие вещи, и сжечь... Ох, мне это... Сначала делать, а потом жечь..." Двери здания Ректората закрылись. Для меня уже - навсегда...
      Я не стал ждать истечения трех суток. Спал я плохо: мне снился Герт, мои родители, какой-то человек в темном плаще, собаки... Я промучился всю ночь. На следующий день, я собрал свои вещи. Их было немного: небольшая сумма денег, еда на дорогу, стило, бумага, краткий сопоставитель анналов, словарь исторических понятий и аналогий. Переодевшись в дорожную одежду, я покинул корпус и перешел через сад. Никто из встретившихся мне по пути не поздоровался со мной и не сказал мне ни слова. Я и сам не горел желанием услышать что-либо в свой адрес. В лицах магистров читалось осуждение. Но мне уже было все равно и я холодно игнорировал их, обходя встречных стороной. У ворот Школы меня встретил привратник. Он вежливо поздоровался со мной и удивился, почему я не захотел пожить в стенах Школы еще два дня. "Куда ты спешишь, Йорвен?" спросил меня горбатый Даллебен. Он был единственный, кто поинтересовался о моих планах. Но у меня не было планов и ответил что-то в духе того, что спешу покинуть место, где меня осуждают и не понимают моего выбора. Речь моя была туманна и добрую половину из мною сказанного Даллебен не понял. Видимо, горечь проскользнула в моем голосе, и привратник это заметил: "Йорвен, не держи на них зла, у каждого из нас - своя история... Если ты сейчас выйдешь за стены, я не пущу тебя обратно. Ты это знаешь?" Я это знал. Тогда он на прощание сказал: "Да будет тебе многих лет созидания!" Я переступил каменный порог. Тяжелые ворота, обитые позеленевшими от времени бронзовыми листами, со скрипом закрылись и я очутился на улице. Так на тридцатом году жизни, в триста восемьдесят первый год отсчета Перинана я покинул Школу и стал Свободным историком...
      Рассказ Герта Лассавира
      Все, что происходит, - происходит между жесткой необходимостью и притягательной мечтой. С победой одного из двух происходящее гибнет.
      "Изречения" великого Перинана
      Двадцать вторым Наставником Школы Перинана я стал в возрасте сорока пяти лет.
      Только один из Наставников в истории Школы был младше меня: Биннен Та-Каррон получил должность Ректора в сорок один год и пробыл в таком качестве ровно пятнадцать лет. Я не ожидал этого: в тот памятный год я был всего лишь магистром права, а по заведенной традиции, нового Ректора предпочитали выбирать из магистров традиции, ритуала или литургики. Не скрою, большую роль в моей стремительной карьере сыграло завещание старого Валенена. Когда я стал полным магистром, этот величественный старик все еще занимал пост Ректора и в Школе царила, хоть и немного застоявшаяся, но стабильная атмосфера. Когда я получил магистратуру права, я был счастлив, - о большем на тот момент я не мечтал. Однако, когда Валенен умер, - на семьдесят девятом году жизни и двадцать девятом году Наставничества, - в Ректорате воцарилось недоумение. Все как-то привыкли к немногословному и мудрому старцу. Разумом понимали, что рано или поздно это произойдет. Но сердцем... Нам казалось, что Наставник Валенен своим уравновешенным голосом и неторопливыми движениями сухих рук еще не один год будет управлять Школой. В день смерти старика мы чувствовали себя потерянными...
      На следующий день собрался Ректорат. Все ожидали, что новым Наставником будет помощник Валенена, магистр Лорен. Но Лорен неожиданно для всех магистров зачитал завещание умершего. По воле Валенена предлагалось, чтобы новым Ректором был избран человек не пожилого и не преклонного возраста, человек, имеющий крепкое здоровье, ибо ситуация как в городе, так и во всем Изученном мире несколько изменилась и требует неординарных подходов. Сам Лорен не мог претендовать на этот пост: ему было шестьдесят два года и он не отличался прочным здоровьем, - не было тайной для кого-то, что последние два года его постоянно одолевали хвори. Магистр Лорен в случае избрания моложавого Ректора вряд ли остался бы помощником. Во-первых, это бы смотрелось несколько нелепо (что закономерно уязвило его собственное самолюбие), во-вторых, это причинило бы неудобства новому Ректору. Новый Ректор - значит, новый помощник. Лорен это понял еще раньше, как успел закончить читать завещание, - мы прочитали непростые чувства на его растревоженном лице. Лорен дрожащим голосом попросил Ректорат снять с него обязанности помощника Ректора, магистра ритуала (кем он являлся уже несколько лет) и Ведущего исследования Перинанских трудов. Эта просьба, еще и после столь удивительного завещания, ошеломила Ректорат. Я был не меньше удивлен, чем другие магистры, - все мы хорошо знали властные качества характера замкнутого Лорена. Ректорат удовлетворил просьбу (сам Лорен повторно настоял на этом, - казалось, если ему откажут, то он расплачется): бывший помощник тут же удалился из торжественного зала...
      Только после этого растревоженные магистры приступили к избранию нового Ректора. Так как не было единой и согласованной кандидатуры (все были уверены, что двадцать вторым Наставником станет Лорен), Ректорат приступил к совещанию. В конце концов, определились на двух кандидатурах - сорока восьмилетнем Керне, магистре литургики, и моей, - к моему полному ошеломлению. На исходе голосования сыграло роль то обстоятельство, что последний год с городскими властями наблюдались некоторые разногласия чисто юридического характера. Я был магистром права и это решило дело. Магистр Игат и другие поддержали мою кандидатуру, так как искренне симпатизировали мне. Другие, - в основном старшие по возрасту, - это сделали, исходя из формальной стороны дела: раз Валенен завещал избрать самого молодого и здорового, так пускай будет Герт. Я стал Ректором. На освободившуюся должность магистра ритуала был избран Олехен. Моим первым помощником стал Керн, - он неожиданно согласился с моим предложением, хотя я ожидал, что Керн немного обидится. Ведь он упустил шанс стать новым Наставником...
      Лорен не выразил какого-либо отношения к результатам того памятного Ректората. Он перешел в веденье архивов и занял чисто номинальную должность помощника архивариуса. Все знали о том, что Лорен был потрясен завещанием Валенена и сильно переживал собственную несостоятельность, - о карьеристских устремлениях Лорена среди магистров ходили язвительные слухи. Лорен перестал показываться на глаза, стал избегать Ректората, не смотря на все мои просьбы (я чувствовал себя неловко и не мог приказывать разбитому старику соблюдать установленные традиции, - ведь для него они были нарушены!)...
      Через два года с небольшим Лорен тяжело заболел и умер. Он так и не высказал своего отношения к происходящему. Неожиданно Керн, на которого я так полагался и кто мне так успешно помогал в нелегком деле управления Школой, попросил меня избавить его от должности помощника. "Почему?" - спросил я его, уже зная ответ.