Посвящается Луизе Михалак

1

Постепенно, сквозь багровую пелену боли на смену ее страданиям пришла печаль. Сознание полностью вернулось к ней, а с ним — чувство беспомощности. Ее темные глаза расширились, осматривая изысканно обставленную комнату. Овальное зеркало в серебряной раме злобно швырнуло в нее ее собственным отражением, заставив отшатнуться на подушки.

Она увидела старуху со следами былой красоты. Подобную красоту в сорок лет сохраняют лишь аристократы, но теперь на эти черты легла печать страдания; когда-то полные и алые, губы превратились в топкую бесцветную линию; ровные зубы до кропи прикусили нижнюю губу. Она силой заставила себя отвернуться, потому что ей не было до себя дела. Не теперь.

Она ощущала влажность простыни под собой, даже малейшее движение заставляло ее громко вскрикивать от боли в чреве, которое пыталось дать жизнь. Она все еще истекала кровью, но не обращала на это внимания.

Где же Мэколи с его клочковатой бородой и пронизывающими серыми глазами, с его отвратительным, злобным взглядом и острым носом, набитым табаком? Ушел, слава Богу, потому что он бы стал лишь насмехаться над ней. Его едкие слова все еще звучали в ее ушах; слова, заставившие ее потерять сознание через несколько секунд после родов. Даже в глубоком забытьи эти слова преследовали ее. «Девчонка, милорд. Но не бойтесь, она мертва!»

Злорадное утешение для супруга Мари, лэрда Альвера, возвышавшегося над лекарем; резкие черты худого лица, не замечающий мук роженицы и ее криков, высокомерный, одетый в алый плащ, ожидающий известий о Каллоденской битве, не думающий о раненых и убитых.

Сквозь муки Мари слышала его бормотание, похожее на барабанную дробь: «Мальчика, роди мне мальчика, женщина, чтобы у меня был сын, наследник для владений Альверов. Ты подвела меня четыре раза. Если это опять сука, то пусть она умрет! Никчемная девка!»

Она стонала от ненависти к нему, проклиная его каждым своим вздохом. Дитя, зачатое без любви, она сама — предмет его презрения во время совокупления, ее обязанности и его права, ночной ритуал, длившийся месяцами, когда он приходил к ней в спальню, принося с собой вонь крестьянских шлюх Альвера, принуждая ее выполнять его омерзительные прихоти, требуя дать ему сына. И вот — делать нечего — момент настал, случилось то, что даже ему неподвластно.

«Ребенок мертв, милорд».

Мари услышала крик ярости своего мужа, падая в черную, бездонную пропасть; отвратительный стук, как будто что-то скатилось с постели на пол. Потом — ничего, только бессмысленный шепот Мэколи, продолжающего мучить ее, укоряя ее за еще одну неудачу.

Теперь они оба ушли, Мэколи — к своей выпивке, Альвер — к своим хихикающим, растленным шлюхам с их болезнями, от которых рано умирают. Мари с трудом приподнялась на локтях, борясь с головокружением, грозящим поглотить ее. Где мой ребенок? — «Он мертв».

Нет, дайте мне его, я хочу прижать его к груди, кормить его грудью. Он не мог умереть!

Сквозь большое окно проник свет зимнего дня, туман с моря застилал стекла, пытаясь пробраться в комнату, как будто бы для того, чтобы затмить ей глаза.

Резкие очертания, по которым она узнала мебель, высокое кресло с резными волчьими головами, их пасти раскрыты в ужасном рычании, деревянные людоеды, жаждущие плоти человека. Отдай нам твоего ребенка, женщина, ибо мы питаемся мертвечиной и жаждем плоти мертвого младенца.

Нет! Она вцепилась в полог постели, нашла в себе силы отвести его в сторону и выглянула, И тогда она увидела узел на полу, сверток из мешковины, который не мог скрыть очертаний детского тельца, чьи безжизненные ручонки были простерты кверху, словно бы цеплялись за жизнь — слишком поздно.

Запах крови и последа, смертельный приговор вынесен и приведен в исполнение еще до того, как дитя появилось на свет.

Мари смотрела с ужасом и отвращением, пытаясь дотянуться до трупика, надеясь в своем горе, что сможет вернуть своему ребенку жизнь. Но у нее не было сил. Она тяжело свесилась с края постели, натужилась, попыталась вырвать. Она хотела умереть, но смерть презрительно отвернулась от нее, как лекарь Мэколи и лэрд Альвер.

Позже, когда сумерки давно скрыли ужасный сверток на полу от ее горящих глаз, она с трудом заползла обратно в постель и лежала там, уставившись в слабо освещенный потолок. Его резной орнамент, непристойности богачей, сердито глядящие на нее ангелы с молчащими арфами, в центре — солнце со щупальцами, похожее на хищного осьминога, который бы задушил ее, если бы смог освободиться. Она почувствовала зло, ощутила сырой холод и смрад смерти в комнате.

Ее ненависть терзала ее, ела поедом, как быстро растущая раковая опухоль. Внизу, в огромном каменном зале этого неприступного замка, стоящего на берегу моря, на стене красовался щит с острыми шотландскими кинжалами — герб Альверов, которые правили этими дикими землями и побережьем, поместьями, дарованными им Джеймсом VI. Вся их жизнь была связана с кинжалом, и если бы у Мари было достаточно сил, то от этого кинжала погиб бы и нынешний лэрд Альвер. Она задрожала, представив, как наносит этот удар своей слабой рукой, как напряжено ее запястье, когда лезвие проходит сквозь бархат его камзола, разрезает его плоть, упирается в его кость. Вот она жестоко поворачивает кинжал, пот заливает ее прекрасное лицо, его вопли для нее как чудесная музыка.

Она падает вместе с ним на каменный пол, вытаскивает его кишки — как ловчий Джон, когда он потрошил оленя на холме. Тело под ней извивается и дергается, но это только нервы; само тело мертво. Даже теперь она не удовлетворена, она срывает одежду с трупа, обнажая мерзкое тело, безумно хохоча, врезаясь в мягкую плоть, издеваясь над деревенскими потаскухами, которым больше не удастся насладиться спариванием с этим человеческим самцом.

В изнеможении она рыдала в постели: потому что этому не бывать никогда. Еще до того, как она поправится, он снова придет к ней, наслаждаясь тем, что причиняет ей боль, наказывая ее за то, что она не родила ему наследника для земель Альверов и для прибрежных островов.

Чьи-то шаги! Она напряглась, натянула на себя простыню и притворилась спящей. Быстрые, легкие шаги, это не Мэколи и не ее мух. Дверь отворилась, и в спальню проник свет от качающегося фонаря. Сквозь полусомкнутые веки она увидела лица, на время заставившие отступить ненависть и ужас. Облегчение.

— Мама! — старшая из четырех девочек, темноволосая, почти взрослая, через силу улыбнулась дрожащими губами. — Мама, мы знаем...

— Да, это правда, — хрипло прошептала Мари. — Это была девочка, она родилась мертвой. Проклята во чреве. Будь это мальчик, он бы жил.

Наступило напряженное молчание. Мари переводила взгляд с одной дочери на другую. Мэри, восемнадцать лет, держит в поднятой руке фонарь. Элизабет, на год младше, с длинными светлыми волосами, чье появление на свет привело лэрда в ярость, потому что он был убежден, что родится мальчик. Маргарет, шестнадцать лет, с блестящими темно-каштановыми локонами, рассыпанными по плечам, — ее спас от слепой ярости отца Мэколи. Казалось, что после рождения Маргарет Мари стала бесплодной. Пять лет безжалостного и отчаянного насилия Альвера, пока не была зачата Идис. Последовали месяцы тревоги, а затем ненависть лэрда была воплощена в еще одной дочери. Идис, мрачная, со скверным характером, она до сих пор кричала и впадала в неуемные припадки ярости, если не получала того, чего добивалась. Четыре дочери и пятая на полу, мертвая.

Мэри притворила дверь. С минуту они прислушивались, словно опасались, что кто-то стоит под дверью. Девочки переглянулись и посмотрели на постель — в темноте они не увидели свертка на полу.

— Мама, — Мэри чуть подалась вперед, остальные сгрудились вокруг нее. — Мы должны покинуть Альвер, как только ты поправишься к сможешь ехать верхом. Ночью, тайком. Я говорила с Ангусом, конюхом, он оседлает пять лошадей по первому распоряжению. Мы поскачем так быстро, как будто сам дьявол гонится за нами. На юг, в Англию, молить о милости герцога Камберлендского. Если его солдаты убьют нас, нам не будет хуже, чем если бы нас убили здесь, в Альвере.

— Ты с ума сошла, девочка!

— Нет, наш отец безумен. Его ярость невозможно обуздать. Мы слышали, как он бушевал; он убьет всех нас и избавит земли Альвера от женского проклятья, так он говорит.

Было видно, как Мари вздрогнула, зная, что старшая дочь говорит правду.

— Я поправлюсь не так скоро, — она говорила неуверенно. — Мэри, вы должны бежать без меня, вдоль берега и...

— Нет, мама, — девушка покачала головой. — Мы не оставим тебя, твоя судьба была бы еще более ужасна, когда бы отец узнал о нашем бегстве. Мы подождем. И будем молиться.

— Пусть будет так. Но тем временем вы не должны попадаться ему на глаза. По слухам, англичане пытаются разбить принца в битве и уничтожить всех его сторонников. Впереди нас — ждут ужасные времена, я это чувствую. Мы все верны нашему любезному Чарльзу, — голос ее понизился до шепота, — но ваш отец однажды сказал, что ради сохранения своих земель при англичанах он предаст своих соплеменников, — губы Мари сложились в презрительную усмешку.

— Значит, он предатель, — выпалила Элизабет. — И он заслуживает смерти.

— Да, он ее заслужил, — ответила ее мать. — Но нас, наверно, убьют первыми. Будем же молиться, чтобы я поскорее смогла скакать верхом.

2

Крематорий казался ужасающе безликим, чуть ли не презирающим горе высокого мужчины, стоящего со склоненной головой у передней скамьи просторной часовни. Его обветренное лицо было бледно, темные волосы припорошены сединой. Сломленный сильный человек, одинокая фигура, если не считать священника, читавшего с безучастным видом молитвы, как если бы его ожидала важная встреча, а эта служба явилась неизбежной помехой, от которой ему не терпелось отделаться.

Профессиональные плакальщики привыкли к притворной скорби; они ерзали, им, вероятно, очень хотелось курить, от тайком поглядывали на часы, вот кто-то кашлянул, что могло быть нетерпеливым сигналом духовному лицу.

Холодный, солнечный осенний день. Бетонные дорожки у здания усыпаны листьями каштана, косые лучи солнца проникают сквозь большие окна и играют на полированной крышке гроба. Фрэнк Игрэм почувствовал раздражение; кроме него здесь никто не испытывал никаких эмоций, для других все это было обычным делом. Бизнес, фактически, способ делать деньги на горе людей. Пятнадцать минут, вот и все, что вам положено. Он знал, что в фойе ожидают близкие другого усопшего, кто-то плакал. Еще одни похороны, и еще. Встаньте в очередь.

Он не был религиозен в отличие от других фермеров, живущих на холмах, но в церковных похоронах была какая-то торжественность, которой здесь не ощущалось. Там тебе кажется, что кому-то твое горе небезразлично; может быть, они просто более талантливые актеры. Они не торопят тебя, дают возможность погоревать, а после того, как тело предано земле, что-то все же остается, даже если это только могила, на которую можно приходить, за которой надо ухаживать, где можно поплакать втайне. Здесь же не остается ничего: урна с прахом и надписью на ней, и ты можешь пойти развеять где-то этот прах. Бог дал, Бог взял. Ветер и дождь скроют все следы. И Гиллиан исчезнет навсегда.

Неделю назад они занимались любовью после ленча. Беззаботное слияние, может быть, скорее физическое, чем духовное, просто потому, что им обоим это было нужно. Стихийно, на диване в гостиной; зазвенел телефон, но они не обратили на это внимания. Потом они поспешно оделись, утолив свою страсть. Он отправился заканчивать пахоту, она поехала в город на автомобиле. Дурацкое, пустяковое дело — она забыла купить кофе, когда делала покупки в пятницу. Следующую неделю они могли бы обойтись и чаем, ей было вовсе не обязательно ехать. Господи, если бы только она не поехала.

Узкие, крутые полосы дороги; каждый, кто ехал со скоростью больше 25 миль в час, был идиотом. И этот парень, Джоунз, был идиотом, мчался на своем «Вольво» со скоростью 40 миль в час, прямиком врезавшись в «Метро» на повороте почти рядом с фермой Гвитера. Гиллиан погибла сразу же; им пришлось вырезать ее из машины автогеном. Ральф Джоунз отделался ушибом головы, его отвезли в больницу, по даже не оставили на ночь. И даже его чертов «Вольво» можно починить; и через неделю-другую этот ублюдок вновь станет опасно гонять по дорогам. Невиновные умирали, а виновные оставались в живых; так было всегда.

Фрэнк подумал, утешила ли бы его семья в этот ужасный, полный солнца день. Не дети — они с Гиллиан не хотели детей — но, может быть, его родители или даже родители Гиллиан. Но у них не осталось в живых родителей, ни у него, ни у нее не было ни братьев, ни сестер; только ее кузен, который даже не прислал им открытку на прошлое Рождество и который, конечно, не потрудился приехать на похороны. Фрэнк был один, не только сегодня, но и каждый последующий день.

Органист исполнил какую-то медленную мелодию, и занавеси автоматически закрылись, дернувшись, чтобы скрыть от глаз гроб. Вот и все. Конец. Служители похоронного бюро задвигались с непристойной поспешностью, поглядывая на него, словно бы говоря: «Давайте, мистер, пошевеливайтесь, у нас не так много времени, другие уже ждут». Фрэнку удалось сквозь слезы бросить на них сердитый взгляд. Я буду плакать, сволочи, подумал он, только попробуйте остановить меня.

Он двигался медленно, его гибкое тело как будто внезапно парализовало, он обнаружил, что следит за мозаичным узором на полу, идет согласно этому рисунку. Узор вел на улицу. Листья цеплялись ему за ноги, как будто хотели удержать его, когда он шел к автостоянке. Он не без труда отыскал старенький «Ленд ровер», потому что подсознательно искал «Метро», не в состоянии поверить, что и автомобиля больше нет. Как пет и Гиллиан.

Он завел машину, она выпустила облачко бензиновых паров, и свежий ветерок отнес их обратно к часовне. Старая, грязная машина фермера, в кузове лежит полвалка сена, его пучки валяются на сидении и на полу. Едва ли подходящий транспорт для похорон, по никому не было дела, во всяком случае, до него. Каждый здесь был слишком поглощен собственным горем.

Он не оглянулся. Зачем? У него мелькнула тревожная мысль: они кремировали тело сразу после службы или позже? И еще одно мучительно беспокоило его: а ты уверен, что получишь прах Гиллиан, а не кого-то другого? Всем все равно. Никто не может быть уверен. Какое это имеет значение?

Это случилось прошлой осенью. Пролетела зима, которую он едва заметил, мягкая, по крайней мере, для живущих в горах — на высоте 1000 метров над уровнем моря. В конце января был снегопад, но снег растаял за неделю, и весна наступила рано. Его мысли, как обычно, вернулись к окоту овец. Стимула не было, заботиться надо только о себе. Какого черта беспокоиться?

В апреле Фрэнк Ингрэм решил продать «Гильден Фарм». Подсознательно эта мысль сидела у него в мозгу с похорон Гиллиан, но он жил неделями, не думая ни о чем; он скорее существовал, чем жил; ухаживал за овцами и ел кое-как, когда был голоден. Переезд прельщал его, но он отбросил эту идею. Позже, может быть, в следующем году или через пару лет.

К апрелю ферма начала действовать ему на нервы. Она больно напоминала о счастливых годах. Гораздо лучше начать новую жизнь где-то в другом месте, где бы он мог вспоминать прошлое, но не страдать при этом.

Это должна быть какая-то ферма, ему хватит небольшого участка, потому что он должен зарабатывать на жизнь, хоть и на скудную, а кроме фермерства он ничем не занимался. Новый участок земли в другой местности — эта мысль привлекла его.

— Я бы посоветовал аукцион, — мистер Хэй из фирмы по продаже недвижимости и организации аукционов «Хэй и Хеллер» был слегка удивлен, когда Фрэнк зашел в его офис. — То есть, если вы действительно хотите продать «Гильден Фарм».

— Если бы я не хотел этого, меня бы здесь не было, — раздраженно ответил Фрэнк. — Я без труда получу за ферму 40 тысяч. Вы же должны будете заняться скотом и инвентарем.

— Как вам угодно, — Хэй порылся в большой стопке брошюр на своем столе. — Вы, несомненно, захотите что-то купить, мистер Ингрэм. Может быть, бунгало?

— Не здесь, — в тоне Фрэнка было больше возмущения, чем раздражения, как будто он подозревал о заговоре, целью которого являлось держать его пленником в горах. — Я найду то, что мне надо. Предоставьте это мне.

— Очень хорошо, — Хэй постучал по спинке своего стула. — Паш оценщик в конце недели придет взглянуть на «Гильден Фарм», мистер Ингрэм. Всего вам доброго.

В тот же вечер Фрэнк сидел возле печи «Рэйбэрн», лениво просматривал журнал для фермеров, не читая его, потому что он утратил способность сосредотачиваться. Он механически перелистывал страницы, глядя на иллюстрации, рекламные объявления, пробегая взглядом по колонке «Продажа собственности». Его рассеянное внимание привлекло небольшое объявление, которое он перечитал.

ПРОДАЕТСЯ. Остров в Шотландии, западное побережье, 3000 акров пастбищных земель, коттедж из трех спален, нуждается в ремонте. Подсобные помещения. Безусловное право собственности на недвижимость. 48000 фунтов. Обращаться: «Макбэннон и Браун», агенты по продаже недвижимости, Эдинбург.

Фрэнк напрягся, его пульс участился. Ферма на острове у западного побережья, задаром. Или, по крайней мере, задаром по сравнению с ценами на землю к югу. Сорок тысяч за «Гильден Фарм», еще десять за скот и инвентарь. Он старался не думать о словах адвоката относительно «очень значительной суммы», когда разберутся с несчастным случаем. Нет, он обойдется без этой суммы; нельзя оценивать жизнь любимого человека в деньгах. Ему и так хватит средств от продажи фермы, чтобы купить этот остров Альвер. Не очень разумное помещение капитала: никому в здравом уме не придет в голову покупать отдаленные острова, где гуляет ветер. Если только человек хочет уединиться.

Он представил такую картину: ровный луг без единого деревца, волны бьются о скалистые берега, сам он борется с воющим западным ветром, дождь со снегом бьют ему в лицо. Линия электропередач и телефон надолго выходят из строя. Он сидит, съежившись, у огня, прислушиваясь к порывам ветра, осаждающим дом, с ним только Джейк, его колли. Джейка он заберет с собой; порядочный человек не продает свою овчарку вместе с овцами. Будет трудно, труднее, чем в этих горах зимой, это своего рода наказание. Словно монах в обители. Мысль эта показалась ему мазохистски соблазнительной. Он знал, что позвонит агентам в Эдинбурге утром. Может быть, только для собственного успокоения. Вероятно, остров уже продан.

Он не был продан.

Стоял май, но человеку не очень наблюдательному могло показаться, что это ноябрь. Густой туман над морем закрывал видимость ярдов на двести, а низкое серое небо казалось неумолимым. Волны били о крошечную пристань. Фрэнк поднял воротник теплой непромокаемой куртки и встал спиной к ветру. Маленький паромчик словно пытался вырваться в море, освободиться от своих швартовых. Было сомнительно, что почтовый паром вообще выйдет сегодня в море. Все зависело от решения капитана порта, и перевозчик пошел к нему узнать.

Фрэнк нервно сжал в кармане ключ, сомневаясь в разумности своей затеи. Если бы только это чертово место было уже продано, это бы освободило его. Судьба поймала его на крючок и была намерена вытянуть на берег как трепыхающегося лосося. Спасения нет. Но, конечно, место может и не подойти; дом-развалюха, трава на пастбище съедена до самого мыса и почернела от непогоды. У меня нет никаких средств, и если я не смогу заработать там на жизнь, то ничего и не выйдет, подумал он. Предлог. Но он зашел уже так далеко, что следует хотя бы взглянуть на остров. Может быть, на этот раз ему удастся успокоить свою совесть.

— Отправляемся, — вернулся седой паромщик, похожий на привидение, одетый в желтую непромокаемую куртку и зюйдвестку, скрывающую его морщинистое лицо. — Залезайте на борт, отвечаете за себя сами.

Фрэнк удивился, что на суденышке не было других пассажиров, только пара членов команды; в каюту погрузили несколько мешков с почтой и ящики с продуктами. Внезапно его охватило чувство одиночества.

Через десять минут стойкий паром уже сражался с волнами, очень медленно продвигаясь вперед.

— Часа два пойдет, а то и три в такую погоду, — паромщик с трудом закрыл дверь каюты и посмотрел на Фрэнка с подозрительностью, почти враждебно. — Альвер, а? Вот уже года два мы туда не заходили. Последний раз были там летом, море было как запруда. Некоторым туристам задалось сойти на берег. Идиоты чертовы, они там и десяти минут не пробыли. Никто на Альвере не задерживается.

— Почему? — у Фрэнка по спине пробежал холодок.

— Альвер — недоброе место. Всегда таким было. Вот почему его никто не хочет. Они пытаются продать его с 1948 года. С тех пор там никто не жил.

— Но кто-нибудь жил там когда-то, — Фрэнк заметил, что паромщик отвел глаза, притворившись, будто смотрит на рулевого.

— Да, — мрачная усмешка появилась на его лице. — Когда-то жили. Но не после сорок восьмого года.

— Кто же там жил? — черт, этому типу не надо было начинать разговор, если он не намерен продолжать.

— Гринвуды. Они купили его, чтобы убежать подальше от войны.

— А когда война кончилась, они уехали, да?

— Не-ет, — паромщик отвернулся к окну каюты, по которому хлестал дождь.

— Почему же они тогда покинули остров? — Фрэнк Ингрэм кричал не только из-за штормящего моря. Его рука в кармане так сильно сжала ключ, который ему дали в агентстве, что грубый металл врезался в кожу.

— Они не покинули остров, — молчание, слова можно еле-еле разобрать. — Они умерли!

По телу Фрэнка вновь пробежал холодок, на этот раз он достиг затылка, он почувствовал, как напряглась кожа головы.

— Они, наверно, были старые. — Ради Бога, подумал он. Я должен знать.

— Они были молодые. Моложе вас. Она была еще и хорошенькая. Она поскользнулась на скалах, упала в море. Он бросился за пей, но никто не может выбраться из моря, когда оно такое, как сегодня. Оно хватает тебя, разбивает все твое тело о камни, а потом прибой выносит его на берег, делая добычей ворон и чаек.

Фрэнк схватился за пиллерс, чтобы не упасть. Его слегка мутило, и он сказал себе, что никогда не годился для морских путешествий. Паромщик резко повернулся, с усилием открыл дверь и вышел на палубу.

Несчастный случай, подумал он. Просто несчастный случай. Могло случиться с каждым. Даже с тобой, Фрэнк Ингрэм.

Они подошли к большому острову, видимо, с многочисленным населением. Островитяне в непромокаемой одежде помогли им пристать к берегу, им не терпелось получить почту и продукты. Затем паром вновь отошел; через полчаса они пристали к острову поменьше. Появился лишь пастух, но, по крайней мере, за ним шла колли. Он получил несколько писем, скрепленных резинкой, и с трудом унес ящик с продуктами.

— Следующий — Альвер, — паромщик бросил на Фрэнка сердитый, укоризненный взгляд. — Если бы не заход на Альвер, мы бы сейчас отправились на материк. Полчаса. Больше ждать не буду. Каждая минута, проведенная вами на берегу, подвергает нашу жизнь опасности. Если бы не распоряжение капитана порта, мы бы не вышли в море.

Остров Альвер был большой, но многое еще было скрыто за туманом. Зубчатые скалы возвышались над летящей пеной. Небольшая бухточка, где волны грозят разбить паромчик о берега. Деревянная пристань выглядела ненадежной, она словно бросала вызов силам природы. С трудом они пришвартовались, и Фрэнк, держась за тонкий поручень, сошел на берег.

— Полчаса, не больше, — закричал ему вслед паромщик. — А то проторчите здесь до следующего четверга, и я бы, к примеру, не хотел бы провести ночку на Альвере. Даже за годовое жалованье!

Фрэнк пошел по узкой дорожке, ведущей от берега, обращая внимание, какая плоская здесь местность. Трава была на удивление зеленой; скот на ней давно не пасли, местами трава дала семена. Он заметил несколько кустарников вереска и ракитника, низкорослую березу, которая каким-то образом выстояла с десяток зим и выжила. Затем сквозь туман он увидел дом. Мрачный серый туман оптически увеличивал его, делал похожим на какую-то древнюю крепость, одним видом отпугивающую любого неприятеля. Он чуть было не повернул назад, но потом рассердился на самого себя уже за то, что подумал об этом.

Черт побери, да все это путешествие окажется напрасным, если он струсит. Он хотя бы пойдет и посмотрит, дьявол задери этого мерзкого паромщика. Он походил на некоторых старожилов из родных мест Фрэнка; они с презрением относились к новым людям, к чужакам. Они не понимали, что без свежей крови их столь ревностно оберегаемый край вымрет. Может быть, этого им и хотелось.

Насчет одного, безусловно, агенты по продаже были правы, усмехнулся про себя Фрэнк. Дом действительно нуждался в ремонте. Крыша прохудилась, два окна на втором этаже сломаны, стекла все в грязи, они следили за каждым его движением словно закрытые глаза мертвеца. Построен из камня, стены гладкие в тех местах, где они постоянно подвергаются воздействию ветра и дождя, разъедающих известь; необходима срочная расшивка швов.

Сада не было; трава росла у самых стен дома, заросшая, заброшенная тропинка вела к двери с облупившейся краской. Он помедлил. Снова его внутренний голос велел ему уйти, но все же дом не был ветхим. «Гильден Фарм» была в таком же плохом состоянии, когда они с Гиллиан туда переехали. Что-то вроде цикла — все начинается сначала. Только сейчас его некому будет ободрить, не с кем будет разделить одиночество в этом заброшенном доме, некому будет прошептать ему слова утешения, когда покажется, что больше он не выдержит.

Ключ легко повернулся в замке, но дверь осела, поэтому ему пришлось надавить на нее плечом, чтобы открыть, проскрежетав по неровному полу. Внутри было темно и пыльно, пахло сыростью и затхлостью. И злом. Это всего лишь твое воображение, сказал он себе. Паромщику удалось внушить ему страх, черт бы побрал этого старикана.

Фрэнк пожалел, что не захватил фонарик, когда нажал на выключатель и свет не зажегся. Конечно, ведь генератор, вероятно, отключен, или же, что еще вероятнее, нуждается в ремонте. Он вздрогнул, увидев, что в комнате все еще стоит мебель: выскобленный стол с толстым слоем пыли, несколько стульев с прямыми спинками. На сушилке стояли тарелки. Он невольно содрогнулся. Как будто бы прежние обитатели дома вскочили и поспешно удалились. Бежали от какого-то неведомого ужаса. Нет, они мертвы, утонули в море, их тела были изуродованы до неузнаваемости, разбиты о скалы. Эта мысль вызывала тревожное чувство. Может быть, они действительно бежали из этого дома, бежали, не разбирая дороги, в слепом ужасе, бросились в море, не желая оставаться здесь и встретиться с... Ради Христа, соберись с духом!

На комоде стоял телефон, приземистый монстр, глядящий на него своим диском, единственным злобным глазом. Он отступил, подумав, что вдруг телефон зазвонит, оглушит его своим звоном, потребует, чтобы он снял трубку. И услышал скрипучие голоса мертвецов.

Он быстро прошел дальше, добрался до лестницы. Голые половицы заскрипели под его тяжестью — он преодолевал желание оглянуться. На небольшой площадке было три двери. Он открыл ближайшую к нему и заглянул в спальню. И она была обставлена мебелью: двухспальная кровать с отдернутыми в сторону простынями, материя ветхая, сгнившая, висит клочьями. Как будто Гринвуды бежали, вскочив с постели глубокой ночью, вниз по лестнице, в штормовую ночь. Теперь он знал, что все это сущая чепуха. Он вспотел, пот на лбу был холодный и липкий. Ладно, они умерли, утонули — несчастный случай. Вот почему они не вернулись в дом, не вымыли посуду, не застелили постель. Это было логично. Может быть, как и у него самого, у них не было никаких родственников, поэтому никто не потрудился приехать на Альвер, чтобы прибрать в доме. Или же, если у них даже и были родственники, их ничего не интересовало кроме продажи этой собственности.

Комната рядом была пуста, а в третьей свален всякий хлам — она служила кладовой — и он не собирался туда заходить, чтобы рыться в вещах в темноте. Он заставил себя спуститься по лестнице не торопясь. Лучше всего осматривать дом в плохую погоду, как он где-то читал, потому что тогда увидишь его в самом наихудшем свете. Если бы светило солнце, все бы выглядело намного лучше, решил он. Этот дом мог бы быть уютным, если его привести в порядок, прибрать в нем, покрасить, починить крышу и окна. Все сразу изменится. Хотя, конечно, он не собирается покупать его. Он просто приехал посмотреть. Некоторые осматривают десятки домов, прежде чем сделать выбор; другие же сделали своим хобби осмотр недвижимой собственности, просто из любопытства.

Когда он вышел из дома, стало гораздо светлее; туман рассеялся и он теперь смог разглядеть пристань, где стоял паром. Слава Богу, они не ушли без него. За домом находилось несколько дворовых построек, образующих квадрат, крытый двор для содержания скота зимой. Заброшенный, двери еле держатся на петлях, просто чудо, что за все эти годы их не снесло ветром. Соломенная подстилка сгнила и почернела, но густая грязь так и не высохла. Он понял, что хозяйствовать тут будет очень тяжело. На жизнь надо будет буквально наскребать, на земле растут лишь трава и утесник, все здесь во власти сильных ветров и обильных дождей. Ему все придется делать самому — здесь нет дружелюбного соседа, готового помочь. Нет Гиллиан, чтобы приготовить ему еду к вечеру; он будет возвращаться промокший и озябший, ему самому придется готовить ужин. Некому будет разделить с ним ложе. Только работа и сон — ничтожная награда за его усилия, и шансов на удачу у него нет.

Фрэнк пошел назад к парому, остановившись только раз, чтобы оглянуться на заброшенный фермерский дом с его пустыми окнами и дверью, похожей на рот, растянутый в улыбке. И в этот момент он не казался зловещим; жалким, может быть, умоляющим не покидать его, вернуться.

Он увидел этот дом в непогоду, в самом его неприглядном виде. Сорок лет назад произошел несчастный случай, утонули два человека. Несчастные случаи происходят ежедневно, людей убивают. Но жизнь продолжается; он не может спрятаться от нее, как бы он ни старался. Даже здесь. Место, где можно забыться, разобраться в своей жизни, потому что на «Гильден Фарм» было слишком уж много воспоминаний. Он повернулся и пошел прочь.