Когда исчезли голуби

Мальчишки ей не мешали, они не стали бы расспрашивать ее о муже, но рядом стояла очень разговорчивая соседка, пройти мимо которой было сложно и в конечном счете не получилось. Женщина схватила Юдит за руку и запричитала: “Неужели скоро все машины будут из фанеры? А что же дальше?” Юдит вежливо кивнула, но та не отпускала ее и продолжила говорить что-то про смену рельсов под немецкие поезда и про газогенераторные автомобили. “Только представьте, трамвай на дровах! — трещала она. — И чего только не придумают эти немцы!” Слова соседки сыпались на Юдит до самого двора, а там прозвучал и растревоженный ветром вопрос о возвращении мужа; Юдит вырвалась из цепкой хватки и заспешила вверх по ступенькам. Уже в коридоре было слышно, как разрывается телефон. Он продолжал звонить, когда Юдит прошла в кухню, но она не ответила, как не отвечала все предыдущие дни, не осмеливалась. Она не открывала дверь, даже если в нее стучались, не решалась, и лишь по вечерам смотрела из своей темной квартиры на блуждающие огни немецких фонариков, пугалась странных теней, заворачивающих во двор машин с притушенными огнями, прислушивалась к шагам и выкрикам на немецком языке. Победа Германии не вызывала сомнений — в газетах говорилось, что даже тело Ленина уже эвакуировали из Москвы. Юдит разложила газеты на столе, заварила ячменный кофе и прикурила одну из последних папирос, чтобы подготовить себя к новостям, но там не было никаких сведений о возвращающихся домой. Вместо этого читателей просили присылать в редакцию шутки периода оккупации, а также публиковали ряд новых цен на продукты питания. Эмменталь — 1,45–1,60 рейхсмарки, эдам — 1,20–1,40 рейхсмарки, тильзитер — 0,80–1,50 рейхсмарки. Йогурт 0,14 — рейхсмарки. Гусь без внутренностей, головы, крыльев и ног — 0,55 рейхсмарки за килограмм, второй сорт. Завтра ей надо сходить за талонами на продукты, зарегистрировать их в ближайшей лавке, стоять в очереди, поправлять время от времени плохо сидящие плечики, все как раньше. Соседка приютила у себя приехавших из разрушенного Тарту родственников с оравой детей, шум оттуда проникал сквозь стены и напоминал о семейной жизни, которой у Юдит не было и никогда не будет. Ее исковерканная жизнь возвращалась в том же виде, как до ухода мужа на фронт, не хватало только его приезда.

Постепенно Юдит поняла, что размышляет глупо. Мужчин не будут отправлять домой, раз война еще не кончена, их силы потребуются на Восточном фронте. Да и сами они не смогли бы добраться до дому за один день, домой вернулись только те, что находились в Эстонии и близлежащих территориях. Если бы она взяла трубку, открыла бы дверь и вообще поговорила бы со знакомыми, то давно бы это поняла. Война лишила ее способности рассуждать здраво, она лишь все время представляла своего мужа, стоящего на пороге, мужа, которого она должна теперь понимать лучше, ведь те, кто прошел через войну, нуждаются в понимании. Мучительное ожидание может длиться бесконечно, муж может находиться очень и очень далеко. А что, если он пропал без вести? Как долго ей придется ждать, прежде чем она на законном основании сможет начать новую жизнь? Может быть, ей стоило поступить так же, как Карин, из-за которой Элису с нижнего этажа осудили за антиреволюционную деятельность, — устроиться на корабельную кухню, уплыть прочь, в чужую страну, бросить все, начать сначала, найти нового мужа в новой стране и забыть о своем браке. Но тогда Розали, маму или еще кого-то из родственников ждала бы судьба Элисы.

Когда в газетах стали появляться списки возвращающихся домой, соседка в ожидании мужа поставила на комод бутылку вина. Телефон звонил с утра до вечера, и в конце концов Юдит пришлось ответить, она понимала, что до нее пытается дозвониться мама, и это была именно мама, спрашивала, как дела, требовала ответа, рассказала, что наводила справки у тех, кто вернулся, не знают ли они ее зятя, спрашивала, есть ли сведения о Йохане, и Юдит не могла ей запретить это делать, только вздрагивала от каждого звонка, так как всякий раз он звучал приговором к прошлой жизни. И все же ей надо было устраивать свою жизнь, надо было придумать, чем жить. На улице ее уже много раз останавливали и просили еды, хотя бы кусок хлеба. В деревне еда была всегда. В деревне гнали самогон. Из деревни можно было бы тайком привезти в город всякой всячины и открыть свой магазин. Это был единственный вариант, мама тоже на него согласилась и велела Юдит приехать к Розали во время забоя скота, а еще лучше остаться там, и Юдит пришлось поехать, хотя она знала, что ей придется выслушивать причитания свекрови и тети о том, что разве может молодая женщина одна жить в городе, и, конечно, рассказы свекрови о невероятных талантах ее любимого сына и размышления о том, что приготовить на обед, когда сын вернется домой. О свекре никто говорить не будет. Юдит была почти уверена, что он не вернется никогда; Розали сказала, что в июне в доме Армов появились мыши, а мыши никогда не обманывают.

Несмотря на то что большинство поездов перевозило только военных, солдаты брали по дороге и обычных путешественников, поэтому Юдит принарядилась, насколько это было возможно, перед трудной дорогой. Когда ей помогли забраться в поезд, одобрительный свист заставил ее щеки порозоветь, в кармане муфты лежал добытый на черном рынке проездной документ, и она выкурила последние папиросы, хоть и находилась в общественном месте; всю дорогу она боялась, что свекровь все сразу поймет, что она заглянет прямо в ее лживое сердце, ведь разве она после свадьбы не изображала из себя счастливую жену, разве не сделала все возможное, чтобы они выглядели самой обычной молодой парой. Она поссорилась с мужем только раз, после года совместной жизни и двух попыток некого подобия секса. Юдит долго думала, как спросить у мужа, не был ли он у врача или какого-нибудь знахаря. Вопрос выскочил сам собой за ужином с котлетами. Муж был ошарашен, он опустил вилку, потом нож, но продолжал жевать. Тишина дрожала в плошке с соусом. Он передвинул десертную ложку и спросил:

— А зачем? Со мной все в порядке.

— Но так не должно быть!

Стул упал на пол, фанера поцарапала доски. Юдит убежала в спальню, закрыла за собой дверь и подставила стул под ручку. Лекарства хранились в ящике серванта, но там не было ничего, кроме порошка Гуфеланда. Она высыпала все, что нашла, в рот и поблагодарила Бога, что Йохан с женой гостят у родственников.

Муж постучался в дверь.

— Дорогая, открой дверь. Давай выясним, что с тобой.

— Пойдем вместе со мной к врачу.

— Тебя что-то беспокоит?

— Ты не мужчина!

— Дорогая, у тебя истерика.

Голос мужа был спокойным и терпеливым. Он тихо сказал, что сейчас приготовит для нее стакан сахарной воды, его мама всегда так делала, когда они были маленькими и просыпались от кошмаров. Это ее успокоит. А потом они вместе подумают, не стоит ли Юдит сходить к специалисту по нервным болезням.

Юдит записалась на прием в частную клинику Грайффенхагена. Доктор Отто Грайффенхаген лечил мужские болезни, а его клиника была, безусловно, самой современной в городе. Если там не смогут помочь, то тогда уж нигде не смогут. На приеме Юдит заикалась, сглатывала и покашливала, намекая на свою проблему. Доктор вздохнул:

— Вам надо бы обоим прийти ко мне на прием. Вместе. Или ваш муж может прийти один.

Юдит поднялась, чтобы уйти.

— Мадам, конечно, есть различные средства. Например, ампулы тестовирона могли бы помочь. Однако прежде я должен обследовать вашего мужа.

Но Юдит не смогла убедить мужа пойти на прием к Грайффенхагену, принимать тестовирон и даже совершить первый полет. Прошло какое-то время, и она перестала ходить на курсы разговорного английского, а вскоре забросила и французский, который добавила в свой распорядок дня во время помолвки. Тогда она еще думала, что жена летчика должна знать иностранные языки.

1941

Деревня Таара

Генеральный округ Эстланд

Рейхскомиссариат Остланд

Скрип и скрежет саней доносился до избушки издалека: Эдгар с шумом возвращался из города, куда ездил по делам. Когда сани остановятся, тут же начнется разговор о немцах. Я знал это и заранее приготовился помалкивать. Утром я как бы между прочим предложил прогуляться до дома Розали: я помогал им при забое свиньи и знал, что Эдгар никогда не откажется от супа с фрикадельками, теперь же как раз был тот самый случай, но мама, вероятно, успела ему сообщить, кто приезжает. Эдгар отказался и уехал по своим делам. Отношение кузена к жене было единственным, что меня в нем раздражало. С лошадьми он обращаться не умел, поэтому я вышел ему навстречу — распрягать все равно пришлось бы мне. Мерин здорово устал, из его ноздрей шел пар, скорость, скорее всего, была очень большой. Об овсе Эдгар, как всегда, забыл, его осталось в мешке литра два, тогда как часть мешков с сеном, заправленных мною в сани накануне, исчезла. Я решил не отвечать на бодрое приветствие кузена. Его шаги замерли на полпути, снег неуверенно заскрипел под ногами. Я сделал вид, что не заметил, отвел мерина на конюшню и стал очищать ему копыта от снега и тщательно натирать “голодные ямки”, я знал, что они чешутся у него больше всего. Эдгар наблюдал за мной, стучал валенками друг о друга, стараясь привлечь внимание. Ему явно что-то хотелось рассказать. Его новости касались сена и поэтому не особо меня интересовали, положение было плачевным. Леонида обещала, что двадцати стогов вполне хватит на зиму, но уже сейчас приходилось подмешивать солому, хотя мой мерин всегда предпочитал тимофеевку. В конюшне Армов дела шли не лучше, крупные кони немцев довели деревенских животных до истощения, но Эдгара напрасно было просить позаботиться об этом в своих поездках, только если убедить мать поговорить с ним. Но мать никогда и ничего не просит у Эдгара. Как только мы вернулись в родные края, Эдгар сразу же юркнул под крыло истосковавшейся матери. И она расплылась в улыбке, как масло по сковородке, Эдгар же обрадовался, увидев, как хорошо Розали о ней заботится. Ему даже удалось уговорить мать и Леониду держать в секрете его возвращение — не рассказывать ни одному человеку, включая его жену. Мать считала, что Эдгара могут схватить как коммуниста, если его вдруг узнают в деревне, чего я никак не мог понять, ведь никто в советское время не пережил столько бед, сколько Симсоны. Раньше я понимал, что кузен хочет скрыть свое бегство из Красной армии, но теперь-то в чем проблема? По деревне разгуливали и другие дезертиры из Красной армии, мы же прошли обучение на острове Стаффан и сражались против большевиков. Конечно, мать никого из нас не хотела отпускать на войну, у нее были слабые нервы, и я не мог противостоять ее слезам. Она всегда становилась такой веселой, когда Эдгар приходил ее проведать, тут же начинала варить соленое мясо, чтобы приготовить консоме, или искала что-нибудь еще вкусненькое на стол. И все же я не верил, что Эдгар просто так делает себе новые документы. Его новая фамилия, Фюрст, — я стал называть его Вурсти — была достаточно немецкой, изящной, как вискозная рубашка, что вновь заставило меня задуматься о том, что кузену есть что скрывать. Розали хотела отправить весточку жене Эдгара, но Эдгар запретил, мать запретила, а потом и Леонида за ними следом. Чем больше времени проходило с возвращения Эдгара, тем сложнее было рассказать об этом Юдит.

Кузен продолжал топтаться за моей спиной. Я не торопился, похлопывал мерина по ворсистому боку в темноте конюшни.

— Ты не спросишь, как дела, — сказал Эдгар и с шуршанием вытащил из сумки газету.

Он не мог дождаться, пока мы перейдем из конюшни в дом, и стал, прищуриваясь, читать в свете штормового фонаря о том, что в Таллине были освобождены двести шесть политических заключенных и что это подарок на Рождество от генерального комиссариата Эстонии всем безвинно пострадавшим женщинам и детям, которые столкнулись с трудностями после того, как кормилец семьи оказался за решеткой. Голос кузена звучал торжественно, блеклые глаза приобрели цвет.

— Ты меня слушаешь? Интересно, многие ли отнесутся столь же благородно к семьям противников? Или ты все еще думаешь о своем поле?

Я утвердительно помычал в ответ, прежде чем вспомнил, что не собирался говорить с Эдгаром, который столько суетится, но нисколько не способствует продвижению дел Симсонов. От отца нет никаких вестей, наши поля все еще в чужих руках. Не получится засадить их картошкой, хотя клевер, растущий там вот уже три года, прекрасно насытил землю азотом — что может быть лучше для картошки! Немцы запретили выращивать табак, и даже Розали не удастся достать рассаду, но с земель Армов удалось выдворить пригнанных туда большевиками рабочих, а также им вернули часть полей, конфискованных в пользу народа. Я бы опрыскал плодовые деревья Армов “Эстолеумом”, купленным по моей просьбе заранее и в достаточном количестве. Отец Розали был очень благодарен за этот совет, Аксель относился ко мне как к родному сыну. Я сказал, что “Эстолеум” — инсектицид куда лучше, чем “Парижская зелень”, яблок на продажу будет достаточно, но это все, что молодой хозяин дома Симсонов мог сделать для своей невесты, а в собственном доме он не мог и этого. Вот какие вопросы волновали меня. Эдгар же никогда не понимал сельскохозяйственных проблем, хотя утреннее парное молоко, похоже, всегда отлично подходило для его слабых легких.

Он продолжил читать газету, пока я работал в конюшне, война нисколько не изменила моего кузена.

— “Мы все помним, как ужасно большевистская пропаганда отзывалась о национал-социалистах Германии и особенно об их фюрере. Это были не люди”. — Голос Эдгара набирал силу, он старался, чтобы я услышал его. — “Национал-социализм стремится объединить все слои общества ради построения народного благосостояния. Кровавые межклассовые и братоубийственные распри чужды этой идеологии. Все классы имеют одинаковое право на жизнь… Для нашего маленького народа каждая личность и каждый человек являются самым главным богатством”.

Уши мерина задвигались.

— Прекрати, — сказал я. — Лошадь напугал.

— Роланд, разве ты не видишь, что генкомиссар подобрал очень правильные слова для насущных нужд народа?

Я молчал, онемев от ярости. Я догадывался, что у кузена свои планы, он заигрывал с фрицами, но, похоже, решил втянуть в это и меня. Но зачем и для чего я ему нужен? Я хорошо помнил, как Эдгар поджав хвост сидел в избушке после ухода Красной армии, когда вокруг, спасая свою жизнь, прятались по лесам люди из истребительных батальонов, а за ними гонялись немцы. В составе “Омакайтсе” были сформированы подразделения, которые прочесывали все вокруг. Леса тонули в дыму. А потом я заметил двух мужчин, ошивающихся возле нашего дома. Я легко узнал в них чекистов, которые охотились за отрядами Зеленого капитана, узнал потому, что видел их, стоя в дозоре, и долго всматривался в их лица, чтобы не забыть. Тогда они ушли от меня, но не теперь. Эдгар закрыл рот рукой, когда увидел во дворе два трупа посреди растекающихся луж крови, он выглядел так же, как в тот день, когда впервые увидел зарезанную свинью. Он тогда только приехал к нам; мамина сестра тетя Альвийне отправила сына в деревню, чтобы тот окреп, — отец Эдгара умер от дифтерии, а у мальчика обнаружили опасное малокровие. Мы с моим отцом были уверены, что маменькин сынок не выдержит жизни в деревне. Но не тут-то было, он прекрасно справился под крылом моей матери. Она наконец-то обрела недостающего ей второго ребенка, две больные души нашли друг друга. У нас в деревне этот недуг называют другим словом — лень.

Как только Эдгар пришел в себя от потрясения, вызванного видом трупов, он проявил необычайную активность и сказал, что сам избавится от них. Я сомневался, что он справится, но все же помог ему погрузить их на телегу, и он их куда-то увез. На следующий день Эдгар вернулся, пряча легкую улыбку. В город он больше не ездил, пока в лесах снова не стало спокойно. Я догадался, что кузен придумал насчет двух этих трупов какую-то историю, которая позволила оставить нас в покое. Но, конечно, рано или поздно немцы вспомнят про нас, недоумевая, почему это мы, два обученных в Финляндии шпиона, торчим в лесной избушке, но, возможно, Эдгар уже заключил с ними какой-то договор и нам нечего опасаться. Самое время было спросить, что за немецкие дела у него в городе. И все же мне не хотелось его расспрашивать. Эдгар был бы очень рад, если бы я проявил интерес к его делам, но я не желал видеть его слащавой улыбки. Я заметил, что вожжи запутались, распутал их, затем прошел в избу, достал шило и навощенную нить, чтобы подлатать привязь. Потер в руках кожу — надо бы, кстати, смазать упряжку, — и, раздумывая об этом, почувствовал вдруг острую тоску по полю и свою полную беспомощность. До тех пор пока немцы не отдадут назад украденные большевиками земли, пока не вернут назад людей, в моих глазах они не будут иметь доверия, что бы там Эдгар ни говорил. Я снова вспомнил табачное поле, которое привел в негодность какой-то идиот большевик, вывалив на него говно из уборной, непонятно, что он собирался выращивать, и совхозную лошадь, чьи “голодные ямки” были такими глубокими, что я не понимал, как она вообще может тащить повозку. Эдгар всего этого не замечал, лишь подивился странному запаху на краю испорченного поля. Это было наше поле, поле Симсонов, и лошадь тоже была моя, именно она раз за разом получала на сельскохозяйственной выставке блестящие синие наградные ленточки. Я бы узнал ее где угодно, и она узнала меня, но мы должны были оставить испорченное поле как оно есть и позволить лошади идти дальше.

Эдгар вошел вслед за мной, зажег лампу, почистив немного стекло от сажи, и продолжил читать с того места, на котором остановился в конюшне. Хочет одобрения своей деятельности с моей стороны? Что-то ему явно нужно, но что?

— Ты не слушаешь, — обиделся Эдгар.

— Чего ты хочешь?

— Чтобы мы начали планировать нашу жизнь, чего же еще.

— Как это связано с генкомиссариатом?

— Ты должен получить новые документы, как и все остальные. Таков приказ. Я могу помочь.

— Советы Вурсти мне не нужны.

— Маме не понравится, что я не забочусь о тебе.

Я посмеялся. Эдгар становился невыносимым.

— Ты мог бы пойти работать в полицию. Стоит попробовать. Там сейчас не хватает людей, — сказал Эдгар.

— Это не для меня.

— Роланд, большевиков уже выгнали. Работа легкая, и не надо идти в немецкую армию. Ты ведь именно поэтому здесь сидишь? Какие еще пожелания?

Я вдруг понял, о чем идет речь. Как только период силовых действий и пороха миновал, а в рядах нашей полиции появились зияющие пустоты, Эдгар решил, что пришло его время. Я смотрел на него и видел в его взоре жадный блеск: нет больше ни балтийских баронов, ни большевиков, ни глав республики, его ждут лишь пустые руководящие посты. Именно поэтому Эдгар ходил такой важный, именно это он держал в себе. Он всегда восхищался Германией, привезенными из Берлина велосипедами, видеотелефонами и иногда даже менял слова в предложении на немецкий манер. И все равно я не понимал, почему он решил поделиться со мной своими планами. Что я мог сказать о его намерениях? Ведь у него, обучавшегося в Тарту в гимназии и университете, было и без меня немало возможностей. Я вспомнил, как он гордо позировал во дворе во время каникул. Мама всегда находила деньги, если Эдгар хотел заказать из Берлина книги про полеты, фотографии немецких летчиков-асов или самолетов, и, пока другие гнули спину на сенокосе, мама отдыхала дома, так как чувствовала недомогание, а Эдгар сидел возле нее и рассказывал ей о подвигах Эрнста Удета, хотя в деревне такое поведение считали странным. Они были так похожи, мама и Эдгар. Ни тот ни другой не нуждались в моих советах, но за обоими мне приходилось присматривать. Я мечтал, чтобы Эдгар отправился наконец делать карьеру и стал бы сам заботиться о себе.

— Иди сам в полицию, зачем я тебе нужен, — пробурчал я.

— Хочу, чтобы ты пошел со мной. Мы так много времени провели вместе. Я хочу, чтобы у тебя появилась возможность начать все сначала.

— Вурсти, ты так заботишься обо мне, но почему же, Вурсти, ты совсем не заботишься о своей жене? Или ты нашел себе подругу, более подходящую для твоих маневров?

— Я должен сначала привести в порядок свою собственную жизнь. А потом уже забирать к себе жену. На все готовое. У нее такие высокие требования.

Я рассмеялся, голос Эдгара стал взволнованным, но он быстро справился с волнением, его адамово яблоко прыгало вверх и вниз, пока не замерло на месте. Эдгар отвернулся и сказал:

— Пойдем со мной. Ради нашей дружбы.

— Ты уже говорил с мамой о своих планах? — спросил я.

— Поговорю, как только все будет улажено. Не хочу подавать ей пустые надежды. — Он вновь повысил голос: — Мы не можем бесконечно жить в избушке Леониды. К тому же я уже намекнул, что у меня есть на примете подходящая для полиции кандидатура с хорошим образованием. Это ты. Ты нужен им. Ты нужен Эстонии!

Я решил вернуться в конюшню напоить мерина. Я надеялся, что Эдгар не пойдет за мной. У меня были свои планы на будущее, хотя Эдгар так не думал. Я собрал все свои записи, привел их в порядок; встречаясь с нашими, расспрашивал их о некоторых подробностях, не забывая делать выводы из речей Эдгара. Я намеревался устроиться на работу либо в порт в Таллине, либо на железной дороге в Тарту — чтобы хоть как-то помочь домашним. Эдгар никогда не давал матери денег, хотя из дома Армов регулярно отправляли мясо в город жене Эдгара. Я должен был позаботиться и о них тоже, сколько можно прятаться в лесу и сторожить перегонный куб Армов, положения это не спасало, спина Леониды сгибалась все ниже и ниже, мать ни на что не годилась, Аксель без ноги. Работа в порту привлекала меня еще и тем, что Таллин ближе к Розали, чем Тарту. К тому же я смог бы избежать призыва в немецкую армию, а если вдруг и из порта станут забирать, то в моих документах значился теперь совсем иной год рождения. Но если Эдгар заикнулся обо мне в полиции, то, вероятно, немцы уже и так знают о моем прошлом больше, чем следовало бы. Вряд ли они позволят мне надолго задержаться в порту, если, конечно, Эдгар не сделает мне новые документы на другое имя, но даже если сделает, откуда мне знать, что он не выдаст меня фрицам? Откуда мне знать, что он не расскажет им о моем намерении устроиться на работу в порт?

1941

Деревня Таара

Генеральный округ Эстланд

Рейхскомиссариат Остланд

Когда Юдит наконец приехала в деревню, никто ничего не сказал ей о муже. Руки свекрови проворно перебирали спицами, и носок рос, детский носок, и почему-то Юдит была уверена, что он вяжется не для будущих детей Роланда и Розали, свекровь всегда лелеяла только своего приемного сына, не родного. Говорили, что Роланд живет в избушке Леониды и время от времени приходит помогать по дому. К этой теме не возвращались, хотя Юдит все время ожидала, что разговор продолжится. Но нет. Розали лишь упомянула, что Роланд скрывается, но сказала это как бы между прочим, и на лице ее не было той радости, которую предполагала увидеть Юдит, ведь жених вернулся домой целым и невредимым. То, что здесь совсем не говорили о возвращающихся, казалось странным. В остальном разговоров хватало. Сначала долго вспоминали, как прозванные волками контролеры изымали для собственных нужд продукты в поездах, затем решали, как Юдит следует вести себя, если на обратном пути придет проверка. Благодарили Бога за то, что поезду Юдит не пришлось останавливаться в пути из-за налетов, и уже под вечер перешли к обсуждению дел в усадьбе. Она пустовала после того, как Гитлер отозвал балтийских немцев в Германию, теперь там располагался немецкий штаб, над входной дверью стояла ловушка для голубей, немцы ели голубей, что забавляло деревенских женщин. Позднее в усадьбу привезли ванны, немцы всегда были опрятными, а офицеры — добродушными. Работающие в усадьбе садовники и женщины из прачечной рассказывали, что их детей кормили карамелью, а на страже всегда стоял только один солдат. Каждый раз, когда глаза Юдит натыкались на Анну или Леониду, женщины тут же приподнимали уголки губ. Что-то было не так. Юдит ожидала найти свекровь на грани нервного срыва, оттого что ее муж и любимый сынок находятся неизвестно где, и думала, что та будет уговаривать ее остаться в деревне, но свекровь, похоже, совсем не беспокоил тот факт, что невестка живет в Таллине одна, она даже улыбалась про себя время от времени, позванивая спицами в поворотах вывязываемой пятки. Одного только возвращения Роланда было недостаточно для такого веселья. Может, дело в том, что семья Армов получила обратно свои земли после ухода большевиков? Но хозяйство было в таком ужасном состоянии, что тут без посторонней помощи не справиться, так что вряд ли это могло быть причиной большой радости.

Розали заснула прежде, чем они успели поболтать перед сном, хотя они всегда раньше так делали, потушив свет. На следующее утро Юдит стала подозревать, что Розали просто притворилась спящей: утром ее улыбка была словно натянутая на веревку простыня, и она все время куда-то спешила. Днем после работы свекровь как бы случайно обронила слово “блокада”.

— Говорят, на два рубля там можно купить пол-литра воды в день на человека, десятки тысяч людей умирают каждый день. Всех лошадей уже съели, да и у тех, кто на фронте, дела, похоже, не лучше.

Леонида попросила Юдит помочь ей наколоть соли. Юдит взялась за топор, и соль стала крошиться. Губы свекрови вновь изогнулись дугой, но не от печали, хотя вряд ли известие о блокаде могло заставить кого-то улыбаться. Может, свекровь сходит с ума, или она просто не знает, как реагировать на сухие глаза Юдит? Может, ей следует разрыдаться при мысли о том, что муж, возможно, находится на Ленинградском фронте? Изображать скорбь или, напротив, надежду? Мать слышала, что кто-то видел ее мужа среди тех, кого отправляли под Ленинград, но стоит ли верить таким слухам? Свекровь об этом не говорила, но Юдит переживала. Ей хотелось уехать обратно в Таллин. Острые взгляды свекрови и Леониды клевали ее лицо, так что становилось нестерпимо больно. С Розали было невозможно поговорить наедине; свекровь и Леонида все время шныряли где-то поблизости, просовывали голову в дверь именно в тот момент, когда Юдит думала, что они ушли в хлев, выныривали из-за спины, когда Юдит хотела пойти вместе с Розали кормить кур. Розали, казалось, ничего этого не замечала, занималась все время какими-то делами или теребила в руках истрепавшийся край кофты, который все время жевала ее любимая корова, отводила взгляд и, схватив фонарь, тут же убежала в хлев, как только свекровь заговорила с Юдит: она начала издалека и пояснила, что беспокоится о том, как Юдит будет искать покупателей для банок с жиром, в деревне это гораздо проще. Немцы ходили по домам и спрашивали: ein Eier, eine Butter, ein Eier, eine Butter[5] с таким отчаянием, что свекрови становилось их жалко.

— Их дети умирают от голода, у многих из них есть дети. Ты поймешь, что это значит, как только у тебя будут свои.

И свекровь пристально посмотрела на талию золовки. Юдит подняла руку к животу и уставилась на сервант, где на полке стоял целый ряд пустых солдатских банок: пищу нельзя было посылать, но остальное можно. По полу что-то пробежало, и Юдит заметила мышь, юркнувшую за чемодан, а следом за ней вторую. Она сильнее нажала на живот, а свекровь продолжала говорить, открыв ящик серванта, полный солдатских плиток шоколада. Леонида носила их дежурным в устроенном на крыше школы посту противовоздушной обороны и в придачу укутанный в шерстяные платки пятилитровый бидон теплого супа. После энергетического шоколада Schoka-kola наблюдатели не смыкали глаз.

— Что эти парни могут дать взамен? Разве что несколько восточных марок. Я-то все вынесу, а вот дети!

Если бы Юдит не нуждалась так остро в продуктах для продажи, она бы тут же уехала. Все, о чем говорила свекровь, казалось, было направлено на то, чтобы указать Юдит ее бесполезность. Она решила не обращать внимания, ведь она никогда больше не приедет сюда, но чем она тогда будет торговать? Надо было придумать какой-то другой источник дохода, знания немецкого языка и курсов стенографистки было недостаточно, в городе слишком много девушек, чьи пальцы снуют по клавиатуре машинки куда быстрее, чем ее собственные, слишком много девушек, ищущих работу, не гнать же в городе самогон. Когда Юдит уехала из дома Йохана, она оставила там все вещи мужа, и теперь жалела об этом. Что толку вздыхать о только что купленных сапогах и зимнем пальто. Мать сказала, что, как только вернется в Таллин, потребует, чтобы дом Йохана вернули им. Но сейчас все равно ничего нельзя было поделать, дом сильно пострадал от большевистских погромов, к тому же никто не знал, где Йохан держал документы на дом. И все же что-то надо было придумать. Что-то другое, помимо банок с жиром и самогона. Что-то другое, потому что сюда она больше не приедет, а на одни только немецкие соцпакеты не прожить. Юдит все еще держала руку на животе, словно полные обидных намеков взгляды свекрови заставляли ее защищать живот, защищать что-то, чего там не было. И что будет, если муж вдруг вернется домой? Юдит была уверена, что он потребует, чтобы его любимая мамочка жила вместе с ними под одной крышей, следила бы за ней и за тем, как она готовит суп с фрикадельками. В городе его можно было готовить хоть каждую неделю.

Неприятная атмосфера разрядилась, только когда Аксель пришел забрать нож и одновременно бросил на печку рабочие рукавицы. Запах мокрой шерсти распространился по кухне, в лампе дрожало пламя. Вчера в сарае подвесили забитую свинью, и Аксель провел там всю ночь, опасаясь воров. Розали вернулась из хлева, и, когда они пошли за мясом, Юдит вцепилась в руку Розали:

— Произошло что-то, о чем я не знаю, да? — спросила Юдит. — Все ведут себя как-то странно.

Розали попыталась высвободиться, но Юдит не отпускала. Они стояли вдвоем во дворе, Леонида ушла вперед, чтобы сказать, какие куски свинины она хочет получить. Ее голос доносился из сарая и вклинивался между Юдит и Розали. Растрескавшиеся губы Юдит сжались.