Медленно двигавшиеся линии на экране качнулись раз, другой. Они все ускоряли свое движение, приобретали ускоренный несинхронизированный ритм. Пальцы пациента шевельнулись, глаза под закрытыми веками задвигались, губы разошлись, выпустив глубокий вздох, Спящему что-то снилось. Было семнадцать часов шесть минут.
      В семнадцать одиннадцать Хабер нажал кнопку усилителя “выключено”. В пять двенадцать, увидев появление s-стадии, он наклонился над пациентом и трижды отчетливо произнес его имя.
      Орр вздохнул, широко развел руки, открыл глаза и проснулся. Хабер несколькими искусными движениями отсоединил электроды и снял с него шлем.
      — Как вы себя чувствуете? — спросил он.
      — Хорошо.
      — Вы видели сон? О чем он был?
      — О лошади, — хрипло сказал Орр, все еще не вполне проснувшись.
      Он сел.
      — Это был сон о лошади. Вот этой.
      Он указал на большую фотографию, украшавшую кабинет доктора Хабера — скачущая кобыла на травянистой лужайке.
      — Что же вы видели? — спросил довольный Хабер.
      Он не был уверен, что внушение так хорошо подействовало на первом же сеансе.
      — Я шел по полю, а она была далеко. А потом она поскакала прямо на меня. Я не испугался. Я подумал, что смогу поймать ее за узду или даже сесть на нее верхом. Я знал, что она не сможет повредить мне, потому, что это лошадь с вашей картины, а не настоящая. Все это как игра, доктор Хабер. Не кажется ли вам эта картина необычной?
      — Что ж, некоторые находят ее не вполне подходящей для кабинета медика. Символ жизни прямо против кушетки!
      Он рассмеялся.
      — Была ли она здесь час назад? Разве здесь не висел вид на Маунт-Худ, когда я пришел к вам, прежде чем мне приснился сон о лошади?
      Боже, тут была Маунт-Худ, этот человек прав. Не было Маунт-Худ, не могла быть Маунт-Худ, лошадь была, лошадь.
      — Была гора.
      — Была лошадь.
      Он смотрел на Джорджа Орра. Нужно сохранить спокойствие, внушить уверенность.
      — Джордж, вы помните, что здесь висело изображение Маунт-Худ?
      — Да, — печально, но спокойно ответил Орр. — Помню. Гора, покрытая снегом.
      — Гм…
      Хабер глубокомысленно кивнул.
      Ужасный холод, охвативший все тело прошел.
      Глаза неопределенного цвета, но ясные и прямые. Это не глаза психопата.
      — Боюсь, что не помню. Это Тампани-Холл, копия восемьдесят девятого года. Я ее пропустил, к сожалению. Конечно, лошадь — анахронизм, но мне нравится эта картина. В ней энергия, сила. Это идеал, к которому стремится психиатр, своего рода символ. Конечно, предлагая вам содержание сна, я случайно взглянул на картину. Конечно, это была лошадь.
      Хабер искоса взглянул на картину.
      — Послушайте. Если хотите, спросим мисс Кроч. Она проработала здесь два года.
      — Она скажет, что здесь всегда была лошадь, — спокойно, но печально сказал Орр. — И она действительно всегда была. После моего сна. Я подумал, что, возможно, поскольку вы сами предложили содержание сна, то у вас, подобно мне, должна сохраниться двойная память. Не получилось.
      И снова посмотрел в глаза Хаберу своим ясным, умоляющим взглядом.
      Он болен. Его нужно лечить.
      — Я хочу, чтобы вы пришли снова, Джордж. Завтра, если возможно.
      — Я работаю…
      — Уходите с работы на час раньше и приходите сюда к четырем. Вы подвергнетесь ДТЛ. Скажите об этом хозяину. Тут нечего стыдиться. Восемьдесят два процента населения подвергаются ДТЛ, а тридцать два — ОТЛ. Так что будьте к четырем и мы поработаем. Нужно что-то сделать. Вот рецепт на мепрабат, он будет держать ваши сны на низком уровне, отчасти подавляя j-стадию. Каждые три дня можете возобновлять его. Если увидите сон или вообще испугаетесь — звоните мне днем и ночью. Но я сомневаюсь, чтобы это понадобилось — с этим отличным лекарством. А если будете сотрудничать со мной, скоро вам вообще не понадобятся лекарства. Хорошо?
      Он взял рецепт.
      — Спасибо за лекарство.
      Он улыбнулся робкой, невеселой улыбкой, впрочем, не лишенной юмора.
      — Еще о лошади.
      Хабер, который был на голову выше, смотрел на него сверху вниз.
      — Она похожа на вас, — сказал Орр.
      Хабер быстро взглянул на фото. Действительно. Большая, здоровая, волосатая, красновато-коричневая, скачущая галопом.
      — Может, лошадь во сне походила на меня?
      — Да, — ответил пациент.
      Когда он ушел, Хабер сел и с тревогой посмотрел на фотографию Тампани-Холла.
      Действительно, слишком велико для кабинета. Как ему хочется видеть и иметь кабинет с настоящим видом!
 

3

       Тех, кому помогает небо, мы зовем сынами неба. Об этом не узнают ученые. Этого не добьешься работой. Это непостижимо для разума. Не пытаться понять то, что недоступно пониманию, великое достижение. Те, кто не сознает этого, будут уничтожены на гончарном круге неба.
Чуанг Цзе XXIII

      Джордж Орр ушел с работы в три тридцать и направился к подземке. У него не было машины. Начав экономить, он смог бы купить машину и разрешение на индивидуальное пользование ею, но к чему? Нижний город закрыт для автомобилей, а он живет в нижнем городе. Он научился водить машину в восьмидесятые, но собственного автомобиля у него никогда не было. По Ванкуверской подземке он добрался до Портленда. Поезда, как всегда, были переполнены. Он не мог дотянуться до поручня или петли и стоял, поддерживаемый равномерным напором тел со всех сторон. Сосед держал газету и не мог опустить руки. Он так и стоял, задрав голову и разглядывая спортивные новости.
      Внимание Орра привлек заголовок: “Атомный удар вблизи афганских границ” и ниже: “Угроза интервенции в Афганистане”. Владелец газеты протиснулся к выходу, и газету сменила зеленая пластиковая тарелка с несколькими помидорами, а под тарелкой — старая леди в зеленом пластиковом плаще, которая три остановки простояла на левой ноге Орра.
      Он вышел на станции Восточный Бродвей и прошел четыре квартала, протискиваясь сквозь вечернюю толпу к зданию Восточной Башни Вильяметты — огромному столбу из стекла и бетона с растительным упрямством сражавшемуся за свет и воздух со множеством таких же окружающих башен.
      Очень мало света и воздуха доходило до уровня улицы.
      Внизу было душно и мокро от дождя.
      Дождь — старая портлендская традиция, но тепло, семьдесят градусов по Фаренгейту второго марта — вполне современно — результат загрязнения воздуха. Городские и индустриальные испарения не контролировались достаточно надежно в середине двадцатого века, так что кумулятивный эффект оказался неизбежным. Потребуется несколько столетий, чтобы в воздухе уменьшилось содержание углекислого газа, если вообще это произойдет. Нью-Йорк, по-видимому, будет величайшей жертвой реального парникового эффекта: полярная шапка продолжает таять и уровень моря поднимается, в сущности — весь Босфор в опасности.
      Есть и кое-какая компенсация. Дно залива Сан-Франциско поднимается, и вскоре обнажатся сотни квадратных миль со всем, что утонуло с 1848 года. Что касается Портленда, то он в восьмидесяти милях от моря и отделен от него хребтом. Ему угрожает не поднимающаяся, а падающая с неба вода.
      Западный Орегон всегда был дождливым местом, но сейчас дожди шли непрерывно, безостановочно, тепловатые дожди. Все равно, что вечно живешь в чуть теплой бане.
      Новые города — Уматилла, Джон Дэй, Френч Глен — расположены к востоку от Каскадов.
      Тридцать лет назад на их месте была пустыня.
      Сейчас там летом страшно жарко, но осадки составляют только сорок пять дюймов в год, по сравнению со ста четырнадцатью дюймами в Портленде. Возможно, повлияло интенсивное земледелие, но пустыня зацвела. Население Френч Глен — семь миллионов. Портленд плетется позади в Марше Прогресса. В Портленде нет ничего нового. Недоедание, перенаселение, крайнее загрязнение окружающей среды для него — норма.
      В старых городах больше цинги, тифа, гепатита, в новых — больше сражений банд, больше преступлений и убийств. В одних правят крысы, в других — мафия.
      Джордж Орр оставался в Портленде потому, что всегда жил там и потому, что не верил в то, что в другом месте будет лучше.
      Мисс Корч, незаинтересованно улыбнувшись, жестом велела ему войти. Орр считал, что кабинеты психиатров, как кроличьи норы, всегда имеют два выхода. Этот не имел, но вряд ли у пациентов есть шанс столкнуться друг с другом. В медицинской школе сказали, что у доктора Хабера маленькая практика, он преимущественно исследователь. Поэтому Орр счел его преуспевающим специалистом, а покровительственные манеры доктора подтвердили это. Однако сегодня, меньше нервничая, Орр заметил еще кое-что.
      Кабинет не имел пластиково-кожаной уверенности в финансовом успехе, не чувствовалось в нем и научной заинтересованности в роскоши. Кресла и кушетки виниловые, стол пластиковый, лишь по краям отделанный деревом.
      Доктор Хабер, белозубый, с гнедой гривой, большой, прогудел:
      — Добрый день!
      Его искренность не была ложной, только чуть преувеличенной. Тепло его было реально, но покрыто пластиком профессиональных манер, Орр чувствовал в нем желание нравиться и быть полезным. “Доктор, в сущности, не уверен, — подумал он, — что существуют другие и пытается доказать это, помогая им. Он так громко гудит “добрый день”, потому что никогда не уверен, что услышит ответ”.
      Орр хотел сказать что-нибудь дружеское, но ничто личное не подходило, и он сказал:
      — Похоже, Афганистан втянет нас в войну.
      — Ну, с конца августа это на всех картах.
      Он должен был понять, что доктор лучше его осведомлен в мировых делах. Сам Орр три недели как отключился от информации.
      — Не думаю, что это поссорит союзников, — продолжал Хабер. — Разве что привлечет Пакистан на сторону Ирана. Тогда Индия окажет большую поддержку соседям.
      — Я думаю, что речь Гунты в Дели свидетельствует, что он готов к такой возможности.
      — Она расширяется, — сказал Орр.
      Он чувствовал себя подавленным и несовременным.
      — Война, я хочу сказать.
      — Это вас беспокоит?
      — А вас разве нет?
      — Это к делу не относится, — сказал доктор.
      Он улыбнулся своей широкой, волосатой медвежьей улыбкой, как большой медвежий 6of. Но после вчерашнего он все время был настороже.
      — Да, меня это беспокоит.
      Но Хабер не заслужил этого ответа. Спрашивающий не может абстрагироваться от вопроса, не может быть объективным, если отвечающий — объект исследований.
      Впрочем Орр не высказал этой мысли.
      Он в руках доктора, который, конечно, знает, что делать.
      Орр предпочитал считать, что люди знают, что делают, может быть потому, что сам этого не знал,
      — Хорошо спали? — спросил Хабер.
      Он сел под левым задним копытом лошади.
      — Спасибо, хорошо.
      — Хотите еще раз во Дворец Снов?
      Он внимательно следил за пациентом.
      — Конечно, ведь я здесь для этого.
      Он видел, как Хабер встал, подошел к столу, видел, как большая рука приближается к его шее — и затем ничего не случилось.
      — Джордж…
      Его имя. Кто звал? Голос незнакомый.
      Сухая земля, сухой воздух, скрип незнакомого голоса в ушах. Дневной свет, но никакого направления. Нет пути назад.
      Он проснулся.
      Полузнакомая комната, полузнакомый человек в просторном халате, с белозубой улыбкой, с непрозрачными темными глазами.
      — Судя по ЗЭГ сон очень короткий, но яркий, — сказал густой голос. — Посмотрим. Чем быстрее воспоминание, тем оно полнее.
      Орр сел, чувствуя, как у него слегка кружится голова. Он на кушетке. Как он сюда попал?
      — Не очень много. Снова лошадь. Вы велели мне снова видеть во сне лошадь, когда загипнотизировали меня?
      Хабер покачал головой, не говоря ни да, ни нет, и продолжал слушать.
      — Ну, на этот раз стойло. Эта комната, солома, ясли, в углу вилы и так далее. В стойле лошадь. Она…
      Выжидательное молчание Хабера не позволило уклониться.
      — Она произвела огромную кучу навоза, коричневого, дымящегося. Лошадиный навоз. Она была похожа на Маунт-Худ с этим небольшим пригорком на северном склоне, и вообще… Она заняла весь ковер и надвигалась на меня, поэтому я сказал: “Это только картина горы”. И проснулся.
      Орр поднял голову, глядя мимо Хабера на стену, где висела фотография Маунт-Худ.
      Безмятежная картина в мягких размытых тонах: серое небо, красновато-коричневая гора с белыми точками ближе к вершине, туманный фон.
      Доктор не смотрел на картину. Он пристально наблюдал за Орром. Когда Орр закончил, он рассмеялся, не долго, не громко, а просто немного возбужденно.
      — Мы к чему-то приближаемся, Джордж!
      — К чему?
      Орр чувствовал себя смятым и одураченным, и голова его еще чуть кружилась от сна. Он лежал здесь спящий, может раскрыл рот от сна и храпел, а Хабер подсматривал за его мозгом и подсказывал ему, что видеть во сне.
      Он чувствовал себя выжатым. И где конец?
      Очевидно, доктор не помнит о фотографии лошади, не помнит разговор об этой фотографии. Он уже в новой реальности и с ней связаны все его воспоминания. Доктор расхаживал взад и вперед по комнате, говоря громче обычного:
      — Итак, а) вы видите сны по приказу и поддаетесь гипновнушению, б) вы великолепно отвечаете усилителю. Поэтому мы сможем работать вместе быстро и эффективно без гипноза. Я предпочитаю работать без гипноза. То, что мозг делает сам по себе, бесконечно интереснее и сложнее, чем любой его ответ на химическое стимулирование. Поэтому я и разработал усилитель, чтобы дать мозгу возможность самостимуляции. Созидательные и терапевтические ресурсы мозга, бодрствующего или спящего, практически бесконечны. Если бы вы смогли подобрать ключи ко всем замкам. Власть одних только сновидений огромна!
      Он рассмеялся своим жизнерадостным смехом.
      Орр неловко улыбнулся: слишком близко к истине.
      — Я уверен, что ваше лечение теперь именно в этом направлении. Нужно использовать ваши сны, чтобы победить их. Встретить ваш страх и с моей помощью покончить с ним. Вы боитесь собственного мозга, Джордж. С таким страхом не может жить ни один человек. А вы и не должны. Вы не знали, как использовать собственный мозг, как обратиться к нему за помощью, воспользоваться им для созидания. Главное для вас — не скрывать от себя свою умственную мощь, не подавлять ее, а высвободить. Мы сделаем это вместе. Разве я не прав?
      — Не знаю, — ответил Орр.
      Когда доктор говорил о его умственной мощи, Орр на мгновение подумал, что Хабер имеет в виду его способность изменять реальность. Но если он имел в виду это, разве он не сказал бы ясно? Зная, что Орр отчаянно нуждается в подтверждении, он не отказал бы ему.
      Сердце Орра упало. Наркотики выбили его из эмоционального равновесия, он это знал и поэтому пытался контролировать свои чувства. Но разочарование было сильнее контроля. Теперь он понял, что позволил себе слабую надежду. Вчера он был уверен, что доктор знает об изменении горы на лошадь. Пока Хабер попытался скрыть свою осведомленность. Несомненно, он был не способен признаться в этом даже самому себе.
      Орр сам долго не мог поверить в то, что совершает невозможное. Однако, он надеялся, что Хабер, зная содержание сна, присутствуя при нем, в самом центре, может заметить изменения, может помнить его и подтвердить.
      Плохо. Выхода нет. Орр оставался там, где был уже много месяцев — в одиночестве — зная, что он безумен, и что он не безумен одновременно. Вполне достаточно, чтобы сойти с ума.
      — А может вы дадите мне постгипнотическое внушение не видеть эффективных снов? Поскольку вы предположили, что я могу… так я избавился бы от наркотиков, по крайней мере, на время.
      Хабер сел за стол, сгорбившись, как медведь.
      — Сомневаюсь, чтобы подействовало, даже на одну ночь, — сказал он совсем просто.
      И вдруг он загремел снова:
      — Разве это не то же бесплодное направление, в котором вы уже двигались, Джордж? Наркотики или гипноз -все это подавление. Вы не сможете убежать от собственного мозга. Вы видите это, но не хотите согласиться. Все по порядку. Подумайте. Вы дважды вот на этой кушетке видели сны. Плохо было? Кому-то принесло вред?
      Орр покачал головой, слишком расстроенный, чтобы отвечать.
      Хабер продолжал говорить, и Орр старался его слушать. Доктор говорил теперь о мечтах, о полуторачасовых циклах сновидений, об их использовании и ценности. Он спросил, какой тип мечтания ближе Орру.
      — Например, — сказал он, — я часто мечтаю о героизме. Я герой. Я спасаю девушку или товарища-астронавта, или осажденный город или целую обреченную планету. Мечты о добрых целях. Хабер спасает мир! Они очень забавны, пока я держу их там, где им положено быть. Всем нам надо немного прихвастнуть, пусть в мечтах, но когда мы начинаем ориентироваться на них, тогда параметры реальности становятся для нас системами. Затем есть тип мечтания — “остров Южного моря”. Им предаются многие люди средних лет. И тип благородного мученика и различные романтические фантазии юности, и садомазохистские, и так далее. Большинство людей отдают дань сразу нескольким типам. Мы почти все хоть один раз смотрели на арене в глаза льва или бросали бомбу в своих врагов, или спасали девственницу с тонущего судна, или писали за Бетховена его Десятую симфонию. Так какой стиль вы предпочитаете?
      — Ох… бегство, — сказал Орр.
      Ему пришлось собраться и ответить этому человеку, который старается помочь ему.
      — Уход.
      — Уход от работы, от ежедневной рутины?
      Хабер, казалось, не верил, что Орру нравится его работа. Несомненно, Хабер обладал большим честолюбием и ему трудно было поверить, что у кого-то оно может отсутствовать.
      — Нет, скорее город, толпа. Слишком уж, много людей повсюду. Заголовки. Все.
      — Южные моря? — спросил Хабер с медвежьей улыбкой.
      — Нет. Здесь. У меня не очень сильное воображение. Я мечтаю о хижине где-нибудь за городом, может быть, на Береговом хребте, где еще остались старые леса.
      — Пытались когда-нибудь купить?
      — Земля, даже самая дешевая, в Заповедниках Южного Орегона стоит тридцать восемь тысяч долларов за акр, а с видом на берег возрастает до сорока тысяч.
      Хабер кивнул, свистнув.
      — Я вижу вы обдумываете это. Вернемся к вашим снам. Слава Богу, за них не нужно платить. Не хотите ли еще сеанс? У нас осталось полчаса.
      — Не могли бы вы…
      — Что, Джордж?
      — Заставить меня не видеть сны?
      Хабер начал один из своих красноречивых отказов.
      — Как вы знаете, испытываемое под гипнозом исключает все направления, в том числе те, что обычно у людей заблокированы. Снять этот блок, означает дать вам слишком много различных направлений. Я могу руководить вашими снами, но не хочу, чтобы вы полностью отказались от снов. Я хочу, чтобы вы подробно рассказали о каждом сне. Хорошо? Вы знаете, что можете доверять мне. Я здесь, чтобы помочь вам. Я не прошу у вас слишком много. Я подталкиваю вас, но не слишком сильно или быстро. У вас не будет никаких кошмаров! Поверьте, я не менее вас хочу разобраться и понять. Вы разумный человек, с вами легко работать, к тому же вы мужественны. Мы преодолеем это. Верьте мне, Джордж.
      Орр не вполне верил Хаберу, но тот был непреклонен, как проповедник, к тому же он хотел верить ему.
      Он ничего не сказал, но снова лег на кушетку и подчинился прикосновению руки к своему горлу.
      — Прекрасно! Вот и вы! Что вам снилось, Джордж? Подавайте горячее, на вертеле!
      Орр чувствовал себя больным и глупым.
      — Что-то о Южных морях, кокосовые орехи… Не могу вспомнить.
      Он потер голову, почесал под короткой бородкой, сделал глубокий вздох. Страшно хотелось пить.
      — А потом я видел вас. Вы шли с Джоном Кеннеди, президентом, по улице. Я думаю, что это была Олдер-стрит. Я шел за вами и что-то нес для одного из вас. Кеннеди раскрыл зонтик — я видел его в профиль, как на старых пятидесятицентовых монетах. Вы сказали: “Больше он вам не понадобится, мистер президент”, и взяли у него зонтик. Он, кажется, был недоволен и сказал что-то, чего я не понял. Но дождь прекратился, вышло солнце, и тогда он сказал: “Я думаю, вы правы”. Дождь кончился.
      — Откуда вы знаете?
      Орр вздохнул.
      — Увидите, когда выйдете наружу. На сегодня все?
      — Я готов продолжать.
      — Я очень устал.
      — Тогда все на сегодня. Послушайте, а что если назначить следующую встречу на вечер? Вы уснете нормально, а гипноз я использую только для того, чтобы внушить вам содержание сна. Вы днем будете работать, а моя работа будет большей частью по ночам. Это ускорит дело и избавит вас от всяких лекарств, подавляющих сновидения. Хотите попробовать? В пятницу вечером?
      — У меня свидание, — сказал Орр и сам удивился своей лжи.
      — Тогда в субботу.
      — Хорошо.
      Он вышел, неся дождевик на руке. В нем просто не было необходимости. Сон о Кеннеди оказался эффективным. Теперь он был окончательно уверен. Каким бы спокойным не было содержание его снов, он просыпался, отчетливо помня их и чувствуя себя разбитым, как будто приложив огромное физическое усилие. Раньше он видел такие сны не чаще раза в месяц или полтора, его поглотил страх перед ними.
      Теперь, с помощью усилителя, с помощью гипнотического внушения три из четырех его снов за два дня оказались эффективными, если не считать сна о кокосах, который был скорее путаницей. Таким образом три из трех. Он был истощен.
      Дождя не было. Когда он вышел из Восточной Башни Вильяметты, чистое мартовское небо высоко раскинулось над каньоном улиц. Дул восточный ветер пустыни, который изредка приносил жаркую сухую погоду в Долину Вильяметты.
      Чистый воздух несколько повысил его настроение. Он расправил плечи и пошел, стараясь преодолеть легкое головокружение — вероятно, следствие усталости, тревоги, двух коротких снов в необычное время дня и спуска на лифте с шестьдесят второго этажа.
      Велел ли ему доктор увидеть сон о прекращении дождя или только о Кеннеди — теперь он вспомнил, что у Кеннеди была борода Авраама Линкольна — или о самом Хабере? Он не мог сказать. Эффективность сна проявилась в прекращении дождя, в изменении погоды. Но это ничего не доказывает. Часто не самые выдающиеся или поразительные детали оказывались эффективными. Он подозревал, что Кеннеди, по причинам, известным только его подозрению, был его собственным увеличенным подобием, но не был уверен в этом.
      Орр в густой толпе прошел к станции Восточный Бродвей, опустил пятидолларовую монету в билетную машину, получил билет, сел в поезд и погрузился в тьму под рекой.
      Головокружение усилилось.
      Двигаться под рекой — что за странная и дикая мысль!
      Пересечь реку, перейти ее вброд, переплыть, воспользоваться лодкой, паромом, мостом, плыть вверх по реке или вниз по течению — все это имеет смысл, но двигаться под рекой — есть в этом что-то извращенное.
      Под Вильяметтой девять железнодорожных и автомобильных тоннелей, над ней семьдесят мостов, а берега ее на протяжении двухсот семи миль закованы в бетон.
      Контроль над уровнем воды в реке и ее крупном притоке Колумбии, в нескольких милях по течению, от центра Портленда, в какой-то мере усовершенствован, и река, не может подняться больше чем на пять дюймов даже во время продолжительных дождей. Вильяметта была полезной частью окружающей среды, как большое покорное тягловое животное, затянутое поводом, уздой и седлом. А если бы не было от нее пользы, закрыли бы всю бетоном, подобно сотням небольших ручьев и речек, текущих в темноте под зданиями города. Но без реки Портленд не был бы портом. По реке двигалось множество кораблей, длинные цепочки барж, большие плоты.
      Поэтому поезда, грузовики и немногие частные автомобили вынуждены были двигаться под рекой. Над головами сидящих в подземке находились тонны скал и гравия, кубометры текущей воды, кили океанских кораблей, бетонные опоры мостов, группы паровых барж, груженых замороженными курами, один реактивный самолет на высоте в тридцать четыре тысячи футов и звезды на расстоянии в четыре и три десятых светового года и больше.
      Джордж Орр, бледный в мерцающем свете поездных ламп, стоял, держась за петлю, и раскачивался вместе с тысячами других людей. Он думал: “Я живу в кошмаре и время от времени просыпаюсь от него в снах”.
      Толчея при выходе на станцию Юнион вышибла эту мысль у него из головы. Он полностью сосредоточился на том, чтобы устоять на месте. По-прежнему чувствуя головокружение, он боялся, что если выпустит петлю, то упадет.
      Поезд с шумом двинулся дальше. Подземной железной дороге было всего пятнадцать лет, но она сооружалась в спешке, из подручных материалов, во время, а не до краха экономики частных автомобилей. Как горожанин, уже привыкший к подземке, Орр даже не замечал страшного скрежета. Окончания его слуховых нервов потеряли чувствительность, хотя ему было всего тридцать лет. Во всяком случае, шум был обычным фоном кошмара. Прочнее ухватившись за петлю, Орр продолжал думать.
      С тех пор, как он по необходимости заинтересовался этим предметом, Орр был поражен неспособностью большинства людей запоминать содержание своих снов. Подсознательное мышление, по-видимому, недоступно сознательному воспоминанию. Но бессознательно, под гипнозом? Он ведь не спит. Почему он тогда не помнит? Это его беспокоило. Он хотел знать, что делает Хабер, когда он засыпает.
      Первый сон сегодня, например. Сказал ли ему доктор снова увидеть лошадь, а сам он подсознательно добавил конский навоз? Это смущало его. Или доктор предвидел и навоз, что смущает уже в другом отношении. Возможно Хаберу повезло, что сон не кончился только большой-большой грудой дымящегося навоза на ковре в его кабинете. Вместо этого появилось изображение горы.
      Орр застыл. Поезд подошел к станции Олдер-стрит. Мимо него к двери протискивались люди. “Гора, — думал он. — Он велел мне вернуть гору, значит, он знал, что она была здесь до лошади. Он знал. Он видел, как эффективные сны изменяют реальность. Он видел изменения. Он видел изменения! Он верит мне! Я не сумасшедший!”
      Радость Орра была так велика, что семь или восемь пассажиров, прижатых к нему, тоже ощутили радость или облегчение.
      Женщина, не сумевшая перехватить у него петлю, почувствовала, как у нее перестала болеть мозоль. Мужчина, вонзивший ему в ребра локоть, неожиданно подумал о солнечном свете. Старик, сидевший прямо перед ним, на мгновение забыл о голоде.
      Орр соображал не очень быстро. Он думал медленно, не скользя по чистому льду логики, не паря на крыльях воображения. Он медленно плелся пешком по дороге существования. Он не видел связей, которые свидетельствуют о глубоком интеллекте. Он их чувствовал, благодаря своей интуиции. Конечно, он не был глупцом, но он и наполовину не использовал свой мозг. Лишь когда он вышел из подземки на станции Росс-Айленд Бридж, прошел несколько кварталов вверх по холму, поднялся в лифте на восемнадцатый этаж в свою комнату размером восемь на одиннадцать футов, положил кусок хлеба из соевых бобов в инфракрасную печь, налил кружку эрзацпива и постоял немного у окна — он платил вдвое больше за комнату с окном — тогда он, наконец, подумал: “Почему доктор Хабер не сказал мне, что знает об эффективных снах?”.
      Он некоторое время размышлял.
      “Хабер знает, что картина дважды изменилась. Почему он ничего не сказал? Он знает, что я боюсь безумия. Он говорит, что хочет помочь мне. Мне бы очень помогло, если бы он сказал”.
      Глотнув пива, Орр продолжал рассуждать.
      “Доктор теперь знает, что дождь прекратился. Но когда я ему сказал об этом, он не пошел проверять. Может, он боится всего этого и не хочет узнать, прежде чем сказать мне, что он об этом думает? Что ж, не могу его осуждать за это. Странно, если бы он не испугался… Но когда он привыкнет к этой мысли, что ж… Прекратит ли он мои сны, помешает мне немедленно изменять реальность или нет? Пора прекратить. Происшедшего вполне достаточно”.
      Он покачал головой и отвернулся от окна.
 

4

       Ничто не длится постоянно, ничто не является точным и определенным (креме мозга педанта), совершенство — есть лишь простое отрицание той неотвратимой неопределенности, которая является загадочной внутренней сущностью Бытия.
Г. Дж.Уэллс. Современная утопия.

      Адвокатская контора “Форман, Эссербен, Гудхью Ратти” размещалась в автомобильном гараже 1973 года, приспособленном для использования людьми. Многие старые здания Нижнего города в Портленде были того же происхождения. Некогда большую часть Нижнего города занимали стоянки автомобилей.
      Вначале это были просто участки, расчерченные полосами, но по мере роста населения росли и они. Давным-давно в Портленде изобрели многоэтажные гаражи с лифтами, и прежде чем частные автомобили задохнулись в собственных выхлопах, появились пятнадцати и двадцатиэтажные гаражи. Но все они были разрушены в восьмидесятые годы, чтобы расчистить место для высотных зданий. Некоторые были преобразованы. Это здание номер двести девять на Юго-Западной Вервсайд, все еще неуловимо пахло бензином.
      Его цементный пол носил на себе следы бесчисленных автомобилей, отпечатки шин автомобильных динозавров, некогда обитавших в его гулких залах, Полы всюду были слегка наклонены, в соответствии с общей конструкцией здания. В конторе “Форман, Эссербен, Гудхью Ратти” никогда нельзя было быть уверенным, что ты занимаешь строго вертикальное положение.
      Мисс Лилач сидела за стеллажом с книгофильмами, отделявшим ее половину кабинета от половины мистера Пирла, и думала о себе, как о черной вдове.
      Вот она сидит, жестокая, сияющая и ядовитая: ждет.
      И жертва приходит.
      — Ну, я думаю, тут дело такое, — говорит он, — вроде вторжения в частную жизнь. Но я не уверен. Поэтому мне нужен совет.
      — Рассказывайте, — говорит мисс Лилач.
      Жертва не может рассказывать, ее голос замолк.
      — Вы под добровольным терапевтическим лечением, — говорит мисс Лилач.
      Она рассматривает переданную ей мистером Эссербеном записку.
      — За нарушение федеральных распоряжений относительно распределения лекарств в автоматических аптеках.