Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Заулки

ModernLib.Net / Современная проза / Смирнов Виктор / Заулки - Чтение (стр. 20)
Автор: Смирнов Виктор
Жанр: Современная проза

 

 


Димка поднимается и окидывает прощальным взглядом яблоньку, терпкий и кислый вкус плодов которой помнит так хорошо. Что ж, и на этот раз он постарается добраться до цели. Но сколько же в его короткой жизни было хвастовства, лжи, нелепостей, — пора ответить за это. И когда все будет закончено, и если он останется жив и предстанет перед глазами строгого судьи, он скажет — я виновен. Не в том виновен, что уничтожил главу урок, хитрого, мстительного, жестокого Чекаря, но в том, что жил не так, как должен был. И даже если его» Димку, приведут к всепроникаюшим очам САМОГО, Димка повторит это, глядя в пол. Он виновен, он грешен, он рожден был, чтобы жить ярко и чисто, но не сумел. Может быть, сам, с его прозорливостью, все поймет. И, подумав, скажет: «Что ж, студент, понимаю и прощай тебя. Но ты должен ответить перед суровым законом».


***

…На пустом перегоне Димка следит за дальним белым облачком, появившимся над уходящими в марево рельсами. Это пыхтит где-то паровозик, который тащит состав из легких дачных вагончиков. Студент ощущает тяжесть прижатого к груди револьвера и его угловатость. Димка усаживается на шпалу и прислушивается, когда наконец загудят ближним гулом рельсы и надо будет готовиться к прыжку на подножку вагонной площадки. Ему известны все местечки на этом перегоне, где можно совершить удачный прыжок и ухватиться за поручень. Слышно попыхиванье паровоза: поезд остановился на станции Инша, закрытой холмом от глаз Димки. Пройдет еще немного, дежурный на блок-посте дернет тяжелый рычаг, залязгают стальные провода, передающие усилие, поднимется крыло семафора… Как знакома Димке, как мила и близка эта станционная жизнь, кажущаяся сейчас такой спокойной и счастливой.

Уже вскрикнул паровозик, предупреждая о движении, слышно, как железной змейкой бежит от вагона к вагону лязг сцепки, запели рельсы. Димка отгоняет от себя все рассиропливающие, жалостливые грезы и заставляет тело подготовиться к прыжку. Он должен быть сжат и крепок в своем стремлении. Все лишнее прочь, прочь. Димка поправляет револьвер за пазухой и приподнимается. И в эту секунду его пронизывает острая ножевая и кажущаяся необыкновенным открытием мысль: борьба со страхом — это и есть самое важное и самоё тяжелое в жизни каждого человека. Самая трудная задача. С ней справляются не все. Те, кто внешне спокоен и мужественен, не всегда победители. Ложь, предательство, зависть, доносительство, эгоизм, измена, жестокость — это все плоды поражения, а может быть, добровольной сдачи. С той поры, когда человек покидает теплую и безопасную материнскую утробу и, пройдя через теснину родовых путей, испытав ужас рождения, с болью первого глотка воздуха, разворачивающего лепестки легких, встречает этот холодный и жесткий мир, в нем возникает страх перед неведомым, перед будущим, а затем много иных боязней. Страх многообразен, а одолеть его можно только внутри себя, где никто не в состоянии помочь; все остальное — ухарство, игра на публику, показное. И если ты справился, то, значит, выполнишь последнюю и самую сложную часть задачи — достойно встретишь смерть, когда бы она ни пришла. Осилишь самый большой и самый страшный страх.

Димка чувствует себя вмиг повзрослевшим.


***

Поезд приходит в столицу поздно вечером. Димка спускается в метро и, пересев на нужной станции, забивается в угол, отворачивается, чтобы случайно не быть узнанный знакомыми, многие из которых в этот час устремляются к «Аэропорту». Прижавшись к группе выходящих из подземного зала людей, он оказывается в темноте улицы, а дальше, за «Полбанкой» и другими шалманами, темные, кое-где подсвеченные желтыми слабыми фонарями переулки Инвалидки. На снегу вычернивается каждый прохожий, но Димка, не опасаясь никого — сколько храбрости придает ему этот угловатый, неуклюжий кусок металла за пазухой! — спешит к техникумовскому общежитию. Знакомый полуобвалившийся забор, за ним громада длинного двухэтажного барака. Димка, скользя на заледеневших помоях, заходит с тылу, где свалены груды дров и торфа, и оказывается в длинном темном сыром коридоре. Кое-где на стенках бродят красноватые отблески пламени, выбивающиеся из печных дверец. Димка открывает дверь знакомой ему комнаты, нашаривает выключатель. Девушка, никогда не болевшая оспой, встречает его своей сдержанной плакатной улыбкой. Кровать Серого, застеленная одеялами, пуста. В комнате пахнет нежилой гнилью, но вода, заливавшая доски, исчезла. Услышав кашель истопницы, Димка выскальзывает обратно в коридор и дальше, на улицу. Ему предстоит самому отыскивать Чекаря в лабиринте инвалидских переулков. Чего бы это ни стоило, он должен найти главаря местных урок сегодня вечером, пока он полон холодной решимости, пока качает его отупляющая волна голода. Немного, совсем немного осталось.

Димка бредёт к рынку. Все шалманы Инвалидки уже закрыты. Одинокие прохожие сторонятся его и стараются обойти посередине заснеженного переулка или переждать у фонаря. Димка пересекает затихший рынок и пытается вспомнить, где же находится тот дом, в котором он играл в рулетку. На: углу он замечает три застывшие и настороженные фигуры. В иное время Димка постарался бы незаметно улизнуть через какой-нибудь боковой ход или через щель в заборе, но сегодня чувство страха ему неведомо. Мерзкое, сопровождавшее его, казалось, с самого дня рождения, это чувство куда-то улетучилось, и в груди Димки терпкими пузырьками кипит отвага. Да будь их хоть трое, хоть дюжина — лишь бы они привели к Чекарю. Но, словно почувствовав состояние Димки, угадав на расстоянии, все трое исчезают, растворяются в лабиринте Инвалидки. Эта тихая победа не приносит никакой радости. Димка идет дальше и никак не может вспомнить, где же этот самый чертов дом. Не спросишь же у первого встречного.

Еще недавно Димка скрывался от глаз уркачей в сараюшке под охраной Валятеля, сегодня же бродит в самом логове Чекаря — и ни одного блатняги. Это же их время, с темнотой они оживают и по-хозяйски чувствуют себя среди темных заборов Инвалидки, исчезая лишь при виде милицейских или военных патрулей.

Димка приваливается к забору, отдыхает. Ну не может быть, чтобы его фигура не привлекла внимание какого-нибудь завалящего уркагана, желающего поживиться за счет выпившего прохожего. Пусть лишь подойдет, пусть. Иначе дороги к Чекарю не найти. Но в этот вечер Инвалидка словно вымерла, словно ее карболкой залили, отскребли, отчистили.

Под фонарями мельтешат в воздухе редкие снежинки. Пальцы ног у Димки деревенеют. Нет, в самом деле, Инвалидку подменили. Будто здесь и не околачивался никогда Чекарь со своими подручными. Лишь взлаивают, заслышав шаги, псы в хозяйских особнячках, да кое-где из освещенных окон бараков доносятся то патефонные фокстроты, то ругань, то переборы гармошки. Неужели судьба отвернулась от Димки? Он греет руки за пазухой, стараясь сохранить подвижность пальцев. Спина его, продуваемая ветерком, для которого перелицованное пальто не очень-то серьезная преграда, стынет напрострел.

Кажется, тот самый дом, огромный, пятистенный, и калиточка со звонком. Но она не заперта. Димка тихо нажимает плечом и оказывается на участке. Дом темен. Но он и тогда был темен, а между тем какая жизнь кипела внутри! Димка прокрадывается к крыльцу и нажимает на дверь. Она не поддается, и осторожно, костяшками пальцев, помня об условном сигнале Серого, Димка стучит. Кажется, вот-вот появится девчонка-циркачка, молчаливая, с загадочной полуусмешкой, и отведет куда надо, и встретит Димку сам Чекарь: «А, наконец-то ты, Студент». И тогда — в упор, не мешкая…

Дом молчит. Димка прислушивается — но ни скрипа шагов, ни голоса, ни шепота. Да тот ли это дом? Или, может, хозяева поспешно бросили его? Да хоть бы, наконец, погреться пустили! Димку колотит дрожь озноба. Тяжесть нагана, кажется, выросла многократно и тянет к земле. Ну, должно же что-то произойти, должно же — иначе зачем это похожее на приступ, голодное, иссушившее его путешествие за оружием, зачем эта отчаянность, решимость — он весь заряжен, как наган, он должен, должен разрядиться, он уже распрощался со всей своей былой жизнью, и ему незачем возвращаться к людям, в тепло.

Вымерла Инвалидка, никого, никого. А ночь давит и давит на Димку. Он много раз трусил в жизни, много раз отступал и заливался слезами бессилия — теперь в одно мгновение готов он доказать, что билась в нем не заячья, а настоящая мужская душа. И вот на тебе,… Какой-то человек медленно и неслышно, словно на цыпочках, шагает по переулку, вот мелькнула против дальнего фонаря его темная фигура, надвинутая на лоб уркаганская кепочка, фартовая короткая курточка, клеши, метущие по земле, Несомненно, уркач. Возвращается с карманных своих или иных блатных дел в теплое кубло какого-нибудь дальнего покосившегося барака, на хазу. Димка бросается к нему и, выскочив из калитки, преграждает дорогу. В неясном мерцании чистого свежего снега, отражающего дальние тусклые огни, видит он острую мордочку, глазки, поблескивающие из-под челочки. Чем-то этот парень напоминает ему Серого — повадкой, одеждой, настороженностью. Парень стоит против Димки, угрожающе сунув руки в карманы, вжав голову в плечи, всем видом выражая звериную готовность к прыжку или бегству.

Димка, очкастый, нелепый студент в длинном пальто, внушает ему страх — инстинкт подсказывает урке, что лучше не связываться с дерзко преградившим. путь странным малым.

— Где Чекарь? — спрашивает Димка. — Мне по-быстрому.

Парень пожимает плечами, по-прежнему держа руки в карманах. Он начинает осторожно обходить Димку.

— А Серый? Знаешь Серого? Где он? Тот мотает головой и неожиданно бросается наутек. Димка мчится за ним, но ноги совсем окостенели и бегут плохо, вразброс. Парень ныряет в какую-то дыру в заборе и исчезает. Димка бредет по переулку, выжидая, не объявится ли затаившийся блатняга, обходит забор с дальней стороны. Пусто. Теперь перед Димкой запорошенное снегом илистое болотце, что раскинулось на задах Инвалидного рынка. Димкины ботинка пробивают тонкую корку льда, и пальцы ощущают жгучее прикосновение проступившей сквозь дыры воды. Что-то произошло на Инвалидке в те три дня, когда Димка ездил в Полесье. В этот час здесь и шагу нельзя было ступить; чтобы не, наткнуться на одного из чекаревских шакалов. Гульба и игра до утра шла в притонах Инвалидки, и блатные шастали по переулкам от одной малины к другой.

Куда они все подевались?

В чайной близ рынка еще светится кухонное окошко. Здесь частенько засиживался кто-нибудь из завсегдатаев, и уж он-то многое мог подсказать. Парадная дверь, над которой, горит лампочка, освещающая желтые фальшивые колонны, заперта. Димка стучит в черную кухонную дверь, но никто не отвечает ему. Из форточки тянет кружащим голову запахом еды.

— Эй, ты кто? Стрелять буду! — слышится хриплый старческий голос из-за угла.

Сегодня Димку, не испугать. Он идет прямо на голос.

— Стой!

— Да брось ты, — непослушные, замерзшие губы еле проталкивают слова.

Человек в тулупе медленно отступаем от Димки, держа берданку перед собой. Это ночной сторож, который обходит рынок, с его запертыми на засовы лавочками, и заодно присматривает за чайной.

— Поговорить надо, — шепчет окоченевший Димка.

— Нечего, нечего, — сторож прикладывает берданку к плечу.

— Да вы что, с ума посходили сегодня?

— Не подходи… Не разговаривай.

Сторож явно не в себе, и Димка отворачивается. О чем можно говорить с выжившим из ума стариком? Берданки его Димка не боится, но если сторож начнет свистеть и явится милиция — это совсем ни к чему. Не очень-то хорошо все закончится, когда в отделении начнут выворачивать карманы. Димка идет по Шебашевке к станции метро,уже совсем не чувствуя заледеневших ног. Пальцы как будто чужие. Ну, где же ты, Чекарь, где ты, Серый? Еще несколько минут, и Димка, не в силах будет достать из-за пазухи свой армейский, образца, 1895 года наган.

Узкую полоску света видит Димка в темном дощатом кубе «Полбанки». Кто-то там сидит на кухне или просто оставили, лампочку включённой? Уже больше нет сил. Едва не падая, Димка добирается до задней двери павильона и, привалившись к ней телом, скребется.

— Кто там? — слышит он сдавленный голос Марьи Ивановны.

— Я, Студент, — сипит Димка.

Он почти падает в открывшуюся, дощатую дверь, и могучая Марь Иванна подхватывает его. По ее краснощекому лицу текут слезы. Неужели она так рада видеть Димку живым и здоровым? Димка видит пустой зальчик павильона; а на одном из столов — початая бутылка, стакан и тарелка с огурцами. И больше никого. Димка не в состоянии ничего понять, да и, не хочет. Он ощущает блаженство тепла, идущего от натопленной печи.

Марь Иванна неожиданно заходится в плаче. Сверкая золотыми коронками, она хватает воздух ртом. Теперь уже она обрушивается на Димку, и, шатаясь, он поддерживает ее многопудовое тело. Наконец хозяйке удается сделать глоток воздуха.

— Студент, пришел… А Ивана, Федоровича нет больше. Нет больше Ивана Федоровича…

До Димки не сразу доходит, о. ком речь. А ведь это она о Гвозде. Марь Иванна всегда величала его лишь по имени-отчеству. И почему это егонет, куда он мог уехать? На Север; что ли, завербовался в эти дни? Гвоздь — человек неожиданный: Марья Ивановна сотрясается от рыданий и почти заваливает Димку. Едва держась на ногах, он подвигает ее к стулу, усаживает. Вместе с болью в обмороженных пальцах ног, вместе с теплом, которое постепенно оживляет закоченевшие, негнущиеся суставы, к Димке возвращается ясность сознания.

— Да что Иван Федорович, что?

Она никак не может ответить. Димка смотрит на стол, на огурцы. Никогда не пила Марь Иванна, никто не видел, чтобы хоть пригубила она стакан: свято блюла честь хозяйки заведения. Только поминальная бутылка может вот так бесстыдно стоять рядом с тарелкой огурцов.

— Где он, что с ним? — сипит оттаявшим голосом Димка.

— Убили… убили нашего Ивана Федоровича.

Димка, шатаясь, подходит к столику и допивает то, что оставалось в стакане. Водка взрывается в его изголодавшемся теле гранатой. Кружится, кружится павильон, превращается в ярмарочную карусель, столики несутся вокруг.

— Студент, Студент! — кричит Марь Иванна рухнувшему на пол Димке.

Ей не хватало еще одного несчастья, чтобы прийти в себя. Привыкшая обихаживать и утешать других, Марья Ивановна треплет Димку по щекам, трясет его, поит водой и, наконец, по бледным, впалый щекам, по легкости и податливости Димкиного тела догадывается. Несет густой мясной настой, остатки дневного борща, вливает Димке сквозь стиснутые зубы.

— Пей, Студент. Ну, пей, пей через силу. Ну что ж ты нескладный такой… Ах ты ж, сирота ты несчастная.

Гроб для Гвоздя делают в сараюшке Петровича. По этому случаю. Петрович и Валятель позвали из деревни двух стареньких столяров-резчиков, и те колдуют, художничают над досками, выплетают штихелями деревянные завитушки. Не было и не будет в столице гроба лучше, чем у Гвоздя. У завсегдатаев шалмана всюду друзья. И хоть пусто в магазинах похоронных принадлежностей, но и бахрому с кистями достали, и позолоту для резьбовых украшений, и особый черный лак, и подушечки атласные уже нашиты для медалей и орденов,

— Вот ведь как вышло, — рассказывает Петрович. — Расстроился он, как ты уехал. Слова, правда, не сказал, по обыкновению, молча так сидел за столиком у Марь Иванны… и пил вроде аккуратно. То ли недоглядели мы… Рано так поднялся. Ну, мы решили, гудеть пошел из-за расстройства настроения. Бывает ведь у него — лучше не трогать, не приставать. Ушел. Думали, домой. Или еще куда — с наших глаз. А он, видишь, прямо на малину к Чекарю подался. Туда, к Инвалидному рынку. И как получилось — никто не знает. Их там у Чекаря четверо, сказывают, было. Сам он, Зуб, конечно, Другие блатняги. С ними-то Гвоздь и заспорил.

— Да, не заспорил он, — снова бурчит Валятель, отрываясь от фуганка. — Знал, зачем шел. Просто как фронтовик не мог выдержать, что урки свои порядки держат. Ясное дело… И за Студента переживал, что лишили его друга.

— Да не лишили, не лишили, — не выдерживает Димка. — Вот он я. Я же вернулся…

— Ну, он не знал. Думаешь, легко ли — над фашистом победу одержать и урканью подчиняться…

— Ты как будто вместо Гвоздя туда ходил, — замечает Петрович Валятелю. — Откуда знаешь?

— Знаю. Чувствую.

— Чувствуешь… Может, просто перебрал человек и пошел в сердцах.

— Нет.

Старички— столяры молча колдуют над липовыми завитушками. Штихели так и ходят по дереву. Они слушают, но не встревают в разговор, их дело -лучший в городе гроб. Чтоб издали было видно настоящую работу.

— Никто не знает, что и как, — продолжает Петрович. — Но только, видно, бросились они на Гвоздя…

— Или он бросился.

— Станет кто на четверых бросаться?

Он— то как раз и бросился, думает Димка. Валятель верно говорит, но и он не знает верной причины. Это тянулось еще от тех довоенных лет, когда Гвоздь попал в подчинение к уркам, когда терпел их власть. Вот что жгло Гвоздя многие годы. Не таков он был, чтобы забыть свой позор. Он, Димка, лучше всех понимает друга, он тоже не смог бы примириться с позором, что ж говорить о железном, несгибаемом Гвозде, у которого за душой небось не было ни одного трусливого поступка. Кроме того лагерного долготерпения, признания воровской власти. И как он, Димка, не догадался, как не предупредил своего друга о том, что исчезает лишь на несколько дней. Последнюю каплю горючего бросил он в жаровню. Ее-то лишь и не хватало для вспышки.

— В общем, завертелась у них там кутерьма. Они все с перышками, конечно, только и у Гвоздя в кармане ножичек был. Ловкий ножичек. Уж тыкали они его, говорят, но он крепок! Он их там мотал, как котят. Разбрасывал… Ни одного не выпустил, пока не замолкли, а самому еще хватило сил выползти. Там и кончился, в садочке. Но всю чекаревскую брашку уложил. Вычистил всю Инвалидку, а шестерки, что помельче, сами разбежались.

Стружка летит из-под фуганка Валятеля. Он пробует ладошкой гладкость доски. Никогда еще в этом сарае не трудились над похоронным изделием, и оно должно получиться таким, чтобы никто из друзей и родных Гвоздя, заводских рабочих, однополчан, посетителей шалмана ни в чем не мог упрекнуть их. Димка сидит на голом топчане, клянет себя. Он должен был понять состояние Гвоздя. В нем, била и клокотала сила, готовая вот-вот сорвать крышку котла. Как любил рассуждать он о будущем, сколько возлагал надежд на время, до которого и не мечтал добраться! И на пути к этому будущему стоял Чекарь. А может быть, и не только Чекарь — но урка был ближе, виднее, доступнее, и Гвоздь кинулся в смертельную драку. Он не умел ждать, в нем свирепствовала настоящая фронтовая закваска.

Димка не может сдержать стона. Как он проморгал, как не понял! Ведь у него больше никогда не будет такого друга, как Гвоздь. Никогда… Пройдут, годы, но место Гвоздя не займет никто.

Один из деревенских столяров, деликатно молчавший битый час, вежливо покашливает в кулак:

— Он кто ж, интересно, по воинскому званию был?

— Сержант, — отвечает Петрович.

— Вот… А гроб маршальский будет…

После похорон Димка и Голован идут с Даниловского кладбища через всю Москву. Марья Ивановна ждет самых близких друзей в павильоне, где уже сдвинуты столы, где все готово к поминкам. Подполковник, как всегда, прям и строг, и шинель его крепко стянута ремнями. Они минуют заводские здания, какие-то деревянные пригородные райончики, проходят под стеной Донского монастыря, пересекают широкий строящийся проспект и задами старой больницы пробираются к парку. Ранние декабрьские сумерки заливают город. С пригорка Центрального парка они видят новогодние елки, уже вспыхнувшие огнями, каток, над которым черные раструбы динамиков разносят музыку, дальше белую ленту реки с черными разводьями воды, у городских сливов и на стремнинах, а за рекой окутанный морозной дымкой город лежит огромным озером. По пустынным заснеженным склонам парка они спускаются к реке. Музыка здесь звучит хрипло и громко, доносится звук стальных лезвий, режущих лед на поворотах.

Они стоят на самом обрыве над водой. Здесь течение, ударяясь о берег, размыло лед и свивается черными жгутами.

— Общежитие тебе дадут, — говорит Голован. — Договорено.

— За что вы меня все опекаете? — спрашивает Димка. — Что я, сын полка?

— Такие уж мы; — усмехается Голован. — Не бойся, когда перья окрепнут, сам полетишь;

Димка смотрит на черную воду. Нет; она больше не вызывает в нем никаких мрачных мыслей — как в тот день, когда он шел, чтобы повидать Гвоздя. Не он, а его друг бросился с головой в омут. Только нес бессмысленным и одиноким отчаянием, а увлекая за собой врага.

— Зачем он это сделал, зачем? — спрашивает Димка.

— Не знаю — басит Голован. — Да и что толку в вопросах? Ты танковое сражение под Дубно знаешь?

— Знаю. Видел. Наш госпиталь оттуда еле удрал.

— Да… Было дело. В лекциях о нем не прочитаешь; а самое крупное танковое сражение до Курской дуги. И когда уже ясно стало, что пожгли наши танки к чертовой бабушке, — я в пехоте был и глазелне в силах помочь, — трое хлопцев из пеших танкистов взяли у нас бутылочки и пошли к фашистским танкам. Через кусточки. Мы орем: куда, зачем? Тогда бутылки сам знаешь, какие были, — надо еще успеть чиркнуть зажигалкой да все такое. И еще обязательно в жалюзи попасть. Все-таки они один танк подожгли. Маленький такой, Т-2. С легкой пушкой. Не очень они повлияли на ход сражения, прямо скажем. Но вот стоят они у меня перед глазами. Трое таких белобрысых, молоденьких. Зачем? Дурной вопрос! Но я потом воевал знаешь как? И другие, кто видел. Вот и затем.

Они идут по набережной к мосту. Все ближе к ним ледовые, дорожки и фигурки конькобежцев, снующих туда и сюда.

— Не нравится мне эта учеба, — говорит Димка. — Лгут они много. И не интересуются нами нисколько. Жалованье только получают.

— А своя голова на что? А библиотека на что? Ты только на чужие головы и мысли хочешь полагаться? Так тебе прямо разжуют, и накормят. Нигде и никто тебе ковровую дорожку к знаниям не постелит.

Подполковник подводит Димку к парапету/

— Ты зачем приезжал домой? — спрашивает Голован.

— Так.

— Так… И что привез с собой — гранату, пушку?

— Ничего.

— Брось. Я же помню твой рассказ про ваши детские дела. Про все эти игры с оружием.

Он и не смотрит на Димку, Голован, но, все видит. От такого не отвертишься.

— Дай-ка сюда. — Голован оглядывается и протягивает Димке руку.

За их спинами мельтешат огни, заливается радиоголосом Бунчиков. Димка колеблется. Никто не мог сказать Головану об этом нагане, никто.

— Что я, вашего брата не: знаю? — спрашивает подполковник. — Давай.

Димка достает, из кармана оружие и кладет на широкую ладонь. Подполковник быстро, уверенным движением в долю секунды снимает барабан и бросает его в реку. Затем в другую сторону летит остальная часть револьвера.

— Припасы есть? Сыпь вниз.

Димка ссыпает в воду горсть патронов.

— Вот так-то лучше. А то бы долго размышлял. Война закончилась, Студент.


***

«Ах, какая жизнь будет, Студент. Сначала, конечно, поднимем тяжелую промышленность. Нефти, угля, стали — всех обставим! И пойдет житуха. Настроят домов с газом, ванными, теплыми сортирами. Жратвы привалит. Всякие там холодильники, пылесосы, автомобили — гуляй не хочу. И с плеча лопаткой уже никто не будет махать, всюду всякие тебе механизмы — подай, принеси, вырой, высыпи. Сел себе в самолет — да хоть простой работяга — и, понимаешь ли, на отдых в Крым, водой побрызгаться. Или путевочку взял — на Байкал посмотреть, пожалуйста. Детских садов, яслей настроят — только рожай. Безотцовщина прекратится, всех из детдомов разберут по квартирам. Вот какая жизнь наступит, Студент. Нас только не забудьте. Потому что если какие из нас и доживут, что не очень были изувечены, то это уже, не те будут, а просто старички, расшатанные жизнью, а настоящие мы останемся здесь, в нашем времени. Так что уж не забудьте».


***

…Давно уже нет Инвалидки, с ее бараками, болотами, грязью, мусорками. На месте старого рынка стоит новый, стеклянный, огромный, чистый, ничем не напоминающий тот, послевоенный. И цены там ничем не напоминают прежние, когда каждая копеечка в кармане была сосчитана. Болотистый пруд превратился в озерцо с каменными бережками — под самым боком у похожего на розовый замок кинотеатра, в котором никогда нет ни перекупщиков, ни очередей. В озере, меж кусков хлеба, плавают закормленные лебеди, которых выпускают сюда каждую весну. Ах, Гвоздь, какая жизнь, сколько машин на площади близ рынка, какие розы у кавказских красавцев, сколько товару в рыночном универмаге! И ни одного инвалида… И рынок называется по-другому.

Но почему из послевоенной нищеты, из покосившегося барачного городка, из путаных грязных переулков, по которым весной не пройти, разве что по дощатым мосткам, доносится чей-то сладостный и тревожащий голос — о готовности душу отдать за други своя? Почему мы прислушиваемся к нему? Почему мы ждем его?

Примечания

[1] Нелишне напомнить, что в повести речь идет о «дореформенных» деньгах. (Здесь и далее примеч. автора.)

[2] На бумажных деньгах когда-то были соответствующие изображения: шахтер — на билете рубленого достоинства, два бойца — на трехрублевке, летчик — на пятирублевке.

[3] Сажалка — небольшой пруд-копанка для разведения рыбы.

[4] «Двухсотка» — постановление о прекращении следствия.

[5] Сиромаха (укр) — нищий.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20