Властители античных морей

Возможно, сфера их пиратства включала всю западную часть моря, а в период поздней античности понтийские пираты проникали в Средиземное море, так же как киликийские - в Черное. Одним из первых свидетельств о проникновении средиземноморских пиратов в Понт (мы вправе предположить и обратный процесс) следует признать упоминание Плутархом эпизода войны Лукулла с Тиграном - когда Лукулл "взял Синопу и во время преследования бежавших к своим судам киликийцев увидел лежавшее у берега изваяние, которое киликийцы не успели дотащить до корабля" (26д, 23). Среди пиратских эскадр, тревоживших берега Понта и Вифинии, могли быть и тавры. Эти эскадры были столь многочисленны, что местные правители оказались не в силах обуздать их набеги, и против них действовал объединенный флот нескольких государств. Найденная в Танаисе надпись, повествующая о восстановлении свободы мореплавания у берегов Малой Азии, свидетельствует об участии в кампании танаисского флота. Возможно, он был усилен флотами Боспора Киммерийского и Колхиды: мимо их берегов он мог пройти только при наличии разрешения, а ввиду всеобщей заинтересованности в успехе предприятия получить подкрепления. И все же "пиратство на Черном море не утихает до конца существования Боспора" (82б, с. 93).
      В Азовском море оно должно было значительно ослабнуть после включения меотских областей в состав Боспорского царства. Но еще столетие спустя некоторые племена выводили в море свои челны. В надписи рубежа III и II вв. до н. э. упоминается пиратское меотское племя сатархов, или сатархеев, возможно, ситтакенов Страбона. "Сатархи, - пишет Мела, - не знают таких величайших зол, как золото и серебро; торговлю они осуществляют путем обмена вещами. Из-за суровой и очень продолжительной зимы они живут в подземных укрытиях, пещерах и подкопах, одевают все тело и даже лицо, оставляя незакрытыми только глаза" (21, II, 1). Казалось бы, люди, равнодушные к золоту и серебру, должны вести благонамеренный образ жизни, да и Мела ни слова не говорит о пиратских наклонностях сатархов. Но однажды из земли Неаполя Скифского извлекли сильно поврежденную каменную стелу. Из того, что сохранилось, удалось разобрать, что это посвятительная надпись Ахиллу некоего Посидея, победившего сатархейских пиратов.
      Текст сразу заставляет вспомнить самый крупный черноморский остров Левку - "Белый". Расположенный в 35 км от центра дунайской дельты и окруженный грядой рифов, он был широко известен в древнем мире как место погребения Ахилла. На нем никогда никто не жил, единственной его постройкой был храм Ахилла, а единственными обитателями - жрецы этого храма. Днем к его северному и восточному берегам приставали корабли, привозившие богатые дары, устраивались поминальные игры. При северо-восточных ветрах остров был отрезан от мира: его западный и южный берега обрывисты, а в остальных местах якоря переставали держать дно. Ахилл считался наряду с Диоскурами покровителем плавающих в Понте. Поэтому нетрудно представить, сколько даров скапливалось на острове. Каждый грек или эллинизированный варвар почитал за величайшее счастье оказать помощь святому месту, если даже она была сопряжена с опасностью для жизни. В их честь высекали почетные декреты, а сами они оставляли посвятительные надписи.
      Учитывая все это, многие склонны считать, что надпись Посидея как раз и повествует о таком рейде. Но есть ряд сомнений с точки зрения географии. Могли ли полудикие сатархеи, ведущие меновую торговлю, иметь корабли, достаточно мореходные для того, чтобы дважды пересечь Понт в широтном направлении? Зачем им понадобилась столь далекая и опасная экспедиция, да еще через надежно охраняемый пролив, если они равнодушны к золоту и серебру, а рядовые товары меновой торговли можно было раздобыть в любом прибрежном селении или на проходящих кораблях? Как им удалось благополучно и притом дважды миновать воды тавров, имевших явно более совершенные корабли, а также боспорцев и херсонесцев, чьи флоты, безусловно, вмешались бы в столь кощунственное предприятие?
      Вопросов много, а ответов может быть только два: либо это не сатархи, либо это не Левка. Предпочтительнее кажется второй вариант, снимающий перечисленные и некоторые другие противоречия. Остров (его название в тексте не сохранилось), по всей вероятности, располагался в Азовском море: это мог быть, например, участок суши в дельте Дона. Тогда понятно и то, что помощь пришла из скифского Крыма: если скифы держали флот в Азовском море, он и должен был первым откликнуться на призыв о помощи. Боспорским царям, неустанно боровшимся с пиратством у своих берегов, оставалось лишь сделать вид, будто они ничего не знают о "подвигах" своих подданных. Возможен и третий вариант: всех черноморских пиратов могли называть сатархами, если это было самое разбойничье племя на понтийских берегах, как всех средиземноморских пиратов называли тирренами и позднее киликийцами. Но сведений об этом нет.
      Однако Левка грабилась, причем неоднократно. В ее водах могли орудовать как фракийские племена, так и тавры. Обнаруженный на острове почетный декрет ольбиополитов, очевидно принимавших участие в карательных санкциях против пиратов, повествует о разграблении Левки на рубеже IV и III вв. до н. э. - на сто лет раньше рейда сатархов. Позднее такие набеги, очевидно, стали нормой, а в эпоху императорского Рима Левка была даже оккупирована пиратами. Но если в надписи Посидея упомянут этноним и отсутствует топоним, то в надписях Левки о племенах, совершавших эти налеты, нет ни слова. Возможно, они перечислялись в утраченных частях надписей. Это могли быть пиратские народности, обитавшие в северо-западной части Черноморского бассейна, или объединенные пиратские флоты вроде тех, что грабили Египет при Эхнатоне и блокировали Рим при Цезаре.
      * * *
      В 85 г. до н. э. бесславно для Митридата закончилась первая его война с Римом, за ней закончилась крахом вторая. Подобно лидийскому царю Крезу, Митридат, перейдя Галис, разрушил великое царство{30}. Но он не терял надежды вернуть потерянное. Собравшись с силами, понтийский царь сделал в 74 г. до н. э. третью попытку завоевать мировое господство - попытку, растянувшуюся на 10 лет и стоившую ему жизни. С ужасом наблюдая, как флоты его союзников один за другим гибнут или сдаются на милость Помпея, как остатки его армий в панике ищут убежища в горах, как склоняются перед римлянами завоеванные им области, как римская сеть разом накрыла дичь на двух морях, этот человек бежал в Пантикапей, чтобы собраться с силами и вновь идти на Рим. В 63 г. до н. э., когда восстали боспорские города, блокированные римским флотом, а сын Митридата Фарнак переметнулся к римлянам с частью армии, "понтийский Ганнибал" принял яд в своем дворце на пантикапейском акрополе. Оттуда он видел затуманенным взором бескрайнее море, усеянное римскими кораблями. Яд не подействовал, и верный раб Митридата вонзил в своего господина милосердный меч. Узнав о его смерти, Помпей, осаждавший в это время Иерусалим, поспешил в Понт и провозгласил его римской провинцией.
      Понтийские пираты, составлявшие наряду с киликийцами заметную часть Митридатова флота и вербовавшиеся в основном на берегах Боспора Киммерийского, последнее убежище нашли в Меотиде. Там же к ним присоединились остатки пиратских эскадр, в течение двух лет противостоявших римской осаде в Амисе, Синопе и Гераклее. Став властителями Понта Эвксинского, римляне очутились в положении человека, поймавшего медведя, но бессильного подчинить его своей воле, потому что тот его "не пускает". В 48 г. до н. э. Фарнак опустошил Колхиду, имея целью преимущественно Диоскурию - самый северный город на кавказском берегу, перешедший под римское владычество; примерно столетие спустя, в первой половине I в., гениохи столь же основательно разграбили Питиунт; в 57 г. скифы осаждают Херсонес - ключевой пункт в Тавриде.
      После этого набега римляне расквартировали свои войска в важнейших городах Крыма и Кавказа. Иудейский царь Агриппа II (53-100 гг.) говорил, что причерноморские и приазовские племена "держатся в повиновении тремя тысячами легионеров, и сорок восемь военных кораблей полностью усмирили прежде неприступное и суровое море" (54, II, 16). Эти корабли крейсировали вдоль побережий и охраняли устья судоходных рек и короткий путь через море. Важнейшие гавани защищались солдатскими гарнизонами. Пираты были вынуждены довольствоваться береговым разбоем, нападая на потерпевших кораблекрушение. Рассказ Тацита (34а, XII, 17), относящийся к последним дням Митридата, о том, как тавры напали на отнесенную к их берегу римскую эскадру и убили префекта когорты и множество воинов, мог бы быть датирован любым более поздним временем и прилагаться к любому племени в любой точке побережья Понта Эвксинского.
      Вплоть до III в. римляне оставались господами Понта Эвксинского. Потом пришел конец.
      В 30-х годах III в., при Александре Севере, страшному опустошению подверглась Горгиппия, через 10 лет, когда Рим торжественно праздновал свое тысячелетие (21 апреля 247 г.), - Танаис. В течение последующего тридцатилетия готы, захватившие боспорский флот, взяли штурмом Питиунт, осадили Фасис, но не желая тратить время на бесплодную осаду, ринулись дальше и овладели Трапезунтом. Осколки пиратских эскадр, теснимых римлянами на море и готами на побережьях, искали спасения на севере. Скапливаясь в устьях больших рек, они наспех зализывали раны, усиливая свою мощь за счет разоренных готами скифов, и неуловимыми страшными смерчами проносились по побережьям Понта, прежде чем римляне могли принять меры, и даже грабили берега Пропонтиды и Эгейского моря, как это было в середине III в. Отдельные флотилии понтийских пиратов заплывали в Кипрское море, промышляли на берегах Ликии и Памфнлии и проникали во внутренние области до Каппадокии. До сих пор эти рейды носили грабительский характер, но с середины III в. пиратство становится частью великого переселения народов, начатого готами с низовьев Дуная (119, с. 91). В третьей четверти III в. некоторые пиратствующие племена фракийского берега терроризировали Балканы.
      Это было началом новой главы в истории понтийского пиратства.
      Диоскуры
      Отсутствие источников не позволяет с достаточной полнотой и уверенностью говорить о кораблях черноморских народов. Археологи извлекли и исследовали немало судов у черноморских берегов, но все они или принадлежали грекам и римлянам, или более позднему времени. Несколько примитивных изображений торговых парусников, обнаруженных на территории Боспорского царства, очень похожи на римские, и их анализ мало что может добавить к тому, что мы знаем о кораблях Рима. Монеты времени Антонинов и Северов, найденные в разных местах империи, также изображают бесспорно римские корабли. Почти наверняка можно сказать то же самое относительно монет черноморских городов римского времени.
      Колхидские суда, возможно, были близки к тем, что плавали вниз по Евфрату. Вот как их описывает "отец истории": "В Армении, которая лежит выше Ассирии, вавилоняне нарезают ивовые прутья для остова корабля. Снаружи (остов) обтягивают плотными шкурами наподобие (круглого) днища корабля. Они не расширяют кормовой части судна и не заостряют носа, но делают судно круглым, как щит. Затем набивают все судно соломой (для обертки груза) и, нагрузив, пускают плыть вниз по течению... Управляют судном с помощью двух рулевых весел, которыми стоя загребают двое людей. Один из них при этом тянет судно веслом к себе, а другой отталкивается. Такие суда строят очень большого размера и поменьше. Самые большие вмещают до 5000 талантов груза. На каждом судне находится живой осел, и на больших - несколько. По прибытии в Вавилон купцы распродают свой товар, а затем с публичных торгов сбывают и (плетеный) остов судна, и всю солому. А шкуры потом навьючивают на ослов и возвращаются в Армению. Вверх по реке ведь из-за быстрого течения плыть совершенно невозможно. Поэтому и суда строят не из дерева, а из шкур. Когда же купцы на своих ослах прибывают в Армению, то строят новые суда таким же способом. Таковы у них (речные) суда" (10, I, 194). Такие рейсы были выгодны: суда стоили недорого, а их грузоподъемность в 130 т сразу окупала все затраты. Эти суда - куфы - до сих пор ходят по иранским рекам. По описанию они очень напоминают те, с которыми познакомился Цезарь у британцев. Если их сделать шпангоутно-килевыми и снабдить гибкой системой управления, на них в тихую погоду можно выходить в море. Возможно, подобные суда класса "река - море" существовали у народов, обитавших в устьях великих рек.
      К судам такого смешанного типа следует отнести камары, известные в общих чертах из описаний как античных, так и грузинских (Вахушти Багратиони) авторов и имеющие параллели у некоторых народов Востока. Видимо, они были распространены по всему Черноморью. Страбон называет их пиратскими кораблями ахейцев, зигов и гениохов, Но они известны и на других черноморских побережьях, например в Трапезунте. "Варвары, - пишет Тацит, с удивительной быстротой понастроили себе кораблей и безнаказанно бороздили море. Корабли эти называются у них камары, борта их расположены близко друг к другу, а ниже бортов корпус расширяется; варвары не пользуются при постройке кораблей ни медными, ни железными скрепами; когда море бурно и волны высоки, поверх бортов накладывают доски, образующие что-то вроде крыши, и защищенные таким образом барки легко маневрируют. Грести на них можно в любую сторону, эти суда кончаются острым носом и спереди, и сзади, так что могут с полной безопасностью причаливать к берегу и одним, и другим концом" (34б, III, 47). Это самое обстоятельное из дошедших до нас описаний камар. Страбон дополняет, что эти узкие лодки вмещали примерно 25 человек, редко - по 30. Флотилии камар долго господствовали на море, грабя корабли и прибрежные города. Именно на них выходил в море неуловимый для римлян Аникет. Корабельные стоянки камарам не требовались: осенью команды взваливали свои суда на плечи и укрывались вместе с ними в лесах, где жили до наступления навигации, пробавляясь мелкими прибрежными грабежами. Точно так же они скрывались от преследования.
      Достоверных изображений камар не сохранилось. Близ Варны обнаружена гробница, возможно дающая такое изображение. На ее внутренней стене найден рисунок узкой длинной ладьи "с сильно приподнятыми и одинаково заостренными носом и кормой" и с мачтой, несущей треугольный парус (86, с. 75). Ни одна деталь этой фрески не противоречит тому, что писали Тацит и Страбон о камарах! Во всяком случае это не греческое и не римское судно, и оно в некоторых деталях напоминает галльские суда, виденные Цезарем.
      Происхождение названия "камара" тоже не вполне ясно. Страбон уверенно говорит, что это слово греческое. Но Геродот называет камарой вавилонскую крытую повозку (кибитку), Диодор - сводчатую комнату, похожую на кибитку, Гомер такого слова вовсе не знает. Значит, оно восточное? Скорее всего, да. Удивительная аналогия двойному значению "Камары" имеется в тюркских языках: "кибит" означает и крытую повозку, и небольшой глинобитный дом (особенно в Средней Азии).
      Другое истолкование термина исходит из того, что это искаженное греками местное название, означающее просто "лодка": hamarogi черкесов, hamagque аджарцев. Но кабардино-черкесский язык едва ли мог возникнуть намного раньше XIII в., когда в литературе встречается первое упоминание черкесов, а древнейшие сведения об аджарцах содержатся в армянских источниках. В армянском же языке слово hambary являет собой кальку обоих значений греческой "Камары", как и грузинское kamara.
      Кто же у кого заимствовал - кавказцы у греков или греки у кавказцев? Второй вариант выглядит правдоподобнее (грузинское "камара" явно вторичное, возвратное заимствование). Но есть еще и третий вариант.
      В росписи римских терм в Варне сохранилось изображение судна с носовым украшением в виде бараньей головы. Его корпус сильно удлинен и расширен от носа к корме (как писал Тацит), "сзади, на корме, изображено рулевое весло. В середине поставлена мачта с поперечной реей, на которой закреплены два больших паруса" (86, с. 75). Очень похоже на камару в некоторых деталях - в тех, что сочли нужным отметить Тацит и Страбон... Третий вариант этимологии "Камары" как раз и сближает ее с индоиранским hamarq, что означает "баран". При этом можно руководствоваться как общими рассуждениями - что головы животных часто украшали форштевни древних судов, так и конкретной привязкой к Колхиде - краю Золотого Руна. Но тогда придется признать, что слово "камара" принесли в Колхиду северные соседи - ираноязычные скифы.
      В этом нет ничего невероятного: ведь скифы и само море окрестили Черным - Акшаена. За скифами шли финикийцы. Акшаена они переиначили в Ашкенас, сохранив прежнее значение топонима, но подчеркнув северное положение моря. Кроме того, ашкеназами они называли скифов, и, возможно, вообще все северные народы; таким образом, Ашкенас - это еще и Скифское море. Греки восприняли финикийский термин, подыскав ему по созвучию аналогию в своем языке и тоже сохранив значение. Акшаена, Ашкенас, Аксенос - все они означают "суровое".
      С камарами могло быть несколько иначе. Если допустить, что слово произошло от иранского "баран" и пущено в обращение скифами, то "оформить" его могли как раз финикийцы: в их языке kamar означает "темный". Это слово без изменения было воспринято древними иудеями и, вероятно, греками, назвавшими известные им по слухам северные народы киммерийцами и поместившими их в "темной" части Ойкумены. Отсюда - Боспор Киммерийский, "Северный" (по отношению к Боспору Фракийскому). Имя Гомер - это тоже искаженное "камар" - темный: Гомер был слеп. Здесь же исток этнонима "кимвры" - народа, жившего на севере Ютландии, и топонима Кимврский мыс. Вавилоняне могли называть камарами свои кибитки, если они, как и колхидские суда, имели одинаковую конструкцию - реечный каркас, обтянутый темными шкурами. И еще: "темные" корабли по своей "биографии" удивительно напоминают "черные" корабли Гомера, наводящие ужас на врагов.
      Какова была скорость камар, тоже неизвестно. Во всяком случае она не должна была уступать скорости преследуемых греческих и римских судов. Но порой трудно определить, где древние авторы говорят о привычных им судах, где - о местных.
      По морю, где ничто не препятствовало движению, суда ходили втрое быстрее, чем на узких извилистых речных фарватерах, требующих непрерывных промеров глубин. По свидетельству Геродота (10, IV, 86), суда его времени (надо полагать, пентеконтеры) обычно проходили за день 70 тыс. оргий (124,32 км), а ночью - 60 тыс. оргий (106,56 км), то есть передвигались со скоростью 5,56 и 4,85 узла соответственно.
      Но дальше "отец истории" противоречит сам себе. Он указывает расстояние от Стамбула до Риони и от Анапы до реки Терме соответственно 1 110 тыс. оргий (1971,36 км) и 330 тыс. оргий (586,08 км) и заявляет, что первое покрывалось за 9 дней и 8 ночей, а второе - за 3 дня и 2 ночи. Вопрос в том, чем руководствовался Геродот: расстояниями или временем пути. Если расстояниями, то он ошибся в расчетах: они примерно равны соответственно 1100 и 370 км, и тогда средняя скорость составляла бы 2,88 и 3,32 узла. Если же принять, что он исходил из хорошо известных дней пути, то он абсолютно точен, но поскольку расстояние им сильно завышено, то следует признать, что суточная скорость судов была в среднем 3,1 узла.
      Эти выкладки не противоречат и свидетельствам поздних античных авторов. Птолемей, например, приводит сообщение Марина Тирского, что расстояние от мыса Прас до мыса Гвадарфуй у восточного побережья Африки (ок. 3 тыс. км) корабли проходили при попутном ветре за 20 или 25 дней, делая ежедневно 1 тыс. стадиев, то есть со скоростью 4 узла. Птолемей резонно при этом замечает, что плававшие этим путем "сообщили только, сколько дней они провели в пути, но не сосчитали, сколько дней они действительно плыли: ведь на протяжении столь длительного времени и сила и направление ветра меняются" (63, I, 9). Действительно, при указанной скорости корабли должны были преодолевать это расстояние примерно за 17 суток (не дней!). Если же они плыли 20 и 25 суток, то их скорость была соответственно 3,36 и 2,75 узла - почти те же цифры, что и у Геродота. Судя по сообщению Авиена (42, 560-565), такие корабли относились к "быстро идущим". Он указывает, что от Геракловых Столпов до Пиренейского мыса (примерно 1100 км) массалиоты добирались за семь дней. Поскольку это соответствует маловероятной скорости 7,1 узла, мы вправе предположить, что и здесь речь идет о круглосуточном плавании (по-видимому, именно так принято было исчислять расстояния), и тогда получаем скорость 3,53 узла.
      Картина резко меняется, едва заходит речь о речных плаваниях. И дело здесь не только в неверных оценках расстояний. Если в море стоит приблизиться лишь на 3 км к берегу, чтобы не обращать внимания на течение, то на реках с ним приходится считаться постоянно, На реках небольшие глубины, иные свойства воды, много отмелей и подводных опасностей, могут встретиться плавучие бревна, а на мелководье и в узкостях гребцы могут поломать весла. Поэтому даже на широких и полноводных реках суда теряли скорость в 2-3 раза. Геродот сообщает (10, IV, 89), что расстояние от устья Дуная до того места, где он разделяется на рукава (ок. 72 км), суда проходили за два дня, то есть шли со скоростью 1,61 узла. Если учесть при этом скорость встречного течения (1 км/ч), можно утверждать, что собственная скорость судов была чуть больше 2 узлов.
      Сложнее определить скорости плавания по Днепру. По Геродоту, от устья до порогов (320 км) суда проходили за 40 дней (10, IV, 53), то есть имели скорость 677 м/ч, или 0,36 узла. Такая смехотворная цифра заставляет предположить ошибку вроде той, какую допустил Геродот при определении расстояния от Гелиополя до Фив. Но ошибка маловероятна при исчислении дней пути (это-то греки знали точно), а расстояние от устья до порогов он не называет вовсе. Вопрос запутывается еще больше, если обратиться к Страбону (33, С306): он исчисляет длину Днепра вместе с лиманом и сообщает, что река судоходна на 600 стадиях (106,56 км), причем из них 200 стадиев (35,52 км) приходятся на лиман (в наше время - 55 км). Возможно, Страбон имеет здесь в виду не Днепр, а Южный Буг: он говорит о плаваниях в Ольбию и мог спутать реки из-за другого названия этого города - Борисфен, но если даже прибавить к длине Днепра от устья до порогов длину лимана, скорость возрастет лишь до 0,42 узла.
      Это несоответствие можно объяснить двояко. Либо Геродот имеет в виду весь Днепр, и тогда при скорости около 3 узлов греческие корабли могли действительно проходить его за 40 дней. Либо следует допустить, что он говорит здесь о челноках местных жителей, на которых вверх по реке "из-за быстрого течения плыть совершенно невозможно" (10, I, 194). Через пороги ходили редко, хотя Геродот и не прав, называя их непроходимыми: через них существовал путь, получивший позднее название Старый ход или Казацкий ход, но, несомненно, известный местным племенам с незапамятных времен. Нагруженная лодка, идущая против сильного течения, едва ли могла развить большую скорость. Начальный участок пути она проходила быстрее. По мере же того как гребцы уставали, а течение в районе порогов усиливалось, скорость ее должна была заметно ослабевать. К этому добавлялись частые привалы для отдыха и торговли. В среднем же цифра, названная Геродотом, - 8,125 км в день выглядит в этом свете более или менее реальной. Не противоречит ей и указание на то, что в 11 днях плавания вверх от устья обитали земледельческие скифские племена (10, IV, 18): в 80-90 км от устья, в районе Каховки, начинаются плодородные черноземы, сменяющие темно-каштановые почвы побережья и Алешковские пески левого берега.
      Вниз по рекам скорость судов, складываясь со скоростью течения, была близка к морской. Например, Южный Буг на всем протяжении (806 км) гребцы преодолевали за 9 дней (10, IV, 52), то есть плыли со скоростью 4 узла, делая по 89,5 км в день. В этих условиях гребцы уставали меньше, и скорость поддерживалась более ровной, чем при плавании против течения.
      Лишения, связанные с продолжительностью каботажного плавания, опасность пиратства и опасности природные, маловыгодность рейсов вдоль берегов, где приходилось думать не столько о торговле, сколько о сохранности груза и самой жизни, заставляли искать более безопасные и короткие пути. Их знали местные жители. От них они стали известны грекам. Медея указала аргонавтам прямой путь от мыса Карамбис к устью Истра. Геродоту уже известны длина и ширина Понта: 1971,36 и 586,08 км (10, IV, 85). Неважно, что Геродот ошибается: наибольшая длина Черного моря (между Бургасским заливом и устьем Ингури) составляет лишь 1148,24 км, а ширина (между Сычавкой и Эрегли) - 614,86. Важно то, что греки пересекали Понт напрямую, и только несовершенная система их счисления мешает нам нанести на карту их маршруты.
      Начало интенсивного освоения прямого пути через Понт следует, по-видимому, отнести к середине VI в. до н. э., когда жители Синопы основали Гераклею Понтийскую специально для торговли оливковым маслом и вином в пределах Понта Эвксинского. Едва ли можно объяснить простым совпадением, что Гераклея была основана именно в южной точке кратчайшего черноморского пути. Скорее наоборот: путь этот был известен давно, и теперь милетцы предъявили на него свои права. Монополия Гераклеи на эти товары перешла в середине III в. до н. э. к ее метрополии, и это можно связать с расцветом на противоположном берегу моря колонии Гераклеи - Гераклеи Таврической, основанной в первой четверти V в. до н. э. и позднее переименованной в Херсонес. Не вызывает никаких сомнений, что 550-421 гг. до н. э., то есть время между основаниями обеих Гераклеи, - это период оживленнейших морских рейсов по маршруту Пафлагония - Таврида. Дискутируется лишь вопрос о точной локализации маршрута - между мысами Сирийским и Криуметопон или непосредственно от Гераклеи к мысу Парфенон. Но спор этот носит академический характер. Мореходы могли покидать малоазийский берег в любой точке между Синопой и Гераклеей и, проходя достаточно широкой "мертвой зоной", справа от которой восточный поток течения плавно поворачивает к югу, а слева западный - к северу, достигали Тавриды. У берегов Малой Азии дуют круглогодичные бризы: морские - через несколько часов после восхода солнца, береговые - после его захода. Поэтому корабли отправлялись в путь ночью, а днем их подхватывал морской бриз, дующий в сторону берега назначения. Дневной путь напоминал грекам родное Эгейское море: с середины пути они могли в ясную погоду видеть оба берега одновременно. Это расстояние, всего 266,7 км, они проходили за 36 часов, если скорость их судов была 4 узла. Зимой, с октября по май, бризов в районе Крыма нет, а в декабре - январе возможно даже обледенение. Вероятно, в этот период прямое сообщение прерывалось.
      * * *
      Неоднократно высказывалось предположение, что черноморские народы пользовались картами, но доказательства ненадежны. Обычно ссылаются на Аполлония Родосского и его схолиаста (комментатора), которые не могли представить, как можно, не имея карты, пересекать столь обширное море, лишенное островов. Аполлоний сообщает, что колхидяне вырезали на камнях, а потом на досках кирбы - карты морских и сухопутных путей. Но Аполлоний жил в эллинистическую эпоху, когда карты были уже хорошо известны. Ни одна кирба не попала в руки ни грекам, ни римлянам, и даже упоминаний о них не сохранилось. Помпей, первым завоевавший Колхиду во время Митридатовых войн, не нашел в сокровищнице Митридата ничего похожего на кирбы. Однако карта Северного Причерноморья, составленная Агриппой, возможно, имела какой-то местный прототип: она достаточно точна и составлена не по слухам, а на местности; на ней впервые вместо "Скифия" читаем "Сарматия".
      * * *
      О делах в Черноморье мы кое-что знаем из вторых рук. Вслед за Геродотом, Страбоном, Мелой, Плинием мы смотрим на черноморские народы глазами колонизаторов и завоевателей. Любопытно было бы проследить обратную связь: что думали эти народы о пришельцах и какими они их видели? К сожалению, данных об этом нет.
      Кризис рабовладельческого способа производства, потрясший античный мир на рубеже II - III вв., и расцвет Византийской державы вовлекли народы Черноморья в качественно новую сферу производственных и общественных отношений. Новые властители морей шли новыми путями, и некоторые из этих путей вели к скифам и таврам, астам и гениохам - ко всем, кто так или иначе был причастен к морю. Пройдут десятилетия, и на берегах Понта Эвксинского зазвучат иные языки и появятся новые народы, в новых портах будут покачиваться у причалов корабли новых типов. Но неизбежно настанет время, когда эти новые народы начнут писать свою историю, и тогда они задумаются: а что здесь было до нас? Быть может, ответы на некоторые свои вопросы они найдут в этой книге.
      Эпилог
      Кто же были они - те, кто лишал сна и покоя царей и прославленных полководцев, кто росчерками форштевней своих кораблей подписывал приговоры целым народам,, своими мечами превращал точки в конце международных договоров в многоточие, кто тенью своих парусов покрывал моря и континенты?
      Они играли без масок, мы знаем некоторые имена, а портрет одного из них - Секста Помпея - даже сохранился на камее.
      До самого конца античности никто не мог с уверенностью сказать, кто подлинный хозяин моря. Перикл? Трудно подсчитать, сколько средств он вложил в защиту афинской торговли. Октавиан? Только честности Секста и предательству его навархов он обязан жизнью и тогой. Митридат? Немного бы он стоил, не будь у него пиратского флота. Зато пиратские государства Самоса, Крита, Киликин выполняли единственную функцию, ради которой они и создавались, не отвлекаясь на другие заботы. Они знали себе цену - и они ее получали.
      Живучесть пиратства может показаться сверхъестественной, но она не должна удивлять. Порожденные конкретными социально-экономическими условиями, пираты только с ними и могли исчезнуть. Новые условия порождали новых пиратов - с новой тактикой, кораблями новых типов, новыми взаимоотношениями с новыми властителями новых прибрежных государств. Конвульсии раненой змеи принимались за агонию, а змея выживала и с каждым разом жалила больнее. Так было после Перикла, Помпея, Эвмела. Наученные опытом тысячелетий, царствующие особы XVI - XVIII вв. уже не строили иллюзий, они противопоставляли силе силу.
      Народы Средиземного и Черного морей развивались в приблизительно одинаковых географических условиях, и это наложило неизбежный и неизгладимый отпечаток на их деятельность, одинаковую тоже лишь приблизительно.