* * *

То, что Сантэн Кортни-Малькомесс находилась в шести тысячах миль отсюда, несколько облегчало ее задачу. Изабелла готовила почву с величайшей тщательностью. Сперва она занялась отцом. В мгновение ока вновь превратилась в послушную дочь и гостеприимную хозяйку. С головой и прежним рвением ушла в организацию всевозможных мероприятий, отмечавших последние недели пребывания Шасы Кортни в должности посла.

— Поздравляю тебя с возвращением, не знаю, правда, откуда, — сухо сказал ей Шаса после окончания одного из наиболее удавшихся ей приемов. — Знаешь, мне тебя очень не хватало.

Они стояли рука об руку у парадного подъезда Хайвелда, наблюдая за отъезжающим лимузином, который увозил последнего из гостей.

— Час ночи. — Шаса взглянул на часы, но Изабелла опередила его.

— Еще рано. — Она стиснула его руку. — Как раз время пропустить на ночь стаканчик и выкурить последнюю сигару. К тому же за весь вечер у нас не было ни единой возможности поговорить.

Днем «Давидоффс» прислали ему дюжину сигар из его личного запаса, хранившегося на их складе со специальной системой увлажнения на Сен-Джеймс. Изабелла поднесла одну из них к уху и покатала между пальцев.

— Отлично, — пробормотала она.

Шаса устроился поудобнее в обитом кожей кресле в другом конце комнаты. В этот вечер хозяева и гости в полной мере отдали дань уважения бордо и портвейну, но его единственный глаз был по-прежнему чист и ясен. А черная шелковая повязка, закрывавшая второй, имела столь же девственно-чистый вид, как и безукоризненная по форме бабочка у воротника белоснежной сорочки.

Он рассматривал дочь с нескрываемым восхищением, как будто она была чистокровной кобылой из его конюшен или жемчужиной его картинной галереи. И пришел к решительному выводу, что Изабелла не имеет себе равных по красоте во всем роде Кортни.

Его мать в молодости считалась несравненной красавицей. Шаса плохо помнил, как она выглядела в зените своей красоты, но в гостиной Велтерведена висел ее портрет того времени кисти Аннигони. Даже сделав скидку на льстивую кисть художника, можно было понять, что перед тобой необыкновенная женщина. В темных глазах читалась огромная внутренняя сила. И теперь, в шестьдесят девять лет, она еще была великолепна, сохранив и красоту, и жизненную энергию; и все же не могла сравниться со своей внучкой, чья юная красота только приближалась к своему расцвету.

Изабелла отрезала кончик сигары золотым ножом для бумаг, лежавшим на рабочем столе отца. Затем зажгла кедровый фитиль и держала его, пока он раскуривал сигару. После чего потушила фитиль, достала круглую хрустальную рюмку и налила в нее немного коньяку.

— Сегодня утром профессор Симмондз прочел очередную главу моей диссертации.

— А, ты все еще удостаиваешь университет своим посещением? — Шаса внимательно рассматривал обнаженные плечи дочери в мягком свете камина. Да, эту безупречную кожу, чистую и блестящую, как слоновая кость, она унаследовала от своей матери.

— Ему понравилось. — Изабелла проигнорировала иронию.

— Ну, если она того же качества, что и первые сто страниц, которые ты мне давала читать, то Симмондз, возможно, и прав.

— Он хочет, чтобы я осталась здесь и закончила работу. — Она не глядела на него. Шаса почувствовал, как что-то оборвалось внутри.

— Здесь, в Лондоне, одна? — Реакция была машинальной.

— Одна? С пятью сотнями друзей, сотрудниками лондонского представительства «Кортни Энтерпрайзиз», собственной матерью!.. — Она поднесла ему рюмку с коньяком. — Согласись, я буду не слишком-то похожа на маленькую девочку, брошенную на произвол судьбы в незнакомом городе.

Шаса промычал что-то неопределенное и глотнул коньяку, отчаянно пытаясь найти какой-нибудь более убедительный аргумент в пользу того, что ей следует вернуться с ним в Кейптаун.

— А где ты будешь жить? — пробурчал он наконец.

— Ну, это явная осечка, — Изабелла открыто рассмеялась и взяла у него сигару. Глубоко затянулась и выпустила колечко дыма через вытянутые в трубочку губки прямо ему в лицо. — Как тебе хорошо известно, на Кадогэн-сквер есть одна квартирка, которая обошлась тебе почти в миллион фунтов. И при этом стоит совершенно пустая. — И вернула ему сигару.

Разумеется, она была права. Поскольку они жили в официальной резиденции посла, семейная квартира все эти годы пустовала. Он растерянно замолчал; увидев, что он прижат к канатам, Изабелла нанесла решающий удар.

— Па, ведь ты же так мечтал о моей докторской степени. Неужели теперь ты хочешь, чтобы все мои труды пошли насмарку?

Шаса храбро бросился к контратаку.

— Поскольку ты, как я вижу, все так тщательно продумала, ты, наверное, уже обо всем договорилась с бабушкой.

Изабелла подошла к креслу, нагнулась и поцеловала его в макушку.

— Па, дорогой, я надеялась, что с бабушкой договоришься ты.

Шаса глубоко вздохнул.

— Маленькая ведьма, — пробормотал он. — Ты хочешь, чтобы я сам себя зарезал.

Итак, теперь можно было рассчитывать, что бабушку отец возьмет на себя; оставалось уломать няню. К этой операции Изабелла приступила заблаговременно; перед тем, как сообщить печальную новость, она дня два без конца перечисляла ей имена и достоинства всех семнадцати внуков, с нетерпением ожидавших ее возвращения в Велтевреден. Няня не видела их целых три года, три долгих английских зимы, и эти разговоры были, как бальзам для души.

— Ты только представь себе, няня. Когда коробль причалит к берегу, там у нас на Мысе будет уже весна, и Йоханнес будет ждать тебя на пирсе. — Йоханнес был главным конюхом в Велтевредене и любимым сыном няни. Старуха слушала с сияющими глазами. Когда же Изабелла, наконец, выложила главную новость, няня воздела руки к небесам, причитая о неблагодарности и утрате чувства долга современной молодежью. Затем она два дня дулась, но этим все и ограничилось.

Изабелла поехала провожать их в Саутгемптон. Новый «Астон Мартин» Шасы был поднят на борт лайнера компании «Юнион Кастл» жирафоподобным краном; слуги, все как один, выстроились на пирсе, чтобы проститься с ней. Она по очереди обняла их всех — от малайца шеф-повара до шофера Клонки. Затем поцеловала няню, и та разрыдалась.

— Ты, может быть, никогда больше не увидишь эту старую клячу. Вот увидишь, тебе будет меня не хватать. Вспомни, как я нянчила тебя…

— Да будет тебе, няня. Ты еще понянчишь всех моих детей. — Она затронула весьма опасную тему, но в данный момент нянины чувства были явно притуплены. Напротив, такая перспектива заставила ее отбросить мрачные мысли о грядущей кончине, и она заметно приободрилась.

— Возвращайся поскорее, девочка моя, а уж дома твоя старая няня о тебе позаботится. Все дело в этой горячей крови Кортни — ничего, мы подыщем тебе хорошенького южноафриканского мальчика.

Когда Изабелла подошла проститься с Шасой, то неожиданно для себя почувствовала, что никак не может сдержать слез. Шаса вручил ей белоснежный носовой платок, хранившийся в кармане его двубортного блейзера. Когда же она вытерла слезы и вернула ему платок, он громко высморкался и потер им свой единственный глаз.

— Чертов ветер! Все глаза запорошил.

Пока лайнер отчаливал от набережной и выходил на речной форватер, Изабелла ясно видела его высокую, элегантную фигуру на верхней палубе у самых перил; но он стоял один, слегка поодаль от остальных пассажиров. После развода так и не женился. Она знала, что с той поры он встречался с десятками женщин, красивых, талантливых, в самом соку, и тем не менее по-прежнему оставался один.

«Неужели ему никогда не бывает одиноко?» — думала она и махала вслед до тех пор, пока отец не превратился в едва различимую точку на верхней палубе.

Когда она возвращалась в Лондон, дорога перед ней то и дело расплывалась из-за влажной, горячей пелены на глазах.

«Это все из-за ребенка. Из-за него я становлюсь слезливой и сентиментальной. — Похлопала себя по животу, пытаясь нащупать выпуклость, и с некоторым разочарованием обнаружила, что он по-прежнему плоский и твердый. — Боже, что, если все это просто ложная тревога?»

От этой мысли ее меланхолия усилилась, и она потянулась за пачкой «клинексов», всегда бывшей под рукой в ее «мини».

Но когда поднялась по лестнице, дверь сама распахнулась, и Рамон прямо на пороге заключил ее в объятия. И слезы моментально высохли.

* * *

Квартира на Кадогэн-сквер занимала два первых этажа красного кирпичного дома викторианской эпохи. В ней было пять больших спален, а стены хозяйских апартаментов обшиты зеленовато-голубыми и серебристыми старинными панелями, которые, по некоторым сведениям, когда-то украшали будуар мадам де Помпадур. На потолке изображены хороводы обнаженных лесных нимф и злобно скалящихся сатиров. К вящему огорчению Шасы, Изабелла называла всю красоту не иначе, как «борделем в стиле Людовика Пятнадцатого».

Она использовала эту квартиру исключительно как официальное прикрытие и приходила сюда по пятницам, чтобы забрать почту и попить чайку в буфетной на первом этаже с постоянно жившей здесь экономкой. Экономка была ее сообщницей и в качестве таковой отвечала на все телефонные звонки из Велтевредена и других отдаленных мест.

Свой настоящий дом Изабелла устроила в маленькой квартирке Рамона. Когда выделенный ей гардероб оказался слишком мал для ее вещей, она стала поочередно привозить туда свои наряды из бездонного хранилища на Кадогэн-сквер. В антикварном магазинчике на Кенсингтон Черч стрит откопала маленький изящный письменный стол, который идеально вписывался в угол комнаты у самой кровати, и устроила там нечто вроде рабочего кабинета.

Их жизнь потекла размеренно и буднично, как у обычной семейной пары. Вставали рано утром, делали зарядку или катались верхом; бегать Изабелле запретил гинеколог. «Там внутри у тебя плод, моя дорогая, а не сливки, которые нужно взбивать». Затем, когда Рамон уходил в банк, она усаживалась за письменный стол и добросовестно работала над диссертацией до ланча. Ели они вместе в «Джастин де Бланк» или в диет-баре в «Харродз», так как ради здоровья ребенка Изабелла отказалась от алкоголя и села на строгую диету.

— Я не желаю раздуться, как жаба. Не хочу вызывать в тебе отвращение.

— Ты самая соблазнительная женщина в мире, а беременность сделала тебя еще прекрасней, — возразил он и дотронулся до ее груди.

— Я советовалась с врачом, и он сказал, что у меня все в порядке и нам вовсе не нужно поститься, — хихикнула она. — Надеюсь, что в «скорой помощи», которая отвезет меня в роддом, найдутся удобные двуспальные носилки, на которых мы могли бы по-быстрому перепихнуться по дороге.

После ланча она навещала своего научного руководителя или до вечера сидела в читальном зале Британского музея. Потом на всех парах мчалась домой на «мини», чтобы успеть приготовить обед Рамону. К счастью, перед отъездом отец сумел договориться, чтобы ей оставили дипломатические номера, и теперь она парковала машину прямо у тротуара напротив входной двери, мило улыбаясь при этом озадаченному дорожному инспектору.

По вечерам они все чаще оставались дома, разве что время от времени заглядывали в театр или обедали где-нибудь с Харриет и ее очередным увлечением. Обычно же сваливали на пол все имеющиеся в доме подушки, растягивались на них перед телевизором и принимались спорить, обсуждать всевозможные проблемы, ворковать и целоваться, как два голубка, не обращая ни малейшего внимания на бессмысленную болтовню героев одного из бесконечных телесериалов или нудные спортивные репортажи.

Когда ее упругий плоский живот начал, наконец, округляться, она распахнула свой шелковый халатик и с гордостью продемонстрировала свои достижения.

— Ну, пощупай! — упрашивала она Рамона. — Разве это не прелесть?

Он торжественно ощупал.

— Да, — кивнул с видом знатока. — Определенно это мальчик.

— С чего ты взял?

— А вот. — Он взял ее руку и прижал к животу. — Разве ты не чувствуешь?

— Ах да, вроде что-то выпирает. Наверняка пошел в отца. Забавно, одна мысль об этом тянет меня в постель.

— Тебе хочется спать?

— Вряд ли.

Шаса оставил ей фирменный каталог «Харродз», и она приобрела там большую часть необходимой в нынешнем положении одежды, хотя Харриет регулярно таскала ее по многочисленным модным магазинчикам, специализирующимся на нарядах для будущих матерей. Облачившись в новый просторный халат, она отправилась записываться на предродовые курсы, которые настоятельно рекомендовал гинеколог. Неожиданно для себя обнаружила, что общество и разговоры беременных сокурсниц, которые совсем недавно показались бы смертельно скучными, теперь ей безумно нравились.

По меньшей мере раз в месяц Рамону приходилось улетать из Лондона по делам банка, и каждый раз он отсутствовал неделю или даже больше. Правда, он звонил отовсюду при первой возможности. И хотя она переносила его отлучки болезненнее, чем готова была признаться даже самой себе, зато, когда он возвращался, счастье ее бывало неописуемо.

После одной их таких поездок она встретила его в Хитроу и отвезла прямо домой. Он оставил свой чемодан в прихожей, бросил пиджак на спинку стула и направился в ванную.

Его испанский паспорт выпал из внутреннего кармана пиджака и плюхнулся на ковер. Она подняла и стала перелистывать, пока не дошла до фотографии. Недурна, но никакая фотография не могла сравниться с самим оригиналом. Перевернула страницу и взглянула на дату рождения. Это напомнило, что до дня рождения осталось всего две недели. Она решила устроить незабываемый праздник и уже присмотрела стеклянную статуэтку в антикварном магазине в Мейфере; маленькая изящная фигурка обнаженной женщины работы Рене Лалика. С удивлением обнаружила, что статуэтка как две капли воды похожа на нее, вплоть до чрезвычайно длинных ног и упругих мальчишеских ягодиц. Если бы не тот факт, что Лалик создал ее в период своей наибольшей популярности, пришедшейся на 20-е годы, можно было бы подумать, что позировала ему именно Изабелла. Правда, цена шокировала даже ее, и она все еще собиралась с духом, чтобы сделать покупку.

Повернула еще несколько страничек его паспорта, и ее взгляд упал на визу. Та была проставлена этим утром в Москве; Изабелла пораженно уставилась на нее.

— Дорогой, — окликнула она его из-за двери в ванную. — Я думала, что ты был в Риме. Как же ты оказался в Москве? — Все, чему ее когда-либо учили, все ее южноафриканское воспитание указывало на Россию как на воплощение Антихриста. От одного вида серпа и молота, слов, написанных кириллицей и отпечатанных в его паспорте, по телу пробежали мурашки отвращения.

За запертой дверью на целую минуту воцарилась мертвая тишина; затем она резко распахнулась, Рамон выскочил в одном нижнем белье и выхватил паспорт у нее их рук. Холодная ярость исказила его лицо; выражение глаз ужаснуло ее.

— Никогда больше не лезь в мои дела, — тихо произнес он.

Хотя он впоследствии ни разу не упоминал об этом инциденте, прошла почти неделя, прежде чем она почувствовала, что прощена. Этот случай так напугал ее, что она постаралась забыть о нем как можно скорее. Однажды, в начале ноября, когда Изабелла заглянула на Кадогэн-сквер, экономка вручила ей последнюю почту. Как обычно, было письмо от отца, но под ним еще один конверт, отправленный из Йоханнесбурга, и с радостью узнала почерк своего брата Майкла.

Все трое ее братьев так не похожи друг на друга — и внешне, и по характеру, и по своей индивидуальности, что просто нельзя отдать предпочтение ни одному из них.

Старший, Шон, был бесшабашным искателем приключений. До встречи с Рамоном она считала его самым красивым мужчиной из всех, кого знала. Свободолюбивая и необузданная натура заставляла его стать солдатом и охотником. Он уже удостоился Серебряного Креста за отвагу, проявленную во время неприметной, но жестокой войны в родезийском буше. А когда не выслеживал террористов, то управлял огромными охотничьими угодьями «Кортни Энтерпрайзиз» в долине Замбези. Изабелла обожала его.

Второй брат, Гарри, был гадким утенком семьи Кортни. Это близорукий астматик, которого на протяжении всего несчастного детства называли не иначе, как «Бедный Гарри». И тем не менее, несмотря на свою природную физическую ущербность, он в полной мере унаследовал силу духа, решительность и проницательность рода Кортни. А позже натренировал свое некогда тщедушное тело так, что обросло совершенно немыслимыми мускулами, грудь и плечи так раздались, что все костюмы приходилось шить по индивидуальному заказу. Вдобавок ко всему этот близорукий человек в очках в толстой роговой оправе, не наделенный от природы никакими спортивными талантами, развил в себе столь исключительную способность концентрировать все свои моральные и физические ресурсы, что смог стать результативным игроком в поло, достойным соперником мастера гольфа и непревзойденным стрелком из винтовки и дробовика.

Наконец, именно он сменил отца на посту президента и главного управляющего «Кортни Энтерпрайзиз». Несмотря на то, что ему не исполнилось еще и тридцати лет, руководил корпорацией с многомиллиардным оборотом с теми же вдумчивостью, целеустремленностью и невероятным трудолюбием, с какими добивался всех поставленных перед собой целей. Но при этом никогда не забывал поздравить ее с днем рождения и немедленно откликался на любую просьбу Изабеллы, сколь бы обременительной или, наоборот, пустяковой она ни была. Она звала его «Плюшевым медведем», потому что он был большим, волосатым и уютным, и нежно любила.

Наконец, Майкл. Милый, добрый Майкл, семейный миротворец, вечно задумчивый, легко ранимый романтик, единственный из Кортни, кто, невзирая на уговоры и личный пример отца и обоих братьев, за всю свою жизнь не убил ни одной птицы, ни одного животного. Вместо этого он написал и опубликовал одну за другой три книги: сборник стихов и исследования по истории и политике Южной Африки. Две последние были запрещены усердными южноафриканскими цензорами за неподобающий подход к расовым вопросам и дух политического радикализма. К тому же Майкл был известным журналистом и заместителем главного редактора «Голден Сити Мейл», многотиражной англоязычной газеты, которая упрямо и открыто выступала против националистического правительства Джона Форстера и проводимой им политики апартеида. Разумеется, восемьдесят процентов акций «Мейл» принадлежали «Кортни Энтерпрайзиз», иначе Майкл не смог бы занять столь ответственный пост в столь юном возрасте.

В детстве Майкл был главным защитником, советчиком и доверенным лицом Изабеллы; к тому же, после бабушки — любимым рассказчиком. Она доверяла Майклу больше, чем кому бы то ни было, и если бы Шон не был таким замечательным, а Гарри таким милым и уютным, то Майкл наверняка стал бы ее самым любимым братом. А так она вынуждена была поровну распределять свою любовь между всеми тремя; однако в любом случае любила Майкла не меньше, чем остальных, и теперь, увидев его почерк на конверте, ощутила прилив нежности и одновременно острое чувство вины. Дело в том, что она не написала ему ни разу за последние шесть месяцев, с тех пор, как повстречала Рамона.

Второй абзац на первой странице письма тут же привлек ее внимание, как только она распечатала конверт; пропустила обычные приветствия и перешла прямо к нему.

«Отец говорит, что ты живешь затворницей на Кадогэн-сквер и денно и нощно трудишься над своей диссертацией. Я очень рад за тебя, Белла. Тем не менее, я уверен, что ты не занимаешь сразу все пять спален, и надеюсь, что смогу где-нибудь пристроиться. Пятнадцатого я прилетаю в Лондон и рассчитываю пробыть недели три. Не беспокойся, я практически все это время буду бегать по своим делам. Я уже составил график встреч и интервью, так что не буду обузой и не помешаю твоим занятиям…»

Ситуация несколько осложнилась; теперь ей придется по-настоящему поселиться на Кадогэн-сквер на время пребывания Майкла в Лондоне. К счастью, этот период совпадал с очередной зарубежной поездкой Района. В любом случае предстояла разлука с ним. Так что общество Майкла оказывалось даже кстати.

Она отправила телеграмму на адрес редакции «Мейл» в Йоханнесбурге и взялась за обустройство квартиры на Кадогэн-сквер, чтобы придать ей мало-мальски обжитой вид. До приезда Майкла оставалась ровно неделя.

— Придется дать кое-какие объяснения, — заявила она Рамону, похлопав по своему аккуратно выпирающему животику. — К счастью, Майкл всегда все понимает. Я уверена, что вы двое прекрасно поладили бы. Я хотела бы вас познакомить.

— Хорошо, я попробую закончить свои дела пораньше и вернуться в Лондон, пока твой брат еще здесь.

— О Рамон, дорогой, это было бы чудесно. Пожалуйста, попробуй.

Изабелла с нетерпением ждала, пока Майкл провезет свою тележку с багажом через ворота сектора международных линий аэропорта Хитроу; разглядев его в толпе, издала восторженный визг. Он сгреб ее в охапку, закружил, затем выражение его лица изменилось, он чрезвычайно осторожно поставил ее на землю; одного соприкосновения с животом было достаточно, чтобы понять, что к чему.

По дороге домой, сидя за рулем своего «мини», она во все глаза рассматривала его. Он был очень загорелым — это особенно бросалось в глаза жителю Лондона, отрастил длинные волосы по сегодняшней моде. Они ниспадали на воротник зеленой вельветовой куртки. Однако улыбка была такой же по-детски открытой, а взгляд синих, как и всех Кортни, глаз был лишен властной жестокости, свойственной остальным членам семьи, и взамен излучал какой-то мягкий задумчивый свет.

Она засыпала его вопросами о домашних делах, частично из неподдельного интереса, но главное — чтобы разговор не касался ее округлившегося живота. По словам Майкла, отец всецело посвятил себя своим новым обязанностям президента «Армскора». Бабушка с каждым днем становилась все более энергичной и деспотичной, правя Велтевреденом железной рукой. Дошла до того, что лично занялась выращиванием охотничьих собак и их обучением. Шон по-прежнему уничтожал отряды партизан и стада буйволов. Недавно он был назначен капитаном запаса «Баллантинских Скаутов», одного из элитных родезийских полков. Гарри только что осчастливил своих акционеров рекордными прибылями — уже шестой год кряду. Его жена Холли должна вот-вот родить. Все семейство на сей раз мечтало о девочке.

В этом месте своего рассказа Майкл многозначительно посмотрел на ее живот, но Изабелла, чтобы избежать объяснений, сделала вид, что полностью поглощена дорожным движением, и в конце концов благополучно довела «мини» до гаража, расположенного позади площади.

Майкл все еще не отошел от длительного перелета, так что она приготовила ему пенную ванну и принесла виски с содовой. Пока он нежился, она сидела рядом на крышке унитаза и болтала о всякой всячине. Ей никогда не пришло в голову находиться в ванной с Шоном или Гарри, но с Майклом они совершенно не стеснялись друг друга.

— Ты помнишь этот глупый детский стишок? — наконец перебил ее Майкл. — Как это там?

И сказал папа: «Точка, В животе твоем, дочка, Есть еще что-то, кроме еды».

Изабелла прыснула, ничуть не смутившись.

— Вот что значит натренированный журналистский глаз. От него ничего не укроется, правда, Микки?

— Не укроется? — рассмеялся он вслед за ней. — Да при виде твоего пуза мой натренированный журналистский глаз чуть на лоб не вылез!

— Прелесть, не правда ли? — Изабелла выпятила живот как только могла и с гордостью по нему похлопала.

— Потрясающе! — охотно согласился Майкл. — И я не сомневаюсь, что отец с бабушкой при виде его были бы потрясены не меньше.

— Но ведь ты им не скажешь, Микки?

— Ну, мы ведь никогда не выдавали секретов друг друга. Так было и так будет. Весь вопрос в том, что ты, собственно говоря, собираешься делать с… как бы это выразиться… окончательным продуктом?

— Продуктом? Это ты так обозвал моего сына и собственного племянника? Как тебе не стыдно, Микки. А вот Рамон называет это величайшем чудом и таинством мироздания.

— Ах, Рамон! Значит, так зовут этого злоумышленника. Что ж, я надеюсь, что на нем окажутся пуленепробиваемые штаны, когда бабуля поймает его со своим верным дробовиком, набитым картечью.

— Микки, он маркиз. Маркиз де Сантьяго-и-Мачадо.

— Ну, тогда совсем другое дело. На такого сноба, как наша бабушка, это наверняка произведет впечатление. Может быть, она сменит картечь на дробь.

— К тому времени, когда бабушка об этом узнает, я уже буду маркизой.

— Ага, значит, коварный Рамон намеревается сделать из тебя порядочную женщину? Очень благородно с его стороны. И когда же это произойдет?

— Ну, здесь есть одна маленькая загвоздка.

— То есть он уже женат.

— Откуда ты знаешь, Микки? — она разинула рот от удивления.

— А его жена не дает ему развод.

— Микки!

— Лапочка, это самая банальная и прокисшая лапша, которую в таких случаях вешают на уши. — Майкл встал во весь рост; мыльная вода ручьями стекала с него, и он потянулся за полотенцем.

— Микки, ты же его совсем не знаешь. Он не такой.

— Ты хочешь, чтобы я расценил это как абсолютно беспристрастное и строго объективное суждение? — Майкл вылез из ванны и начал энергично вытираться.

— Он любит меня.

— Это я вижу.

— Фу, как пошло.

— Слушай, Белла, обещай мне одну вещь. Если у тебя что-то будет не так, сначала сообщи мне. Обещаешь?

Она кивнула.

— Обещаю. Я по-прежнему считаю тебя своим лучшим другом. Но ты зря беспокоишься, у меня все будет хорошо. Вот увидишь.

Она повела его обедать в «Ма Квизи» на Уолтон стрит. Этот ресторан пользовался такой популярностью, что они ни за что туда бы не попали, если бы Изабелла не заказала там столик в тот же день, когда она узнала о приезде Майкла в Лондон.

— Больше всего на свете мне нравится сопровождать дам в положении, — заявил Майкл, когда они уселись за свой столик. — Все мне улыбаются так сочувственно, будто переживают за меня.

— Не мели чепухи. Они улыбаются тебе просто потому, что ты такой красивый.

Поговорили о ее работе. Изабелла взяла с него слово прочесть труд и сделать замечания. Затем Майкл объяснил ей, что главной целью его приезда в Лондон было написать серию статей о движении против апартеида и о политических эмигрантах из Южной Африки, живущих в Великобритании.

— Я уже договорился об интервью с некоторыми из известных деятелей: Оливером Тамбо, Денисом Брутусом…

— Неужели ты думаешь, что наша цензура пропустит эту твою статью? — спросила Изабелла. — Они, скорее всего, опять запретят весь выпуск, и Гарри будет в бешенстве. Он всегда приходит в бешенство, когда корпорация несет убытки.

Майкл усмехнулся.

— Бедный старина Гарри. — Это прозвище так и пристало к нему, хотя теперь оно звучало, мягко говоря, неуместно. — В жизни для него существуют только два цвета — не черный и белый, как в морали, а черный и красный, как в финансовом отчете.

За десертом Майкл неожиданно спросил:

— А как мама? Ты давно с ней не виделась.

— Не мама, не мать и даже не мамуля, — язвительно поправила его Изабелла. — Ты прекрасно знаешь, что она считает все эти слова ужасно буржуазными. Что касается твоего вопроса — нет, с Тарой я давно не виделась.

— Белла, это наша мать.

— Ей следовало бы помнить об этом, когда она бросила отца и всех нас, сбежала с каким-то черномазым революционером и родила ему коричневого ублюдка.

— А тебе следовало бы быть чуть потерпимей, когда речь заходит о рождении маленьких ублюдков, — спокойно сказал Майкл и тут же заметил боль в ее глазах.