* * *

Когда они добрались до Гранады, Рамон повел ее на корриду; им невероятно повезло: в тот день на арене выступал сам Эль Кордобес.

Если бы отец Района не был в свое время покровителем самого знаменитого из всех матадоров, когда тот ходил еще в начинающих, разумеется, не удалось бы достать билеты на его выступление без предварительного заказа. А так в то утро им доставили два билета прямо в гостиницу. Их не только усадили у самой арены, справа от президентской ложи, но даже пригласили за кулисы наблюдать за тем, как Эль Кордобес одевается перед корридой.

Конечно, Изабелла читала «Смерть после полудня» Хемингуэя и понимала, какую высокую честь им оказали. Тем не менее, для нее оказались неожиданными то глубочайшее уважение, с каким Рамон приветствовал Мануэля Бенитеса по прозвищу «Эль Кордобес», а также торжественность самого ритуала одевания, напоминавшего какую-то религиозную церемонию.

— Чтобы понимать корриду, нужно родиться испанцем, — сказал ей Рамон, когда они заняли отведенные места; и в самом деле, она впервые видела его столь возбужденным. Его увлеченность происходящим была настолько сильна и заразительна, что она невольно ощутила такое же волнение.

От звука труб, возвестивших начало парада-алле, по ее спине пробежали мурашки; зрелище было поистине великолепным: лошади, костюмы, украшенные серебром, золотом, мелким жемчугом, матадоры, важно вышагивающие в своих коротких вышитых камзолах и плотно облегающих штанах, которые вызывающе обрисовывали их ягодицы и мошонки. Даже коралловые, розовые, алые оттенки развевающихся атласных плащей полностью соответствовали цвету влажной, поблескивающей женской плоти в ее самых сокровенных местах, как бы подчеркивая глубоко сексуальный характер того возбуждения, что охватило многоярусную зрительскую толпу.

И когда бык ворвался на арену, с высоко поднятой головой, увенчанной страшными рогами, огромным горбом спины, ходящим ходуном от ярости, мощными копытами, из-под которых во все стороны разлетался белый песок, и налившейся кровью мошонкой, бешено раскачивающейся в такт его тяжелым шагам, Изабелла вскочила на ноги, и ее визг слился с общим ревом толпы.

Пока Эль Кордобес исполнял свои вступительные манипуляции, Рамон схватил ее за руку, нагнулся и стал объяснять смысл и значение каждого грациозного движения, от простой изящной «вероники» до более сложного «квите». Слушая Района, она стала воспринимать происходящее как начало некоего волнующего и прекрасного ритуала, восходящего к обычаям глубокой древности, который даже не пытался скрыть свою жестокую и трагичную суть.

Когда трубы приветствовали появление на арене пикадоров, Изабелла громко застонала и прижала костяшки пальцев к стиснутым зубам; она страшно боялась за лошадей. Ей приходилось читать о растерзанных лошадях, с кишками, обмотавшимися вокруг ног, и о прочих ужасах. Чтобы успокоить ее, Рамон указал на толстый защитный слой из спрессованной ваты, парусины и кожи, покрывавший все тело животных. В результате лошади оставались невредимыми даже тогда, когда бык на полном ходу врезался в них рогами и швырял на заграждения, окружающие арену.

Пикадор наклонился в седле, стальное острие вонзилось в спину быка, кровь розовым фонтаном ударила вверх и растеклась по плечам животного, сверкая на солнце, как металлическое покрытие.

Изабелла содрогнулась; зрелище было ужасное и захватывающее одновременно. Рамон прошептал ей на ухо: — Это настоящая кровь, здесь все настоящее, как сама жизнь. Да, это и есть жизнь, моя дорогая, со всей ее красотой, жестокостью и страстями.

Она поняла его, согласилась и, уже ни о чем не думая, всецело отдалась захлестывающим эмоциям.

Эль Кордобес взял свои бандерильи. Стоя в ослепительных лучах полуденного солнца, он принял горделивую позу и поднял длинные дротики, обернутые разноцветными бумажными лентами, высоко над головой. Окликнул быка и, когда тот повернулся, побежал ему навстречу легкими, танцующими шагами. Они сошлись, Изабелла охнула, а маэстро молниеносным движением вонзил бандерильи в быка и отскочил в сторону. Бык наклонил голову и взбрыкнул, почувствовав боль от стальных лезвий у себя в загривке, но инерция броска уже унесла его прочь от обидчика.

Настал момент истины; трубы протрубили в последний раз, и новые чувства охватили всю огромную аудиторию. Эль Кордобес и бык закружились в величественном и сокровенном танце смерти. Их разделял только развевающийся плащ; матадор позволял быку проноситься мимо в такой опасной близости, что яркая кровь, покрывавшая плечи животного, испачкала ему штаны.

Наконец Эль Кордобес остановился у президентской ложи и снял свою шапочку, украшенную черными шелковыми помпонами; это означало, что он просит разрешения выбрать ту, которой посвятит быка. И Изабелла едва не задохнулась от переполнявших чувств, когда он подошел к тому месту, где она сидела, и посвятил свою победу ее красоте. Он бросил ей свою шапочку, повернулся и пошел навстречу быку.

Свои заключительные манипуляции Эль Кордобес выполнял в самом центре арены, с каждым разом двигаясь все изящнее и ближе к бычьим рогам. И каждый раз толпа издавала единый первобытный вопль, ее громовой рев разрывал мертвую тишину, которая сопровождала последний акт этой драмы.

В конце концов матадор приготовился покончить с быком прямо напротив того места, где сидела Изабелла. Пока он изучал быка, держа перед собой длинный серебристый клинок, Рамон вцепился ей в руку и горячо зашептал:

— Смотри! Он убьет его «ресибиенто» — самым опасным приемом!

И когда бык в последний раз отчаянно бросился на него, Эль Кордобес, вместо того чтобы бежать ему навстречу, ждал, выпрямившись во весь рост, и поразил свою жертву одним ударом, вонзив шпагу прямо поверх рогов. Остро отточенный клинок рассек большую артерию, и кровь хлынула сплошным потоком.

На обратном пути в гостиницу оба не произнесли ни слова, ибо были в каком-то трансе, их охватил экстаз, мистическое, почти религиозное чувство. Кровавое, жестокое и в то же время трагически-прекрасное зрелище не только не утомляло или опустошало, но и обостряло эмоции до такой степени, что они оказались во власти мучительной, невыносимой душевной агонии, требовавшей немедленной разрядки. И Изабелла чувствовала, что желание Рамона еще сильнее и неудержимее, чем ее собственное.

Когда они остались вдвоем в спальне, двойные двери и обитый железом балкон которой выходили в сад, окружавший старинный мавританский дворец, Рамон поставил ее в самом центре комнаты. Раздел под тихое гудение старомодного вентилятора, вращавшего свои лопасти высоко над их головами. Казалось, что это еще один ритуал, столь же древний, как и коррида. Она стояла перед ним нагая, он опустился на колени у ее ног, обхватил руками бедра и уткнулся лицом в густые и теплые заросли мягких лобковых волос.

Изабелла гладила его по голове с нежностью, какой никогда прежде не испытывала ни к одному живому существу, но в этой нежности была великая печаль и смирение. Ибо чувствовала, что такая любовь священна и она не достойна ее. Слишком тяжелая ноша для простого смертного.

Наконец он поднялся, взял ее на руки, как ребенка, и отнес на кровать. И все произошло как будто впервые, казалось, что он проник в самые тайные глубины ее естества, ее тела и души, открыл в ней нечто такое, о существовании чего она даже не подозревала.

Все законы мироздания, время и пространство потеряли всякий смысл в его объятиях. Вечность и миг слились воедино. Подобно пылающей комете, она неслась и неслась по вечному кольцу небес, где не было ничего, кроме райского блаженства. А когда смотрела в зеленые глаза, с неземной радостью видела, что их души слились столь же неразрывно, как их плоть, и вместе совершают все это невероятное путешествие. И когда показалось, что путь этот пройден до конца, что жизненные силы покидают ее, внутри произошло извержение, и горячий, обильный поток затопил ее целиком подобно вулканической лаве.

Погас последний солнечный луч, вечерняя тень заполнила комнату, и она почувствовала себя столь опустошенной, что не могла ни говорить, ни двигаться; хватило сил лишь на то, чтобы заплакать от изнеможения и беспредельного удовлетворения, и она плакала и плакала, пока сон, наконец, не овладел ею.

* * *

Теперь, когда у нее был Рамон, весь мир стал светлее и радостнее.

Лондон, и без того самый очаровательный и жизнелюбивый из всех городов, превратился в настоящий земной рай. Он сиял перед ее восхищенным взором, будто окутанный сверкающей золотой пеленой. А каждая проведенная с Рамоном минута становилась бесценным бриллиантом в этой золотой оправе.

Когда они с отцом три года назад прибыли в Лондон, Изабелла возобновила свои университетские занятия и получила степень бакалавра. Отец, приятно удивленный столь неожиданной тягой к знаниям, посоветовал поступить на Афро-азиатский факультет Лондонского университета, где она начала готовить докторскую диссертацию на тему «Помощь постколониальной Африке». Работа продвигалась успешно, и Изабелла надеялась в основном завершить ее до окончания срока пребывания отца на его посту и возвращения в Кейптаун.

Но все это было до того, как в ее жизни появился Рамон. С этого времени она превратилась в бессовестную прогульщицу. За все недели, прошедшие после возвращения из Испании, ни разу не заглянула к своему научному руководителю, да и к книгам практически не прикасалась.

Вместо того, чтобы работать над диссертацией, она вставала спозаранку и спешила к Рамону, чтобы покататься с ним верхом в парке или пробежаться по набережной. Иногда вместе занимались в стареньком спортзале в Блумсбери, принадлежавшем одному венгерскому эмигранту, который покинул свою родную страну после неудачного восстания. Там Рамон начал посвящать ее в тайны дзюдо и прочих боевых искусств, в которых сам достиг прямо-таки пугающего совершенства.

Иногда они бродили рука об руку по музеям и картинным галереям. Любовались полотнами Тернера в Тейте или высмеивали творения новоиспеченных членов Королевской Академии. Но все прогулки неизменно завершались в постели на кенсингтонской квартире Района. Ей даже в голову не приходило поинтересоваться у него, почему он столько времени проводит с ней, а не в своем банке. Просто с благодарностью принимала это как должное.

— Ты превратил меня в форменную наркоманку. Ты нужен мне, как ежедневная доза.

И в самом деле, когда он на восемь дней уехал из Лондона по каким-то таинственным делам своего банка, она хандрила, чахла и по-настоящему заболела, вплоть до того, что ее рвало по утрам, как при ломке. Постоянно держала у него на квартире с полдюжины разных комплектов одежды и полный набор духов и косметики; взяла себе за правило каждый день покупать цветы и продукты. Она была отличным кулинаром, и ей очень нравилось его кормить.

Она стала пренебрегать своими обязанностями в посольстве. Всеми правдами и неправдами уклонялась от официальных приемов и часто бросала шеф-повара на произвол судьбы. Отец сделал ей выговор за изменившееся поведение.

— Тебя теперь никогда не бывает дома, Белла. На тебя абсолютно нельзя положиться. Няня говорит, что на прошлой неделе ты только два раза ночевала дома.

— Няня неисправимая сплетница — да к тому же еще и врунья.

— Ну и что же происходит, юная леди?

— Па, дорогой, я уже совершеннолетняя, ведь мы договаривались, что я не должна буду перед тобой отчитываться в своей личной жизни.

— Да, но мы договаривались и о том, что ты будешь время от времени появляться на моих приемах.

— Па, ну не дуйся. — Она поцеловала его. — Через несколько месяцев мы вернемся в Кейптаун. И там тебе уже не нужно будет меня опекать.

Тем не менее, в тот вечер она спросила Рамона, не мог бы он прийти на коктейль, который Шаса устраивал в посольстве на Трафальгарской площади в честь приезда в Лондон известного южноафриканского писателя Алана Пейтона.

Рамон целую минуту сосредоточенно обдумывал это предложение, прежде чем отрицательно покачать головой.

— Нет, мне еще рано знакомиться с твоим отцом.

— Почему, дорогой? — До сих пор она не придавала этому значения, но сейчас его отказ задел ее.

— На это есть причины. — Иногда он бывал так чертовски загадочен. Ей очень хотелось вытянуть из него все секреты, но она хорошо знала, что это бесполезно. Единственный мужчина, на которого не действовали ее чары. За прекрасной внешностью скрывалась стальная натура.

«В этом-то и заключается его привлекательность», — уныло усмехнулась про себя. Белла, впрочем, по большому счету ни с кем не хотела его делить, даже с отцом. И была абсолютно счастлива, когда они оставались вдвоем и наслаждались своей любовью, не нуждаясь ни в чьем обществе.

Правда, время от времени обедали в «Лез Эй» или «Белом Слоне» с Харриет или с кем-либо еще из бесчисленных знакомых, которых Изабелла приобрела за эти три года. Пару раз сходили в «Аннабел» потанцевать вместе со всей честной компанией, но чаще всего сбегали от всех, чтобы остаться вдвоем. Что касается Района, то у него, похоже, вовсе не было друзей, или, во всяком случае, он никогда с ними не знакомил. А ее это совершенно не волновало.

По уик-эндам, когда ей удавалось отвертеться от официальных посольских мероприятий, они с Районом кидали свои спальные мешки и теннисные ракетки в багажник «мини-купера» и отправлялись за город. Возвращались, как правило, поздно ночью в воскресенье.

В начале августа решили изменить своим отшельничьим привычкам и взяли билеты на поезд в Шотландию. Они были приглашены Харриет Бошан в родовое поместье на открытие сезона тетеревиной охоты. Сам граф ревностно соблюдал правила этикета, согласно которым дамам не дозволялось стрелять в первый день сезона. Тем не менее, им было разрешено подбирать убитых птиц или присоединиться к загонщикам. К тому же граф не слишком жаловал иностранцев, особенно тех из них, кто предпочитал двустволки со стволами, расположенными один над другим, а не параллельно, да к тому же стрелял из итальянских ружей, а не английских.

Так что во время первого гона он поставил Рамона на самый край линии стрелков. Внезапно сразу три выводка вылетели справа; они неслись, как угорелые, на скорости тридцать миль в час, причем так низко, что едва не задевали верхушки вереска. Изабелла заряжала Рамону ружья. Он уложил по четыре птицы из каждого выводка. Сначала подстрелил по две, когда они были перед ним. Затем, когда птицы пролетали над головой, Изабелла передала ему второе ружье. И вновь — по две птицы, но уже за линией стрелков. Всего двенадцать птиц двенадцатью выстрелами. Даже старший егерь удивленно покачал седой головой.

— Я не видел ничего подобного за последние тридцать три сезона, — мрачно сообщил он графу. — Бьет дичь, как Грей или Уолсингам, — наповал прямо в воздухе, так что она даже не трепыхается. — Сравнение с лучшими стрелками в истории Англии представляло собой высшую похвалу.

Граф незамедлительно пересмотрел свои правила, и при втором гоне Рамон занял один из лучших номеров в самом центре линии. А вечером, за длинным обеденным столом, он удостоился высочайшей чести беседовать с графом лично, причем его сиятельство по большей части адресовал свои реплики именно ему, через головы сидевших между ними епископа и баронета. Словом, начало уик-энда удалось на славу. Харриет устроила так, чтобы Рамона и Изабеллу поселили в соседних комнатах в самом дальнем конце огромного старого загородного дома.

— Отец страдает бессонницей, — объяснила она. — А ваши с Рамоном концерты звучат как «Болеро» Равеля в исполнении оркестра Берлинской филармонии.

— Ты просто маленькая бесстыжая потаскушка, — отпарировала Изабелла.

— Кстати, о потаскушках, солнышко. Ты уже сообщила Рамону свой маленький сюрприз? — медовым голосом осведомилась Харриет.

— Я жду подходящего момента, — Изабелла моментально приняла защитную стойку.

— Мой богатый опыт подсказывает, что для подобных новостей подходящих моментов не бывает.

На сей раз Харриет оказалась права. В течение всего уик-энда удобного случая так и не представилось. И когда их поезд был уже на полпути к Лондону, Изабелла решила, что откладывать разговор больше нельзя. К счастью, они были вдвоем в купе, и никто не мешал.

— Знаешь, дорогой, в прошлую среду я ходила к врачу — не посольскому, а к другому, которого мне рекомендовала Харриет. Сдала анализы, а в пятницу был получен результат… — Она сделала паузу, чтобы понаблюдать за реакцией. Но не увидела на его лице ни малейших изменений; он все так же смотрел на нее слегка отрешенным взглядом своих зеленых глаз, и ее вдруг охватил необъяснимый ужас. Ну, конечно, ничто не могло омрачить их чувств, ничто не могло не повлиять на их безграничную любовь, и все же она кожей почувствовала в нем какую-то настороженность, как будто от отдаляется от нее. Помимо своей воли выложила ему все на едином дыхании.

— Я уже почти два месяца беременна. Это, должно быть, случилось в Испании, возможно, в тот день, в Гранаде, после боя быков… — Она вся дрожала, голос прервался, но тут же продолжила: — Я не знаю, как это могло произойти. То есть я ведь принимала таблетки, строго по рецепту, клянусь тебе, ты же сам видел… — Чувствовала, что оправдывается самым унизительным образом, забывая о всяком достоинстве, но ничего не могла с собой поделать. — Я понимаю, что была жуткой растяпой, дорогой, но ты ради Бога не волнуйся. Все будет хорошо. Харриет в прошлом году тоже залетела. И ездила в Амстердам к одному доктору; он все сделал быстро и без проблем. То есть улетела вечером в пятницу, а уже в воскресенье вернулась в Лондон — будто ничего и не было. Она дала мне его адрес и даже предложила поехать со мной, для поддержки…

— Изабелла! — он резко оборвал ее. — Перестань. Помолчи и послушай меня! — Она осеклась и со страхом уставилась на него. — Ты сама не знаешь, что говоришь, — голос его был холоден и беспощаден. — То, что ты предлагаешь, чудовищно!

— Прости меня, пожалуйста, Рамон. — Она была совершенно сбита с толку. — Мне, наверно, не нужно было посвящать тебя во все эти детали. Мы с Харриет могли бы сами…

— Харриет просто маленькая пустоголовая шлюшка.

И если ты собираешься отдать в ее руки жизнь моего ребенка, то становишься ничуть не лучше ее.

Изабелла изумленно посмотрела на него. Такой реакции она никак не ожидала.

— Ведь это чудо, Изабелла, величайшее чудо и таинство во всей вселенной. А ты хочешь его уничтожить. Это же наш ребенок, Изабелла. Это новая жизнь, новая, прекрасная жизнь, созданная нашей любовью. Неужели ты этого не понимаешь? — Он наклонился к ней и взял за руку, и она увидела, как теплеют его глаза. — Это то, что мы вместе создали, наше общее чудо. И принадлежит нам обоим, нашей любви.

— Значит, ты на меня не сердишься? — спросила неуверенно. — Я думала, ты рассердишься.

— Я горд и признателен, — прошептал он. — Я люблю тебя. Ты мне бесконечно, бесконечно дорога. — Поднял ее руки, держа за запястья, и бережно положил их ей на живот. — И я люблю то, что там внутри; оно столь же дорого мне, как и ты. — Наконец-то он произнес эти слова. «Я люблю тебя», — он так и сказал.

— О Рамон, — слезы застилали ей глаза, — ты такой замечательный, такой нежный, такой добрый. Это настоящее чудо, что мне посчастливилось повстречать такого человека, как ты.

— И ты родишь мне ребенка, любимая моя.

— О да! Тысячу раз да, любимый. Я так счастлива и горда. — Вся ее нерешительность вмиг испарилась, уступив место столь радужным надеждам, что рядом с ними все прочее не имело никакого значения.

* * *

Все последующие дни Изабелла пребывала в состоянии безудержной эйфории. Отныне ее любовь к Району приобрела новое, более глубокое качество; то, что до сих пор было захватывающим, но ни к чему не обязывающим, теперь приобрело целенаправленность и смысл. В своем возбуждении она десять раз порывалась рассказать обо всем няне, и единственное, что еще удерживало от этого, так это простая мысль, что невоздержанная на язык старуха в двадцать четыре часа известит о грядущем событии все посольство, включая, разумеется, отца. Подобные соображения в конце концов заставили спуститься на землю и подумать о вещах чисто прозаических. Ведь она была уже на третьем месяце, а няня имела особый нюх на такие пикантные ситуации. Дома в Велтевредене, их родовом поместье, ни одна из горничных, служанок или работниц не могла укрыться от ее орлиного взгляда; их интересное положение определялось со сверхъестественной точностью. Если учесть, что няня каждый вечер купала ее, — разумеется, когда она ночевала дома, то можно было только удивляться, как она до сих пор еще не обнаружила произошедшей с Изабеллой перемены.

На тот вечер Рамон достал билеты на фестиваль фламенко в Друри Лейн, но она позвонила ему в банк по личному телефону.

— Рамон, любимый, мне что-то не хочется никуда сегодня идти. Я хочу побыть с тобой наедине. Приготовлю обед. Когда ты вернешься домой, он уже будет на столе, а потом мы послушаем новую запись фон Караяна.

По его голосу поняла, что он не слишком-то обрадовался. Всю неделю предвкушал этот фестиваль. Иногда он вел себя как испанец. Даже настоял на том, чтобы она начала изучать испанский язык, и подарил ей набор пластинок с лингафонным курсом. Но она противилась, пустив в ход весь набор своих самых бессовестных уловок, и в конце концов он капитулировал.

По дороге из посольства к его квартире Изабелла дважды останавливалась, чтобы сделать покупки. Сначала прихватила бутылку «Поля Роджера» и бутылку «Монтраше» из личного погреба отца у «Братьев Берри», вино торговцев с Сен-Джеймс стрит. Затем заехала в Харродз и отобрала дюжины уистаблских устриц и пару отличных телячьих отбивных.

Через окно, выходящее на улицу, она видела, как Рамон появился из-за угла и не спеша зашагал по тротуару к подъезду. В своем костюме-тройке он выглядел стопроцентным англичанином. Живя в Лондоне, даже носил с собой складной черный зонт, а на голову надевал котелок; и в таком виде был олицетворением молодого банковского служащего. Он обладал редкостным даром гармонично сливаться с окружающим; в каком бы месте он ни появлялся, производил впечатление человека, именно здесь родившегося.

Она открыла шампанское; едва услышав стук входной двери, наполнила бокалы и поставила их рядом с серебряным подносом, где с кубиками льда разложила открытых устриц. С трудом удержалась от того, чтобы броситься навстречу ему в крохотную переднюю, и торжественно встретила на пороге гостиной. Тут она дала волю своим чувствам, и поцелуй вышел долгим и страстным.

— У нас сегодня праздник? — осведомился он, все еще обнимая ее за талию, когда увидел поднос с устрицами и два бокала на высоких ножках, в которых мягко пенилось желтое вино. Она взяла один из них, подала ему, затем посмотрела на него поверх своего.

— Добро пожаловать домой, Рамон. Я просто хотела показать тебе, как все это будет, когда мы с тобой поженимся.

Что-то дрогнуло в его глазах; это было тем более заметно, что она никогда прежде не видела ничего подобного. Прежде взгляд всегда был ровным и уверенным.

Он не прикоснулся к вину, молча поставил бокал на место, и ужасное предчувствие катастрофы охватило ее.

— В чем дело, Рамон?

Не дав ей выпить, он взял у нее бокал с шампанским и поставил его на ореховый столик.

— Белла. — Повернулся к ней и взял ее руки в свои. — Белла, — еще раз повторил он очень мягко, с глубокой печалью, затем поднес ее открытые ладони к губам и поцеловал их.

— В чем дело, Рамон? — Ужас стиснул ей грудь, не хватало воздуха, она задыхалась.

— Я не могу жениться на тебе, любимая. — Изабелла смотрела на него и чувствовала, как подкашиваются ноги. — Я не могу жениться на тебе, любимая, во всяком случае, пока еще не могу.

Она высвободила руки и отвернулась. С трудом добралась до кресла и медленно опустилась в него.

— Почему? — спросила тихо, не глядя в его сторону; он подошел к ней и встал на колени у ее ног. — Ты хочешь, чтобы я родила тебе ребенка, тогда почему же ты не можешь жениться на мне?

— Белла, поверь, больше всего на свете я хотел бы быть твоим мужем и отцом нашего ребенка, но…

— Тогда почему? — повторила почти машинально.

— Любимая, прошу тебя, выслушай меня. Не говори ничего, пока не выслушаешь меня до конца.

Теперь она подняла глаза и взглянула ему в лицо.

— Дело в том, что девять лет назад в Майами я женился на кубинской девушке.

Изабелла содрогнулась и закрыла глаза.

— Этот брак был обречен с самого начала. Мы прожили вместе всего несколько месяцев перед тем, как расстаться, но мы оба католики… — Замолчал и дотронулся до ее бледной щеки. Она отстранилась, и он тихо вздохнул. — Я все еще женат на ней.

— Как ее зовут? — спросила Изабелла, не открывая глаз.

— Зачем тебе это?

— Я хочу знать. — Ее голос стал тверже.

— Натали.

— А дети?

— Детей у нас нет. Твой ребенок будет моим первенцем. — Он видел, как ее щеки вновь порозовели. Через минуту она открыла глаза, но они были полны такого отчаяния, что из синих превратились в черные.

— О Рамон! Что же нам теперь делать?

— Я уже начал предпринимать все, что в моих силах. Когда мы вернулись из Испании, еще до того, как ты рассказала мне о ребенке, я уже тогда знал, что ты должна стать моей женой, и я добьюсь этого, чего бы мне ни стоило.

— О Рамон! — Она смахнула ресницами набежавшую слезу и стиснула его руки.