Свою новую столицу они называли Илионом в честь Ила - сына Дардана, или Троей в честь Троса, потомка Ила. Их царство простиралось от Геллеспонта до реки Каик, их власть признали все близлежащие острова, в том числе важнейшие из них - Тенедос и Лесбос, "где была главная пристань для грузовых судов, шедших с Хиоса, от Гереста и Малеи" (7, II, 1,2). Эти острова стали их форпостами, а их жители - пиратами. "То, что поэтические мифы рассказывают о похищении женщин дарданскими князьями, - рассуждает Э. Курциус, подтверждается, как достоверный исторический факт, египетскими памятниками, которые указывают на дарданцев, как на греческое племя, ранее других овладевшее морем; оно подтверждается и ранними сношениями дарданцев с финикиянами, употреблявшими их для заселения своих колоний, а также и названиями многочисленных береговых местностей, где мы встречаемся с именами Илиона и Трои..." (85, с. 57).
      В юго-западной части Малой Азии жил другой "народ моря". Курциус пишет о нем: "...Вполне достоверно, что уже в четырнадцатом веке ликийцы были могущественным морским народом; они появляются в египетских памятниках наряду с дарданцами, и греки всегда считали их, как и дарданцев, народом родственным и равным себе по происхождению..." (85, с. 59). Ликийцы и дарданцы также считали себя родственниками, основываясь на общем критском происхождении. В переписке Эхнатона с царем Кипра ликийцы (лукки) упоминаются как народ пиратов, делавший набеги на Египет. Их могущество пошатнулось, когда Финикия подчинила Кипр и противолежащее побережье Малой Азии до горы Солимы. Со своих неприступных высот солимы, родственники финикийцев, могли обозревать все Ликийское море до самого Кипра.
      Северо-западными соседями ликийцев были карийцы. "То был целый народ пиратов, закованных в медную броню; смело хозяйничали они в Архипелаге и опустошали, подобно средневековым норманнам, береговые земли. Но родина их была в Малой Азии, где они жили между фригийцами и писидами, покорили часть лелегов и были связаны будто бы общим вероисповеданием с ликийцами и мисийцами. Главное, что заимствовали у них европейцы, были изобретения по военному ремеслу, употребление щита (точнее, ручек для щитов вместо кожаных перевязей. - А. С.), гербов на щитах, медных шлемов с развевающимися перьями" (85, с. 37). Курциус берет на себя большую смелость, ограничивая родину карийцев Малой Азией. Этого не знали твердо сами карийцы. По словам Геродота, они отождествляли себя с лелегами, назывались термилами и были исконными жителями Крита и Архипелага, переселившимися в Малую Азию под натиском ионян и дорийцев и подготовившими почву для переселения остальных критян после падения Миносова царства. По другой версии, они "считают себя исконными жителями материка, утверждая, что всегда носили то же имя, что и теперь" (10, I, 171). Предполагают, что первоначально карийцы участвовали в морских походах на паях с финикийцами. Но если даже они, будучи обитателями Архипелага, и не совершали самостоятельных набегов на Египет, то в качестве экипажей кораблей Миноса - наверняка. Возможно, им же обязаны отчасти и ликийцы своим внезапно проявившимся добронравием: пиратские флоты финикийцев и карийцев принудили их обратиться к менее хлопотным занятиям, нежели морской разбой.
      Между Карией и Троадой лежала Лидия, впоследствии названная греками Ионией в честь Иона, сына Эллина. Первое упоминание о ее жителях мы находим в надписях Рамсеса II, перечисляющих союзников хеттов. Среди них легко узнаются дарденни (дарданцы), калакиша (киликийцы), лукки (ликийцы), масса (мисийцы), пидаса (писидийцы). Но один этноним поставил ученых в тупик. Его читали и так и этак: маунна, ариунна, илиуна, иаунна, иаванна - и наконец пришли к выводу, что "различные чтения его имени позволяют отождествить его или с меонийцами, или с илионцами, или, наконец, с ионийцами" (80, с. 124). Э. Курпиус усматривает родственную связь ионийцев с финикийцами, отмечая, что "это было то самое имя, которым наиболее замечательный из всех греческих морских народов называл самого себя, т. е. имя иаоны, или ионяне, занесенное финикиянами в разных диалектических формах: яван у евреев, иуна или иауна у персов, уиним у египтян; это коллективное имя обнимало весь однородный морской народ, с которым приходилось сталкиваться на западной окраине Малой Азии..." (85, с. 34). Лидия с ее великолепными портами ненадолго становится соперницей Финикии в посреднической торговле.
      * * *
      Каковы были их эскадры? Этого мы не знаем, как не знаем почти ничего о флотах других народов островов и материковой Греции. Единственным, пожалуй, источником здесь может служить II песнь "Илиады", где перечисляются корабли, прибывшие к Трое. По их количеству можно в какой-то мере судить о морской мощи их владельцев. Самым "мореходным" народом в то время были, очевидно, микенцы: их вождь Агамемнон привел с собой сотню кораблей. Второе место занимали пилосцы - 90 кораблей. Аргивяне, по-видимому, к этому времени сравнялись в морском могуществе с критянами: их флоты насчитывали по 80 кораблей (Аргос лежал на перекрестке восточных и западных торговых трасс). Спартанский и аркадский флоты насчитывали по 60 кораблей, афинский и мирмидонский - по 50. Наиболее часто Гомер называет цифру 40; такой флот имели гиртонияне, дулихийцы, локрийцы, магнеты, орменийцы, филакцы, фокидяне, эвбеяне, элейцы и этолийцы. По 30 кораблей привели низирцы, орхоменцы и триккцы. Такие круглые цифры могли бы насторожить, но Гомер указывает и иные, вполне правдоподобные: 22 корабля эниан, 12 - итакцев, 11 - ферейцев, 9 - родосцев, 7 - олизонян и 3 - симейцев. Всего, если верить поэту, к Трое прибыли 1186 кораблей{9}. При этом некоторые цифры отражают численность флотов, собранных конфедерациями греческих городов, объединившихся по случаю войны под властью одного или нескольких вождей.
      Агамемнон не случайно владел самым большим флотом. Гомер даже преуменьшает цифру, так как корабли аргивян тоже принадлежали Агамемнону как царю Аргоса, хотя ими командовали Диомед, Сфенел и Эвриал - герои, чье отсутствие у Трои было бы для греков весьма чувствительным. Власть Агамемнона распространялась от Фессалии до южной оконечности Пелопоннеса.
      Буковые, дубовые, каштановые, сосновые леса Эллады позволяли строить корабли, не уступавшие финикийским. Пагасейский залив, превращенный серповидным гористым мысом Сепием в почти закрытый водоем, давал возможность безбоязненно содержать большой флот. И флот этот был создан очень рано, ибо именно в Пагасейском заливе лежал город Иолк, откуда аргонавты начали свое путешествие. Их корабль "Арго" ("Быстрая") до конца античности считался "первым плавающим кораблем" (32, с. 249). Эти быстроходные корабли принадлежали Агамемнону.
      Еще удобнее располагалось другое владение Агамемнона, славное именем прежнего своего государя - Геракла, - Арголида с прекрасным городом Аргосом. Глубокий Арголидский залив давал возможность оборудовать неприступные порты, способные быть базами основного флота, тогда как сторожевые корабли охраняли подступы к ним, притаившись на островах (служивших, впрочем, базами и для пиратов) Арина, Эфира, Питиуса, Аристеры и десятках более мелких. Все они располагаются вдоль восточного берега залива, где, по-видимому, и заканчивалась талассократия Агамемнона. Западный берег залива и его продолжение - восточное побережье Лаконики оставались его владениями чисто номинально. Об этом свидетельствуют и топонимы этой местности: город Тирея в глубине бухты Тиреатикус - центр Тиреатийской области, город Тирос при южном входе в залив Тиро. Море богато здесь пурпуровыми раковинами, и тирийцы не могли упустить своего. Они же, по-видимому, контролировали и мелкие островки дальше к югу. И только гористая Миноя, соединяющаяся подводными и надводными скалами с Пелопоннесом, умерила аппетиты тирийцев, оставив юг Лаконики за критянами, союзниками Агамемнона.
      В балканской Греции, пишет Курциус, "возник союз из семи приморских городов: Орхомена, Афин, Эгины, Эпидавра, Гермиона, Празии и Навплии. Центром этой морской амфиктионии нельзя было избрать более удобного места, чем высокий остров Калаврию, лежащий перед восточной оконечностью Арголиды, на границе Саронического залива, и образующий с помощью ближайшего материка обширное и хорошо защищенное внутреннее море и рейд, как бы созданный для стоянки кораблей и для господства над морем" (85, с. 72). Того, кому удалось бы миновать Калаврию, поджидала Эгина, окруженная подводными камнями и торчащими из воды скалами: греки говорили, что их разбросал здесь Эак, чтобы обезопасить свой остров от пиратов. Прорвавшись мимо Калаврии, пират сам вкладывал свою голову в петлю. Действительно, если соединить линией перечисленные города, эта линия, как удавка, опояшет северо-западную часть залива Сароникос и всю Арголиду.
      Возникновение и бурный рост флотов отражают кардинальное изменение содержания пиратского промысла: главной целью становится захват рабов, предпочтительно женщин и детей. "Во времена Гомера, как и в наши времена, размышляет А. Валлон, - в тех странах, где вербуются рабы, делали набеги на поля, нападали на города, чтобы добыть пленников. Эти грабежи, которые занимали свободное время у греков под Троей, служили также во время путешествий вознаграждением за медлительность мореплавания в те времена; вот подлинная жизнь Древней Греции на суше и на море. Таким образом, морской разбой шел рядом с войной или, лучше сказать, сливался с ней, разделяя с нею одинаковый почет, так как он предполагал одни с нею труды и давал тот же результат. Женщины составляли лучшую часть добычи; их забирали массами, чтобы потом разделить на досуге. Иногда боги получали свою часть, а остаток распределялся, по заслугам и рангу, между людьми. Никакому возрасту не давалось пощады, когда проявлялся этот жадный инстинкт... Цари извлекали из этого такую же выгоду, как и морские разбойники, создавшие себе из торговли рабами ремесло... Эту торговлю, которую с давних пор финикийцы вели на побережьях Греции, сами греки продолжали у берегов Сицилии, если не во время Троянской войны, то во всяком случае в то время, когда создавалась "Одиссея"" (75, с. 5).
      Цари, предводительствующие эскадрами пиратов, похваляются своими подвигами, их воспевают поэты и прославляют дружины. Ахилл делает набег из Арголиды в Мисию и умыкает из Лирнесса "по жестоких трудах" Брисеиду, а этот союзный Трое город сравнивает с землей.
      Я кораблями двенадцать градов разорил многолюдных;
      Пеший одиннадцать взял на троянской земле многоплодной;
      В каждом из них и сокровищ бесценных и славных корыстей
      Много добыл,
      предается сладким воспоминаниям сын Пелея (На, IX, 328-331). У него уже был в этом деле немалый опыт (11а, I, 366-368):
      Мы на священные Фивы, на град Этионов ходили;
      Град разгромили, и все, что ни взяли, представили стану;
      Все меж собою, как должно, ахеян сыны разделили...
      Тлиполем похваляется тем, что его отец Геракл уже однажды разрушил Трою, когда вздумал поживиться прославленными малоазийскими конями. Агамемнон раздаривает направо и налево прекрасных пленниц, в том числе "лесбосских, коих тогда, как разрушил он (Ахилл. - А. С.) Лесбос цветущий, сам я избрал" (11а, IX, 128-130, 270-271). Рабыня феакийской царевны Навсикаи Эвримедуса была похищена из Эпира. Одиссей забывает о своем бедственном положении и, как только буря прибивает его корабль к фракийскому побережью, немедленно приступает к грабежу ближайшего города, закончившемуся, впрочем, плачевно для царя Итаки. Пират по призванию, Одиссей ничуть не стесняется своего ремесла. Напротив, при всяком удобном случае он не упускает возможности прихвастнуть им как величайшей из своих заслуг (11б, XIV, 229-234):
      Прежде чем в Трою пошло броненосное племя ахеян,
      Девять я раз в корабле быстроходном с отважной дружиной
      Против людей иноземных ходил - и была нам удача;
      Лучшее брал я себе из добыч, и по жребию также
      Много на часть мне досталось; свое увеличив богатство,
      Стал я могуч и почтен...
      Итака и ее окрестности были идеальным местом для разбоя. Архипелаги, не уступающие эгейским, сильно изрезанное побережье, паутина проливов казались созданными специально для этой цели. К северу от Итаки лежал большой остров Коркира, отделенный от Эпира узким проливом с бахромой гористых гаваней и бухточек. Этот пролив имеет особенность, известную местным жителям: здесь в зависимости от скорости и направления ветров внезапно возникают и так же внезапно исчезают поверхностные течения, скорость которых (до 2 узлов) превышает скорость постоянного течения. Пираты не замедлили превратить этот феномен в союзника, и, по словам Страбона, "в древности Коркира благоденствовала, обладая большой силой на море" (33, VII, фрагм. 8), контролируя судоходство в горле Адриатики. Именно здесь хозяйничали феспроты, едва не продавшие в рабство Одиссея. Их северными соседями были иллирийцы, долгое время остававшиеся хозяевами Адриатики. "Все иллирийское побережье, - пишет Страбон, - оказывается исключительно богатым гаванями как на самом материке, так л на близлежаших островах, хотя на противоположном италийском побережье наблюдается обратное явление: оно лишено гаваней... Прежде оно находилось в пренебрежении... в силу дикости обитателей и их склонности к пиратству" (33, С317).
      Море и его берега были поделены между разбойничьими шайками. Возможно, сферы влияния даже закрепились в каком-то подобии договоров, как делали черноморские народы. Поэтому дальние рейды не могли быть частыми, и их объектами служили страны, не затрагивающие интересы участников и их соседей. Пираты предпочитали поджидать добычу у своих берегов.
      Одним из важнейших мест для засад был островок, запирающий узкий пролив Итаки между Итакой и Кефаллинией, называвшейся прежде Замом (11б, IV, 844-847):
      Есть на равнине соленого моря утесистый остров
      Между Итакой и Замом гористым; его именуют
      Астером; корабли там приютная пристань
      С двух берегов принимает. Там стали на страже ахейцы.
      Ахейцы - женихи Пенелопы - использовали в данном случае пиратскую заставу самого Одиссея, чтобы захватить плывущего мимо острова его сына Телемаха. Но кто может сказать, сколько мореплавателей закончило здесь свой рейс по вине царя Итаки? В том, что Астер использовался в подобных целях еще много веков спустя после Троянской войны, нет никаких сомнений. Сегодня этот остров называется Даскальо, это единственный клочок суши (точнее, красноватых скал) в проливе. При подходе к нему издалека видны развалины сторожевой башни, возведенной в средние века (высота всего острова не превышает 3 м). Отсюда ахейские корабли возвращались с награбленной добычей домой, где их поджидали верные пенелопы и смышленые отпрыски, с младых ногтей постигавшие науку умерщвлять, чтобы жить.
      Но эвпатридам удачи не сидится дома. Едва подсчитав прибыль, они подумывают о новых рейдах. И чем они отдаленнее, тем славнее. Вот что рассказывает Одиссей об одном из них (11б, XIV, 244 - 272), выдавая себя за критянина (вспомним, что принадлежностью к Криту гордились как особым отличием):
      Целый месяц провел я с детьми и с женою в семейном
      Доме, великим богатством своим веселясь; напоследок
      Сильно в Египет меня устремило желание; выбрав
      Смелых товарищей, я корабли изготовил; их девять
      Там мы оснастили новых; когда ж в корабли собралися
      Бодрые спутники, целых шесть дней до отплытия все мы
      Там пировали; я много зарезал быков и баранов
      В жертву богам, на роскошное людям моим угощенье;
      Но на седьмой день, покинувши Крит, мы в открытое море
      Вышли и с быстропопутным, пронзительнохладным Бореем
      Плыли, как будто по стремю, легко; и ничем ни один наш
      Не был корабль поврежден; нас, здоровых, веселых и бодрых,
      По морю мчали они, повинуясь кормилу и ветру.
      Дней через пять мы к водам светлоструйным потока Египта
      Прибыли: в лоне потока легкоповоротные наши
      Все корабли утвердив, я велел, чтоб отборные люди
      Там на морском берегу сторожить их остались; другим же
      Дал приказание с ближних высот обозреть всю окрестность,
      Вдруг загорелось в них дикое буйство; они, обезумев,
      Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта
      Бросились, начали жен похищать и детей малолетних,
      Зверски мужей убивая, - тревога до жителей града
      Скоро достигла, и сильная ранней зарей собралася
      Рать; колесницами, пешими, яркою медью оружий
      Поле кругом закипело; Зевес, веселящийся громом,
      В жалкое бегство моих обратил, отразить ни единый
      Силы врага не поспел, и отвсюду нас смерть окружила;
      Многих тогда из товарищей медь умертвила, и многих
      Пленных насильственно в град увлекли на печальное рабство.
      Трудно сказать, чем чаще кончались подобные набеги. На египетских памятниках у поверженных врагов характерные набедренники выдают ахейцев (ахайваша). Памятники ахейцев и критян, дойди они до нас, рисовали бы противоположную картину. Но в данных обстоятельствах неудача одного - удача другого.
      Охота за рабами породила особую профессию - андраподистов - "делателей рабов". Лукиан называл первым андраподистом самого Зевса, похитившего приглянувшегося ему Ганимеда (20, IV, 1){10}. А. Валлон совершенно справедливо утверждает, что "наиболее богатым источником, поставлявшим рабов, был всегда первичный источник рабства: война и морской разбой. Троянская война и наиболее древние войны греков по азиатскому и фракийскому побережьям дали им многочисленных пленников. (...) Война пополняла ряды рабов, но с известными перерывами; морской разбой содействовал этому более постоянно и непрерывно. Этот обычай, который в Греции предшествовал торговле и сопутствовал первым попыткам мореплавания, не прекратился даже тогда, когда сношения между народами стали более регулярными и цивилизация более широко распространенной; нужда в рабах, ставшая более распространенной, стимулировала активность пиратов приманкой более высокой прибыли. Какую легкость для этого представляли и край, окруженный морем, и берега, почти всюду доступные, и острова, рассеянные по всему морю! Тот ужас, который североафриканские варварийцы (берберы. - А. С.) не так давно распространяли по берегам Средиземного моря благодаря своим быстрым и непредвиденным высадкам, царил повседневно и повсеместно в Греции" (75, с. 57, 60-61).
      От этого ужаса не был застрахован никто, в том числе и сами пираты (11б, XIV, 85-88).
      Даже разбойники, злые губители, разные земли
      Грабить обыкшие, - многой добычей, им данной Зевесом,
      Свой нагрузивши корабль и на нем возвращаясь в отчизну,
      Страх наказанья великий в душе сохраняют...
      Именно этим ужасом порожден повсеместный обычай убивать незнакомцев, прибывших с моря, обычай, закрепленный в мифах о Бусирисе и упомянутый в повести об Унуамоне. Геракл испытал его на себе не только в Египте: когда он возращался после разрушения Трои и похищения коней, его корабль прибило бурей к Косу, и "жители Коса приняли его флот за пиратский и стали метать в него камни, не давая пристать к берегу. Но Геракл ночью высадился и захватил остров, убив при этом царя Эврипила, сына Посейдона и Астипалеи" (3, II, VII, 1). Похожая история произошла с Катреем и Телегоном. Убивали чужеземцев и критяне - руками великана Тала. Царь фракийского племени бистонов, обитавшего на побережье напротив Фасоса, Диомед скармливал всех чужеземцев своим коням, пока Геракл не накормил этих рысаков мясом их хозяина. Ахиллу пришлось убить Тенеса - царя Тенедоса - лишь потому, что он, "увидев эллинов, подплывающих к Тенедосу, стал препятствовать их высадке, бросая в них камни" (3, Эпитома, III, 26). Подобная же встреча была оказана аргонавтам. Страх был первой реакцией феакиянок, увидевших полуживого Одиссея, выброшенного на их берег бурей; царевна успокаивает их и себя словами (11б, VI, 199-200):
      Стойте! Куда разбежалися вы, устрашась иноземца?
      Он человек незломышленный; нет вам причины страшиться...
      Но встреченная Одиссеем переодетая феакийкой Афина дает своему любимцу истинно божеский совет (11б, VII, 28-33, 37-42):
      "Странник, с великой охотой палаты, которых ты ищешь,
      Я укажу; там в соседстве живет мой отец беспорочный;
      Следуй за мною в глубоком молчанье; пойду впереди я;
      Ты же на встречных людей не гляди и не делай вопросов
      Им: иноземцев не любит народ наш; он с ними неласков;
      Люди радушного здесь гостелюбия вовсе не знают..." ...
      Кончив, богиня Афина пошла впереди Одиссея.
      Быстрым шагом, поспешно пошел Одиссей за богиней,
      Улицы с ней проходя, ни одним из людей феакийских,
      На море славных, он не был замечен; того не хотела
      Светлокудрявая дева Паллада: храня Одиссея,
      Тьмой несказанной она отовсюду его окружила.
      И хотя в то время уже бытовало у греков мнение, что следует "чтить, во-первых, богов, во-вторых, родителей, в-третьих, чужестранцев и странников" (24, с. 428) и что
      Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных,
      Входят в земные жилища, чтоб видеть своими очами,
      Кто из людей беззаконствует, кто наблюдает их правду
      (Пб, XVII, 485-487), не оно определяло образ действий грека, египтянина или финикийца. Убивать надо всех: бессмертным богам это вреда не причинит. В лучшем случае они поступали так, как об этом сообщает Фукидид: "В древности эллины и те из варваров, которые жили на материке близ моря, а равно все обитатели островов, обратились к пиратству с того времени, как стали чаще сноситься друг с другом по морю... Тогда это занятие не считалось постыдным, скорее, приносило даже некоторую славу. Доказательство этого представляют... древние поэты, везде предлагающие пристающим к берегу людям один и тот же вопрос: не разбойники ли они? так как ни те, которых спрашивают, не считают это занятие недостойным, ни те, которым желательно это узнать, не вменяют его в порок" (35, 1,5). Такой вопрос предлагал Нестор сыну Одиссея. Почти дословно он повторен и в гимне Аполлону Пифийскому, приписывавшемуся Гомеру.
      Но чаще вопросов не задавали. Действовало правило Варфоломеевской ночи: убивай всех, бог узнает своих. У некоторых племен этот обычай стал культовым. Так, у горного карийского племени кавниев (между прочим, считавших себя выходцами с Крита) были однажды воздвигнуты храмы чужеземным богам. Но затем, пишет Геродот, "они раскаялись в этом и решили почитать только отечественных богов. Тогда все кавнии, способные носить оружие, вооружились: ударяя копьями по воздуху, они шли до калиндийских пределов и восклицали при этом, что изгоняют чужеземных богов" (10, I, 172).
      Средиземное море становилось тесным. На севере лежало другое море, уже освоенное финикийцами. Его волны оставили свою соль и на бортах эллинских кораблей: во времена Катрея там побывали аргонавты. Но путь в Понт им указал слепой прорицатель Финей. Финикиец. Указал только потому, что среди аргонавтов оказались его зятья Зет и Калаид. Не море само по себе страшило греческих кормчих. Их страшил путь в него. Путь был узок, и его надежно охраняли корабли Приама.
      Троя была кровно заинтересована в контроле Проливов. Корабли черноморских народов привозили к берегам Малой Азии отборную пшеницу, шкуры редкостных зверей, оружие из нержавеющей стали, затейливую утварь и ювелирные изделия, а главное - высоко ценимых колхидских и скифских рабов. Насытив финикийский рынок, черноморские торговцы неизбежно должны были завязать контакты с союзниками финикийцев - дарданцами. Троя стала златообильной, она соперничала с Микенами. Посредническая торговля во все времена была выгодным предприятием.
      Нельзя сказать, что греки мирились с таким положением вещей. Раскопки Г. Шлимана и особенно В. Дерпфельда показали, что до времени Агамемнона Троя разрушалась по крайней мере пять раз. Шестым было событие, вошедшее в историю как Троянская война, воспетое Гомером и косвенно связанное со смертью Катрея.
      Повод к войне был на первый взгляд пустяковым. После того как на горе Иде Фригийской сын Приама Парис преподнес Афродите золотое яблоко с надписью "Отдать прекраснейшей", он отплыл в Спарту погостить у Менелая{11}. Как раз в это время на Родосе от руки сына погиб Катрей. Тело Катрея было с подобающими почестями доставлено на Крит для захоронения. Поскольку же Менелай приходился Катрею внуком по материнской линии, царь Спарты, естественно, не мог уклониться от участия в тризне. Его отъездом воспользовался Парис. На быстроходном корабле, изготовленном потомственным корабелом Фереклом, сыном Гармона, царевич увез приглянувшуюся ему жену Менелая Елену. Первое убежище они нашли на острове Кранае, принадлежавшем финикийцам. Оттуда Парис отправился в Сидон, потом провел некоторое время на Кипре и наконец прибыл в Трою.
      С большой долей вероятности можно предположить, что свой корабль Парис оставил на Кранае в уплату за убежище и весь остальной путь проделал на финикийских судах. Когда брат Менелая Агамемнон сумел наконец собрать флот для погони за его ветреной супругой, то, "не зная морского пути в Трою, воины пристали к берегам Мисии и опустошили ее, приняв эту страну за Трою... Покинув Мисию, эллины выплыли в открытое море, но началась сильная буря, и они, оторвавшись друг от друга, причалили каждый к своим родным берегам... После того как они вновь собрались в Аргосе... они оказались перед великой трудностью, мешавшей им отплыть: у них не было вождя, который был бы в состоянии указать им морской путь в Трою" (3, Эпитома, III, 17-19). Едва ли такой "вождь" (лоцман) был и у Париса.
      Этот пассаж не только свидетельствует о состоянии морского дела у эгейских народов, но и добавляет небольшую деталь к рассказу Гомера: критяне прибыли к Трое отдельно, ибо уж кто-кто, а они-то прекрасно знали голубые дороги Эгеиды. Что могло их задержать? Мы этого не знаем. Возможно, какая-нибудь неотложная пиратская вылазка. Быть может, природный катаклизм - не настолько разрушительный, чтобы нанести серьезный урон острову, но достаточный для того, чтобы повредить или задержать флот. И все-таки критяне прибыли к Трое. Присутствие у Геллеспонта их кораблей и отсутствие финикийских может кое-что поведать о международном положении Приамова царства и о сфере интересов гегемонов моря: критяне были кровно заинтересованы в проникновении в черноморские воды; финикийцы предпочитали оставаться наблюдателями, не желая ввязываться в борьбу гигантов. Не потому ли их так честит Гомер устами своих героев?
      Соперничество Крита и Финикии, их борьба за море не прекращались ни на миг. Захват новых земель способствовал безопасности соединявших их голубых дорог. Нужно отдать должное финикийцам: в отличие от критян они умели обеспечить свою гегемонию, не прибегая к крайним средствам. Там, где без этих средств нельзя было обойтись, они пускали в ход таран - пиратские эскадры. Видимо, таран этот, несмотря на редкое его применение, был достаточно эффективен: нам неизвестны столкновения Крита и других государств с Финикией. Минос предпочитал довольствоваться тем, что имел, другие владыки спасали свой престиж тем, что придумывали новые эпитеты для "кознодеев". С другой стороны, финикийцы, единожды наметив и захватив ключевые базы для своей торговли, пользовались их преимуществами, не тревожа более осиное гнездо, в которое превратили Эгеиду критяне.
      Но скрытая "война всех против всех" не утихала, и в ней изобретались методы, на много веков пережившие своих создателей. Одним из них было устройство ложных сигнальных огней. Вероятно, к тому времени все постоянные морские трассы и важнейшие стоянки были уже оборудованы маяками (11а, XIX, 375-377):
      ...По морю свет мореходцам во мраке сияет,
      Свет от огня, далеко на вершине горящего горной,
      В куще пустынной...
      Такими огнями была оборудована, например, Итака (11б, X, 29-30):
      Вдруг на десятые сутки явился нам берег отчизны.
      Был он уже близко; на нем все огни уж могли различить мы.
      Эти огни - отнюдь не огни жилищ или случайных костров. Стоящее здесь в подлиннике слово пvрпoлew можно перевести как "поддерживать огонь". Но в другом месте (11а, XVIII, 211) фигурирует уже более конкретное понятие пvрooc - "сигнальный огонь" или "сторожевой огонь" ("маячный" перевода), синоним Еврипидова пvрпoлnua. Вот эти-то огни и использовались для того, чтобы сбить с толку мореплавателей и завладеть их добром. Изобретение этого промысла греки приписывали царю Эвбеи Навплию, сыну Посейдона и Амимоны.
      Эвбея была в то время крупнейшим международным рынком рабов в Эгейском море. Катрей продает Навплию своих дочерей для дальнейшей перепродажи (по некоторым версиям мифа, Навплий женился на одной из них, Климене, и у них родился Паламед - изобретатель письма и счета, мер и весов, мореходства и маяков, игры в кости и иных искусств, погибший под Троей по навету Одиссея). Геракл продает Навплию - тоже для перепродажи - соблазненную им жрицу Афины Авгу, дочь аркадского царя Алея и будущую супругу царя Мисии Тевтранта. Этот Навплий, сообщает Аполлодор, "прожил очень долго и, плавая по морю, зажигал ложные сигнальные огни всем встречным морякам с целью их погубить" (3, II, 1, 5). Этим излюбленным способом он отомстил и грекам, возвращавшимся из-под Трои, за гибель Паламеда. Когда их флот приблизился ночью к Эвбее, Навплий, точно рассчитав время, зажег огонь на горе Кафарее, или Ксилофаге. Сигнал был дан в тот момент, когда между греческими кораблями и побережьем была цепь рифов. На них и погибли многие победители. Это произошло в юго-восточной части Эвбеи, у мыса Кафирефс, или Доро, северо-западного входного мыса в одноименный пролив, образованного северным склоном трехглавой горы Охи высотой 1397 м. Отголосок легенды о Навплий можно усмотреть в конфигурации горы, напоминающей трезубец Посейдона - отца Навплия. Это был символ власти над морем.
      * * *
      Среди погибших у Эвбеи не было критян. Идоменей, ликуя, спешил домой кратчайшим путем - через Киклады. У Трои он совершил немало славных подвигов, причинив дарданцам массу хлопот. Казалось бы, это и должно было предопределить его участь. И тем не менее Посейдон, чьи симпатии в этой войне принадлежали грекам, задумал потопить критский корабль. Тогда Идоменей поклялся принести ему в жертву первое живое существо, которое встретит его на берегу. Он был абсолютно уверен, что это будет его любимый пес. Но боги знают, что делают. Первым встретил Идоменея его сын, родившийся и выросший за время его десятилетнего отсутствия.