Когда исчезли голуби

Тогда Юдит еще не затыкала уши, у нее были другие заботы — все ее желания и мысли сводились к мужу или, точнее, к тому, каким она его себе представляла. И в тот вечер в “Пирите” она желала его, желала страстно. Она представила себя той летней ночью, явственно видела перед глазами пылающие смоляные бочки, лес, вздыхающий, словно проснувшийся после зимней спячки еж. Она пробовала языком вкус слегка прогорклой помады, чуть-чуть размазавшейся, но это не беда, это было лишь знаком того, что рот ее целовали, и музыканты играли что есть мочи, и в песне говорилось о быстротечной, как сон, молодости, об оленях, что беспечно пьют воду у ручья, и ночь была полна перешептываний о цветке папоротника, которые сопровождались неоднозначными улыбками и ужимками, и незамужние подруги Юдит хихикали и призывно потряхивали распущенными волосами, у них все было еще впереди, и предсказания волшебной ночи все еще могли обернуться правдой. Юдит чувствовала, как замужество лущит кожу ее щек, лишает мышцы упругости, а дыхание легкости. Так как в этом не было ничего такого, к чему стоило бы стремиться, она изображала перед подругами умудренную опытом женщину, немного лучше, немного умнее, и держала мужа за руку со спокойной уверенностью замужней дамы, одновременно стараясь задушить в себе росток горькой зависти, зависти к подругам, к тем, кто еще никого не выбрал и кого не выбрали на виду у всех, перед алтарем. Но потом муж Юдит подхватил ее танцевать и стал повторять слова песни о том, что его женушка маленькая, как карманные часики, и необъятная нежность его голоса унесла их далеко от всех остальных, оркестр уже играл другую мелодию, беспечные олени позабылись, а Юдит вспомнила, почему она вышла за него. Этой ночью. Этой ночью обязательно получится.

Юдит распахнула глаза, она опять думала о муже. Над Финским заливом, казалось, всходило солнце. Но это был не отблеск восхода, а зарево спасающегося в море Красного Талина, сирены визжали, словно растревоженные птицы. Звуки отступления. Юдит сделала несколько осторожных шагов по комнате и прислонилась к стене. Ей не верилось, что большевики могут уйти. Опустившись на пол в углу спальни, она поняла, что самолеты люфтваффе бомбят теперь лишь убегающие корабли, а вовсе не Таллин, однако факт этот не принес облегчения. Слишком уж хорошо помнили дрожащие ноги, что значит звук приближающегося самолета — надо бежать в кусты, в укрытие, куда-нибудь, как тогда в деревне, где она помогала Розали и тете варить самогон и в небе неожиданно появился неприятель: тетя отпихнула кастрюлю в сторону, все они бросились к деревьям и, тяжело дыша, смотрели на низко летящий самолет, чье пузо, к счастью, было пустым.

Юдит прислонилась спиной к стене, ногами прочно уперлась в пол. Она была готова встретить удар. Несмотря на то что воздух был тяжелым от гари, знакомые запахи не исчезли бесследно, стены все еще пахли домом пожилого человека, чем-то далеким и надежным. Юдит уткнулась носом в обои. Их рисунок был такой же старый, как и в доме у Йохана, в тех комнатах, где Юдит жила вместе с мужем, ожидая, когда будет достроен их собственный дом. Его так и не успели построить, она никогда не обставит его мебелью. И никогда не увидит на стенах новые обои с кувшинками, которые она выбрала в лавке у госпожи Мартинсон, без конца меняя решение и споря из-за каждого цветка по очереди с мужем, братом и золовкой, которая хотя бы понимала, насколько важен для нее этот выбор. Тогда Юдит вышла из магазина с чувством облегчения, радуясь, что отныне ей не придется больше просматривать образцы обоев, сравнивать их между собой у себя дома, а потом еще раз у госпожи Мартинсон и опять дома. Она даже взяла напрокат машину, чтобы поскорее сообщить радостную новость мужу, который тоже вздохнул с облегчением, после чего это событие было отпраздновано вместе с золовкой в ресторане “Нымме”, где крем от пирожных попал ей в нос, который тогда был еще гладким и горячим, так как она каждый вечер очищала лицо сахаром. Подумать только, сахаром! Пили ли они коктейли, танцевали ли в тот вечер?

И действительно ли муж потом присоединился к ним? И думала ли Юдит опять, что этим вечером, этим вечером обязательно все получится? Думала ли она в тот день так, как думала и желала раз за разом?

Конец, которого ждала Юдит, так и не наступил. Утром город пошатывался, горел и дымился, но он не исчез, и она все еще была жива. А вот Красной армии не было. Доносящиеся с улицы радостные возгласы заставили ее подползти к заклеенному бумагой окну и открыть его, не обращая внимания на осколки. Войска вермахта заполнили дорогу, касок и велосипедов было так много, что сосчитать их не представлялось возможным, коробки противогазов раскачивались из стороны в сторону, солдаты тонули в море цветов. Юдит высунула руку на улицу, в воздухе кружились улыбки, словно пузырьки в лимонаде, руки махали освободителям, гоняя ветер, наполненный девичьими запахами, и ладони были словно листья на летних деревьях, дрожали и трепыхались, среди них другие руки рвали листовки компартии, картинки с портретами руководителей, чьи рты уродливо разъезжались, головы крошились, шеи расползались, чьи-то пятки вдавливали их глаза в землю, яростно сыпали песок в их бумажные рты, обрывки разлетались по улице, словно конфетти; разбросанные повсюду осколки стекла скрипели под ногами, как свежевыпавший снег. Ветер с шумом захлопнул окно, Юдит вздрогнула.

Этого не должно было произойти. А как же конец, которого она так ждала? Юдит была разочарована, решения проблем не последовало. Она дышала пробивающимся с улицы воздухом свободного Талина. Несмело, чуть-чуть. Так, будто неосторожное дыхание может спугнуть мир или будто ее накажут за то, что она не верила в победу немцев и отступление Советского Союза. Выбежать на улицу она не осмеливалась, и дело было не только в заплетающихся от волнения ногах, но и в несоответствующих мыслях, которые выскакивали наружу, словно соседская девочка, выбежавшая во двор с криком: “Папа едет домой!” Ее крик напомнил Юдит о том, в каком она положении, и ей, как старухе, пришлось опереться на стул, поднимаясь с пола.

Очень скоро разворованные Красной армией магазины вновь наполнятся товарами и откроют двери для покупателей, девушки-продавщицы за прилавками будут заворачивать покупки в бумагу, очистные сооружения починят, мосты поднимутся над реками, все, что было разгромлено, уничтожено и убито, вернется на свои места, словно в прокручиваемом в обратную сторону фильме. Город все еще был обнаженным и искалеченным, на дорогах валялись трупы лошадей и красных солдат, над которыми кружили жуки и мухи, но скоро и их не станет. Порты отремонтируют. Железнодорожные пути исправят. Выбоины от снарядов на дорогах зальют асфальтом. Из руин поднимется мирная жизнь, строительный раствор закроет зияющие в стенах дыры, разрушенные дороги больше не заставят путешественников менять маршрут, свечи можно будет убрать со стола в коробки, в квартирах загорятся электрические лампочки, сосланные вернутся, Йохан придет домой, и никого больше забирать не будут, никто больше не исчезнет, не будет никакого ночного стука в дверь, и Германия выиграет войну, что может быть лучше? Вновь наступят будни. И хотя именно этого Юдит только что желала, мысль в мгновение ока стала вдруг невыносимой и вызвала панику. Те будни, что ожидали ее в ближайшем будущем, не были буднями, о которых она мечтала. За окном лежал город, свободный от большевиков, — сапоги первых репатриантов уже пылили по его улицам, вскоре он наполнится эстонскими, немецкими и латвийскими военными формами, а также кружащими вокруг них девушками, дамами, невестами, вдовами, матерями, дочерьми, сестрами, бесчисленным количеством галдящих, всхлипывающих и пританцовывающих женщин.

Юдит не хотела встречать жен, которые будут говорить о своих возвращающихся домой мужьях или о своих женихах, отцах и братьях, пришедших из лесов или сбежавших из отрядов Красной армии, сражающихся в Эстонии или на Финском заливе. Ей нечего было им рассказать, она не отправила мужу ни одного письма. Хотя она пыталась, доставала бумагу и чернила, садилась за стол, но рука отказывалась выводить слова. Первая буква его имени казалась слишком тяжелой, первое предложение было невозможно придумать, она не могла написать письмо тоскующей жены, а только такие и можно отправлять на фронт. Все ночи, когда они пытались безрезультатно, и все те ночи, когда они даже не пытались, стояли у нее в памяти, она не забыла ни одного мгновения, когда подбирала блузки с как можно более открытым декольте, но так и не смогла обратить внимание мужа на свою грудь. Она помнила ту неловкость, что ощущала после этого, помнила, как все ее мечты, все надежды, все чаяния оказались напрасными, помнила, как только что обвенчанный муж оттолкнул предложенную ему грудь, отодвинул на другую половину кровати, как отодвигают на другой край стола испорченное блюдо.

В самом начале большевистской власти он, как и все, ушел прятаться от мобилизации на чердаках, и Юдит вздохнула с облегчением. Она заполучила целиком всю кровать, но, конечно, не забывала морщить лоб, изображая жену, беспокоящуюся о своем муже. Когда его схватили во время выхода за продуктами и запихали в черную эмку, Юдит удалось наполнить свои серые глаза слезами, потому что так следовало делать. Она уже тогда надеялась, что это будет последняя дорога мужа, слишком для многих поездка на эмке стала роковой, и тут же испугалась своей мысли, безумной радости от той возможности, которую могла бы подарить война. В их роду не было разведенных женщин, поэтому вдовство было единственным способом хоть когда-нибудь вернуть себе свободу. Упрямая свекровь добилась-таки из комиссариата известия, что сын отправлен на передовую, и снова Юдит, согласно установленным правилам, взялась за носовой платок. Она никому не могла рассказать, как нравится ей кровать, в которой нет мужа. Любовник бы ей не помешал, но где его взять? Неподходящей казалась даже сама мысль об этом. Она несколько раз перечитывала “Госпожу Бовари” и “Анну Каренину”, и хотя ситуации в семьях главных героинь были иные, она чувствовала, как они близки ей, она ведь тоже страдала.

Незадолго до свадьбы мать только и говорила, что о будущей семейной жизни, сыпала советами, заранее предлагала возможные решения — но тех сложностей, с которыми столкнулась Юдит, не было в этом списке. Сомнения закрались еще во время помолвки, и она даже пыталась рассказать матери о том, что, вопреки ее предположениям, жених никоим образом не пытался иметь с ней никакого физического контакта. Что у подруг были совсем иные рассказы о нетерпеливых юношах, которые с трудом могли дождаться венчания, а Розали то и дело намекала на горячий характер темнобрового Роланда. Мать Юдит только посмеялась над печалью дочери, сочла это знаком уважения, сказала, что ее отец был таким же джентльменом. Все образуется, как только они станут жить вместе.

И Юдит согласилась, что глупо считать странностью то, что говорит лишь о большой любви, и она торопила свадьбу, номер для новобрачных был забронирован в прибрежной гостинице в Хаапсалу. Обмен обручальными кольцами не изменил ситуации. Первая брачная ночь стала настоящим испытанием. Муж вошел в нее, но потом что-то случилось. Он встал, ушел за ширму, и Юдит слышала, как он налил воды в таз и старательно мылся. После чего улегся на другой стороне кровати, как можно дальше от своей жены. Юдит притворилась, что спит. Следующей ночью все повторилось. А еще через день он заснул на диване и утром вел себя как ни в чем не бывало. Днем они гуляли по “африканскому” пляжу, а вечером танцевали в курзале, как самые обычные молодожены в свадебном путешествии. Вернувшись в Таллин, муж приступил к работе ассистентом в нотариальной конторе Йохана, а Юдит сконцентрировалась на их новом доме и мучительно обдумывала, что же ей делать.

В публичных местах он вел себя как примерный супруг, подавал руку, целовал — в хорошем настроении даже в губы, — но его поведение менялось, как только они оставались вдвоем. Если он не чувствовал к ней никакого влечения, зачем позвал ее замуж? Неужели все с самого начала было обманом? Розали познакомила Юдит с семьей Симсонов, как только обручилась с Роландом, и сначала Юдит не обратила никакого внимания на его тихого кузена Эдгара, но потом Розали рассказала, что парень не так прост, как может показаться, что он собирается стать пилотом. Юдит только что прочитала “Красного барона”, и ее вопросы и неподдельный интерес вызвали у него огромное уважение, вдвоем они провели немало жарких часов, обсуждая судьбу Манфреда вон Рихтгхофена. В том, как парень вдруг преобразился, было нечто удивительное, близкое к страсти, и Юдит уже нисколько не сомневалась ни в своем избраннике, ни в том, какое место она займет среди зрителей, когда ее будущий муж будет совершать показательный полет с переворотами Иммельмана. Розали одобрила выбор Юдит, та, в свою очередь, одобрила выбор Розали, и обе решили, что им очень повезло. В своих письмах жених обещал свозить ее на самолете в Париж и Лондон, они оба хотели повидать мир, путешествовать. Мысль о воздухе под ногами пугала Юдит, но лица ее подруг стоили того, чтобы с упоением рассказывать им о том, какая жизнь ждет впереди жену летчика, о том, как она, замужняя дама, увидит все крупные города мира, как будет покупать перчатки в Париже, где продавщицы напудрят их изнутри специальными пудреницами, если она вдруг вздумает их примерить. Однажды ее мужа, возможно, покажут в новостях, и публика замрет на своих местах, сдерживая дыхание, а у некоторых девушек перестанет на мгновение биться сердце. Иногда Юдит удивлялась, почему человек с таким невероятным будущим выбрал именно ее, и, когда они объявили о помолвке, он поцеловал ее в лоб и ее вдруг обдало жаром. Поцелуй разгорячил ее так, что она не решалась даже думать об остальном. А потом оказалось, что никакого остального нет и не будет.

В конце концов Юдит решила разузнать у своих замужних подруг об их интимной жизни. У Розали она не осмеливалась ничего спрашивать — та как раз собирала приданое, а в доме Симсонов готовились к приезду молодой хозяйки. Несмотря на искрящиеся отношения Роланда и Розали, они не спешили под венец, а решили сделать все достойно, но после свадьбы Юдит была не в силах принимать участие в планировании праздника Розали. Раньше кузины вместе обсуждали свадебные прически и букет невесты, мечтали о том, как станут замужними дамами, письма, касающиеся этих тем, летали между Таллином и домом Армов, и Юдит писала Розали, что скоро они обе поедут с мужьями в Хаапсалу, будут принимать грязевые ванны в санатории и попытаются сделать так, чтобы их мужья подружилась, — нельзя сказать, чтобы они ненавидели друг друга, но было бы приятнее, если бы они были друзьями, такими же близкими, как Юдит и Розали.

Сначала Розали казалось, что бесплатные швейные курсы Зингера лучше всего подходят для домохозяйки, но потом согласилась, что можно пригласить на пару дней работников позаботиться о доме, а самим отправиться в путешествие, чтобы провести время вдвоем — в деревне всегда такая спешка, совершенно не хватает времени друг на друга. Наконец Розали сочла, что задумка кузины не так уж плоха, но Юдит отказалась от нее сразу после свадьбы. Она была уверена, что Розали видит ее насквозь, что она заметит фальшь ее брака, которую Юдит не сможет ей объяснить. Разве может она сказать Розали, что брак сделал ее ни на что не пригодной? Розали не поймет. Розали не поверит. Никто не поверит.

Юдит не находила себе места и взялась за подаренный на свадьбу “Справочник хозяйки домашнего очага”. В разделе “Семейная жизнь” упоминалось о сексуальных отношениях между супругами. Там же говорилось о холодности и пояснялось, что фригидность зачастую имеет психологические причины: боязнь боли, неприязнь к партнеру, болезненные воспоминания. Юдит поняла, что речь идет не о мужчинах, а о женщинах. Причина была в именно в ней. Многие из ее замужних подруг рассказывали, что мужья все время хотят еще и еще, одна жаловалась на неприятные ощущения, другая на то, что муж не оставляет ее в покое даже во время месячных, что, безусловно, ужасно негигиенично и наверняка даже опасно, третья предполагала, что муж подхватил во время отпуска венерическое заболевание. То, что случилось с Юдит, было нетипично, и в конце концов она поняла: гонорея, сифилис и мягкий шанкр. Конечно! Она нашла причину! Муж не говорит об этом, потому что стесняется! Его надо отвести к врачу, но как? Юдит не могла сказать ему, что подозревает у него заболевание.

Она выпустила книгу из рук. Фотография ножки грудного ребенка с наследственным сифилисом вызвала в памяти образ женщины из детства, увидев которую мать замедлила шаг и увела Юдит на другую улицу, решив, что лучше они сходят в магазин позже, — женщина страдала болезнью плохих женщин, которой можно заразиться, например, пользуясь с больным общей посудой. Мать была права, об этом говорилось и в “Справочнике хозяйки домашнего очага”, но тогда и у Юдит должны быть симптомы? Юдит все еще помнила лицо той женщины. Оно было чистое, без каких-либо признаков кокаиновой зависимости, хотя семейный врач во время воскресного визита говорил о распространении заболевания: “Среди врачей бытует мнение о снижении кокаинового безумия в нашей стране, но количество психопатов и невротиков не уменьшилось, а именно они являются основными носителями болезни. А теперь только представьте, как много таких людей…”

В “Справочнике” не говорилось о том, влияет ли болезнь на мужскую потенцию. Юдит не продвинулась в своих размышлениях ни на шаг. Сифилис — самое тяжелое и самое страшное венерическое заболевание. Не могло ей так не повезти. Она наверняка ошибается. Глаза мужа не были красными, да и во рту не было никаких нарывов или язв, и на ногах тоже никаких ран. И все же, как ей узнать, болен ли ее супруг, целовал ли он плохих женщин или, может, даже не только целовал, и если это так, то что тогда? Как ей узнать, ходил ли ее муж к врачу?

Юдит стала наблюдать за собой, каждый день осматривала язык и руки, пугалась каждого комариного укуса, небольшого воспаления, прыща на подбородке, мозоли на пятке, думала, а вдруг она что-то пропустила, может быть, у нее начался бессимптомный период, упомянутый в “Справочнике”. Ей уже стали намекать, что пора бы завести детей, возникло даже некоторое недоумение, так как предсвадебную спешку Юдит многие расценили как знак скорого прибавления в семействе, особенно свекровь шептала об этом настойчиво и требовательно. Наконец Юдит решилась: она должна узнать правду. Врач вел себя очень приветливо, но в остальном визит к нему был мучительным и болезненным. В заключении было сказано, что в организме Юдит нет никаких отклонений или заболеваний.

— Мадам, — сказал врач, — вы просто созданы, чтобы быть матерью.

1941

Западная Эстония

Генеральный округ Эстланд

Рейхскомиссариат Остланд

Целую неделю мы шли по дорогам, изуродованным сражениями, обходили кишащие насекомыми и вздутые газами трупы людей и лошадей, старались держаться подальше от взорванных мостов и распознавать шум приближающихся бомбардировщиков ДБ. Наконец лес стал казаться знакомым и более здоровым, возможно, благодаря тому, что тоска по дому немного утихла, вскоре мы вышли на знакомую с давних лет тропинку, ведущую к жилищу нашей девушки-связной. Я оставил Эдгара мерзнуть на краю леса, а сам осторожно приблизился к калитке, однако пес узнал нас издалека и выбежал навстречу. Я понял по его поведению, что опасности нет, поэтому расслабился, подошел вместе с ним к окну и постучал условным знаком. Девушка тут же открыла дверь, широко улыбнулась и сразу рассказала главные новости: большевики продолжают отступление, Восточный фронт крошится, финны и немцы гонят врага по Ладоге, русские обливают леса бензином и поджигают, но финско-немецкие отряды не остановить лесными пожарами! Братья Андруссоны вышли к порогу и встали за девушкой, а я позвал Эдгара, крикнув ему, что все в порядке.

Шум и суета в мгновение наполнили избу, все смеялись и говорили, перебивая друг друга. Мне же все это казалось каким-то далеким, я смотрел на них словно со стороны. Позже вечером пришли еще более обнадеживающие новости, и хотя я постепенно уже начинал верить услышанному, радость все же не била в барабаны в моей груди. Я всматривался в линии на руке и долго их скреб, когда мы с Андруссонами пошли в баню. Время от времени руки казались мне чистыми, но потом на них снова появлялись следы крови. Кузен совершенно преобразился, выпрямился и заговорил так, словно бы кто-то снял пробку с бочки: он описывал времена, когда учился еще в школе летчиков, размышлял, не пойти ли ему туда снова после войны, и уверял младшего из Андруссонов, Карла, что и здесь тоже можно быть пилотом и ничего, что лодыжка сломана, все знают, как умеет накладывать шину госпожа Вайк, все еще впереди! Братья потеплели от мыслей о будущем, а Эдгар стал с энтузиазмом рассказывать, как строили ангар гидросамолетов. Я не сказал, что у него еще молоко на губах не обсохло, решил, пусть рассказывает. Умолчал также о том, что, когда ангар строили, Эдгара еще и на свете не было.

— Дело в том, что эта пограничная зона была уже тогда для России важной стратегической точкой, — размахивал руками Эдгар, и я подумал: ну что такого в том, что человек мечтает.

Я дотронулся до нагрудного кармана — мои записи, скоро и для них придет время. Записывать я уже начал, но пока не очень удачно. Каждое слово казалось неправильным, обидным для братьев по оружию жалким нытьем по сравнению с теми действиями, свидетелем которых я был. События избегали слов. Сапоги пахли болотом, линии рук горели огнем, след от моей ручки не мог быть чистым.

Девушка-связная сообщила последние новости, как только смогла вставить слово в речь Эдгара. В Вильянди рожь убирали те, кто владел участками до земельной реформы большевиков, и теперь они должны продавать ее по тридцать копеек новым жителям, которым большевики все отдали и которые теперь могли помогать настоящим хозяевам работать на земле за определенную плату, но они ни в коем случае не должны касаться лесов или поваленных деревьев, кроме как закончить очищать их от веток. Должность директора совхоза отменена, руководство переданной в государственную собственность текстильной фабрики “Касе” бежало вместе с Красной армией, у руля встал бывший владелец Ханс Кыйва, все, кому нужны трактора с машино-тракторной станции, должны подать заявление, о заброшенных земельных участках просят сообщать отдельно, на месте сожженных коммунистами домов можно начинать строить новые и получить на то помощь. Почта вновь заработала. В общем, новости хорошие. Я схватил газету с подробными предписаниями и сделал пламя лампы поярче. Гости привезли девушке несколько номеров “Сакалы”, где я наткнулся на распоряжения относительно уборки ржи. Я перевел взгляд на соседнюю колонку. Тяжело было думать о том, в каком состоянии наш дом и наши поля и кто уберет урожай. Я стал изучать директивы новых господ: всем жителям приказано зарегистрироваться, владельцам квартир не разрешено сдавать жилье тем, кто не зарегистрирован; всем евреям, беженцам и коммунистам следует незамедлительно явиться в местные органы администрации; остальные жители и владельцы домов должны продекларировать свою собственность; выходцам из Советского Союза надлежит зарегистрироваться в местной комендатуре в течение трех дней; все евреи должны носить звезду Давида. Контроль за исполнением этих распоряжений возлагался на полицейских и их помощников. Прослушивание советских и антигерманских радиостанций воспрещалось.

Все это означало, что мы свободны от большевиков. Я отложил “Сакалу” в сторону и взялся за “Ярва Театая”. Объявление в траурной рамке на первой странице заставило меня поднять руку к виску, хотя моя фуражка лежала на столе. “В память обо всех павших в боях за освобождение Эстонии с глубокой скорбью…” Свобода обрела в газете черную рамку, казалось, она истекает кровью. Я слушал, как вокруг меня разговаривают другие, и вдруг понял, что они живут в уже освобожденной стране. Словно мы никогда и не участвовали ни в каком сражении. Словно мирное время уже настало. Эдгар мгновенно вступил в новую эпоху. Неужели это все и правда закончилось? Не надо скрываться и жить в лесных избушках? Смею ли я надеяться, что дом наш скоро вернут, и я смогу забрать свою ясноглазую девочку, и мы наконец обвенчаемся? А в следующем году засеем луг для коров горошком и соберем тимофеевку в амбары? Неужели я выйду босиком в поля Симсонов и пройдусь по ним с бороной и земля будет набиваться между пальцами, а мерин упрямо сопротивляться? Он не любит эту работу, так как трава при этом слишком далеко от него, зато вот сено в сарай отвезет куда живее, или снопы на молотилку, а вечером моя ясноглазая сварит мне настоящего кофе, а потом снимет фартук, к которому прилипнет несколько сухих травинок, и глаза ее будут сиять словно полевые цветы. Эдгар займется наконец строительством собственного дома, будет заботиться о своей жене и избавит меня от этой бесконечной болтовни. Может, и те, кого угнали в Сибирь, тоже смогут вернуться на родину, может, удастся обязать к этому Советский Союз. Отец вернется домой.

Я описал все виденные мною дымящиеся руины, все лежащие непогребенными тела, я обозначал их домиками и крестами, потому что был не способен на слова при виде безжизненных глаз или кишащих червями животов. Я найду людей, которые смогут использовать мои записи, и меня уже больше не будет угнетать незначительность моего вклада в освобождение страны, не будет угнетать мысль, что я не был в отряде Зеленого капитана или капитана Тальпака, когда они освобождали Тарту и Таллин. Скоро наступит время отстраивать страну заново. И это только начало. Я спросил у связной, где мне найти официальных представителей власти, которым я мог бы передать сведения о разрушениях, учиненных большевиками. И в тот же миг понял, как это глупо. Меня тут же призовут в немецкую армию, как и Эдгара, который, судя по его болтовне, тоже не понимал сложившейся ситуации. Война еще не закончилась. Мне не удастся засеять поле будущим летом, я не буду слушать по вечерам веселый смех Розали. Отступление большевиков ослепило меня, я оказался недальновидным, как ребенок. Я проклинал себя. Я смотрел, как девушка-связная танцует со старшим братом, пока Карл играет на гармони, и меня охватили ужасные предчувствия. Я уже не сомневался, что вскоре расклеенные большевиками по всем заборам приказы о мобилизации сменятся такими же немецкими.

1941

Ревель

Генеральный округ Эстланд

Рейхскомиссариат Остланд

Когда Юдит впервые осмелилась выйти из квартиры, она сначала остановилась около входной двери и прислушалась. Звуки войны пропали, действительно пропали. Она подняла воротник и согнула под прямым углом руку с сумкой, перчатки прикрывали напряжение пальцев, сжатых в кулак. Первые шаги по улице были осторожными, под ногами все еще скрипели осколки стекла. Не успела она толком вспомнить оставшуюся где-то в далеком прошлом манеру гулять по улицам столицы, как город набросился на нее за первым же поворотом, где были детские коляски, непонятно откуда взявшиеся бродячие собаки, смеющиеся дамы и играющие на губной гармошке, подмигивающие немецкие солдаты. Юдит учащенно задышала и покраснела, но стоило ей прийти в себя от первого потрясения, как в ушах раздался привычный шум почты, двери банка открывались и закрывались, мальчики-посыльные бегали туда-сюда, а в рукав ошеломленной Юдит вцепился мальчуган, торгующий фотографиями фюрера, и она не знала, как отвязаться от него, доходы пойдут на помощь пострадавшим от пожаров, а девушка конечно же хочет помочь бездомным семьям, и Юдит сунула фотографию в сумку, снова согнула руку в локте, крепко прижала к себе и, испугавшись доносившихся из кинотеатра выстрелов и проносившейся мимо грузовой машины с кирпичами, чуть было снова не сжалась в комок, но то были звуки стройки, а не войны. Стоящий на углу пацаненок засмеялся, увидев испугавшуюся грузовика женщину, порозовевшая Юдит поправила шляпку на голове. Над городом развевались на ветру, сплетаясь, флаги Эстонии и Германии. Срочно ремонтировали “Палас”, на киноафиши собралась подивиться группа подростков, да и взрослые останавливались взглянуть на них мимоходом, Юдит заметила промелькнувшую улыбку маленьких красных губ немецкой актрисы и длинные ресницы Мари Мельдре. Движение толпы заставляло ее ноги двигаться быстрее, ей казалось, что она сама стала частью какого-то фильма. Все это не могло быть реальностью. И все же ей хотелось двигаться со всеми вместе, продолжать бесцельную прогулку и никогда не возвращаться домой. Почему нет? Почему нельзя? Почему она не может разделить всеобщую радость? Запах гари больше не чувствовался, по крайней мере здесь, но в ее окно он все еще проникал, и она вдыхала воздух как запах свежей булочки, пока не начала кружиться голова. Город не был уничтожен, русские так спешили сжечь склады и промышленные цеха, а также взорвать бронепоезд на товарной станции Копли, что до жилых домов руки не дошли. Она продолжала идти, отыскивая все новые признаки мирного времени, прошла мимо “Солдатенхейма”, где взгляды беззаботно беседующих мальчиков-военных надолго задерживались на ее губах, ускорила шаг и отвела взгляд от женщины, что устанавливала большую фотографию Гитлера в витрине галантерейного магазина, отвела взгляд от надписи под фото “Гитлер-освободитель”, она искала другого, прежде всего людей, которые, казалось, уже забыли прошлое. Город вдруг наполнился молодыми мужчинами, и Юдит чувствовала себя неловко, их было слишком много, и ей захотелось домой, неожиданно и остро, скорее домой, она поспешно купила газету и еще подхватила со скамейки в саду “Отепяян Театая”, в которую кто-то, очевидно, заворачивал продукты, а потом какое-то время смотрела на работающее кафе, всех официанток которого раньше знала по именам. Вернулись ли они на работу, или у кафе теперь новый владелец и новые служащие? Раньше Юдит определенно зашла бы туда, побаловала бы себя пирожными, встретила бы знакомых, теперь же обручальное кольцо давило под перчаткой. Рядом с госпиталем солдаты вермахта ловили голубей. Один из них заметил Юдит и улыбнулся, другие заставили его вернуться к прерванному занятию: “Кастрюля уже на огне!”

Юдит еще издали увидела около своей двери толпу мальчишек, которые таращились на припаркованную на улице DKW[4] с фанерным кузовом.