Наблюдения над исторической жизнью народов

      Непослушание, следствие сомнения, недоверия к словам Божьим, есть падение человека; следовательно, неверие есть падение, есть источник греха, зла, смерти. Бог обещал падшему человеку Избавителя от греха и зла, от смерти в его собственном потомстве; народ, из которого должен явиться Избавитель, есть народ еврейский. Человек, от которого этот народ ведет свое происхождение, Авраам, покидает свою страну, свой род, потому что он хранит веру в единого Бога, тогда как все вокруг него, собственный его род, заражены многобожьем.
      Адам пал от неверия; никакие искушения не могут поколебать веры Авраама; Адам пал от непослушания; Авраам готов из послушания принести в жертву единственного сына. У каждого народа свой бог, свои боги; Авраам хранитель веры в единого Бога, единого для всего человечества, и потому он есть отец всех верующих; он относится ко всем народам, о семени его благословятся все народы, и это отношение Авраама высказывается в горячем сочувствии его к чужим народам в знаменитой молитве его, чтобы Бог пощадил виновные города.
      Авраам движется с востока на запад, в те страны, где пришельцу и с небольшим родом, окруженному небольшим числом зависимых людей, можно было найти безопасное существование, именно в те страны, где обиталища уже усевшихся народцев граничат с пустыней, убежищем кочевников. Авраам, его сын и люди ведут полукочевую, полуоседлую жизнь, находят приют в чужих городах, ибо род не размножается; напротив, Авраам расходится с племянником Лотом вследствие размножения стад и ссор между пастухами; Исаак расходится с братом Измаилом, Иаков - с братом Исавом - примеры, что родовые столкновения и распри уничтожались расходом членов рода вследствие простора, возможности разойтись.
      С Иакова начинается размножение рода; у него двенадцать сыновей, но голод и судьба одного из сыновей Иакова побуждают старика со всеми своими переселиться в Египет. Здесь потомство Иакова чрезвычайно размножается.
      Это размножение становится подозрительно владельцам Египта, которые начинают истощать евреев тяжкими работами, принимают меры, чтобы остановить их размножение, приказывают повивальным бабкам умерщвлять младенцев мужеского пола. Такие страшные притеснения должны были возбудить в евреях чувство национальности и особности, основанной на религии отцов, вере в единого Бога, столь противоположной бесконечному многобожию египетскому, и в это время евреи получают боговдохновенного вождя, который выводит их из Египта.
      Этот вождь-избавитель, Моисей, не похож на других вождей народных: он вовсе не герой, могучий физической силой, самый храбрый из храбрых. Сила Моисея чисто нравственная; первое дело его - дело патриота, следствие бессознательного порыва, дело тайное, непризнанное. Услыхав призвание Божие, Моисей прежде всего сомневается в своих способностях к великому делу, на которое призывается, выставляет свой важный физический недостаток как сильное препятствие к налагаемому на него посланничеству.
      Моисей силен только нравственно, силен силой Божией. Моисей не герой, не царь и не первосвященник, он первый пророк, первообраз целого ряда пророков, выставленных еврейским народом и составляющих отличительное явление его народной жизни. Колено, из которого происходил Моисей, получает для себя потомственное священство, но независимо от этого священства из среды народа появляются вдохновенные проповедники, учение которых имеет целью поддержать чистоту религии и нравственности. Таким образом, высшее, так сказать, звание в народе сохраняется свободным от сословий и учреждений и теократия еврейская держится не левитством, а пророчеством; колено Левиино не сосредоточивает в себе ни политической силы, ни знаний священного и мирского.
      За вождем, выведшим евреев из Египта, давшим писаный закон и богослужение, следовал вождь-завоеватель, Иисус Навин, покоривший для евреев землю Обетованную.
      За вождем-завоевателем следовал ряд вождей-защитников, ибо евреи были окружены врагами, которым не могли с успехом сопротивляться вследствие внешнего политического разъединения, отсутствия общей власти, а силы нравственные, духовные ослабели, ослабела вера в единого Бога и в Его непосредственное руководство, зараза идолопоклонства распространилась; в злой усобице целое колено Вениаминово было истреблено.
      "В это время,- говорит летописец,- не было царя у израильтян и всякий делал все, что хотел". Духовные силы ослабели, но не иссякли; пророчество, не ограничивавшееся мужеским полом, спасало народ в самые тяжкие времена.
      Двадцать лет северные колена находились под игом хананеев, когда пророчица Дебора, имевшая и значение судьи, призвала к оружию Варака, который победами своими и свергнул иго. Из этих вождей-защитников всего легче было явиться царю; одному из них, Гедеону, уже предлагали царство, но он отказался по нравственным, религиозным побуждениям.
      И сказали израильтяне Гедеону: "Владей нами ты и сын твой, и сын сына твоего, ибо ты спас нас из руки мадианитян". Гедеон сказал им: "Ни я не буду владеть вами, ни мои сыны не будут владеть вами; Иегова пусть владеет вами". Сын Гедеона Авимелех составил себе дружину из всякого сброда, перебил почти всех своих братьев и образовал себе маленькое царство в Сихеме, но он был убит при осаде одного города. В другом вожде защитнике, Иевфае, "Книга Судей" указывает нам также вождя сборной дружины.
      Эти известия, сохранившиеся в исторических книгах евреев, драгоценны для нас: они объясняют быт древних народов, находившихся, подобно евреям описываемого времени, в переходном состоянии, указывают на известный повсюду способ образования дружин, вожди которых своими подвигами, защитой мирных жителей от врагов приобретали власть. Иевфай был сын наложницы; братья, родившиеся от законной жены отца его, прогнали Иевфая, сказавши ему: "Ты не наследник в доме отца нашего, потому что ты сын другой женщины". Иевфай убежал от братьев своих и жил в земле Тов; и собрались к Иевфаю праздные люди и ходили с ним. Спустя несколько времени аммонитяне пошли войной на Израиля. Пришли старейшины галаадские к Иевфаю и сказали: "Для того мы теперь собрались к тебе, чтоб ты пошел с нами, и сразился с аммонитянами, и был у нас начальником". И сказал Иевфай старейшинам галаадским: "Если вы опять возьмете меня, чтоб сразиться с аммонитянами, и Господь предаст мне их, то останусь ли я у вас начальником?" Старейшины галаадские сказали Иевфаю: "Господь да будет свидетелем между нами, что мы сделаем по слову твоему!" Иевфай пошел со старейшинами галаадскими, и народ поставил его над собой начальником и вождем.
      Ни один из этих вождей-защитников, пользовавшихся в мирное время значением начальников народных, или судей (суффетов), не достиг царского достоинства, не передал своего значения детям. Перед концом этого переходного времени в истории евреев мы видим любопытное явление, какое видели вначале: как прежде женщина, пророчица Дебора, была судьей, так теперь судьей становится человек божий, или пророк, Самуил, успевший одними нравственными средствами поднять народ после тяжких поражений от внешних врагов. "И была рука Господня на филистимлянах во все дни Самуила. И был Самуил судьей Израиля во все дни жизни своей, из года в год он ходил и обходил Вефиль, и Галгал, и Масафу; и судил Израиля во всех сих местах; потом возвращался в Раму, ибо там был дом его, и там судил он Израиля". Уже приготовлялась наследственность судейского звания: состарившись, Самуил поставил сыновей своих судьями над народом.
      Но Самуил создал свое значение единственно нравственными средствами; сыновья его могли удержать это значение в своем доме только нравственными же средствами; наоборот, "сыновья его не ходили путями его, а уклонялись в корысть, брали подарки и судили превратно. И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему: "Вот ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; и так поставь над нами царя, чтоб он судил нас, как у прочих народов, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить перед нами, и вести войны наши".
      Евреи получили царя; цари ходили пред ними и вели их войны, но успех этих войн зависел от внутренних, нравственных причин, смотря по тому, царь был ли привержен к отрезвляющей религии предков или заражен расслабляющей религией окрестных народов, пропаганда которой по-прежнему велась сильная обычным путем, через женщин. И по-прежнему против царей, преданных финикийскому идолослужению, ратуют пророки.
      Самым блестящим временем в истории евреев было царствование второго царя, Давида, вначале знаменитого героя, вождя дружины, изгнанника и предводителя изгнанников и недовольных, добывшего царство с бою. Всегда верный Иегове и в этом отношении не нуждавшийся в увещаниях пророков, Давид иногда поддавался искушениям власти, и тогда пророк являлся перед ним с напоминанием о преступлении и наказании. Сын Давида премудрый Соломон не может противостоять женской пропаганде и строит храмы чуждым божествам.
      После его смерти политическое единство еврейского народа рушится; среди него является два царства, и одно из них, Израильское, подвергается преимущественно заразе идолопоклонства, почему в нем и видим самую сильную борьбу между царями-отступниками и пророками. Борьба кончилась не победой пророков, и оба еврейские царства были поглощены тигро-евфратскими монархиями. Плен на чужой стороне, плен вавилонский, как прежде тяжелое положение в Египте, подняли еврейскую народность и ее основу, религию Единого.
      По возвращении из плена евреи не служат чужим богам, пророков нет, но евреи ждут с нетерпением исполнения старых пророчеств, ждут Избавителя.
      Избавитель явился: Он был потомок Авраама, но Аврааму было обещано, что о семени его благословятся все народы земные; и ученики Иисуса Назорейского несут весть избавления ко всем народам. История евреев становится священной историей народов.
      Много было говорено о причинах успеха христианской проповеди, причинах сверхъестественных и естественных. Говорить о первых не входит в круг нашей специальности, а много распространяться о вторых не считаем нужным. Для правильности и точности наших наблюдений мы должны смотреть на христианство как на религию и наблюдать, во сколько оно удовлетворяет религиозному чувству.
      Доказывать превосходство христианского нравственного учения нет надобности:
      оно очевидно. Возражения против христианства имели вовсе не здесь свой источник. Если бы христианство было только нравственное философское учение, то оно не встретило бы никаких возражений со стороны так называемых философов, людей, пишущих философию истории. Но христианство есть религия, и борьба против христианства есть борьба против религии вообще.
      Религия обнимает отношения человека к Богу, отношение двух миров, видимого и невидимого; следовательно, необходимо условливает такую сторону, которая не прилаживается к обычным человеческим отношениям, человеческим средствам по различию природы двух миров, двух существ, которые приходят здесь в соотношение.
      Религиозный человек требует непосредственного влияния Высшего Существа на определение отношений между ним и собой, и потому необходимо подчиняться условию принимать такие явления, которые для него непостижимы или исходят совершенно из другого мира, от существа другой природы. И мало того, что религиозный человек подчиняется этому условию, он его требует как доказательство правильности и прочности своих отношений к Божеству, как доказательство, что действительно само Высшее Существо определило эти отношения: отсюда необходимость положительной религии.
      Религиозное чувство утверждается на неверии - на неверии в средства человека, в средства его разума, неверии, основанном на ежедневном и вековом, вечном опыте. Религиозный человек есть человек положительный, который не может стоять на колеблющейся, изменяющейся почве; который не может успокоиться на вере в бесконечный прогресс, то есть на вере в бесконечное несовершенство, бесконечные ошибки, необходимо предполагаемые бесконечным прогрессом; не может успокоиться на этой вере уже и потому, что в основании ее видит одно предположение постоянно выгодных условий для явления, предположение произвольное, не утвержденное на точных наблюдениях.
      Человек нерелигиозный не верит в так называемые сверхъестественные явления, необходимые для положительной религии, требующей непосредственного участия Божества в ее установлении; он верит в средства человека, в его разум.
      Человек религиозный принимает сверхъестественные явления, требует их именно потому, что не верит в человеческие средства, в средства разума человеческого.
      Таким образом, мы имеем дело с двумя верами и с двумя невериями.
      Христианство при своем появлении подействовало быстро на религиозных людей: они стали обращаться к нему толпами, покидая старые положительные религии, подготовленные скептицизмом как относительно существующих религиозных верований, так и относительно человеческих средств достигнуть религиозной истины. Христианство обратилось к самым чистым, самым высоким побуждениям .человеческой природы, к самому могущественному чувству, связующему людей, к чувству любви.
      Вместо божества физического, совершенно чуждого, природой своего не могущего внушить сочувствия, вместо божества человекообразного, униженного до всех слабостей человеческих и потому оскорблявшего нравственное чувство, христианство проповедовало существо совершеннейшее и требовавшее нравственного усовершенствования от человека, существо отдельное и независимое от творения, но близкое к человеку, связанное с ним любовью, определяемое как любовь.
      Но это определение не есть простое слово: установление религиозного отношения есть акт любви, в котором высказалось существо Бога. Религиозное отношение устанавливается, высокое учение проповедуется не посредством простого человека:
      Слово Божие, посредство религиозного союза не в книге, не в устах простого человека, это Сын Божий, воплотившийся, пострадавший, умерший для спасения людей.
      Люди религиозные находят наконец себе настоящего Бога, Которого могут любить "всем сердцем, всей душой, всей мыслью", ибо этот Бог есть любовь, высказавший свое существо в деле искупления. Человек сознает различие между добром и злом: "язычники являют дело законное, написанное в сердцах своих"; дело религии очистить, направить, заставить сознание принести плод, родить дело, заставить человека принести жертву Богу; а жертва без огня не приносится, и доброе дело без побуждения не делается; побуждение же должно быть чистое и святое, такое побуждение есть любовь.
      Отличительная черта религиозного человека есть сознание своей слабости, греховности, падения, невозможности нравственного очищения собственными средствами, и христианство вполне удовлетворяет ему учением об искуплении.
      Христианство вполне успокаивает религиозного человека, потому что ставит наивысшее основание нравственности - любовь, основание незыблемое, вечное при всевозможных изменениях отношений между людьми, при всевозможных изменениях политических форм, на всевозможных ступенях цивилизации; христианство ставит общество, члены которого любят друг друга, как каждый из них любит сам себя.
      Религия может измениться, когда человечество перерастет этот идеал, потребует идеала высшего, но так как это немыслимо, то для религиозного человека христианство есть религия вечная. Обращаясь же к его началу, он успокаивается тем, что оно находится в самой тесной связи с религией народа, который один из всех народов исповедовал единобожие, главное явление в истории которого есть борьба внутренняя и внешняя за поддержание единобожия против господствующего во всем мире многобожия. Этому-то народу, которого история есть необходимо история религиозная, священная, был обещан Тот, Которого христиане признают своим Богом Искупителем, и, таким образом, оба откровения, оба завета находятся в необходимой связи.
      Для объяснения успехов христианства говорят о приготовлении к нему человечества посредством философии, которая подкопала многобожие, проповедовала единобожие и некоторые другие истины, вошедшие в круг христианского учения. Но историк обязан прежде всего различать эти две сферы - философскую и религиозную; истина философская достигается холодным умственным процессом; истина религиозная усваивается горячей восприемлемостью чувства. Философское учение по природе своей есть достояние немногих. Если некоторые из этих немногих приняли христианство и защищали его своими средствами, то другие их собраты явились злыми врагами христианства.
      Явление обращения философов в христианство показывало только, что умственная развитость, соединенная с обширными познаниями, не исключает религиозного чувства; тогда как люди нерелигиозные, безусловные поклонники разума человеческого, веровавшие единственно в его средства, относясь презрительно и враждебно ко всякой религии, отнеслись точно так же и к христианству. Таким образом, если бы философия и могла приготовить к христианству, то - ничтожное число людей религиозных и вместе знакомых с философскими учениями.
      Но мы знаем, что христианство явилось среди народа, знаменитого своей религиозностью, но нисколько не знаменитого развитием философии, науки вообще,- народа, который "знамения просил, а не премудрости искал", и в этом-то народе христианство проповедовалось и принималось среди людей самых простых, у которых уже никак нельзя предположить философского приготовления.
      По выходе христианства из еврейского народа во все концы вселенной мы видим то же самое явление: к нему обращаются толпами люди простые, в которых также нельзя заподозрить философского приготовления; наконец, к нему обращались целые народы грубые, варварские, и это обращение всего лучше показывает, что для успехов христианства вовсе не нужно было философского приготовления.
      Сами проповедники христианства вполне сознавали, что проповедуемое ими учение не может ничем польстить эллина, ищущего премудрости, что их учение есть для него безумие; они знали, что и среди евреев, просящих знамения, для многих распятый Христос будет соблазном, но они знали, что учение о Боге, страдающем и умирающем за человечество, потрясет религиозные души среди того и другого народа и явится для них учением о Божьей силе и Божьей премудрости.
      Сила учения высказывалась в его проповедниках: пророки с пламенными, жгучими речами, некогда являвшиеся среди одного народа израильского, теперь являются всюду и мученичеством запечатлевают свою любовь к Богу и людям, свои убеждения в истине проповедуемого учения.
      Странно толковать о том, какие нравственные явления произвело христианство, какие безнравственные явления заставило исчезнуть: по своей сущности, любви христианство облегчало, возвышало и очищало всякое человеческое отношение без исключения, давало нравственную подготовку к уничтожению всякого безнравственного явления и во время его существования ослабляло его действия. Писатели, недостаточно внимательные к последовательности христианских отношений, вытекающих из сущности христианства, обыкновенно распространяются о том, что христианство, отвлекая внимание своих последователей от интересов здешней, земной жизни к интересам жизни загробной, ослабляло в них патриотизм, сознание обязанности защищать отечество, сражаться за него; религия мира и любви, говорят, должна была отвращать от войны и не очень уважительно смотреть на воинскую доблесть.
      Но что предписывает христианство своим последователям? Любовь к ближнему не на словах, а на деле, увенчание этой любви пожертвованием жизнью своей.
      На ближнего нападают - обязанность христианства защищать его до последней капли крови; другое требование христианства - исполнять свято всякую порученную обязанность, служить верно и усердно предержащей власти; совокупность этих требований - необходимо делать из христианина самого доблестного воина.
      Доказательство налицо: народы, начавшие новую, христианскую историю Европы, разве отличались недостатком воинской доблести? Скажут: это качество лежало в их природе; но в таком случае нечего говорить о влиянии христианства, если оно не могло противодействовать этой природе. Доказательство налицо, когда в числе святых, особенно чтимых нами, монахов, священников и людей, исполнявших разные гражданские должности, находятся воины (Георгий, два Феодора, Иоанн, Димитрий и др.). Доказательство налицо, когда у христианских народов вкоренено верование, что воины, падшие на поле битвы, венчались венцами мученическими.
      Уклоняясь от кидающегося в глаза доказательства воинской доблести новых христианских народов, обращаются ко временам падения Римской империи, указывают здесь на отсутствие патриотизма, воинской доблести и приписывают эти явления влиянию христианства, которое будто бы влекло своих последователей в пустыню, к жизни отшельнической.
      Но слово "патриотизм", когда говорится о временах падения Рима, вызывает улыбку: какой патриотизм мог быть среди этой кучи народов, насильственно подчиненных одному городу? Какое чувство преданности могло питать народонаселение отдаленных провинций к этому городу, от которого, кроме угнетении, нечего было ждать провинциалам? Каким римским патриотизмом могли быть наполнены разноплеменные жители провинций, когда этого патриотизма давно уже не было в самом Риме, ибо давно не было более тех отношений, которые заставляли древних, истых римлян так храбро защищать свое орлиное гнездо, хотя уход плебеев на священную гору показывает, что всему бывает своя мера и предел, даже и хваленому римскому патриотизму.
      Причины падения Римской империи были все налицо при самом ее начале, когда Рим утратил свои прежние правительственные формы, следовательно, задолго до объявления христианства господствующей религией в империи. Но почему же, скажут, христианство, распространившись, не возбудило нового гражданского духа, патриотизма в народонаселении империи? Повторяем, что нечего было возбуждать, ибо римского патриотизма не могло быть у разноплеменных народов, входивших в состав империи: Рим не был отечеством для галла, испанца, нумидийца, грека, пафлагонянина и т. д.
      Страны и народы приготовлялись жить своей особой, следовательно, независимой жизнью; каждый народ готовился приобресть отечество и питать к нему известное чувство, которое мы называем патриотизмом и которое христианство готово было освятить; железо же римской власти, вязавшее народы, давно перержавело.
      С другой стороны, кто же предполагает, что с того времени, как христианство было объявлено господствующей религией империи, все подданные империи сделались вдруг истинными христианами? Люди, согнившие от нравственных язв империи, продолжали оставаться в этом печальном состоянии, не могли вдруг подвергнуться благотворному влиянию христианства, ибо приняли его чисто внешним образом; людей же, принявших его по убеждению и готовых приводить в исполнение его правила, было немного, и хотя бы они все стали воинами, не могли удержать от падения гнилого, разваливающегося-под тяжелыми ударами свежих, сильных народов здания империи.
      Вот то немногое, что мы должны сказать вообще о христианстве; но так как мы теперь приступаем к наблюдениям над исторической жизнью христианских народов, то понятно что мы постоянно должны будем обращаться к подробностям влияния христианства на эту жизнь.
      Часть вторая НОВЫЙ МИР
      1. ВАРВАРЫ
      При изучении истории Греции мы замечаем, что важнейшие явления, изменявшие этнографический и политический вид страны, происходили вследствие движения народонаселения с севера на юг. Греция теряет свою независимость вследствие усиления на севере полуварварского, полугреческого государства Македонского.
      Рим, уже сильный среди городов и народов Италии, едва не погиб вследствие движения варваров с севера, галлов. Римская империя распалась вследствие более сильного и постоянного движения других северных варваров - германцев.
      Рим в период своего роста, усиления вел две самые крупные и опасные борьбы:
      с карфагенянами на юге и галлами - на севере.
      Обе борьбы имели одинаковый ход: сначала страшная опасность грозила Риму (который, по выражению Саллюстия, боролся с галлами не для славы, а за существование), но после он оправлялся и покорял своих врагов. Мы должны обратить внимание на этих галлов, которые своими нашествиями наводили ужас не на один Рим, но и на Грецию, и на Азию; это было племя, сплошною массою раскинувшееся на огромных пространствах древней Европы,племя, которое послужило основою для народов и теперь имеющих важное значение; наконец, это племя и в древние времена в своем языческом и варварском быте представляет черты, любопытные для наблюдателя исторической жизни народов.
      Галлы, или кельты, принадлежали, подобно пелазго-эллинам и италийцам, к арийскому племени; но когда и как явились они в Европу? Принимая в соображение естественное, необходимое стремление переселяющихся народов занимать лучшие по природным условиям страны, наконец, принимая в соображение постоянное движение европейских народов с севера на юг, совершавшееся на памяти истории, мы должны принять, что при движении арийских племен в Европу были прежде всего заселены три южных полуострова - Балканский, Апеннинский и Пиренейский - с посредствующими между ними приморскими частями, как, например. Южная Галлия.
      За этим первым движением арийских племен, которому Греция, Италия и Испания обязаны были своим населением, следовало второе, движение кельтов, которые, найдя Южную Европу уже занятою, должны были остановиться в западных частях Средней Европы, хотя не остались здесь в покое, но делали сильные и небезуспешные попытки пробиться и на заветные полуострова Южной Европы:
      так, они пробились в Испанию и после долгой борьбы с ее первоначальными насельниками, иберами, смешались с ними; они пробились и в Италию и заняли значительную ее часть.
      Третьим движением арийских племен в Европу было движение славян, которые, найдя Южную Европу и западные части Средней занятыми, должны были поселиться в лучшей из остальных частей, в области Дуная и окрестных землях. Четвертым движением арийских племен надобно отметить движение литовское, и пятым - движение германцев, которые, не имея возможности в первое время потеснить племена, прежде пришедшие, и пробиваться чрез них, должны были чрез области нынешней России, редко населенные финнами, двигаться на северо-запад преимущественно, разумеется, великими водяными путями, Днепром и также водами озерного пространства, в Балтийское море, населять Скандинавский полуостров и оттуда, побуждаемые увеличившимся народонаселением, двигаться далее на юг.
      Мы употребляем здесь эти известные названия - кельты, славяне, литовцы, германцы условно, обозначая ими известные части европейско-арийского населения, явившиеся одни за другими в известных местностях, но мы не можем определить, когда началось между ними то различие, с каким мы теперь представляем себе племена - кельтическое, славянское, литовское, германское.
      Хотя, разумеется, обособление этих частей арийского племени в различных местностях Европы должно было с самого начала повести к образованию племенных особенностей, отразившихся на языке, но мы не можем определить, с какого времени эти особенности становятся резки, с какого, например, времени кельты, славяне, литва, германцы, то есть арийцы с берегов Луары и арийцы с берегов Дуная, арийцы из Ютландии и арийцы с берегов Вилии, перестали понимать друг друга. Надобно положить, что это явление произошло очень не скоро, принимая в расчет продолжительное пребывание их в самых простых формах быта. Когда они на памяти истории начали сталкиваться, то понимали ли они при этом друг друга - мы этого не знаем.
      Сами они ничего о себе не сказали, это были народы-дети, еще не говорящие (infantes). Народы возрастные, имевшие с ними дело, плохо различали их по племенам; отсюда и для нас мало возможности достигнуть этого различения; отсюда скудные результаты многочисленных исследований о племенных границах под руководством языка, названий местных и личных; пойдет исследователь искать кельтов - и везде их найдет; то же случится и с тем, кто пойдет искать славян, и с тем, кто пойдет искать германцев, уже не говоря о необходимых при таком искании натяжках.
      Слово звучит прямо из известного языка, например славянского, по-видимому, можно успокоиться; но как узнать, в какое время это слово исчезло из языков кельтических и германских и стало исключительно собственностью славянских?
      А без этого знания какое ручательство для исследователя, что он действительно попал на следы славянского племени? Наконец, смуту увеличивает заимствование слов, особенно собственных имен, одним народом или племенем у другого, что мог легко замечать Иорданд в VI-м веке.
      Само собою разумеется, что мы должны забыть ненаучные побуждения, которые иногда заставляли исследователя стараться доказать древность пребывания известного племени в Европе, как будто бы такое доисторическое или неисторическое существование могло что-нибудь прибавить к истории народа, как будто бы европейская почва сама по себе давала какое-то благородство народам. Но если между арийскими племенами, позднее прибывшими в Европу и населившими ее средние и северные части, трудно провести резкую границу (в чем, разумеется, виноваты народы образованные, оставившие нам известия о них, греки и римляне, не отличавшиеся точностью своих показаний относительно главного племенного отличия, языка), то резко отличались эти арийские племена Средней и Северной Европы от своих собратий, прежде них пришедших в Европу и занявших южные ее оконечности; это различие кроме языка заключалось во внешнем виде и образе жизни.
      Обитатели трех южных полуостровов отличались сухощавостью, смуглостью, черными волосами и небольшим ростом; племена, жившие к северу от них, отличались белизною кожи, белокурыми волосами, высоким ростом и вообще массивностью тела.
      Что касается быта племен, то относительно галлов мы имеем дело с народом, который не успел основать сколько-нибудь крепкого государственного тела ни в границах целого племени, ни в границах известных частей его, несмотря на долговременное пребывание галлов в одних и тех же странах.