"Саня,- думал он, не препятствуя маленькому жучку совершать неспешных подъем по щеке,- Саня, кто сходит с ума, ты или она? - спрашивал Мельников сам себя и сам себе рекомендовал: - Уймись, Христа ради".
      Потом встал, уверовав в свое радикальное поумнение, и пошел домой (через столовую).
      Грачик в комнате триста девятнадцать отсутствовал, только смятое одеяло на кровати, ни вещичек его, ни записочки.
      "Мог бы и застелить",- вот и все, о чем подумал Мельник, в смысл и значение сей небрежности вникнуть не способный и уж тем более предвидеть неотвратимые последствия. Впрочем, он не ворчал, не брюзжал, просто пожалел (может быть, впервые), что Мишка куда-то (совершенно непонятно куда и, главное, зачем) свалил и не с кем разделить хорошее настроение.
      В общем, пригодилось для встречи Лисы заготовленное гурджаани. Стул обратился в стол (столик) и был приставлен к кровати, подушка переместилась в ноги, ближе к свету. Мельник принял свободную патрицианскую позу, плеснул в эмалированную кружку с изображением маленького рыболова и друга его гусака благородный напиток, отхлебнул, раскрыл сочинение ленинградских (московских?) Гонкуров и, запивая одну главу за другой, читал о далекой авторитарной планете, пока не уснул, наивными намеками шестидесятых позабавленный.
      Около шести его разбудил негромкий, но настойчивый стук. Ожидая увидеть Лысого, Емеля, спешкой не унижаясь, поднялся и, как был в сирийских белых трусах и демократической футболке, отпер.
      За порогом стояла Лиса. и, по всем признакам, трезвая. В ответ на красноречивый взгляд она сказала спокойно и буднично:
      - Мельников, я не виновата, мне просто больше некуда пойти.
      Итак, итак, остается лишь удивляться и недоумевать, как это Емеля, выбежав из общаги, не заметил ее на той стороне дороги, у кромки деревьев. Зачем-то вглядывался в спину третьекурсницы с биофака, на ходу читавшей Ремарка, переводил взгляд на пару (!!!) беззаботных выпускниц фэмэша, спешащих в столовую. Конечно, волнение, лишний адреналин, весенний авитаминоз, июньская аллергия... Впрочем, осенью, когда бедного нашего друга освидетельствует компетентная медкомиссия, найдется простое объяснение и невнимательности, и ненаблюдательности, за первый курс его пустяковые школьные показатели - 0,75 правый и - 0,5 левый (дробной части не изменив) увеличились на один диоптрий каждый. Но это выяснится в декабре, в июне же ничто не может помешать нашему удивлению.
      Итак, покуда он вертел башкой от юбки к юбке, Лиса вошла под сосны, обогнув кусты, ступила в чащу и действительно скрылась из вида. Досужий собиратель ягод и трав, повстречав ее на тропе, был так поражен ее внешностью и состоянием, что даже обернулся вослед. А свидетельством того, насколько глубоко запал ему в память образ нашей чудачки, без сомнения, может служить то редкое упорство, с коим сей щедро остепененный натуралист впоследствии таскал из статьи в статью (раздражая даже своих многочисленных учеников) рожденный в ту солнечную минуту термин "маниакальная двигательная аритмия".
      Однако неизвестно, мог бы профессор спустя час узнать вдохновившую его прекрасную незнакомку, Лауру-Лису, в апатичной, созерцательной неподвижностью скованной фигуре, сидевшей пред голубыми просторами Обского водохранилища и желтые пятки купавшей в пресноводной волне.
      О чем думала Лиса в этот день, наблюдая прирученную человеком стихию? Почему она не разрешила вчерашнее сомнение, почему не дошла до своего дома, метров за пятьдесят до песочком и хвоей посыпанного двора остановилась на зеленой прогалине и, глядя в пустоту, как в зеркало, стала мелко и глупо смеяться.
      Согласимся, предположить невозможно, будто догадалась она, что два дня нелетной (невзлетной?) погоды не позволят мамаше Колесовой-Андронович в намеченный срок проститься с портом на реке Лене? Нет, конечно, просто само вчерашнее беспокойство среди леса, среди сосен ее неожиданно рассмешило, эта нелепая связь с кем-то и с чем-то, страстное, еще секунду назад возбуждавшее, толкавшее в спину желание узреть плоды своих рук, отраженные чертами родного и ненавистного лица, превратилось в пугающее веселостью журчание. Буйное помешательство стало тихим.
      Но о чем все-таки думала, уже сидя на берегу и осыпая колени сухими горстями песка? Ни о чем - ответ формально верный, мозг ее, нарушая древнегреческую формулу существования, не вырабатывал нового знания из суммы накопленного, в ее голове происходила работа, но результатом необыкновенной активности была не теорема Ферма и не определение дифференциальной земельной ренты, мозг ее рождал пустоту, безбрежную, бездонную пустоту, ту самую, кою возможно было только заливать, заливать, заливать, и все без надежда заполнить содержимым всех на свете существующих бутылок и ампул.
      В конце концов она (от ночного алкоголя не вполне освобожденная) уснула. Уснула, правда, не у воды, а над водой, в траве прибрежного откоса, на который поднялась после того, как долго шла вдоль водяной кромки по щиколотку в пене и песке.
      Автор не будет врать, будто бы снился ей черный человек - инок с книгой или, наоборот, прекрасный белый город у синего моря. И то и другое сомнительно, скорее всего, снилась ей бессмысленная чепуха -- обрывки кинолент, свет, тень, короче, всякий мусор, хлам, отбросы, какими обыкновенно из педагогических соображений потчует Оле Лукойе несовершеннолетних борцов с похмельным синдромом.
      Проснулась Лиса с затекшими конечностями и некоторой тяжестью в голове. Ее разбудили звуки "ладушки, ладушки, где были? У бабушки". Впрочем, соприкасались явно не ладошки, чему порукой было однообразное сопение одного играющего и тихие стоны другого.
      Нет, нет, в самом деле, чертовски сложно в хорошую погоду уединиться на природе. Возле Лисы, представьте себе, по ту сторону ивовых зарослей, смертный грех по взаимному согласию совершали девица восемнадцати лет с незаконченным средне-техническим образованием и один из наших утренних экспроприаторов, обладатель смутившего Штучкину душу мандата, лейтенант Чуньков. Товарищ его, грузчик Дмитриев, увлек свою даму дальше от шума прибоя, и на взгорке, под сенью ветвей, вдали от океанского пьянящего бриза все еще уговаривает подругу не робеть, тогда как под боком у Лисы простая мысль - "один раз живем" - уже овладела массами. Впрочем, экая все же накладка и непёрка, столько прошагать на солнцепеке и упасть в траву прямо под носом у спящей психопатки.
      Итак, Лиса проснулась, встала на ноги, сквозь просветы в листве убедилась в правильности слухового восприятия. убедилась и с жизнерадостным (!) криком: "А-гоп, а-стоп, а-Зоя!" - соскользнула вниз по песчаному обрыву и запрыгала у воды, горланя безобразную песню. Отчего товарищ лейтенант, пойманный в решительном движении, каковое делу венец, нерасчетливо качнулся вправо, солнышко его лесное - влево, и в результате оба, взвыв от крайне болезненных ощущений (и упущенного счастья), отпрянули друг от друга и скорчились на траве, а наша гнусная насмешница, шлепая по воде босыми ступнями, преспокойно удалилась.
      Через час уже на Весеннем проезде она разминулась с Мишкой Грачиком. Бедолага заметил ее, побледнел, сбился с ритма, остановился и... лишь проводил взглядом. Впрочем, у нее-то точно минус два с половиной на оба глаза... Но, может быть, хватит о ней. Белка (Лиса) уже была, достаточно, самое время явиться на свет Божий свистку.
      Итак, свисток. Вернее, ключик из белого металла с сосульками бородок, его, как мы уже говорили, а сейчас лишь напоминаем, в замочную скважину грачиковской одиночки с номером 510 вставил Вова Крук.
      Вообще описываемый нами понедельник должен быть отмечен в астрономических календарях как день повышенной плотской активности на поверхности Северного полушария. Должно быть так, ибо Вова, не милый понятный Круг (circle), а с подозрительно редуцируемым окончанием (crook), вошел в содержавшее нарушителя помещение не один, а пропустив вперед себя высокую, экстравагантно накрашенную девицу в экзотическом платье (если честно, то чью-то брошенную жену), которая с виду казалась старше кавалера лет на восемь, однако (что, безусловно, делает ей честь) родилась на все двенадцать раньше влюбчивого Вовчика.
      Кстати, предпочтением бабушек цветам жизни Бовины странности отнюдь не исчерпывались. Учился он на физфаке уже четвертый год, но заканчивал третий курс, поскольку отделил его от второго академическим отпуском. Учился он на не гуманитарном факультете, но дни и ночи ломал голову не над неопределенными интегралами (двойными), а над рифмами к слову, например, "Хиросима" или "чаевничать". (Хотя стихи его автор и по сей день находит забавными и мог бы процитировать пяток-другой строк на память, но, временем и местом ограниченный, лишь напишет, какую рифму отыскал поэт к давно уж нарицательному названию японского города - "апельсины".) Вообще любовь к дактилической распевности в конце концов принесла Вове хоть и не очень завидную, но известность: уже окончив университет, он нашел красивое созвучие к родительному, а также дательному и творительному падежным окончаниям фамилии тогдашнего нашего вождя, сочтен был не вполне здоровым и даже лечился порошками г электричеством, и, как плохо поддающийся процедурам, даже слегка поражен в правах.
      Впрочем, не это сейчас важно. Существенно, первое, его освободительная роль и, второе, просветительная. Да, да, автор не оговорился, а имел в виду склонность студента третьего курса (уроженца города, между прочим, Харькова) к неожиданным поступкам, так роднящую его с одной нашей знакомой. Итак, это он, Вова Крук, пару дней назад вернувшийся из Москвы (куда, случалось, и раньше ездил на недельку за вдохновением), и привез тот уникальный номер столичной молодежной газеты, который мгновенно зачитали его друзья математики. (Кстати, чуждый эстетике грубых наших дней поэт привез газету, вовсе не потрясающей новостью (уткой?) прельщенный. Строки, столько смятения внесшие в иные восторженные и доверчивые души, Володечка, как человек, популярной музыкой считавший Штрауса, даже не заметил. Нет, газету он привез из-за статьи одноклассника своего и земляка, студента Литинститута, в коей меж критических замечаний и всяческих юношеских рассуждений хитроумно и смело, как бы в виде длинных цитат, были приведены стихи тогдашних молодых и безрассудно храбрых московских сочинителей.)
      Вот какой необыкновенный человек выпустил на волю Лысого, а тот, потеряв от одиночного своего заключения соображение, и словом спасителя своего не отблагодарил, а просто встал с несвежего матраса и, не видя иной преграды, кроме двух пар недоуменных глаз, вышел вон.
      Дверь холла-фойе оказалась запертой. (Эх, поздно спохватились лентяи строители и стянули черные скобы куском алюминиевого провода.) Мишка бросил провод между рулонами линолеума, на Весеннем проезде встретил Лису, но, пораженный ее невниманием, не стал окликать, не заговорил, оставил при себе мучительный вопрос. На Морском проспекте (на все той же заколдованной остановке) вышел из автобуса, направился в незнакомый двор, сел на скамейку и среди беззаботно игравших в войну детей сидел, суровый и неподвижный.
      Лысый ждал темноты, но повторял вчерашний вечер он другим человеком, в другом настроении, теперь надежда не обманывала его и страх не сковывал более члены. За пять часов с нашим узником произошла непостижимая метаморфоза, он разучился плакать, потерял счастливый женский дар снимать нервное напряжение. Он стал цельным, решительным и неумолимым. Он отсек все лишнее и поэтому ничего уже не боялся.
      В двенадцатом часу, испытывая легкую дрожь (признак повышенного мышечного тонуса, а вовсе не возвращение позорной слабости), он вновь пересек порог холла-фойе (не заметив, конечно, пропажи двух рулонов дефицитного материала, не оценив всей меры безответственности своих манипуляций с дверью), поднялся на третий этаж и постучался в дверь с буквой "А". Когда ему открыли, он вошел, посмотрел другу в глаза и сказал:
      - Я уезжаю.
      - Никак в Москву?- с язвительностью, право, неуместной спросил его продукцией грузинских виноделов согретый Емеля (Лиса, кстати, отказалась разделить с ним дары полей и уже пятый час, с самого момента своего неожиданного возвращения, безмолвно изучала небесное спокойствие за окном).
      - Да,- ответил Лысый с достоинством и тут же, былой робости, похоже, до конца не одолев, поспешно добавил:
      - Я же говорил, меня пригласили на подготовительные курсы.
      Сказал и окончательно смутился, но теперь вынужденный приступить к деликатному предмету, к объяснению побудительного мотива своего, грозящего всем новыми бедами и неприятностями прихода.
      - Я... не знаю... ты должен понять... в общем, у меня пропали все деньги.
      - Где? - вопросом выдал Емеля неприятное, возникшее в нем беспокойство.
      - Здесь,- ответил Грачик и вновь опустил глаза. Оба умолкли. Лиса не шевелилась, и они, преодолевая сильный соблазн, не смотрели на нее. Впрочем, и на пустую кровать напротив тоже.
      - У меня здесь не будет и десятки,- наконец сказал Мельников.- Но завтра можем пойти снять с книжки, у меня там рублей пятьдесят, пожалуй, есть.
      - Ладно. - Лысый явно вознамерился прощаться. (Ах, Господи, ведь он не знает о задержке Шины, не подозревает о пассивности, свойственной активу физфака в отсутствие лидера, не ведает о подготовке (лучшие силы и мысли отнимающей) межфакультетского " бит-бала-капустника", коим через неделю должен ознаменоваться конец многотрудного семестра в холле-фоне общежития истфака, короче, не догадывается о том, в каком святом неведении пребывает Емеля.)
      - Завтра в восемь встречаемся у почты. - предлагает на прощание Грачик.
      - Куда ты? - изумляется невольно оказавшийся в роли дурачка Емеля.
      Грачик, тронутый благородством друга, молчит, потом все же спрашивает:
      - Тебе что, мало?
      В ответ Мельников наливает в кружку остатки вина. Грачик выпивает, не говоря ни слова, разоблачается и с головой залезает под клетчатое одеяло, сим чрезвычайно насмешив хозяина своего и благодетеля.
      В четыре часа утра Саня-весельчак разбудит Лысого словами:
      - Мишка, Мишка, постой окончился, вставай.
      БАРАБИНСК. СТОЯНКА ДЕСЯТЬ МИНУТ
      Ну, как оправдать Лису? Какое объяснение найти, из чего извлечь чеховскую грусть? Может быть, из насмешки? Пока не поздно, всмотреться в кривую линию губ, исхитриться заглянуть в глаза неуправляемой нашей особе, пока руки ее, быстрые пальцы из бельевой веревки мастерят нехитрое приспособление. И тогда, может быть, в этот ночной, из желтого света и длинных теней состоящий миг нам хватит пессимизма просто промолчать?
      Во всяком случае, она думала о Емеле. В самый последний момент, когда, словно внезапно решив помолиться, она подогнула колени... думала о нем... нет, не верила в его чутье, в его пробуждение и все же... такую возможность не исключала.
      - Русская рулетка,- внятно сказала Лиса, аллитерацией приукрасив мерзость.- Привет.
      А Мельников спал, и ему ничего не снилость, мозг его (любой физиолог с удовольствием засвидетельствует) получал полноценный отдых. Сновидения начались в половине четвертого, когда Емеля проснулся от ночной свежести, стал шарить рукой, ища одеяло, приподнялся и увидел пустоту. В утренней игре сиреневого и голубого не участвовала Лиса. Самое простое объяснение пришло сразу, но почему-то не успокоило. Емеля лежал, прикрыв глаза, и слушал тишину. Ни звука, ни шороха.
      Минут десять он притворялся засыпающим, наконец, не справившись с беспокойством, встал, вышел в прихожую. Он увидел свет, правда, не узкую полоску у пола, а два луча - прямой угол (в дополнение к горизонтали появилась длинная вертикаль), но эта странность лишь зафиксировалась, нового удивления не породив. Всеобщее молчание продолжало казаться главным. Может быть, Емеля оглох? Нет, вот за стеной Лысый вздохнул, подвинулся, шевельнулся.
      - Лиса,- тихо позвал Мельников,- Алиса.
      И вдруг понял сиысл световой геометрии - дверь с детской, неизвестно кем прилепленной переводной картинкой "Мойдодыр" не заперта.
      Что было затем, после смятения, сомнения и, чего уж скрывать, отчаяния? Было желание спасти невинного (как странно вспоминать былое обвинение в эгоизме),- пережив потрясение, Емеля подумал о друге:
      - Мишка, Мишка, вставай...
      Ах, Лысый, отупевший и осатаневший от прерывистости сна и безобразности всех без исключения пробуждений трех истекших суток, простим ему этот тяжелый взгляд и черноту зрачков.
      - Который час?
      - Не знаю, теперь уже все равно,- отвечал Мельник, подавая ему шапочку, пляжные уродливые очки, "парик, где парик... а, черт с ним... деньги... вот... это все, голуба, серебро себе оставил, не обессудь...".
      Лысый стоял среди комнаты и все еще, как видно, не верил в реальность происходящего. (Ведь выставляют, как собаку.)
      - Ну, все, иди.
      - Куда?
      - Ты же в Москву собирался.
      Грачик проглотил слюну, но плакать, как мы знаем, он уже (увы) разучился.
      - Я...
      - Ты, ты...- не дал ему договорить Емеля, взял за руку и... нет, это была секунда, мгновение слабости, желание даже не оправдаться, просто показать, разделить эту тяжесть, показать эту картину, этот бред, сумасшествие, но... но Мельник справился с собой, удержался. Слова не нужны, дружба уходила безвозвратно.
      - Иди,- сказал Емеля, нарочитый и грубый в своем одиночестве, и распахнул с готовностью дверь.- Извини,- добавил с гадким смешком,- что без посошка. Удобства теперь на дворе.
      Несколько часов спустя, около полудня, когда под звяканье подстаканников проводник купейного вагона скорого поезда Южносибирск Москва Сережа Кулинич по прозвищу Винт с ленивой любезностью сообщил заглянувшему в его тесный служебный пенал пассажиру: "Барабинск, стоянка десять минут",- в этот самый момент, когда Мишка Грачик, наглотавшись горло раздирающего благовонного дыма, сидел, тяжелую, кайфа, правда, с первого раза не словившую голову положив на плечо Бочкаря, Abbey Road'a, в этот самый момент в трехстах километрах к востоку Саша Мельников впервые за утро остался один. Удалились любопытные, ушли представители общественности, попрощалась администрация, отбыла милиция.
      И вот, оставшись в одиночестве, Емеля на тумбочке у своей кровати увидел то, чего не замечал все это время, комочек носового платка. Синенький маленький узелок, внутри которого оказалась бумажка и розовый кусочек стекла. Чешская хрустальная свинка с обломанным хвостиком. Он сохранит ее (и будет беречь долгие годы), но никому не станет показывать и потому никогда не узнает происхождения малютки. А это - единственный стеклянный предмет, уцелевший в квартире Светланы Юрьевны Андронович после учиненного ее дочерью погрома. Розовая чешская свинка, поросенок.
      На приложенном к подарку обрывке клетчатой бумаги обломком карандаша небрежной Алисиной рукой было начертано одно-единственное слово через дефис: "Хрю-хрю".
      * ИНТЕ-ИНТЕ-ИНТЕ-РЕС ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
      ТЫ КТО?
      Итак... (Увы, ежедневно протягивая руку к "фонтанке", автоматическому самопишущему перу, автор буквально на коленях умоляет себя не употреблять впредь сей отвратительный, набивший оскомину, опостылевший союз "итак", но, как видите, только зря унижается.)
      Итак, со всей откровенностью следует признать, Новосибирск - не город мечты. Параша, а не город. Серый, грязный, а хваленый Академгородок так и вовсе гадюшник, клоака, собаководческий совхоз - это в лучшем случае. В каких расписных шорах мы до сих пор ходили, через какие наивные очки взирали на окружающий мир. Боже мой. Ну нет, довольно. Хватит.
      В какой момент, в какой поистине сказочный миг мы искали счастье в медвежьем углу. В час, когда всем и каждому стало ясно, где сходятся параллели и меридианы, исполняются желания и происходят чудеса. О, Москва, как много в этом звуке.
      Yeah, yeah, yeah, hally-gally
      Затмение, нелепое самомнение. В это невозможно поверить, это невозможно понять, но в квартире на улице Николая Островского, в верхнем ящике под полированной румынской столешницей, под тремя миллиметрами органического стекла и черно-белым фото квартета, названного в честь дуэта Флойда Патерсона и Пинка Каунды, лежит, покоится синий казенный конверт, а в нем (свидетельством невероятной гордыни?) приглашение для преуспевшего ученика заочных подготовительных курсов физфака М.. не эН, а эМ... эМ-Гэ-У Михаила Грачика, пропуск на очный этап. Подумайте! Вообразите! Пренебрег, наплевал, вбил себе в голову черт знает что, письмам поверил (частным), обещаниям (устным). Непостижимо.
      Впрочем... (с этим словом автор также ведет изнурительную, но бескомпромиссную борьбу). Ничего еще не потеряно, в смысле, конечно,- вполне еще можно ждать и даже надеяться. То есть не в деньгах счастье, не в желтом металле, и на девять рублей, оказывается, можно купить железнодорожный билет, абонировать место для лежания в жестком вагоне и лежать на нем до самого Омска.
      Иначе говоря, грешен автор, в который уже раз его подводит, ну, прямо-таки неуемная тяга к театральности, желание приукрасить обыденность (романтизировать и драматизировать). В самом деле, если в кассе (кстати, откликаться обязанной только на воинские требования) Михаил Грачик (пусть и без всякого на то права, но без очереди) приобрел билет и не пронес его мимо кармана (сунул в известный нам бумажник), то какой же он безбилетник? Что автор имел в виду, когда с десяток страниц назад (бездумно?) строчил: "...а вслед за ним в синей, на уши наехавшей шапке с козырьком выбежал (?!) безбилетник"? Сейчас объясню.
      Только позвольте все же до того не упустить случай, коль уж зашел разговор о неточностях (о пристрастии автора к ярким цветам и сочным краскам), разрешите поддержать традицию и в начале новой части покаяться, отряхнуть прах с ног.
      Итак, пока еще Мишка, Лысый, в зеленоватой полосе утреннего, населенного легчайшими взвесями света, посреди зала ожидания новосибирского ж.-д. вокзала стоит у киоска "Союзпечать", разглядывая периодику разной степени желтизны и запыленности, не откажите любезно сочинителю в праве кое-какие слова (фразы и некоторые даже абзацы) взять обратно.
      Во-первых, с песней, с "Вологдой", очевидная несообразность получилась. С той самой, в дорогу зовущей, что (теперь уже совершенно ясно) не зря приснилась нашему герою на перевале от весны к лету. Приходится (как это и ни горько) признавать,- повторяются в ней не только буквы "г", "д" и "у", но и "г", "д" и "е", а также "г", "д" и "а", то есть в самом деле по семь раз, но, увы, не всегда в алфавитном порядке.
      Теперь линейка, школьная, на правом фланге которой мирно резвились, игнорируя клич физрука по прозвищу Штык: "Смир-р-р-рна!" Разве она последняя для нашей пары? Предпоследняя, это еще возможно допустить, а последняя, безусловно и неизменно, в мае, в светлую черемуховую пору, когда старательная первоклассница колокольчиком серебряным заставляет к сантиментам не склонных вовсе семнадцатилетних матрон тереть к носу.
      Однако все это пустяки, прелюдия к серьезному признанию. Итак, в том солнечном и беззаботном 197... году отдела или секции "Книги иностранных издательств" в академическом книжном быть никак не могло, ибо многосторонний документ под названием "Заключительный акт" еще только готовились подписать в уютной северной столице главы тридцати пяти (не настаиваю) государств и правительств. Державные мужи скрепили подписями бумагу, и через год (только!) после этого стало возможно в Москве и в Новосибирске (а также в Риге, Киеве и... смотри отсутствующее приложение) покупать по тогда казавшейся баснословной цене в три пятьдесят и четыре рубля пингвиновские и сайнетовские покеты, ну а ловким баловням судьбы и системы распределения по труду даже абрамсы и темз-и-хадсоны.
      Обман! Подтасовка! Злой умысел! Похоже на это, и все же автор помнит, он уверен, не на холодильник "Апшерон", не на радиолу "Кантата" III класса намекал Вадьке доктор Лесовых, а на книгу, на нью-йоркское издание работ сумасшедшего, ээ-ээ, мм-мм, скажем так, итальянца. Да, да, книгу требовал врач, и именно она в конце концов и была куплена. Но где и когда?
      У автора есть одно, свидетельствам очевидцев не противоречащее и потому вполне допустимое объяснение. Книга была в магазине. Много книг, и все они попали на прилавок после американской книжной выставки, путешествие по нашей стране завершившей здесь, на берегах Обского водохранилища. Говорят, фирмачам оказалось выгоднее отдать экспонаты за рубли, чем тащить через страны и континенты обратно в и без того затоваренную сверхдержаву.
      Что ж, объяснения даны, правдоподобие сохранено, а значит, можно с легким сердцем отправляться в путь, уже на ходу высовываясь в окно, и с милой, вечную неловкость извиняющей улыбкой просить (надеясь сим окончательно избавить воспоминания о середине одного десятилетия от примет начала следующего) везде, где бы то ни было (во всех частях и главах), вместо портвейна "Кавказ" читать "Агдам", ну, в крайнем случае, "Диляр".
      На этом церемониал сочтем оконченным, все приличествовавшие началу новой части реверансы и книксены сделаны, и можно возвращаться в необозримый, зеленого колера зал ожидания новосибирского вокзала. Итак, время - пять сорок пять, и все подоконники, все закутки у стоек и радиаторов отопления (о креслах, о жестких скамьях даже говорить не приходится) - все, что способно в час рассветный дать опору утомленному телу, все занято, сон господствует в ангароподобном помещении, беспокойный, дорожный; волнообразно распостраняется по залу всю ночь не стихавшее шевеление - ребенок прильнул к зеленому пропыленному баулу, рыжий усатый здоровяк всхрапнул, качнул головой, уронил косматую руку с неровными ногтями, женщине что-то почудилось, она вздрогнула, поежилась, ноги поджала. Сладкий час перед побудкой.
      И лишь самые невезучие недотепы, лишенные позвоночник искривляющих скамеек и лестничных, студящих почки ступеней, слоняются меж колонн, поедают в буфете подозрительную рыбу, поплевывая молочными пенками, запивают канцероген прохладным какао, курят одну за другой сырые едкие сигареты и у киоска "Союзпечать" с тоской взирают на месячный комплект газеты английских коммунистов "Morning Star".
      Грачику, увы, не нашлось места во всеобщей необидной тесноте. Смотрите, синяя шапка и розовые (на бритой голове такие заметные) уши маячат у киоска с невостребованной печатной продукцией, а странно. Странно, ибо с утра, с того момента, когда друг оказался вдруг, когда, откупившись мятыми бумажками, выставил, выгнал, окружающие, словно сговорились искупить чужую вину, только, казалось, и думали, чем Лысому помочь и угодить, облегчить участь и устроить дела. Серьезно, несколько совершенно не склонных к милосердию и благотворительности людей, не сумев выдержать пронзительной голубизны его взгляда, даже поступились и правом своим и интересом.
      Сначала квадратный, с бритым затылком и увесистым шнобелем в пол-лица таксист не выбил из Мишки мозги, когда юнец отказался платить за поездку с ветерком.
      Лысый, только подумайте, зажал, пожалел эти жеваные и засаленные мельниковские девять рублей. Понимаете, готов был выбросить, когда шагнул из общаги заре навстречу, сжечь, затоптать, пепел развеять по ветру, а через час, quite overwise, не иначе, все отчаяние своего положения оценив и пьяным лихим духом от безнадежности проникнувшись, с хулиганским хладнокровием прямо в шоферскую пивную репу проговорил:
      - У меня нет денег.
      И шеф (то, что Мирошник платил туда и обратно, необычности последовавшего умалить никак не может) отпустил его живым. Да, да, лишь на мгновение задержал высадку, прихватил за шкирку поганца, приблизил привычной к железным предметам рукой и коротко, но внятно напутствовал:
      - Парень, ты только так никогда больше не делай.
      Однако совет не был услышан. Удалая сила влекла Мишку, остановиться, даже задуматься на мгновение он уже не мог,- миновал будку и мостик, спустился в подвальный сумрак кассового зала и без колебаний направил стопы к единственному, никем не осаждаемому окошку "Оформление билетов по воинским требованиям".
      Тут кстати заметим,- у таксиста было время свыкнуться с нехорошей мыслью, что связался он с наглецом и хулиганом. Видите ли, усаживаясь на заднее сиденье Богом (Мирошником) ему посланной машины, Лысый проявил излишнюю суетливость, пластмассовые пляжные уроды-очки спорхнули у него с носа, были пойманы дверными ножницами и с мерзким скрежетом превращены в никчемный мусор, благодаря этому носатый дядя, вертя баранку, мог сорок минут в маленькое зеркальце над головой наблюдать (и наблюдал, злясь на себя и мрачнея) синий полумесяц под горящим глазом пассажира.
      Женщина за толстым стеклом такой паузы на размышление не получила. Она даже не видела, как Грачик подошел к ее стойке, не видела, поскольку, разогнав грубым голосом назойливую публику, уже почти час читала очень популярную в том сезоне книгу Уилки Коллинза, тем, однако, удивительнее ее чутье и сообразительность.
      - В сторону Москвы на сколько хватит,- позвал ее Лысый из девятнадцатого века.
      Тощая жидковолосая дамочка подняла голову, посмотрела на деньги у себя перед носом, на нашего, стыда не ведающего мазурика и с некоторым даже сочувствием поинтересовалась:
      - В бега решил податься?
      Как выяснилось вечером того же дня, вопрос был задан не со скуки, и сама продажа билета, пожалуй, не может сойти за инстинктивный акт снисхождения и женское необъяснимое сострадание, поскольку еще до начала посадки, в двадцать два тридцать, у пятого вагона поезда номер сто сорок семь Новосибирск - Киев обладателя билета до Омска (в сторону Москвы на сколько хватит) уже поджидали, зорко поглядывая по сторонам, два солдатика со штыками на ремнях и строгий майор, перепоясанный новой кожаной портупеей.
      Но неудачливый абитуриент не явился, он, как известно, предпочел путешествовать без билета (то есть не в строгом соответствии с указанным ему временем, местом и даже номером поезда).
      Итак, пока мы обсуждали странности и слабости, кои всему разумному не чужды, гвардейские усы часов, поспевая за движением космических тел в пустоте, состроили пять пятьдесят два. Ввиду некратности ста восьмидесяти угла, отсчитанного подвижным левым усом от вершины циферблата, торжественного боя не последовало, прекрасное мгновение ознаменовалось событием будничным, исторических примет решительно лишенным,- деликатно расталкивая носом утренний воздух, красно-коричневый, настучавшийся за ночь колесами тепловоз втащил на первый путь состав.