Теперь Димке даже жутковато. Серого, кажется, ничем не остановить. Он духарной, приходит в голову Димке. Он уже слышал об умении настоящих блатных духариться. Наверное, это не каждый может, это свойство людей, способных на припадок, будь то бешенство, ярость или смех. Однажды на станции Димка видел настоящего духарного. Пойманный с поличным урка вырвался и носился в кругу людей, зажав меж пальцев бритвочку, — слюна летела с его губ, весь он дергался и заходился в вопле: «Попишу!» И даже бывалые вояки к нему не подходили — не потому, что боялись лезвийца, они были напуганы припадком, блатной падучей. Димка, ступив на кирпич, дотрагивается до плеча Серого.

— Перестань. Ну, перестань же!

Легкое, сухое тело наконец перестает дергаться и извиваться. Серый смотрит на Димку, как будто видя его впервые. Он начинает говорить не сразу. Сначала ладонью поправляет челочку. И вдруг до Димки, еще прежде, чем Серый открывает рот, доходит — этот парнишка выброшен на встречу с ним из другого мира. Совсем другого, непонятного для Димки и, может быть, смертельно опасного, враждебного, далекого, как другая планета.

— Да ты, Студент, сообразил, почему Чекарь тебе дал поиграть, а? Чего ради он тебе восемь макух отвалил?

— Ну… — мнется Димка. — Ты же видел, он знаком со мной. Уважает…

Серый дергается, чешет впалый.живот, задрав рубаху, — он уже отсмеялся и всем видом показывает, что больше у него нет сил.

— Уважает… Чекарь — голова. Не фрей небитый какой-нибудь. Я тебя продал, а он купил, понял?

— То есть как?

Димка вспоминает рассказы о проигранных в карты, прочую всякую жуть… но нет, тут дело не в этом.

— Ты про всякое это рыжевье, про золото, мне рассказывал, а? Ну, какое твой хозяин бывший прячет? Квартирный. Как его — Георгий Евгеньевич? Ты что ж, думаешь, я такую люксу мимо уха пропущу? Ты же мне наводку дал.

Димка как стоял, так и садится на свою постель. Зимним болотом веет от лужи на полу. Он прислоняется спиной к выгнутой стенке — где-то там за ней печь, и штукатурка, змеящаяся трещинами, хранит тепло. Мысли в нем бьются, толкутся, и главная среди них: влип. Впрочем, почему влип? Ну, сказал. И все. И пусть они на этом успокоятся. Он сказал без умысла, его совесть чиста, и если от него больше ничего не требуется, пусть все так и остается.

— Теперь ты Чекарю нужен, — продолжает Серый. — Ты ему теперь сигналишь.

Нет, не оставит его в покое. Но есть еще выход.

— Да, извини, приврал я, — говорит Димка. — Честное слово, приврал. Выпил, и вот… сам понимаешь. И с дочкой у меня ничего не было, с Наташей.

Серый приподнимается и, оперевшись о локоть, рассматривает Димку. Многое, ой, многое перевидал Серый на своем небольшим веку. Подвагонная пыль въелась в его лисье сухонькое личико. Тусклый свет всяческих малин и детприемников навел серую краску на щеки. Многое видел и Димка, да только в другом мире, и в умении распознать ложь и правду, в умении читать книгу жизни ему, стихотворцу, не сравниться с этим парнем. Сквозь цветное стеклышко воображения смотрит Димка на людей. Вот только сейчас увидел он подлинный цвет Серого, да и то ненадолго, еще играет в нем искра надежды — не продаст его Серый окончательно Чекарю, все-таки вместе в жарилке мылись, вместе в «щели» бенедиктин пили. Кореша все же какие-то.

— Ну, насчет дочки ты, конечно, приврал, — соглашается Серый. — Это я знаю. Тут ты крепко чернуху раскидывал. Но про рыжевье — нет. Уж больно хорошо расписал, как он живет, твой хозяин. У такого золотишко и камешки должны быть немалые. Не может быть, чтоб он стулья привез от этих фашистских буржуев, а золотишка не нашел. Знаю таких, знаю… Нет, Студент, ты уж не крути на сторону.

— Ну, хорошо, хорошо, — соглашается Димка. Потрескивает в нем все еще искорка надежды, старается высветить спасительный выход.

— Ну, допустим, есть. Ну, и что дальше? Мало ли у кого что есть? Чем я тут могу помочь Чекарю?

— А это уж Чекарь тебе скажет, — спокойно говорит Серый. — У него на то голова.

— Ну, какой из меня ему толк?

— Он же говорил — словами возьмет. Небось не пошлет тебя на вскичку. Тут с тебя толку в самом деле нет. Но ты парень сообразительный. Во первых, должен сказать точно, где лежит. Раз. Во-вторых, должен сказать, кто к ним ходит, когда, как назваться, чтоб пустили. И когда там не бывает народу. Чтоб один человек был, не больше. Ломать замок хуже. Лучше рот заткнуть какой-нибудь там бабке. Вот и все. Три минуты с тебя слов — и долг спишется.

Серый не спускает взгляда с Димки. И голос его звучит ласково, совсем по-дружески.

— Тебе, что ли, жалеть его, хозяина? Он что, с тобой хорошо обошелся? Да он самый настоящий буржуй, позор народа. От такого отобрать — одна лишь польза государству. Ты что, не соображаешь, Студент? Книжки читаешь — можешь мозгами раскинуть!

Молчит Димка, прижался спиной к теплой штукатурке, глубоко ушел в одеяла. А искорка погасла вовсе, и мысль подсказывает одно: не отвертеться. Остается бежать. Улучить минуту и бежать подальше.

— И убежать тебе некуда, — говорит Серый, глядя на Димкино лицо спокойно, с какой-то даже извинительной полуулыбочкой. — Ну, куда ты денешься? Учебу ты не бросишь, значит, Чекарь тебя всегда найдет. Да он тебя где хочешь найдет. От него не уйдешь с таким должком.

Еще одна слабая вспышка надежды:

— Слушай, Серый… Ну, допустим, допустим. Все вы сделали, все хорошо. Что, Евгений Георгиевич не догадается, откуда вы взялись? Да сразу же за меня и возьмутся… Это ж я свою голову подставлю. А через себя и вас.

Серый кривится — ну что за глупые мыслит этого очкастого. А еще студент!

— Ну, догадается он, и что? К кумовьям побежит? На Петровку? В мусорню сунется? Что он, не соображает? Его спросят: а откуда золотишко-то у вас, дорогой товарищ? Дайте-ка описаньице, что, какое, кому принадлежало, почему не было раньше сдано? А если вывезено из дальних и чужих мест, то почему не заявили о такой находочке? А еще начальничек… Да никогда он не побежит. А кроме золотишка ничего Чекарь брать не будет. Зачем? Со шмотьем засыпаться легче. Нет, Студент, дело чистое, аккуратное, красивое дело. Такие Чекарю всегда нравятся.

— Слушай, Серый, — хватается Димка уже за последнюю возможность. — Ну, ты скажи Чекарю, что соврал я. Ну, выручи, а? Ты же понимаешь — не могу я. В одной комнате, кореша мы с тобой!

Димка говорит и сам себя презирает за этот жалобный тон. Серый слушает, надув щеки, с видимой скукой на лице. Выждав, когда Димка кончит, еще с минуту размышляет.

— Ну, а мне-то с чего жить? — спрашивает он. — И мне хрустики нужны. Да и без авторитета не проживешь. Чекарь уважать должен за то, что котелок есть. — Он постукивает себя по легкой, звонкой головке острыми костяшками пальцев. — Не мелкая же я сявка. Нет, Студент, это ты зря. Это у тебя пена одна, а ты остудись, раскинь варилкой — дело толковое. Я это сразу сообразил, еще возле вокзала, когда ты мне пел там. — Он откидывается на одеяла, зевает. Я тебя, конечно, понимаю, — говорит он участливо. — Но и ты меня пойми. Нечего было петь за стаканом. Я сразу ухо навострил. У тебя своя линия, у меня своя. Да я же тебе не враг. Оно и для тебя лучше. Чекарь не только должок спишет, он еще подкинет пару макух на студенческое твое сиротство. Еще благодарить будешь. Нашел о чем нерву тратить. Плюнешь и забудешь.

Да он и на рулетку меня с замыслом повел, соображает Димка. Я же не случайно проигрался, и не случайно Чекарь тут как тут с деньгами. И рулетка у них там небось своя, и этот Драный Жорж свой человек. И как легко они меня разыграли, как легко!

— Не томись больше, — сочувственно роняет Серый. — Дело простое. А вообще, языком в жизни надо поменьше шлепать. Я вот с тобой болтал, как и ты со мной. А что я тебе такого о своей жизни рассказал, а? Одни анекдоты. Учись анекдоты шпарить, Студент. И разговор есть, и вроде все по-мужскому, и о себе ничего не выкладываешь, ждешь: пусть другой выложит. Ученый ты человек, Студент, а такой простой науки не знаешь. И чего там профессора эти вам треплются зря? Глаза и уши — вот инструмент. А язык — это так, попить-пожрать-попросить, вроде приставлен к желудку, вот и все дела.

Прав он, прав тысячу раз, — ворочается в темноте Димкиного отчаяния. И Болванкой звали меня не зря. Не просто за большую башку, но и за глупость тоже. И ведь доставалось не раз за этот язык. Помнится, в слободе принялся объяснять пацанам, что такое мороженое. Толковал-толковал, запутался вконец — они же его никогда не видели. Ну, как объяснишь, что бывает такое белое, сладкое, мягкое, твердое и ледяное среди летней жары? Отлупили за вранье. Или начал хвастать про семиэтажные дома в городе. А выше двухэтажных они никогда не встречали, да и не верилось им никак — хату на хату еще можно поставить, но вот чтоб сверху еще несколько… Отлупили. Боже мой, какие были невинные наказания — смажут пару раз по скуле, отсидишься где-нибудь в кустах, отхныкаешь, сопли размажешь — и прошло. Теперь он во взрослом мире, Димка, тут спрос другой.

Бегают, бегают мысли в голове Димки. А девушка с ясным лицом сияет над головой у Серого, ликует — нет у нее оспы, нет. Да что такое оспа? Рябинки на лице, тьфу, ерунда.

— Слушай, Серый, а как бы мне Чекаря увидеть? Поговорить бы.

Серый цыркает сквозь сомкнутые зубы — плевок летит через всю комнату, как из шприца. Другой теперь Серый — не тот, что встретился на вокзале, не тот, что весело вихлялся в «щели» за стойкой, сыпал прибауточками, анекдотами.

— Чекаря ты теперь не увидишь. Дурак он — с тобой встречаться? И знать он тебя не знает. Восемь макух дал поиграть — да кто поверит?… Сказка. Когда надо, подойдут к тебе двое-трое пацанов, с ними будешь толковать обо всем.

— А если пойти в эту хату с рулеткой, найти?

— Только не со мной, — говорит Серый. — Я ни при чем. А тебя туда кто пустит? Не майся, Студент, все будет нормально, твоя забота малая.

— А когда они ко мне подойдут?

— Я ж сказал — не майся? Сам не знаю. Про то думают, кому надо. Отдыхай.

«Отдыхай»! Димка скрючился в углу кровати, впитывая тепло от печной остывающей стенки и никак не насыщаясь им. Что ж, выходит, никуда уже не денешься? Ну, никак, никак? Даже если им все удастся, и они оставят Димку в покое, как быть после этого, как? Много всяких грехов в его короткой жизни, многое Димка не любит в себе и не прощает, но иудой он никогда не был, ударов в спину не наносил. Да вовсе не кары судебной боится Димка — тут Чекарь с Серым правы, не будет Евгений Георгиевич звонить в милицию, поднимать людей на ноги. Но как жить потом, презирая самого себя?

Вот и есть ты, Димка, нечаянный доносчик и наводчик, мерзкий шпик, ябеда, наушник. И ведь сам, не понимая того, пообещал Чекарю, когда брал от него эти самые деньги, несчитаные мятые бумажки, восемь макух! Обрадовался, что словами отделается! Вот и цена слов… Да лучше б его Чекарь самого за этим золотом послал: иди, добывай колечки и браслетики. В этом было бы какое-то уважение к Димке.

Интересно, а как они собираются это сделать? Впрочем, сам Димка должен им посоветовать. В рабочие дни все разлетаются из квартиры: Евгений в управление грузовых перевозок, Сусанна по своим цинковым делам, Наташа, как всегда опаздывая, поплывет в свой Полиграфический институт спать на лекциях. Останутся Капитолина и Агнесса. По вторникам и пятницам Капитолина отправляется на Тишинский рынок за свежими продуктами и толкается там с наслаждением часов пять-шесть, не меньше. Агнесса остается одна в своей комнатенке, изредка выползая по крайней надобности. Читает или пытается вязать своими скрюченными полиомиелитом руками. Слушает радио в те часы, когда обычно передают классику. И еще — ждет письма от Марчика, сына Сусанны Григорьевны от первого ее брака. Марчик — любимец Агнессы, мало сказать любимец — это ее жизнь. Он уже взрослый, служит переводчиком в наших частях за границей и недавно получил четвертую; капитанскую, звездочку на погоны. Он пишет часто, И когда Агнесса получает письмо, то первое время ничего не видит и не слышит от волнения и радости. Ручки ее, нелепо скрюченные в суставах, начинают мелко дрожать. Ну да, если позвонить, когда Капитолина рыскает, торгуясь, на Тишинке, Агнесса медленно, по-крабьи, подползет к двери, тоненьким своим девическим голоском пропоет в дверь: «Кто там?» Как все убогие, она недоверчива. Но стоит только почтальону, однорукому Карпию, сказать: «Письмецо от Марк Антоныча», — Агнесса теряет голову, перестает прислушиваться, приглядываться в щелочку — она, дрожа, скидывает все цепочки и щелкает стальными засовами, которые прочно ограждают квартиру Евгения Георгиевича от внешнего мира. Тут даже и не голос Карпия важен, а сами слова «письмецо от Марк Антоныча». Агнесса немедленно откроет, кто бы ни сказал. Ну, а дальше дело простое — Агнессе кляп в рот или просто пугнуть, и шагай к шкафу с потайным дном, ломай фанерку, и через минуту, даже через полминуты все сокровища Евгения Георгиевича в сумке, и адью. Да, он, Димка, мог бы провести эту операцию блестяще. Тут просто невозможно промахнуться, когда изнутри знаешь, как и что. А если Агнесса успеет завизжать? Что, они стукнут ее по слабо держащейся на шее полуседой голове? Да много ли ей надо? Она, Агнесса, лучше всех относилась к Димке, единственная, кто действительно интересовался его учебой, его жизнью. И пирожки, испеченные Капитолиной, она совала ему не раз в чемоданчик. Тихонько приоткроет крышку чемоданчика, сунет пару пирожков, завернутых в салфетку, и хихикает от удовольствия, предвкушая, как Димка на лекции обнаружит сюрприз. Она как ребенок. И, как у ребенка, у нее нет никакого права голоса в семье. Евгения, с его солидными манерами и ровным голосом, его нравоучениями, она боится до ужаса.

…Да и сам Евгений Георгиевич, надо признать, хоть и жлоб первостатейный, о своих близких заботится. Агнессу приютил. Капитолина у него жирует. Марка Антоныча Евгений пристроил неплохо, Наташке пробил местечко на студенческой скамейке. При своей лени, она никуда не смогла бы поступить.

Вот теперь взять и всех их продать? Золото — черт с ним. Может, отобрать его — справедливо. Но Агнесса, Агнесса… Маленькая больная старая дева в своей келье. Она, конечно, догадается, чьих рук это дело. Пусть Евгений никуда не пойдет, пусть, но все они поймут, кто надоумил грабителей. Димка для них был просто непутевым, шалопутным малым, нищим студентом — кем он станет для них теперь? На всю их жизнь? И даже на жизнь их внуков и правнуков?

Что— то надо делать, что-то надо…

Серый швыряет ему на кровать пакет с бутербродами. Остро и заманчиво пахнет в затхлом, сыром воздухе копченая колбаса. Но Димка бросает пакет обратно. Нет уж, продаваться он не намерен.

— Ты только не вздумай никаких хитростей, — тихо говорит Серый и рвет зубами хлеб с колбасой. — Чекарь мстит лихо. В живых, может, и оставит, но так, что до конца жалеть будешь, что живой. Ты же знаешь, как это бывает возле Инвалидки.

Димка знает, слышал. Изредка в рассветных сумерках в темных закоулках барачного городка возле рынка находят изувеченных до неузнаваемости людей. Но такое случалось не только возле Инвалидки и не очень беспокоило Димку. Это были события блатного мира. Дела урок, которых немало развелось в войну.

— Трюмить, что ли, будут? — шепчет Димка.

— Трюмить — это еще ерунда, — отвечает Серый, жуя колбасу. — Бывает и хуже. Ты ж теперь по закону ответчик — пообещал, а не делаешь. Взял, да не отдаешь. Теперь ты в ответе с головой.

Он подмигивает Димке и, дернув головой, бросает челочку на глаз, так, как он один умеет.

— Ну, да ты дятел сообразительный, — говорит Серый. — И меня ты не хочешь подвести, верно? Если ты со мной крепко закорешуешь, Студент, житуха у тебя будет в норме. Найдем хату получше…

Он смолкаем и, долго жует бутерброд, поглощенный этим занятием и о чем-то раздумывая.

— Не кемаришь еще, Студент? Да где тут кемарить Димке? В голове круговерть мыслей и ни капельки сна. Серый похохатывает:

— Я тебе откровенно расскажу… Вот насчет мужиков, «оленей» то есть… ну, словом, людей. Ты все сомневаешься — как бы кого-то не подвести. Кого? Это воспитание в тебе газетное, что ли: люди, мол, люди, важное дело. А я откровенно. Я, знаешь, удочничал одно время. Слышал про удочников?

— Нет…

— Ну, занятие, в общем. Я, сам знаешь, сирота, матери не помню, — Серый всхлипывает и скрежещет зубами, — детство тяжелое, подался удочничать. Считается, легкое дело, пацанье, уважающий себя человек не пойдет. Ну, делаешь такую вроде удочку — палочка с леской или ниткой, на конце только не крючок, а заман такой — тряпочка или там дощечка со смолой или еще чем липким. Ну, ходишь под окнами в бараках, забрасываешь, если открыто… или в форточку. На столе часто чего-нибудь лежит — трехрублевка там, червончик, иной раз гаечка — колечко, значит, или часики. Тут надо быстро и точно — это тебе не рыбка, могут и ребра переломать. В общем, дело техники. Интересно: ни разу не влямзился. Даже и мысли ни у кого не было, что сперли из окна, а начиналась драка с соседями или там мужа с женой: мол, ты взял! Друг друга лупили. А я себе удил, пока не надоело такое легкое занятие. Авторитета от него нет, вот что. А людей я понял: они все друг друга подозревают и готовы отфигачить хоть отца родного, если червонца на столе нет. А ты говоришь… Хоть ты и ученый, а жизни не знаешь. Держись ближе, я эту науку как по букварю читаю. Люди!… Дерьмо это все. Изнутри. А снаружи каждый мазу держит, само собой. Вот так, Студент. Слушай… Мотай.