8

Хотя Москва стояла на пороге двадцать первого века, москвичи были по-прежнему привязаны к своим старым железным дорогам. Киевский вокзал, расположенный неподалеку от квартала для иностранцев и квартиры самого Брежнева, обращен в сторону Украины. С Белорусского вокзала, до которого пешком дойдешь от Кремля, Сталин в царском поезде отправлялся в Потсдам, а позднее Хрущев и Брежнев специальными поездами ездили в Восточную Европу инспектировать своих сателлитов или открывать очередной этап разрядки. С Рижского вокзала пассажиры попадали в Балтийские государства. Курский вокзал обещал отпуск под черноморским солнцем. С маленьких Савеловского и Павелецкого никто мало-мальски важный не ездил — только пригородные пассажиры да орды грязных, как картошка, крестьян. Несомненно, наиболее впечатляющими были Ленинградский, Ярославский и Казанский вокзалы — все три гиганта на Комсомольской площади. И самым необычным из них был Казанский, чья башня в татарском стиле увенчивала ворота, которые могли увести вас за тысячи километров в пустыни Афганистана, или к лагерю заключенных на Урале, или через два континента к берегам Тихого океана.

В шесть утра внутри Казанского вокзала на скамье вповалку спали целые туркменские семьи. На мягких узлах уютно устроились малыши в войлочных тюбетейках. Расслабленно опершись о стену, крепко спали солдаты, будто все сразу видели один сон — героические подвиги, изображенные на мозаичных панно на потолке зала. Тускло поблескивали бронзовые светильники. У стойки одного из работающих буфетов Паше Павловичу исповедовалась девица в кроличьей шубке.

— Она говорит, что Голодкин тянул из нее деньги, но теперь отстал, — доложил Паша, подойдя к Аркадию. — По ее словам, кто-то видел его на автомобильной толкучке.

Вместо Паши рядом с девицей возник молодой солдатик. Лицо ее, жирно намазанное румянами и дешевой губной помадой, изобразило улыбку. Парень тем временем изучал цену, проставленную мелом на носке ее туфли. Потом они под руку вышли через главный вход. Аркадий с Пашей направились следом. В предрассветной голубизне по Комсомольской площади двигались стучавшие на стыках рельсов трамваи. Аркадий видел, как парочка юркнула в такси.

— Пять рублей, — промолвил Паша, глядя вслед отъезжавшему такси.

Шофер свернет в ближайший переулок и выйдет караулить на случай появления милиции, пока парочка на заднем сиденье будет заниматься делом. Из пяти рублей шофер получит половину и, возможно, потом перепродаст солдату бутылку водки, чтобы отметить событие, — водка стоила куда дороже, чем девица. Ей тоже достанется хлебнуть. Потом она пойдет обратно на вокзал, даст «чаевые» уборщице, чтобы сполоснуться под душем и, разомлев от тепла и водки, начать все сначала. Считалось, что в СССР проституток нет, потому что революция ликвидировала проституцию. Их могли обвинить в распространении венерических болезней, в аморальном поведении или в тунеядстве, но по закону они не были шлюхами.

— И там нет, — Паша вернулся с Ярославского вокзала, где тоже переговорил с девицами.

— Поехали, — Аркадий бросил пальто на заднее сиденье и сел за руль. Мороза не было, хотя солнце еще не взошло. Небо становилось чуть светлее неоновых вывесок на крышах вокзалов. Движение стало оживленнее. В Ленинграде пока еще темно. Некоторым больше, чем Москва, нравился Ленинград, его каналы и достопримечательности. Аркадию он казался вечно угрюмым. Он предпочитал Москву, большую и оживленную.

Он направился к югу, в сторону реки.

— Может быть, вспомнишь что-нибудь еще о том загадочном собеседнике Голодкина, который встречался с ним в парке?

— Если бы я пошел вместо Фета… — проворчал Паша. — Он не отыщет и яйца у быка.

Они искали, где появится «тойота» Голодкина. За рекой, у Ржевских бань, они остановились выпить по чашке кофе с пирожками. В витрину вешали свежую газету.

— «Спортсмены с воодушевлением готовятся к приближающемуся празднованию Первого мая», — прочел вслух Паша.

— И торжественно обещают забить больше голов? — предположил Аркадий.

Паша кивнул, пробежал глазами текст.

— Так вы играли в футбол? Не знал.

— Вратарем.

— Ага! Теперь понятно…

В квартале от бань уже собиралась толпа. По крайней мере у половины присутствующих к пальто были приколоты объявления. «Трехкомнатная квартира с ванной» — это у женщины с грустными вдовьими глазами. «Меняем четырехкомнатную на две двухкомнатные» — явно молодожены, твердо решившие избавиться от родительской опеки. «Сдам койку» — прожженный делец, не брезгающий ничем. Аркадий с Пашей, двигаясь с противоположных сторон, прочесали толпу и встретились посередине.

— Шестьдесят рублей за две комнаты с водопроводом, — сказал Паша. — Совсем неплохо.

— Что-нибудь о нашем подопечном?

— Ничего нового. Иногда Голодкин здесь появляется, потом снова исчезает. Подвизается в роли посредника, берет тридцать процентов.

Рынок подержанных автомобилей был на самой окраине города. Долгая поездка затянулась еще больше, потому что по пути Паша увидел, что с машины торговали ананасами. За четыре рубля он купил один размером с хорошее яйцо.

— Кубинский, повышает потенцию, — признался он. — Некоторые мои приятели, штангисты, бывали там… твою мать! Черные девочки, пляжи и отличная еда. Рай для рабочих!

Рынок автомашин представлял собой участок, заполненный «Победами», «Жигулями», «Москвичами» и «Запорожцами»; одни безнадежно старые, другие будто только что из выставочного салона. Получив после многолетнего ожидания миниатюрный «Запорожец» за 3000 рублей, ловкий владелец может сразу ехать на рынок подержанных автомашин, продать свою игрушку за 10.000, зарегистрировав в государственном комиссионном магазине сделку всего на 4000 рублей и уплатив 7 процентов комиссионных, затем вернуться и на заработанные таким образом 6650 рублей купить подержанные, но более просторные «Жигули». Рынок был как улей, но мед у каждой пчелы был здесь свой. Пчел было что-то около тысячи. Четыре армейских майора окружили «мерседес». Аркадий погладил белый «Москвич» по капоту.

— Хороша задница, а? — рядом стоял грузин в кожаном пальто.

— Ничего.

— Ты уже в нее влюбился. Не спеши, дорогой, походи, посмотри.

— Правда, ничего, — Аркадий не спеша обошел машину сзади.

— Сразу видно, что человек разбирается в машинах, — грузин многозначительно поднял палец. — Тридцать тысяч километров. Есть люди, которые сбрасывают километраж, но я не из таких. Мыл и полировал каждую неделю. Посмотри, какие «дворники»! — достал он их из пакета.

— И дворники ничего.

— Совсем новая. Сам видишь. — Он заслонил спиной Аркадия и написал карандашом на пакете: «15.000».

Аркадий сел в машину и оказался почти на полу — сиденье было вконец истерто. Пластмассовая баранка вся в мелких трещинах, как бивень с кладбища слонов. Он повернул ключ зажигания и в зеркало заднего обзора посмотрел на шлейф черного дыма.

— Ничего, — он вылез из машины. В конце концов, сиденье можно перетянуть, а мотор подремонтировать, зато кузов был в прекрасном состоянии.

— Я знал, что ты так скажешь. Покупаешь?

— А где Голодкин?

— Голодкин, Голодкин, — ломал голову грузин. — Что это такое — человек, машина? — Он никогда не слыхал такого имени… пока следователь не предъявил удостоверение, все еще держа ключи от зажигания. — Ах, тот самый Голодкин! Тот самый негодяй! Он только что уехал.

— Куда? — поинтересовался Аркадий.

— В «Мелодию». Когда вы его найдете, скажите ему, что честные люди, как я, платят комиссионные государству, а не такой шпане, как он. А вообще, уважаемый товарищ, руководящим работникам я могу сделать скидку…

Проспект Калинина был застроен пятиэтажными прямоугольниками из бетона и стекла вперемежку с 25-этажными зданиями, тоже из бетона и стекла. Копии проспекта Калинина можно было увидеть в любом новом городе, но ни один не был так величествен, как их московский прототип. Над пешеходными туннелями мчались восемь рядов машин. Аркадий и Паша сидели за столиком кафе на открытом воздухе напротив узкого высотного здания, в котором помещался магазин грампластинок «Мелодия».

— Летом здесь веселее, — заметил Паша, дрожа над кофейным пломбиром с клубничным сиропом.

На другой стороне проспекта появилась и свернула в переулок ярко-красная «тойота». Минуту спустя Федор Голодкин в шикарном пальто, каракулевой шапке, ковбойских сапогах и джинсах не спеша вошел в магазин. Следователь и Паша тем временем поднимались из туннеля.

Сквозь витрину «Мелодии» они видели, что Голодкин не стал подниматься на второй этаж, в отдел классической музыки. Паша остался в дверях, а Аркадий прошел в магазин мимо подростков, дергающихся под рок-н-ролл. В глубине зала, между стеллажами, Аркадий увидел, как рука в перчатке перебирает альбомы с речами политических деятелей. Подойдя поближе, он мельком взглянул на модную прическу из рыжеватых волос, опухшее лицо со шрамом у рта. Из угла выходил продавец, убирая в карман деньги.

— «Речь Л.И.Брежнева на Двадцать четвертом съезде партии», — прочел вслух Аркадий, подходя к Голодкину.

— Отвали, — Голодкин толкнул Аркадия локтем, но тот завернул ему руку назад, так что Голодкин головой достал до своих сапог. Из конверта к ногам Аркадия выкатились три пластинки. «Кисс», «Роллинг стоунз», «Пойнтер систерс».

— Веселый съезд, — заметил Аркадий.

Голодкин тупо глядел из-под красных набрякших век. Ни модная прическа, ни отлично пошитый костюм не мешали Аркадию избавиться от впечатления, будто перед ним извивающийся на крючке угорь. Заполучив Голодкина в прокуратуру на Новокузнецкой, Аркадий поймал его сразу на несколько крючков. Во-первых, Голодкин на законном основании находился в полном распоряжении Аркадия. До окончания следствия ему нельзя было пригласить адвоката. Во-вторых, в течение сорока восьми часов Аркадий даже не был обязан ставить в известность прокурора о задержании Голодкина. К тому же, доставив Голодкина туда, где работал и Чучин, он тем самым наводил того на мысль, что либо старший следователь по особым делам поставил крест на своем главном осведомителе, либо самому Чучину что-то грозит.

— Я не меньше вашего удивился, когда увидел эти пластинки, — возражал Голодкин, когда Аркадий вел его в комнату для допросов на первом этаже. — Здесь какая-то ошибка.

— Спокойнее, Федор, — Аркадий удобно устроился по другую сторону стола. Подвинул арестованному штампованную жестяную пепельницу. — Курите.

Голодкин открыл пачку «Уинстона» и широким жестом предложил собеседнику.

— Лично я предпочитаю советские, — любезно отказался Аркадий.

— Вам самим станет смешно, когда увидите, что все произошедшее — ошибка, — убеждал Голодкин.

В комнату вошел Паша со стопкой папок.

— Мое дело? — полюбопытствовал Голодкин. — Теперь-то вы увидите, что я ваш. Я уже давно с вами сотрудничаю.

— А грампластинки? — спросил Аркадий.

— Хорошо. Расскажу все как на духу. Операция с грампластинками задумана с целью проникнуть в сеть заговорщиков в рядах интеллигенции.

Аркадий постучал пальцами по столу. Паша достал бланк обвинительного заключения.

— Спросите любого, вам скажут, — продолжал Голодкин.

— Гражданин Федор Голодкин, проживающий по улице Серафимова, 2, город Москва, — начал читать Паша, — вы обвиняетесь в том, что препятствовали женщинам принимать участие в государственной и общественной деятельности, подстрекали несовершеннолетних к совершению преступлений.

Неплохое определение сутенерства: тянуло на четыре года. Голодкин откинул волосы назад и свирепо посмотрел на следователя.

— Возмутительно!

— Подождите, — остановил его Аркадий.

— Вы обвиняетесь, — продолжал Паша, — в незаконном получении комиссионных за перепродажу личных автомобилей, в эксплуатации людей при перепродаже жилплощади, в продаже с целью наживы предметов религиозного культа.

— Все это вполне объяснимо, — обратился Голодкин к Аркадию.

— Вы обвиняетесь в том, что ведете паразитический образ жизни, — продолжал читать Паша. На этот раз угорь завертелся. Указ против тунеядства первоначально имел в виду цыган, но потом с широким прицелом был распространен на диссидентов и всякого рода спекулянтов. Наказание — как минимум поселение где-нибудь в деревянной халупе ближе к Монголии, нежели к Москве.

Лицо Голодкина скривилось в короткой злой усмешке.

— Я все отрицаю.

— Гражданин Голодкин, — напомнил ему Аркадий, — вам известно о наказании за отказ помогать официальному расследованию. Судя по вашим словам, вы знакомы с нашими порядками.

— Я говорил… — он остановился, чтобы снова закурить «Уинстон», и сквозь клубы дыма смерил взглядом груду бумаг. Только Чучин мог дать им столько документов. Чучин! — Я работал на… — тут он снова запнулся, несмотря на поощряющий взгляд Аркадия. Подставлять другого старшего следователя было равносильно самоубийству. — Что бы я…

— Я вас слушаю.

— Что бы я ни делал, а я могу сказать, что делал все возможное, было в интересах вашего учреждения.

— Врешь! — взорвался Паша. — За это надо по морде.

— Только чтобы войти в доверие к настоящим спекулянтам и антисоветским элементам, — стоял на своем Голодкин.

— И убивал ради этого? — замахнулся Паша.

— Убивал? — глаза Голодкина округлились.

Паша через стол бросился на Голодкина, стараясь схватить его за горло. Аркадий плечом оттолкнул коллегу. Лицо Паши побагровело от ярости. Иногда Аркадию очень нравилось работать с ним.

— Не знаю ни о каком убийстве, — прохрипел Голодкин.

— Что тут возиться с допросом? — сказал Паша, оборачиваясь к Аркадию. — Врет он все, не видно, что ли?

— Имею же я право говорить, — заявил Голодкин, обращаясь к Аркадию.

— Он прав, — сказал Паше Аркадий. — Раз он говорит и если говорит правду, нельзя сказать, что он не хочет помогать следствию. Итак, гражданин Голодкин, — он включил магнитофон, — для начала чистосердечно и обстоятельно расскажите о том, как вы попирали права женщин.

Голодкин начал было говорить, что действительно предлагал женщин, вполне, на его взгляд, взрослых, некоторым проверенным лицам. Но только в качестве личной услуги.

— Конкретно, — потребовал Паша. — Кому, кого, где, когда и за какие деньги?

Аркадий почти не слушал, углубившись в чтение материалов из Усть-Кута, которые Голодкин принял за свое досье. По сравнению с грязными делишками, о которых хвастливо рассказывал Голодкин, сведения, полученные от Якутского, тянули на хороший роман Дюма.

Константин Бородин, по прозвищу Костя-Бандит, оставшись сиротой, учился на плотника в иркутском профтехучилище и работал на восстановлении Знаменского монастыря. Вскоре он убежал из училища и добывал песца, кочуя с якутами у Полярного круга. Впервые Костя попал в поле зрения милиции, когда его артель попалась на незаконном мытье золота на приисках Алдана в бассейне Лены. Ему еще не было и двадцати, когда его разыскивали за кражу билетов Аэрофлота, злостное хулиганство, продажу радиодеталей юнцам, чьи «пиратские» станции создавали помехи работе государственных радиостанций, а также за почти забытый в наше время разбой на большой дороге. Каждый раз он скрывался в сибирской тайге, где найти его были бессильны даже вертолетные патрули Якутского. Единственный мало-мальски свежий снимок Кости нашли в сибирской газете «Красное знамя» полуторагодовой давности, когда он случайно оказался в кадре.

— Если по правде, — внушал Голодкин Паше, — им же самим хочется подцепить иностранца. Шикарные гостиницы, вкусная еда, чистые простыни — будто они сами путешествуют.

На отпечатанном с газеты крупнозернистом снимке были изображены десятка три неизвестных людей, выходящих из ничем не примечательного здания. На заднем плане обведено кружком лицо застигнутого снимком врасплох, но уже овладевшего собой парня с дерзким взглядом. Широкоскулое, нагло-красивое. Есть еще бандиты на земле.

Сибирь составляет большую часть России. Русский язык вместил в себя только два монгольских слова — «тайга» и «тундра», и эти два слова рисовали мир бескрайних лесов и лишенных растительности пустошей. Даже вертолетчики не смогли отыскать там Костю. Мог ли такой человек погибнуть в Парке Горького?

— Случайно не слыхали, — спросил Аркадий Голодкина, — не продает ли кто в городе золотишко? Может быть, кто из Сибири?

— Золотом не занимаюсь, слишком опасно. Мы-то с вами знаем, что установлена премия — ваши ребята могут оставить себе два процента золота, изъятого при обыске. Нет, я не идиот. В любом случае золото идет не из Сибири. Моряки привозят, из Индии, Гонконга. Москва не такой уж большой рынок для золота. Кому нужно золото или камешки, имеют дело с евреями в Одессе или с грузинами и армянами. А это народ не высшего сорта. Надеюсь, вы не считаете, что я когда-нибудь имел с ними дела?

Кожа, волосы и одежда Голодкина пропахли американским табаком, заграничным одеколоном и русским потом.

— Вообще-то говоря, я делаю полезное дело. Я специализируюсь на иконах. Скажем, еду за сто, а то и за двести, километров от Москвы, в глушь, являюсь в деревушку, отыскиваю стариков и иду с бутылкой. Представляете, они еще пытаются прожить на пенсию. Вы меня извините, но пенсия — это несерьезно. Если я плачу двадцатку за какую-то икону, которая пылилась где-то полсотни лет, то я же делаю им одолжение. Старухи, бывает, скорее помрут с голоду, чем расстанутся со своими иконами, а со стариками можно договориться. Потом я возвращаюсь в Москву и сбываю товар.

— Каким образом? — спросил Аркадий.

— Покупателей поставляют водители такси и гиды «Интуриста». Можно и прямо на улице — я и сам могу разглядеть настоящего покупателя. Особенно падки на иконы шведы или американцы из Калифорнии. У меня преимущество — говорю по-английски. Американцы за икону отвалят любые деньги. Полтинник за икону, которой место на помойке, на которой не разберешь, где перед, а где изнанка. А если что-нибудь побольше да понарядней, то и на тысчонку потянет. Да не в рублях, а в долларах. В долларах или, что одно и то же, в сертификатах. Во что обходится вам бутылка приличной водки? Тринадцать рублей? А на сертификаты я покупаю бутылку за трояк. Вы одну, а я четыре. Если мне нужно починить телевизор, привести в порядок машину или еще что-нибудь, неужели вы думаете, я буду платить рублями? Рубли для сосунков. Даю несколько бутылок и получаю друга на всю жизнь. Рубли, знаете ли, это бумага, а настоящие деньги — водка.

— Ты что, подкупить нас хочешь? — негодующе воскликнул Паша.

— Нет, нет, что вы. Я только хотел сказать, что иностранцы, которым я продаю иконы, — контрабандисты, а я помогал официальному следствию.

— Вы сбываете их и русским гражданам, — заметил Аркадий.

— Только диссидентам, — возразил Голодкин.

В донесении Якутского далее сообщалось, что во время кампании 1949 года против еврейских «космополитов» один из минских раввинов Соломон Давидов, вдовец, был выслан в Иркутск. Год назад, после смерти Давидова, его единственная дочь Валерия бросила учебу в художественном училище и устроилась сортировщицей в иркутский Дом пушнины. К донесению были приложены две фотографии. На одной изображена девушка на прогулке — глаза сияют, одета в теплую шерстяную куртку, на голове меховая шапка, на ногах валенки. Другая фотография, из «Красного знамени», сопровождалась подписью: «Миловидная сортировщица В.Давидова демонстрирует восхищенным забурежным коммерсантам шкурку баргузинского соболя, оцениваемую на мировом рынке в 1000 рублей». Несмотря на грубую спецовку, девушка действительно была прелестна. В первом ряду среди восхищенных бизнесменов стоял, оглаживая шкурку, мистер Джон Осборн.

Аркадий вернулся к снимку Кости Бородина. Взгляд выделил в стороне от очерченного кружком бандита группу примерно из двадцати русских и якутов, окруживших небольшую группу европейцев и японцев. И снова он разглядел Осборна.

Тем временем Голодкин принялся объяснять, как грузины завладели рынком подержанных автомашин.

— Небось во рту пересохло? — спросил Пашу Аркадий.

— Еще бы! От такого вранья, — ответил Паша.

Окна запотели. Голодкин переводил взгляд с одного на другого.

— Пошли, все равно обед, — Аркадий взял под мышку папки и пленки и направился к двери. Паша за ним.

— А я? — спросил вдогонку Голодкин.

— Вам полезней посидеть, разве не так? — бросил Аркадий, — а потом, куда вам теперь идти?

Они ушли. Минуту спустя Аркадий открыл дверь и бросил Голодкину бутылку водки, которую тот поймал на грудь.

— Подумайте как следует об убийстве, Федор, — посоветовал Аркадий и захлопнул дверь, оставив сбитого с толку Голодкина.

Дождем смыло остатки снега. Через улицу у пивного ларька рядом со станцией метро выстроилась очередь. «Сразу видно, что весна,» — заметил Паша. Они с Аркадием купили с лотка бутербродов с ветчиной и встали в очередь. Голодкин смотрел на них, протерев запотевшее стекло.

— Он скажет себе, что не такой дурак, чтобы пить, но потом хорошенько подумает и решит, что у него все в порядке и он заслуживает того, чтобы выпить. К тому же, если уж у тебя во рту пересохло, представь, каково ему.

— Ну и хитрец же ты, — облизал пересохшие губы Паша.

— Как бы мне с этой хитростью не вылететь с работы, — заметил Аркадий.

Так или иначе, он был взбудоражен. Представить только, американец Осборн мог неожиданно встретить сибирского бандита и его возлюбленную. Бандит мог прилететь в Москву по украденному билету. Поразительно!

Паша взял две большие, по сорок четыре копейки, кружки золотистого теплого пенистого пива. На углу становилось оживленнее, все больше мужчин в пальто скапливалось у ларька, был бы повод собраться. Вокруг Новокузнецкой не было больших площадей и высоких зданий, на которых развевались бы знамена. Здесь царила атмосфера небольшого городка. В западном направлении мэр и его планировщики, перепахав арбатские переулки, прорубили проспект Калинина. На очереди был Кировский район к востоку от Кремля. Здесь собирались пробивать новый проспект в три раза длиннее проспекта Калинина. А Новокузнецкая с окружающими ее переулками и небольшими магазинчиками оставалась местом, куда раньше всего приходила весна. Люди с кружками пива в руках приветствовали друг друга, будто всю зиму не виделись. В такие моменты Аркадий чувствовал всю неуместность таких типов, как Голодкин.

Перерыв кончился. Паша отправился в Министерство иностранных дел за сведениями о передвижениях Осборна и Унманна и в Министерство торговли за снимками из иркутского Дома пушнины. Аркадий вернулся заканчивать с Голодкиным.

— Уверен, для вас не секрет, что я и сам участвовал в допросах, так сказать, по другую сторону стола. Думаю, что мы с вами можем говорить откровенно. Могу обещать, что с вами я буду так же охотно сотрудничать в качестве свидетеля, как и с другими. Так вот, те дела, о которых мы говорили утром…

— Это мелочи, Федор, — бросил Аркадий.

Лицо Голодкина вспыхнуло от волнения. На полу стояла наполовину пустая бутылка.

— Бывает, что приговоры не соответствуют тяжести преступления, — добавил Аркадий, — особенно для таких граждан, как вы, пользующихся, так сказать, особым статусом.

— Мне думается, нам нужно все обговорить, пока нет вашего напарника, — кивнул Голодкин.

Аркадий поставил на магнитофон свежую ленту, угостил сигаретой Голодкина и закурил сам.

— Федор, я намерен рассказать вам кое-что и показать кое-какие снимки. После этого я хочу, чтобы вы ответили на некоторые вопросы. Возможно, они покажутся вам абсолютно нелепыми, но я прошу проявить терпение и быть внимательным. Договорились?

— Начинайте!

— Благодарю, — сказал Аркадий. У него появилось ощущение, будто он начинает погружение на большую глубину. Такое ощущение появлялось у него всякий раз, когда приходилось вести разговор на основании одних догадок. — Итак, установлено, что вы сбываете иконы туристам, зачастую американцам. Мы располагаем доказательствами, что вы пытались продать иконы находящемуся ныне в Москве зарубежному гостю, которого зовут Джон Осборн. Вы разговаривали с ним по телефону в прошлом году, а также несколько дней назад. Сделка не состоялась, потому что Осборн решил купить у другого поставщика. Вы человек деловой, но и вам прежде случалось упускать выгодные сделки. Скажите, почему на этот раз вы так рассердились? (Голодкин озадаченно посмотрел на следователя.) А трупы в Парке Горького, Федор? Только не говорите мне, что вы впервые о них слышите.

— Какие трупы? — Голодкин был абсолютно спокоен.

— Мужчины по имени Константин Бородин и молодой женщины по имени Валерия Давидова. Они из Сибири.

— Первый раз слышу, — сочувственно ответил Голодкин.

— Разумеется, вы знали их не под этими именами. Но дело в том, что они перебили вам сделку, вас видели, когда вы с ними ссорились, а несколько дней спустя их убили.

— Что я могу сказать? — Голодкин пожал плечами. — Как вы и предупреждали, это абсолютная нелепость. Вы сказали, что у вас есть снимки.

— Спасибо, что напомнили. Вот они, снимки жертв.

Аркадий разложил на столе снимки Бородина и Валерии Давидовой, сортирующей пушнину. Он заметил, как заметался взгляд Голодкина — с девушки на Осборна, с бандита на Осборна в толпе, на Аркадия и снова на снимки.

— Кажется, вы, Федор, начинаете понимать, что к чему.

Двое приезжают сюда за тысячи километров и скрываются месяц, другой. За это время вряд ли наживешь врагов, разве что конкурентов. Потом их садистски убивает какой-то паразит. Понимаете, я говорю об очень редкой птице у нас, можно сказать, настоящем капиталисте. В общем, о таком, как вы. И вы, эта птица, в моих руках. Можете представить, как давят на следователя, требуя быстрее раскрыть такое преступление. Другому следователю того, чем я располагаю, было бы достаточно. Вас видели, когда вы ссорились с жертвами. Скажете, что не видели, как вы их убивали. Ну, это уж излишне.

Голодкин изумленно поглядел на Аркадия. Скользкий угорь. Аркадий чувствовал, что это его последний шанс, иначе тот сорвется с крючка.

— Если их убили вы, Федор, то вас ждет высшая мера за умышленное убийство в корыстных целях. За дачу ложных показаний вы получите десять лет. Если я сочту, что вы мне лжете, я посажу вас за те мелкие делишки, о которых мы беседовали раньше. Скажу прямо, что в лагере вас не будет никто прикрывать. А заключенные, как правило, имеют твердые убеждения касательно стукачей, особенно если те беззащитны. Одним словом, Федор, вам никак нельзя в лагерь. Кто-кто, а вы-то уж знаете, что не пройдет и месяца, как вас найдут с перерезанной глоткой.

Голодкин глубоко заглотил крючок, теперь уже не сорвется. Его вытащили на берег, он уже не сопротивлялся и блекнул на глазах. Подхлестнутая водкой храбрость испарилась.