Аркадий присел. В библиотеке два бюста — Сталина и самого генерала, оба отлиты из оболочек снарядов. На обитой красным фетром планке ряды орденов и медалей, в том числе два ордена Ленина. Фетр запылился, фотографии на стенах потускнели от грязи, пыль скопилась и в складках приколоченного к стене дивизионного знамени.

— Значит, приехал, — сказал генерал. Он сплюнул на пол, мимо фаянсовой посудины, заполненной почти до краев бурой мокротой. Взмахнул мундштуком. — Скажи этой суке, если хочет больше денег, пускай едет в город и зарабатывает своим горбом.

— Я приехал расспросить тебя насчет Менделя. Есть вещи, о которых я должен знать с полной определенностью.

— Он умер, это уж точно.

— Он получил орден Ленина за то, что убил каких-то немцев, прорвавшихся к Ленинграду. Вы с ним дружили.

— Это был не человек, а дерьмо. Вот почему он и попал в Министерство иностранных дел. Туда берут или жуликов, или всякое дерьмо, всегда так было. Такой же трус, как и ты. Нет, лучше тебя. Не совсем конченый. Теперь новые времена и дерьмо плывет по течению. Убирайся домой. Ступай нюхать свою сучку. Не развелся еще?

Аркадий взял у генерала мундштук и вставил сигарету. Одну взял в рот, прикурил обе и вернул мундштук. Генерал закашлялся.

— Я был в Москве на октябрьские праздники. Мог бы и навестить. У Белова время нашлось.

Аркадий разглядывал одну из потемневших фотографий. Не поймешь — люди на ней то ли танцуют, то ли висят. На другой — то ли свежевскопанный огород, то ли братская могила. Это было так давно, что он забыл.

— Это ты там?

— Нет, я здесь.

Генерал впервые повернулся лицом к Аркадию. От него мало что осталось. Кожа да кости. Темные когда-то глаза затянуты катарактой.

— Ты у меня тряпка, — сказал он. — Даже тошнит.

Аркадий поглядел на часы. Через несколько часов проснется девушка, а ему еще по пути надо купить поесть.

— Слыхал о новых танках? Пробовали похвастаться перед нами. Не танки, а долбаные жестянки. Все ваш Косыгин старается. Говорят, разрабатывали директора заводов. Директора! У одного есть ядерный реактор — давайте ставить атомные снаряды. Другой выпускает лимонад — поставили распылители отравляющих веществ. Еще один делает кондиционеры — установили кондиционер. Производишь туалеты — давай сиденья от унитазов. Одним словом, дерьмо еще более бесполезное, чем шикарный крейсер, будто нас этим удивишь! Нет, вы постройте такой танк, в котором нечему было бы ломаться, а если бы и сломалось, то чтобы можно было починить на ходу. Знаешь, как Микоян строил самолеты — хорошая бригада с одним умным человеком наверху. А нас заваливали никому не нужным дерьмом. Теперь-то все они стали добрыми. А у тебя все тот же дурацкий вид?

— Ага.

Старик переменил позу, почти не потревожив висящей на нем одежды.

— Ты бы уже мог быть генералом. Вон, парень Говорова командует всем Московским военным округом. С моей-то фамилией ты бы продвигался еще быстрее. Конечно, я знал, что для командования бронетанковыми войсками у тебя кишка тонка, но уж в разведке мог бы быть одной из больших шишек.

— А как насчет Менделя?

— Но тебе этого не дано. То ли семя плохое, то ли еще что, не знаю.

— Мендель стрелял в немцев?

— Тебя здесь не было десять лет, а ты расспрашиваешь о каком-то трусе, который давно в могиле.

На рубашку генерала свалился пепел. Аркадий наклонился и погасил огонек.

— Собак не стало, — сердито продолжал генерал. — Они бегали в поле и наткнулись на каких-то дураков, которые ехали на бульдозерах. Эти негодяи их застрелили! Колхозники, черт подери! Зачем им там бульдозеры? Да, весь мир… — он сжал маленький бледный кулачок. — Все идет прахом. Жуки навозные. Гниль. Слышишь, мухи!

Они замолчали, генерал повернулся, прислушиваясь к шуму дождя. Между второй и третьей рамами окна попала пчела, но она, давно окоченев, лежала на спине.

— Мендель умер. В постели. Он всегда говорил, что умрет в постели. Оказался прав. А теперь… — он сложил губы в подобие улыбки. — Меня хотят забрать в клинику, сын. Есть такая клиника в Риге. Высший класс, для героев ничего не жалко. Я думал, что ты из-за этого приехал. У меня рак, всего меня проел. Видишь, что от меня осталось. В клинике и облучение и прогревание, и меня туда приглашают. Но они меня там не увидят, потому что я знаю, что оттуда уже не вернусь. Я встречался со специалистами. И не поеду. Этой суке я не говорил. Она хотела бы, чтобы я поехал, потому что рассчитывает на мою пенсию. Ты тоже, да? Я вас за версту чую, как тех монахов, что наложили в штаны.

— Помирай где хочешь, — ответил Аркадий.

— Вот это верно. Главное, что я тебя надую. Слышишь, я ведь всегда знал, почему ты пошел в прокуратуру. Ты хотел одного — опозорить меня, явиться со своими ищейками и снова вытащить все это дело на свет. Погибла жена генерала от несчастного случая с лодкой или же ее убили? В этом смысл всей твоей жизни — добраться до меня. А я возьму да помру — так ты ничего и не узнаешь.

— Да знаю я. Уже много лет.

— Не пробуй меня дурачить. У тебя одно вранье, всю жизнь врал.

— Каким был, таким и остался. Но все-таки знаю. И ты не убивал, и несчастного случая не было. Она сама себя убила. Жена героя покончила самоубийством.

— Белов…

— Он мне ничего не говорил. Я сам понял.

— Так если знал, что это не я, почему все эти годы ни разу ко мне не приехал?

— Если бы ты был способен понять, почему она покончила с собой, то понял бы, почему я не приезжал. Не такой уж секрет, всего лишь наше прошлое.

Генерал весь ушел в кресло, на лице было появилось протестующе-презрительное выражение, но потом, казалось, для него исчезло все — он сам, кресло, Аркадий. Черты лица разгладились. Он стал еще меньше. Не он испустил душу — душа ушла в него. Казалось, на кресле остались пустые рубашка и брюки — ни движения, ни вздоха. Недвижимы голова и руки.

В наступившем молчании Аркадию неизвестно почему вспомнилась азиатская народная сказка о жизни. Возможно, толчком послужила внезапная умиротворенность сидящей в кресле фигуры. В сказке говорилось, что вся жизнь есть приготовление к смерти, что смерть так же естественна, как и рождение, и самое худшее, что может в жизни сделать человек, — это сопротивляться смерти. Было сказочное племя, где все рождались без крика и умирали без мучений. Он, правда, забыл, куда, черт возьми, эти люди отправлялись, по их мнению, после смерти. Однако у них были свои преимущества перед русским человеком, Который плыл по жизни, барахтаясь, словно в реке, мчащейся в сторону водопада. На какой-то момент он увидел, что отец обмяк, словно покидающие его силы собирались в одной, последней точке. Затем так же зримо он ощутил, что силы с трудом возвращаются к больному. Дыхание стало глубже, кровь, подобно подкреплениям, пошла по жилам и оживила конечности. Он был свидетелем, как человек, полагаясь только на себя, усилием воли восстает из небытия. С лица исчез восковой оттенок, а глаза упрямо смотрели вперед, пораженные болезнью, но непокоренные.

— Мы с Менделем были в одной группе в Академии имени Фрунзе и оба командовали танковыми частями на переднем крае, когда Сталин сказал: «Ни шагу назад!» Что сделал я? Я понял, что немцы растянут линии фронта, потому будет легко проникнуть в их тылы. Мои донесения по радио из-за линии фронта как громом поразили всех. Сталин в своем бомбоубежище слушал их каждую ночь. В газетах сообщалось: «Генерал Ренко где-то в тылу противника». Немцы спрашивали: «Кто такой этот Ренко?» Потому что тогда я был только полковником. Сталин произвел меня в генералы, я даже не знал. У немцев были полные списки наших офицеров, и эта новая фамилия сбивала их с толку, подрывала уверенность. Она была у всех на устах, следом за именем Сталина. А что было, когда я с боями пробился к Москве и сам Сталин встречал меня! Прямо во фронтовом обмундировании я поехал с ним на станцию «Маяковская» и стоял рядом, когда он произносил свою величайшую речь, слова которой повернули вспять волну фашистского наступления, хотя к тому времени их артиллерия уже обстреливала столицу… А через четыре дня мне дали танковую дивизию, гвардейскую дивизию, которая первая вошла в Берлин. С именем Сталина… — Он рукой остановил Аркадия, который собирался встать и уйти.

— Ты носишь такую фамилию, а являешься сюда, жалкий сыщик, расспрашивать о трусе, который всю войну прятался по складам. Все-то вы суете нос в чужие дела! И это жизнь? Разузнавать о Менделе?

— О тебе я и так все знаю.

— А я о тебе. Не забывай. Еще один реформатор — молокосос… Генеральская рука упала. Он замолк, голова поникла. — Да, о чем это я?

— О Менделе.

Аркадий ожидал возобновления бессвязной брани, но генерал перешел к делу.

— Забавная история. В Ленинграде взяли в плен немецких офицеров и передали Менделю для допроса. А с немецким у Менделя… — он плюнул точно в плевательницу. — Тогда вызвался американец, забыл, как его звали. Хороший был мужик, обходительный, хоть и американец. Немцы ему все рассказали. А он вывез их в лес на пикник с шампанским и шоколадом и там их перестрелял. Ради забавы. Самое смешное, что их не собирались расстреливать, так что Менделю пришлось сочинять липовую докладную о десантниках. Американец откупился от военных следователей, а Мендель получил орден Ленина. Он взял с меня слово молчать, но коль ты мой сын…

— Спасибо.

Аркадий встал и, чувствуя себя вконец опустошенным, побрел к двери.

— Заехал бы еще, — попросил генерал. — Приятно поговорить.

В картонной коробке были молоко, яйца, хлеб, сахар, чай, тарелки и чашка, сковорода, мыло, шампунь, паста и зубная щетка — все куплено по дороге в Москву. Он поспешил к холодильнику, боясь, что отвалится дно. Стоя на коленях, он выкладывал продукты, когда услышал позади себя Ирину.

— Не оглядывайтесь, — сказала она. Взяла мыло и шампунь и удалилась. Он услышал, как в ванной полилась вода.

Аркадий, усевшись на подоконник, остался в комнате. Он чувствовал себя дурацки, оттого что не решался войти в спальню, хотя в комнате по-настоящему негде было сесть. Хотя дождь перестал, на улице пока не маячили типы в пальто. Он удивился, зная, что Приблуда не стал бы хитрить. Мысли вернулись к разговору с отцом, Осборн убил трех немцев («Я и раньше был в Ленинграде», — говорил Осборн на одной из пленок. — Я и раньше был там с немцами".) почти так же, как он покончил с тремя жертвами в Парке Горького. Аркадию хотелось знать, кого из военных следователей подкупили Мендель и Осборн, кто они и какую славную карьеру сделали они после войны?

Еще не видя, он почувствовал что Ирина стоит в дверях ванной. На ней была простыня с отверстиями для рук, опоясанная его поясом, мокрые волосы покрыты полотенцем, ноги босые. Она стояла там не более секунды, но у него было ощущение, что она уже долго смотрит на него, как во время их первой встречи, будто разглядывая попавшуюся на глаза диковинку. И снова самое нелепое облачение гляделось на ней как крик моды, словно в этом году принято ходить в простынях. На этот раз он заметил, что ее лицо слегка повернуто в сторону, — он вспомнил слова Левина о незрячем глазе и взглянул на предательскую метку на щеке.

— Как вы себя чувствуете?

— Чище.

Голос сел: под действием сульфазина ее вырвало. Но цвет лица вернулся к ней, она выглядела лучше, чем могли похвастаться многие москвичи. Она оглядела комнату.

— Приношу извинения за состояние квартиры, — сказал он, следуя глазами за ее взглядом. — Жена сделала небольшую весеннюю уборку. Увезла кое-что с собой.

— Сдается, она прихватила и себя.

— Угадали.

Сложив руки, Ирина прошла к плите, на которой стояли единственная сковородка, чашки и тарелки.

— Зачем вы вчера спасли мне жизнь? — спросила она.

— Вы нужны для расследования, которое я веду.

— И это все?

— А что еще?

Она заглянула в пустую кладовку.

— Не хочу вас расстраивать, — сказала она, — но похоже, что ваша жена действительно не собирается возвращаться.

— Беспристрастное мнение всегда в цене.

Она облокотилась о плиту.

— И что дальше?

— Когда высохнет одежда, вы уйдете, — ответил Аркадий.

— Куда?

— Это решать вам. Домой…

— Там меня будут ждать. Благодаря вам, я даже не могу поехать на студию.

— Тогда к друзьям. Большинство, конечно, под наблюдением, но должен же быть кто-нибудь, у кого можно остановиться, — сказал Аркадий.

— С риском, что и они попадут в беду? Я так с друзьями не поступаю.

— Ну, тогда можете остаться здесь.

— А почему бы не остаться? — она пожала плечами. — Никого нет. Думаю, что квартира старшего следователя — идеальное место. Было бы преступлением не воспользоваться ею.

— Товарищ Асанова…

— Ирина. Вы меня уже достаточно раздевали. Думаю, после этого можно обращаться и по имени.

— Ирина, может быть, трудно представить, но здесь для вас самое неподходящее место. Прошлой ночью меня видели, и прежде всего они придут сюда. Вам нельзя будет выходить на улицу, чтобы купить продукты или одежду. Вы здесь будете в ловушке.

— Вы хотите сказать, что мы будем в ловушке.

Пока они говорили, простыня все больше прилипала ко все еще влажному телу и мокрые пятна просвечивали насквозь.

— Я здесь не буду много бывать, — Аркадий отвел глаза.

— Здесь две тарелки и две чашки, — сказала Ирина. — Все очень просто. Или вы заодно с «ними», тогда, куда бы я ни направилась, вы будете за мной следить, или вы не с «ними», тогда я потяну за собой или друга или вас. Я все обдумала. Предпочту вас.

Зазвонил телефон. Черный аппарат на полу в углу спальни звонил не переставая. На десятом звонке Аркадий снял трубку.

Звонил Лебедь. Он сообщил, что цыган отыскал место, где Костя Бородин делал иконы.

Место, которое обнаружил цыган, оказалось гаражом рядом с картинговым треком на южном берегу реки. Механик по кличке Сибиряк исчез несколько месяцев назад. На крюках, как кавычки над снятой с колес ржавой «Победой», висели два карта. Пол усеян опилками и залит маслом. В тисках на верстаке наполовину распиленная пластина. В одном углу свалены куски металла и части машин, в другом — деревянные обрезки. На стене рамка для холста, рядом жестянки с белилами, олифой и скипидаром. В шкафчике со сломанной дверцей грязные рабочие комбинезоны, которые никто и даром не возьмет. Никаких ящиков с инструментами, ничего ценного, что можно было утащить. С трека раздавались рев моторов и визг тормозов.

— Знаете, как это делается? — спросил Аркадий.

— Два года провел в лаборатории латентных отпечатков. Постараюсь вспомнить, — сказал Кервилл.

Лебедь и цыган стояли в стороне. Пепельницей цыгану служил собственный карман. Аркадий установил юпитер, разложил на полу чемодан судебного эксперта, достал карманный фонарь, тонкие резиновые перчатки, черные и белые карточки, щипцы, порошки (белый, черный и смолу драконова дерева), кисти из верблюжьей шерсти и пульверизаторы. Кервилл надел перчатки, вывернул из патрона на потолке шестидесятиваттную лампочку и заменил ее на стопятидесятиваттную. Аркадий начал с окон — освещая фонариком грязные стекла, стал наносить кистью белый порошок. Затем перешел к стаканам и бутылкам, стоявшим на полках, отыскивая отпечатки с помощью белого порошка и черных карточек. Кервилл, двигаясь от двери против часовой стрелки, начал обрабатывать нингидрином с помощью пульверизатора шероховатые поверхности.

Обнаружение отпечатков — это такая работа, которую можно успешно завершить за день или не справиться с ней за неделю. Обследовав все вероятные объекты — места проникновения внутрь помещения, дверные и другие ручки, стеклянные предметы, следователь должен был обратить внимание на самые невероятные места, куда может достать человеческий палец, — шины, обратные стороны картин, донышки жестянок из-под красок. Вообще Аркадий всегда старался увильнуть от снятия отпечатков. На этот раз он охотно взялся за дело: привычное занятие помогало думать. Американский детектив, сосредоточившись на тонкой работе, действовал методично и упорно, можно сказать, изящно. Погруженные в работу, они не произнесли ни слова. Аркадий обрабатывал порошком дверные ручки, крылья и номерной знак автомобиля, а Кервилл в это время сверху и снизу опрыскивал верстак. Когда цыган показал на кучу тряпья, оба взглядом дали понять бесполезность такого занятия — на ткани приличных отпечатков не остается. Аркадий обработал черным порошком края висевшей на стене фотографии. В улыбке изображенной на ней актрисы виделись шумные забавы на скалах у моря, целомудрие и заграничное нижнее белье. Он взял самую малую толику порошка, сметая его к кромке снимка от вершины отпечатка пальца к его основанию.

Нужно было учесть особенности гаража. Пол вокруг автомашины и картов расцвечен жирными пятнами — если человек лезет под картер, значит, ему нужно масло. С другой стороны, те, кто имеет дело с деревом, более чистоплотны, что твои врачи. Есть и другие факторы. Скажем, идеально, если подозреваемый — нервный человек с жирной кожей, да еще и волосы мажет лосьоном. Но и человек с сухой прохладной кожей мог просто поздороваться с тем, у кого жирная кожа, или выпить с ним из одной бутылки. Нужно учитывать и время — холод закрывает поры. Опилки, словно губка, впитывают скрытые отпечатки.

Аркадий положил на место свои принадлежности, взял лупу и дактилоскопическую карту Кости Бородина, а Кервилл подсоединил к удлинителю мощную лампу и двинулся по своим следам, нагревая лампой обработанные им места. Аркадий заметил, что на обоих указательных пальцах Бородина наблюдались характерные двойные петли, а на большом пальце правой руки — кривой шрам. Собирая доказательства для суда, он бы придерживался другого порядка, который требовал больше времени, — фотографировал бы отпечатки, переносил их на пленку, пытался бы отыскать как можно больше точек совпадения между картой и полученными отпечатками. Сейчас важнее было время. Кервилл тоже работал споро. Тонкий слой нингидрина в сочетании со следами аминокислот, содержащихся в оставленных отпечатках, при высыхании под лампой приобретал пурпурный цвет. Кервилл прошел по своему маршруту еще раз, теперь без лампы и лупы, сравнивая выявленные с помощью нингидрина отпечатки с дактилоскопической картой Джеймса Кервилла. Картами они не обменивались. Когда Аркадий закончил с отпечатками, обработанными порошком, он перешел к отпечаткам, обнаруженным Кервиллом, а тот пошел по следам Аркадия.

Спустя три часа Аркадий уложил свой чемоданчик. Кервилл, облокотившись о крыло автомобиля, закурил и угостил цыгана, который уже целый час давал понять, что ему до смерти хочется курить. Закурил и Аркадий.

Казалось, что какие-то сумасшедшие где только могли оклеили гараж тысячами крыльев разноцветных бабочек — черных, белых, пурпурных. Аркадий с Кервиллом молчали, испытывая ненужное чувство удовлетворения от хорошо проделанной, но бесполезной работы.

— Выходит, вы нашли их отпечатки, — предположил цыган.

— Нет, они здесь никогда не были, — сказал Аркадий.

— Тогда чего вы оба такие довольные? — спросил Лебедь.

— Потому что мы поработали, — ответил Кервилл.

— Этот мужик был из Сибири, — сказал цыган. — Здесь и дерево, и краска — одним словом, все, о чем вы мне говорили.

— Этого оказалось мало, — заметил Кервилл.

А что еще можно было дать? — спросил себя Аркадий. Джеймс Кервилл красил волосы, но он предположил, что за краской посылали девушку.

— Ну-ка еще раз: что там было в заключении судебной экспертизы? — попросил Кервилл.

— Гипс, опилки — их мы уже ищем, — сказал Аркадий.

— И больше ничего?

— Кровь, конечно. В них как-никак стреляли.

— Помнится, на одежде было еще что-то.

— Следы крови животных, — ответил Аркадий. — Рыбья и куриная кровь. Рыбья и куриная, — повторил он и взглянул на Лебедя.

— Теперь так — я бывал в ваших продуктовых магазинах и не видел там ничего такого, из чего можно выжать хотя бы каплю крови, — сказал Кервилл. — Где у вас можно купить свежего мяса?

В продаже обычно были низкосортные обескровленные рыхлые куры и мороженая рыба. А свежезабитые куры или живая рыба стоили баснословно дорого и, если не считать «закрытые магазины» для элиты и иностранцев, купить их можно было только у частников, рыбаков или по случаю у хозяйки из курятника. Аркадий ругал себя, что не додумался до этого раньше.

— А у него котелок варит, — кивнул Лебедь на Кервилла.

— Ищите, где они доставали свежее мясо и рыбу, — приказал Аркадий.

Лебедь с цыганом ушли, оставив их вдвоем. Кервилл тяжело привалился к крылу машины, Аркадий сел на верстак, достал значок нью-йоркского детектива и перебросил ему.

— А не перебежать ли мне к вам? Я бы, черт возьми, мог сойти здесь за супермена, — сказал Кервилл.

— Хорошо, что вспомнили насчет кровяных пятен, — великодушно признал Аркадий.

— Где вас угораздило располосовать бровь? И что вы вчера делали после того, как ушли из пивной?

— Вернулся отлить и упал в ту самую дыру.

— Я могу выколотить из вас правду.

— А если палец сломаете? Придется ложиться в советскую больницу, месяца на полтора, не меньше. Разумеется, бесплатно.

— Ну и что? Убийца здесь, у меня будет больше времени.

— Пошли, — Аркадий поднялся с верстака. — Вы кое-что заслужили.

В Центральном универмаге к музыке относились серьезно. Здесь царила настраивающая на серьезные мысли атмосфера, где системой государственных цен можно было воздействовать на юную душу — двадцать рублей за скрипку со смычком приглашали к покупке, а четыреста восемьдесят рублей служили преградой на пути к блистающему медью саксофону. Мужчина с рябым лицом в пальто и шляпе взял саксофон, восхищенно поглядел на него, пробежал по кнопкам и слегка, как сослуживцу, кивнул Аркадию. Аркадий узнал человека из туннеля метро. Он огляделся и увидел еще одного сотрудника КГБ в штатском. Тот приценивался к аккордеонам. Аркадий повел Кервилла в отдел культтоваров. Двое любителей музыки положили инструменты и, проявляя интерес, последовали за ними на разумном расстоянии.

Кервилл покрутил круг стереопроигрывателя.

— Так где же этот парень? Он что, здесь работает?

— Уж не думаете ли вы, что я собираюсь вас лично познакомить?

Аркадий достал из кармана пальто ролик и поставил его на магнитофон. «Рекорд», точно такой, что был у него в «Украине». Магнитофон был с двумя парами наушников, чтобы можно было слушать, не беспокоя окружающих в населенной квартире. Следуя примеру Аркадия, Кервилл надел наушники. Рябой следил за ними из-за длинного ряда телевизоров. Второго не было — ушел передавать по телефону приметы Кервилла, предположил Аркадий.

Аркадий пустил магнитофон. Это была запись телефонного разговора Осборна с Унманном 2 февраля.

— Самолет опаздывает.

— Опаздывает?

— Все идет как надо. Не надо так волноваться.

— А вы никогда не волнуетесь?

— Спокойней, Ганс.

— Мне это не нравится.

— Видите ли, несколько поздно думать о том, нравится вам это или нет.

— Все знают, что такое эти «Туполевы».

— Думаете, авария? По-вашему, только немцы могут построить что-нибудь путное.

— Даже опоздание. Когда будете в Ленинграде…

— Я и раньше был в Ленинграде. Я был там раньше с немцами. Все будет как надо.

После записи щелчка в телефонной трубке Кервилл нажал кнопки «СТОП», «ПЕРЕМОТКА» и «ПУСК». Он дважды прокрутил пленку, прежде чем Аркадий снял ее.

— Немец и американец, — Кервилл снял наушники. — Немца зовут Ганс. А кто американец?

— Думаю, что он убил вашего брата.

На экране цветного телевизора «Ладога» стоимостью шестьсот пятьдесят рублей на фоне карты мира говорила женщина. Звук был выключен. Аркадий поискал название завода, качество на разных заводах резко отличалось.

— Мне это ничего не говорит, — сказал Кервилл. — Вы просто водите меня за нос.

— Может быть, потом вы скажете мне спасибо, — Аркадий переключил телевизор на другой канал, где танцоры в костюмах пастельных тонов беззвучно двигались взад и вперед, хлопая себя по коленям и пяткам. Он выключил телевизор и в гаснущем экране увидел более ясное отражение двух человек в пальто, стоявших в конце прохода. Значит, и второй вернулся.

— Видите этих двоих? — указал кивком Аркадий. — Сомневаюсь, что они попробуют устроить что-нибудь американскому туристу, но могут и не знать, что вы турист.

— Они ехали за нами от самого гаража, — сказал Кервилл, глядя в экран. — Я думал, что ваши.

— Нет.

— Выходит, Ренко, с вами не ахти как много народу.

Выйдя на Петровку, Аркадий с Кервиллом пошли в разные стороны. Аркадий направился в сторону управления милиции, а Кервилл в гостиницу «Метрополь». Пройдя полквартала, Аркадий остановился и закурил. Улица была полна закончивших работу людей, которые не спеша брели, разглядывая витрины универмага. Он разглядел вдали могучую фигуру Кервилла, который, как царь, величественно двигался сквозь толпу, прокладывая путь свите — тем двоим в пальто.

Аркадий отправился искать цыгана.

Зеленый грузовик был раскрашен оранжевыми пятнами, голубыми звездами и кабалистическими знаками. Голый младенец спустился со ступеньки грузовика, заковылял к костру, по цветастым юбкам матери вскарабкался к ней на колени и прильнул к ее смуглой груди. Вокруг костра со старым цыганом сидели полдюжины подростков и девочек. Остальные мужчины расположились на крыше легковой машины, все в грязных костюмах, мятых шляпах и с усами, даже у самого младшего нежный пушок над верхней губой. За ипподромом садилось солнце.

Цыгане, словно рои мух, расположились на всех газонах вокруг скакового круга. Его цыгана, однако, не было видно. Он, как и догадывался Аркадий, исчез. Так или иначе, он знал, что его заложил не Лебедь.

В квартире было так тихо, что он поначалу подумал, что она ушла, но, пройдя в спальню, увидел, что она, скрестив ноги, сидит на кровати. Она была в. своей одежде, севшей в результате неумелой стирки.

— Теперь вы выглядите лучше.

— Разумеется, — ответила она.

— Проголодались?

— Если вы собираетесь есть, я тоже поем.

Она проголодалась. Проглотив тарелку щей, заела плиткой шоколада.

— Зачем вы вчера вечером встречались с Осборном?

— Я не встречалась с ним, — не спрашивая, она взяла у него из рук пачку сигарет.

— Почему вы считаете, что Осборн натравил на вас этих людей?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— На станции метро. Я там был.

— Тогда себя и допрашивайте.

— Вы считаете, что это допрос?

— Этажом ниже сидят люди и записывают этот допрос, — спокойно сказала она, выдыхая дым и глядя сквозь него. — Это дом осведомителей КГБ, а в подвале камеры пыток. — Если вы в этом убеждены, то вам надо было уйти.

— Разве я могу уехать из страны?

— Сомневаюсь.

— Тогда какая разница, нахожусь ли я в этой квартире или где-нибудь еще?

Подперев подбородок руками, она внимательно разглядывала Аркадия своими темными глазами, один из них незрячий.

— Неужели вы и впрямь думаете, что так уж важно, где я нахожусь и что я говорю…

В квартире было темно, он забыл достать лампочек. Ирина стояла у стены — казалось, она опиралась о тень.

Она курила наравне с ним. Высохшие волосы мелкими кольцами обрамляли лицо и тяжелыми локонами ложились на спину. Она все еще была босая. Севшая одежда туго обтягивала грудь и бедра.

Она меряла шагами комнату, курила, обдумывая очередную ложь. Он не сводил с нее глаз. В слабом свете уличных фонарей он видел лишь отдельные черты — изгиб щеки, четко очерченные губы. Крупные черты лица, длинные пальцы, длинная шея, длинные ноги. Время от времени он ловил ее взгляд, подобный ослепительному отблеску света на воде.

Он видел, что ей известно, какое впечатление она на него произвела. Но он также знал, что, дай он малейшую уступку чувствам, и он окажется у нее в плену. Тогда ей даже не будет нужды лгать.

— Вы же знаете, что Осборн убил вашу подругу Валерию, Костю Бородина и американца Кервилла, и, несмотря на это, даете ему возможность поступить с вами таким же образом. Вы фактически вынуждаете его к этому.

— Мне эти имена незнакомы.

— У вас у самой были подозрения, поэтому вы пошли к Осборну в гостиницу, как только услыхали, что он снова в Москве. Эти подозрения возникли у вас, как только я появился на «Мосфильме».

— Господин Осборн интересуется советским кино.

— Он сказал вам, что они благополучно выехали из страны. Я не знаю, что он рассказал вам о том, как их вывозил, но он действительно ввез Джеймса Кервилла. А вам не приходило в голову, что выехать из Советского Союза, особенно троим, значительно труднее?

— Да, конечно, я часто об этом думаю.

— И что проще убить их? Куда, он сказал, они уехали? В Иерусалим? Нью-Йорк? Голливуд?

— Какое это имеет значение? Вы утверждаете, что их нет в живых. В любом случае теперь вам их не достать…

В свете сигареты она глядела с видом морального превосходства.

— Солженицына и Амальрика выслали. Палаха довели до самоубийства. Файнбергу на Красной площади выбили зубы. Григоренко и Гершуни бросили в сумасшедший дом, чтобы свести там с ума. Некоторых вы бросаете в тюрьмы по одному: Щаранского, Орлова, Мороза, Баева. Других бросаете пачками, как офицеров Балтийского флота. Некоторых бросаете тысячами, как крымских татар…

Ее понесло. Аркадий видел, что это был ее счастливый случай. Перед ней был следователь, и она выпаливала слова, словно пули, предназначенные всей армии следователей.

— Вы нас боитесь, — говорила она. — Вы знаете, что нас не остановить. Движение растет.

— Да нет никакого движения. Неважно, правы вы или ошибаетесь, но движения просто не существует.

— Вы слишком напуганы, чтобы о нем говорить.

— Наш разговор походит на спор о цвете, который никто из вас не видел.

Он был чересчур мягок с ней, решил Аркадий. Она воздвигала между ними такую стену холода, что скоро ее будет не достать.