- Товарищ гвардии старший лейтенант, - сказал ординарец, - а воровство - это не нарушение законности?
      - Нарушение, - ответил Трушин и не нашелся что сказать еще. Кашлянул в кулак, оглядел нары.
      Я подумал: "Кто же из этих, спящих, стибрпл часы? Ах, дьявол, надо бы сделать вид, что потерял их в бане! И так, и этак я оплеван, по хоть не было бы в роте публичного позора. Теперь публичности вряд ли избежать".
      Я ожидал: замполит примется читать мораль, стыдить, вразумлять, мылить шею. промывать мозги. И было за что - воровство в роте. Но он не стал этого делать. Сердито, но сдержанно сказал:
      - Случай, который отнюдь не украшает. Однако раздувать его не будем. Из-за одного воришки но будем подозревать сорок человек. Тем паче не ясно, кто мог быть этим жуликом. Следствие проводить нам и некогда, и не с руки. Ограничимся разговором. Я сам поговорю с народом.
      Пораженный непредвиденным исходом, я сразу поглупел и спросил:
      - Разбудить личный состав, товарищ гвардии старший лейтенант?
      - Без нужды, товарищ Глушков, - сказал Трушин, будто и не было моей глупости. - После завтрака поговорю.
      - Слушаюсь, - промямлил я.
      Завтрак был поздний, часов в одиннадцать. Я ел вяло, сверх силы. Старшина Колбаковский спросил:
      - Товарищ лейтенант, посуху дерет горло?
      - Оставьте, старшина, не в этом кручина.
      - Вижу, что не в этом,.. Занедужили? Чего-то вы не в себе, расстроенный, а?
      - Неприятности, старшина, неприятности.
      - Какие? - встрепенулся Колбаковский, впиваясь в меня хищным взором.
      - После завтрака узнаете. Замполит батальона обнародует.
      За столом и на нарах дружно стучали ложки. Активно орудовал ею и Трушин, домовитый, благожелательный, свойский.
      Но когда попили чаю и помыли посуду, он насупился и, суровея, произнес:
      - Товарищи, минуту внимания! У вас в теплушке произошло чепе, о котором считаю своим долгом проинформировать. У вашего командира роты, лейтенанта Глушкива, украдены часы. Собираясь в Омске в баню, он оставил их в вещевом мешке, откуда они были похищены...
      Я сидел с опущенными глазами, с краской стыда на щеках, словно это не у меня крали, а я крал. Трушин говорил, становясь все больше суровым и грозным:
      - Можно, разумеется, обвинить в происшедшем дневального, можно старика, ехавшего с вами, можно и кого-то из вас.
      Но не станем так поступать. Признаться мерзавец не признается, если он среди нас, содеянного же не переменишь. Кто он - мы не будем допытываться, не будем мараться. Но предупреждаю: попытайся он еще раз совершить кражу, пусть пеняет на себя, мерзавец. Выведем на чистую воду!
      "Все же подозревают кого-то из наших", - подумал я.
      - Выведем, повторяю, на чистую воду, посадим на гауптвахту, а предварительно набьем морду!
      "Вот так ортодокс!" - подумал я, и мне стало веселее.
      - Понятно, товарищи? - спросил Трушин, и тут все загалдели.
      До этого - словно в рот воды набрали. Меня даже удивило это молчание, потому что я ожидал взрыва негодования. Люди же молчали - до тех пор, пока замполит не задал своего вопроса.
      Да и сейчас они не кипели, как того желалось бы мне. Они говорили с возмущением, осуждающе, но без воплей. Суть высказываний: если этот гад среди нас, то устроим ему темную, оторвем руки и ноги, на ходу выбросим из вагона.
      А все-таки кто вор? Я не переставал об этом думать весь день.
      Трушин сказал:
      - Слушай, ротный! Тебе не сдается, что в роте некоторый переизбыток нарушений воинской дисциплины и порядка? Перечислю: случай с Головастиковым, провоз гражданского лица, соп дневальных на посту, теперь эта кража... Не многовато ли?
      - Многовато.
      - Так вот, предупреждаю: кончай с бардаком.
      - Подбирай выражения!
      - Ах, скажите пожалуйста, ему не нравятся выражения!
      Смотрите, какая благородная девица! А я тебе повторяю: бардак все это.
      - Ну, хватит, - сказал я, в общем-то признавая его правоту, - Наведем порядок.
      - Давай наводи...
      Наводить - как? На взыскания я не очень рассчитываю. Больше на сознательность. Все-таки я верил и верю в людей. Да, сейчас расслабились, могут что-нибудь и допустить. Этакая послевоенная разрядка. Да, связи между ними ослабели, подослабла и дисциплинка. Такова реакция на мирную жизнь. Она, мирная жизнь, продлится недолго. Едем на новую войну, и я не сомневаюсь, что все мы не сплохуем, что бы там пи было.
      А нечестные, непорядочные людишки есть и между нами.
      Не всех война очистила от скверны, такие будут попадаться и в послевоенной жизни. И попадаются, как это ни печально. Мне временами на фронте казалось: война сожжет в нас все дурное, низменное, недостойное прошедших горнило. Значит, ошибался.
      Эшелон помногу стоял ночью, да и утром не спешит, останавливаясь на полустанках, разъездах и просто в степи перед семафором. Из крупных станций проехали Татарскую, впереди были Барабинск и Чулым, а затем уж и Новосибирск. Старшина Колбаковский говорит, что Новосибирск на берегу Оби - огромнейшая река. Это нам известно из географии. Из нее же известно, что и другие большие сибирские и дальневосточные города ка берегах больших рек: Омск на Иртыше, Красноярск на Енисее, Иркутск на Ангаре, Хабаровск на Амуре. Но одно - знать из школьной географии, другое - взглянуть собственными глазами.
      Взглянем и запомним. Особенно запомню Иртыш и Омск - там я обнаружил исчезновение швейцарских часиков, дарованных ординарцем Драчевым. Кто их украл?
      В Барабинске, когда Трушина вызвали к комбату, ко мне обратился Головастиков:
      - Разрешите, товарищ лейтенант?
      - Да.
      - Товарищ лейтенант, разрешите отлучиться до дому, в Новоспбирск.
      Головастиков говорил напряженно, катая кадык. На выбритых - небывалое явление - щеках пятна, шея, схваченная белоснежным подворотничком, тоже в красных пятнах, он переминался, словно надраенные сапоги жмут. Я спросил:
      - У вас, кроме жены, кто в Новосибирске?
      - Мать, сестры, тетки...
      Я не очень понял, зачем задал ему этот вопрос. Как и этот:
      - От вокзала далеко живете?
      - На трамвае за полчаса доберусь.
      И вдруг во мне созрело решение, рискованное, необъяснимое и твердое, испытать судьбу, свою веру в людей. В это решение не буду впутывать Трушина, благо нет его, ибо, если Головастиков что-то натворит дома, отвечать придется и тому, кто его отпустил. Сам буду решать и отвечать. И я сказал:
      - Головастиков, я вас отпускаю.
      Он не сказал "спасибо", не обрадовался, только пятна на лице и шее стали гуще. Выпрямился, принял стойку "смирно". Я сказал ему:
      - Напоминаю о необходимости вести себя на побывке как полагается. Чтоб ни пьянок, ни дебошей, ничего иного... Вы когда напились... гм. помните?., угрожали расправиться с женой.
      Глядите, чтоб намека на это не было! Будьте благоразумны.
      Не подведите себя и меня.
      - Постараюсь, - сказал Головастиков, усмехаясь, и я тут же пожалел о своем решении. Но переиначивать, отступать было поздно. Рискну. А если натворит?
      Он откозырял, подхватил за лямки вещмешок и вскочил на подножку вагона; пассажирский поезд, стоявший на соседнем пути, тронулся, будто специально дожидался этого пассажира.
      В Новосибирск Головастиков прибудет значительно раньше пас.
      А нагонит после Новосибирска. Где? Где-нибудь в Красноярске.
      А если не нагонит, если сорвется и наломает дров? Ведь что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Тогда спьяну он грозил:
      зарежет непутевую супругу. Пьяный треп? Или всерьез? Не зря ли заварил кашу, лейтенант Глушков? Не пустил бы - и все.
      Головастиков, правда, мог бы удрать самовольно, самоволка в роте - тоже мало радости.
      Докладывать Трушину о том, что отпустил Головастикова. я не стал. Замполит вернулся от комбата оживленный, деятельный.
      по суровый. Объявил мне: проинформировал капитана обо всех упущениях в моей роте, капитан велел передать, что вздрючит по первое число, ежели не наведу порядка. Трушип доверительно прибавил, что и в остальных ротах дисциплина прихрамывает, поэтому во всех теплушках будут проведены беседы, надо решительно предупредить личный состав: за нарушение дисциплины и порядка последует строжайшее наказание, вплоть до ареста, вплоть до гауптвахты, - кстати, в последние дни она не пустует.
      Беседчиками выступят командиры рот, взводов, отделений, парторги, комсорги, агитаторы. Что ж, выступим. Вреда от этого не будет. Не говоря уже о пользе. Впрочем, это уж я для красного словца. Значение партийно-политической работы в армии понимаю.
      В Новосибирск мы прибыли под вечер. Громадный город лежал в сиреневой дымке, мерцал ранними огоньками. С детства я наслышался: Сибирь - это стужа. А тут стояла удушливая жара, хоть солнца не было видно. Оно угадывалось за облаком, будто давило на пего изнутри, выгибало. Город - и каменный, и деревянный, и многоэтажный, и приземистый - был запылен, разморен духотой, растревожен проходящими на восток воинскими эшелонами. Мальчишки, возбужденные, крикливые, шныряли между составами. Женщины робко подходили к дверям теплушек:
      искали среди них своих сыновей, мужей, братьев, на худой конец знакомых. На перроне было много госпитальных мужиков в полосатых пижамах и байковых халатах, из-под которых выглядывали кальсоны, - кто на костылях, кто с пустым рукавом, кто с забинтованной головой, - последние раненые с западной, с немецкой войны. Раненые разговаривали с нами, расспрашивали, откуда мы. Одни из них были печальны, отрешенны, другие бодрились, шутили: мы-де отвоевались, так повоюйте вы за нас на востоке. Но шутки были вымученные, с горчинкой. Что там нас ожидает, впереди, это вопрос иной, покамест же мы были здоровые, а они больные, покалеченные. Старик железнодорожник в промасленной тужурке, с масленкой и паклей в руках сказал мне:
      ~ Что, лейтенант, жалкуешь раненых? Да нынче их не много. Остатние. А бывало-т эшелон за эшелоном везли раненых с запада. Все одно как вот вас... А вот знаешь, как я третьего дня зажалковал. Пошел на кладбище, там у меня брательник похоронен младший, раненый лежал в нашем госпитале еще в январе... Ну, брожу меж могилками воинскими, читаю, когда кто скончался: кто в мае, кто только что, в июне... Понимаешь, это раненные на войне помирали в госпитале уже после войны...
      - Понимаю, папаша, - сказал я, подумавши: они будут умирать и в июле, и в августе, и в другие месяцы.
      Мы закурили, и старик, попыхивая дымком в седые усы, рассказал, что третьего дня гостил у него сын-майор, ехал с эшелоном на восток, он артиллерист-зенитчик, вся грудь в наградах, орел, только вот закладывать за галстук научился, до войны за ним этого не числилось.
      - После войны отвыкнет, - сказал я.
      - Дай-то бог. Опасаюсь - как бы не пристрастился. Мужик, ежели присосался к бутылке, пропал...
      - Не переживайте, папаша. Отвыкнет, - сказал я и подумал: "А что с Головастиковым? Он уже дома. Не наломал бы дров!"
      Ах, до чего это унизительно - подозревать человека! Вот я подозреваю, что Филипп Головастиков может совершить дурное с женой. Вот я подозреваю, что славный, добрый Макар Ионыч мог польститься на мои часы. Или на них польстились мои однополчане - Колбаковский, Симоненко, Свиридов, Кулагин, Логачеев, Погосян, Рахматуллаев, Нестеров, Востриков и кто там еще?
      Противно так думать. А думаю. Унижая себя и их. Фу, пакость!
      Увидел: верный ординарец Драчев точит лясы с сибирячкой, заходится в хохоте. Что ему ротные неприятности? Как с гуся вода. Весельчак. Ветродуй. И я припомнил: так, ветродуем, именовал меня старшина Колбаковский в бытность мою взводным, Я давал повод для этого, был легкомысленный и пустой? А ведь это обидно звучит - ветродуй.
      Я прошелся по перрону, выпил газировки, заглянул в вокзал, лекарственно провонявший из-за дезинфекции. Поглазел на расписание поездов, на очереди у касс, на таблички: "Ресторан", "Медпункт", "Почта и телеграф", "Милиция", "Дежурный по вокзалу", "Комната матери и ребенка". Вокзал был большой, под стать городу, и заполнен транзитниками. Бросались в глаза узбеки в расписных тюбетейках, стеганых халатах и кирзовых сапогах, ворочающие тюки и ящики, и женщины, без утайки кормящие грудью детишек, по-видимому, мест в "Комнате матери и ребенка" не хватало. В зале ожидания было гулко, как в храме, и затхло, смрадно.
      По лесенке я спустился в привокзальный сквер, сел на скамью. Откинулся на спинку. Достал из пачки папироску, помял в пальцах и, прежде чем сунуть в рот, осмотрелся.
      22
      Я не донес папиросу до рта. Наискосок, через аллейку, на скамье сидела особа - женщина не женщина, девушка не девушка, во всяком случае, молодая, но с ребенком - и лила слезы в три ручья. На меня дамские слезы действуют губительно, и я немедля готов сделать все, чтобы они прекратились. В женщине - все же это была женщина, похожий на нее мальчишка скорей всего сын - было что-то восточное, то ли китайское, то ли бурятское: черные гладкие волосы, продолговатые, подтянутые к вискам черные глаза, слегка приплюснутый нос, выступающие скулы. Одета в жакет с накладными плечами, в застиранную юбчонку, на ногах стоптанные туфли на высоком каблуке. Она плакала, вздрагивая всем телом, по чистой бледно-смуглой коже щек текли слезы, она вытирала их скомканным, уже намокшим носовым платком, сморкалась.
      Я закурил, затянулся и перешел на ту скамейку. Спросил:
      - Разрешите присесть? Что с вами? Кто вас обидел?
      Она мельком взглянула на меня и залилась еще горше, всхлипывая и шмурыгая носом. Этого я вытерпеть не мог.
      - Да что ж вы молчите? Кто вас обидел, спрашиваю?
      Наверное, тон мой был излишне нервозным, крикливым.
      Мальчишка испугался и также заплакал. Этого еще не хватало.
      Как можно спокойнее я сказал ей:
      - Поверьте, я хочу вам добра. Хочу помочь. Что с вами случилось?
      Она вновь посмотрела на меня, но не мельком, а внимательно, изучающе. Потом сказала мальчику: "Ну что ты, Гошенька, успокойся", обняла его, прижала. Вытерла ему нос и себе. Спрятала платок в сумочку. Одернула жакет. Я курил. На привокзальной площади сигналили автобусы. За вокзалом, на путях, пересвистывались паровозы. Скоро свистнет и мой паровоз. Для добрых дел времени у меня в обрез.
      - Не хотите говорить?
      Сам подивился своей настойчивости. В принципе я с незнакомыми женщинами не заговариваю. Стеснительность мешает, переходящая порой в угрюмую застенчивость. А иногда кажется:
      женщины подумают, что я с ними заигрываю ради определенной цели, а это уж пошлость, от которой меня коробит. Короче - на знакомства я не мастак.
      Докурил папиросу, окурок швырнул в урну и собрался было уходить, когда женщина сказала:
      - Лейтенант, не сердитесь. Мне стыдно выкладывать свои беды как-то сразу. Но я выложу...
      И, запинаясь, она рассказала: стояла в очереди за билетом, зазевалась, сумочку раскрыли и вытащили кошелек (она щелкпула замком сумочки для наглядности), там все деньги, паспорт, пропуск, ну, кошелек с документами потом подкинули, деньги - тю-тю; заявила в милицию, обещали посадить без билета, да покуда не сажают, разбираются.
      "Благородные ворюги, документики подбросили", - подумал я и спросил:
      - Ехать-то куда?
      - В Читу.
      - Там дом?
      - Да.
      - А зачем в Новосибирск приезжали?
      Разговор смахивал на допрос, но женщина отвечала все с большим желанием. Видать, я ее разговорил-таки.
      - Сюда приезжала хоронить отца.
      - А что ж никто не провожает?
      - Некому.
      - А это ваш сынишка?
      - Мой. Пришлось брать с собою. В Чите не с кем оставить.
      Пацаненок - ему года три - крутил пуговицу на рубашонке, таращил на меня раскосые глазенята, еще полные слез; в нем было побольше русского, светлого: и кожа, и волосы, да и нос не такой приплюснутый, и скулы не выпирали. И тем не менее на мать он походил здорово.
      - В Новосибирске никто не провожает, зато в Чите вас будут встречать с цветами:, - пошутил я, понимая: тяжеловесно это, топорно.
      - В Чите пас некому встречать, - сказала она так, что у меня пропала охота шутить ц расспрашивать тоже.
      Помнмо всего прочего время мое истекало. Это милиция может досконально разбираться, а мне некогда. Я должен решать без проволочек. Эту женщину я абсолютно не знаю. Но знаю:
      она плакала, плакал и ее ребенок. После войны я дамских и тем более детских слез совершенно не переношу, тут я всегда действую. О нарушении воинского порядка, о незаконности того, что задумал, я старался не вспоминать. И потом во мне опять возникла необъяснимая и острая жажда испытать судьбу, свою веру в людей - то, что было с Головастиковым. Я сказал:
      - Простите, вас как зовут?
      - Нина.
      - Меня - Петр. Вам, простите, сколько лет?
      - Двадцать три.
      - Мы почти что ровесники! Стало быть, можно на "ты".
      Можно? Ну так слушай, Нина: поедем с нами, в эшелоне. Это, конечно, медленней, чем в пассажирском, но верней.
      Она подняла глаза и пристально посмотрела на меня. Я смутился:
      - Ну, что разглядываешь?
      - Надо же поглядеть на человека, которому доверяешься, - сказала она. Дальше Читы не увезете?
      - Нет.
      - А точно эшелон пройдет через Читу?
      - Вероятно, да. Мимо не провезем...
      Она задумалась, снова в упор глянула. И почему-то прерывисто вздохнула.
      - Спасибо. Я согласна. Но для вас это никаких трудностей не создает?
      - Какие там трудности! - сказал я беспечно и подумал о комбате и о Трушине. - Сами хозяева. Теплушка неказистая, но доехать можно. Пошли, Гоша?
      Мальчишка задпчился, спрятался за мать. Она встала, взяла корзппку. Я взял чемодан. Процессия: я впереди, за мной Нина, тащившая за руку Гошу, он отставал, заплетался великоватыми, не по размеру, ботинками, явно собираясь расхныкаться. Идем, так сказать, на посадку.
      Я оборачивался, бодряше улыбался Нине, пацану подмигивал:
      "Шнре шаг, Гоша! Сейчас ты - ту-ту, домой!" - а сам думал:
      вот тебе и ту-ту, куда веду эту женщину с ребенком, как они будут жптъ несколько дней среди моих солдатиков? Старичка подвезли от Ишима до Омска, накоротке, - это одно, женщина и несколько дней - это другое. У нее, совершенно незнакомой, на глазах будет вся наша армейская жизнь. Ну, особых секретов нет: занятия почти не проводим, только политинформацию. Но разговоры-то могут быть не для посторонних ушей. И потом она женщина, как ей, извините, управляться со своими надобностями от остановки до остановки? Как оценят ее присутствие в вагоне Трушин, а следовательно, и начальник эшелона? Не заставят лп высадить? Женщина на корабле! И как поведут себя в данной ситуации они, мои солдатики? Со старичком было проще, с Макаром Ионычем. Разве что исчезновение часиков кое-кто связывает с ним, и то это вряд лп - часики.
      Так или иначе - отступать было некуда. Да и не в мопх правилах отступать. Все-таки я спросил:
      - Нина, а вы где работаете?
      - В райкоме комсомола.
      - О! И кем же?
      - Инструктор по учету.
      Райком комсомола - это неплохо, это обнадеживает. Начальство повезем.
      На перроне мы наткнулись на Райку. Батальонная повариха, поблескивая медалью "За боевые заслуги", прогуливалась в одиночестве, и во взоре ее было высокомерие. Но когда увидела меня, то взор ее, кроме высокомерия, выразил и глубочайшее презрение: и ты, Глушков, такой же, как все, и ты уцепился за гражданскую бабу, да еще с ребенком, нет, люди добрые, вы подивитесь на этих мартовских котов! Я невольно заплелся ногами, наподобие Гоши.
      В теплушке Нина сняла жакет, и оказалось, что плечи у нее узкие и вся она узкая, тонкая, как девочка. Мне это было приятно, как и то, что в эшелон посадил ее, по-видимому не замеченной батальонным начальством. Теплушке объяснил, кто Нина, почему и докуда едет с нами. Солдаты выжидательно помалкивали, оглядывая гостей и меня. И я понял: они поведут себя с ней так, как поведу я.
      - Товарищ старшина, отгородим внизу закуток для наших пассажиров.
      - Создадим купе, товарищ лейтенант, - ответил Колбаковскпй с неким тайным смыслом.
      - Да, купе. В нем будут жить Нина с сыном. Отгородите моей плащ-палаткой. Драчев! Дай плащ-палатку.
      Колеса под деревянным полом чугунно провернулись, застучали, и мальчик сказал:
      - Мама, хочу пи-пи.
      Никто не засмеялся, не улыбнулся. Нина вытащила из корзины завернутый в газету эмалированный горшок, водрузила на нем в уголке Гошу, задумчивого, сосредоточенного. Вот так-то, лейтенант Глушков: солдатская теплушка и детский горшок.
      Не представляется ли вам это сочетание несколько противоестественным? Представляется. Но отлично, что у Нины есть горшок, иначе с пацаном была бы проблема.
      На ужин была перловка, шрапнель, как называли ее в армии из-за специфических свойств (тут перловка уступала разве гороху). Старшина Колбаковский неизвестно с чего лично раскладывал кашу с кружочками колбасы; Нине наложил в отдельную миску, пацану - в отдельную: ему, как я заметил, больше колбаски, меньше шрапнели. Хлопчик рубанул вовсю, жмурился от удовольствия, облизывал ложку и пальцы. Мать внушала:
      - Нельзя облизывать. Это некрасиво.
      - Ничо, - сказал Кулагин. - По скусу пришлось, это заглавное.
      К чаю Нине и пацану подложили сахару столько, что она растерялась: куда его? Я поморщился: забота, гостеприимство хороши в меру. Но Гоша начал хрумкать кусок за куском, и сахару поубавилось.
      После ужина Гошу сморило, и Нина уложила его за плащпалаткой. Посидела с ним, затем вышла к столу. Потеснились, дали ей местечко. Молчали. В приоткрытую дверь всасывало вечернюю свежесть, запах хвои и влаги. В проеме мгновенно возникали и исчезали дорожные огни, и "летучая мышь" на стояке мгновенно то меркла, то разгоралась. У фонаря кружились бабочки, мошкара, изнемогая, падали на пол. По-собачьи повизгивала доска в обшивке вагона. Раньше этого звука не было. Или нэ примечал? Это деревянное повизгивание будит беспокойство, тоску и еще что-то.
      На Нине была кремовая крепдешиновая блузка, которую буравили маленькие острые груди. Стараясь не смотреть на груди, я смотрел на них, на тоненькую, слабую шею с детской ложбинкой сзади, на худые нервные пальцы на безымянном был перстенек. А где обручальное кольцо? Хотя извиняюсь: у нас, помимо стариков, не принято носить обручальных колец, за границей носят: золотые, серебряные, оловянные - в зависимости от достатка. Под Рославлем, помню, захватили в плен обер-ефрейтора, у него в ранце был узелок с золотыми кольцами, штук десять, - снимал с убитых товарищей. Когда из ранца выуживали этот узелок, немец чуть не упал в обморок. Ну, это я так, к слову.
      Хочу отвлечься от Нины и от того, что нужно разговаривать.
      Она была смущена, стремясь не показать этого. Смесь независимости, непринужденности с робостью, со скованностью. То постучит ноготками по столу и усмехнется, то отодвинется от сидящего рядом, подогнет ноги. То просветлеет, то нахмурится.
      То раскроет рот, чтобы произнести фразу, то сомкнет, не произнеся и словечка.
      Ефрейтор Свиридов закурил, но Логачеев прикрикнул на него;
      - Задымил, паровоз! Мальчишку задушишь. Валяй дымить к дверям.
      - Пардон, - сказал Свиридов и беспрекословно направился к двери.
      - Да что вы, не беспокойтесь, ничего с ним не случится, - сказала Нина, покраснев.
      - Как ничего? - веско проговорил старшина. - У мальчонки легкие не привыкшие к вашему зелью. Слушать всем: курить либо выходи на остановке, либо у дверей! Правильно, товарищ лейтенант?
      - Вдвойне правильно, - сказал я. - Ибо и наша дама, по моим наблюдениям, не курит. Да, Ниночка?
      - Упаси боже! - Она всплеснула оголенными по плечи руками, а у меня засвербпло - курнуть. Встал, пошел к двери.
      Выпуская дымок, затягиваясь, спиной осязал взгляд Нины.
      Захотелось внезапно повернуться и поймать его. И я внезапно обернулся. Нина глядела на Колбаковского, который ей что-то говорил. Черт! Несерьезная, мальчишечья досада заставила меня повременить с возвращением к столу. Я выдымил вторую папиросу и лишь после этого сел за стол. Там уже вязался неторопкий, вялый разговор.
      - Значится, папашу схоронила? - говорил Логачеев. - С чего JK8 ЭТО ОН?
      - Умер от ран. Почитай, всю войну прошел, - отвечала Нана, - А что ж так? - спросил Логачеев. - Ты в Чите, он в Новосибирске?
      - Мама у меня умерла в сороковом году, - сказала Нина, - Отец женился вторично и уехал в Новосибирск. А я осталась у тетки, - История, - сказал Кулагин, отворачиваясь от насупившейся, поугрюмевшей Нины.
      Снова молчали, и снова вязался неторопливый разговор.
      - Ты вот скажи мне, дочка, - говорил старшина Колбаковскяй, - как Чита поживает?
      - Да как всегда, - отвечала Нина.
      - А большой город? - спросил Симоненко.
      - Не очень, тысяч сто населения.
      - А вот ты скажи, дочка, - чувствуется, что Колбаковскому приятно так называть Нину (хотя какая она ему дочка: ей двадцать три, ему лет тридцать пять), - скажи, дочка: как в Чите, ежели идут сильные дожди. Большой остров заливает?
      Нина оживилась, с удивлением спросила:
      - Вы бывали в Чите?
      - Доводилось. - Колбаковский доволен, что растормошил ее, подмигивает безадресно, разъясняет всем сразу: - В Чите нету стоков для дождевой воды, она прет с сопок по улицам, а Большой остров в низинке, вот его и затопляет.
      Похоже, Колбаковский рад, что может сообщить об отсутствии стоков, а Нина огорчена, что эти сведения не в пользу ее города, А Колбаковский подзуживал:
      - Чита! Чп та, чи не та. Есть Чикаго, а есть Читаго. Чита город областной, для народа он пужпой... Как не надсмехаются над ней, бедняжкой!
      Нина на подзуживание не поддалась. Спокойно, как бы растолковывая непонятливому собеседнику, она сказала старшине:
      - Некоторые военные не жалуют Читу и вообще Забайкалье.
      Из тех, которые там служат. Наверное, жалеют, что не стоят в России или где-нибудь в благословенных краях - Грузии, Молдавии, Украине. Там-то и климат поласковей, и с продуктами посытней. Рвутся туда душой. Поэтому Чита для них - пыльная, серая, забытая богом, они называют ее всесоюзной гауптвахтой.
      Остроумно? Я не нахожу.
      - Строгая ты, дочка, - сказал Колбаковскпн. - А как там поживает маньчжурская ветка?
      - Как всегда.
      Кулагин спросил:
      - Что это - маньчжурская ветка?
      - Это ответвление от железной дороги в сторону города Маньчжурия.
      - Китайский город, - уточнил Колбаковский.
      - Да, китайский. От него начинается КВЖД.
      - А это с чем едят? - спросил Логачеев.
      - КВЖД - Китайско-Восточная железная дорога.
      - Мерси за справки, - сказал Свиридов, хотя вопросы задавал не он.
      - Не стоит благодарности. А вам, старшина, скажу откровенно: человек я не пришлый, коренной, поэтому люблю Забайкалье и Читу.
      - Да я что? Я так, - с улыбкой сказал Колбаковский. - Читинский патриотизм нам знаком. Значит, ты чалдопка?
      - Конечно.
      - Чалдонами да гуранами кличут местных жителей, коренных забайкальцев, - не без важности пояснил Колбаковский высокому собранию. - А вообще-то гуран - это дикий козел. Между прочим, в Забайкалье живут русские, буряты, эвенки, якуты, много смешанных браков.
      - И я от смешанного, - сказала Нина. - Отец русский, мать бурятка.
      - Надо же! - удивился Симоненко. - Потому и смахиваешь на китайку. А в паспорте как пишешься?
      - Русская, - сказала Нина.
      - Законно, - сказал Свиридов. - А Чита лучше Иркутска?
      - Ну, это извечный спор! Кому Иркутск больше нравится, а мне - Чита. Иркутск чем берет? Ангарой. А так - старинный купеческий город с переулками да закоулками. А Чита спланирована вроде Ленинграда - улицы прямые, как стрелы. Вокруг нашего города сопки в багульнике, в лиственнице, сосне, березе, недалеко озеро Кенон, чудесный уголок, проезжать будем. Знаете, как весной красиво: зацветает багульник - и сопки заливает лиловым цветом. А осенью сопки в золоте: березы и лиственницы желтые, а тут еще солнце подсвечивает, знаете, как красиво!
      - Знаем, дочка, - сказал Колбаковский. - Я неоднократно приезжал из Монголии в Читу. У меня в Читаго даже знакомая была, в военторге работала.
      - Товарищ старшина выбирает, с кем знакомиться, - сказал Свиридов.
      Колбаковскпй игнорировал шутку. Солидно, с достоинством произнес:
      - В Чите штаб Забайкальского военного округа на площади Ленина помещается. Затем округ превратили во фронт. - Это всем, чтоб оценили познания старшины Колбаковского. А это Нине: - Пет спору, оправа у Читы красивая, а сам город не блещет!
      - Верно, Чита не благоустроена, не везде тротуары и мостовые, мало канализации, мало крупных зданий. Но это все наживное, город молодой, после войпы наверстает. С такой планировкой Чита себя еще покажет!
      На щеках у Нины сквозь бледную смуглость проступил бледный румянец. Что-то в ней было трогательно-милое, - может, оттого, что нерасторжимо соединилось русское с бурятским. В мальчике, в Гоше, бурятского меньше, видимо, отец его русский. Но на мать он похож. А кто Гошин отец и где он? Собственно, какое мне до этого дело? Вероятно, на войне был, как и все. Да, а в Нине есть нечто девичье, милое.
      - Вот увидите, покажет! Так что милости просим, разобьете самураев приезжайте к нам в Читу, не пожалеете.
      "И она знает, куда мы направляемся. Военная тайна! Шила в мешке не утаишь", - подумал я, а Свиридов брякнул:
      - Приедем, Нинон! Выбирай любого из нас...
      - Меня зовут Нина. - И она так посмотрела на Свиридова, что тот осекся. Поделом тебе, менестрель двадцатого столетия.
      Молчун Рахматуллаев сказал:
      - Нина, а ты похожа на мою сестру, она узбечка.
      Нина улыбнулась. И молчун Погосян сказал:
      - Каждый город хороший, где живут хорошие люди.
      - Правильно, товарищ Погосян! - веско сказал Колбаковскпй. - Но я расширю твое замечание: не только город, а любое место красят собою - кто? Красят собою люди! Возьмем хотя бы Монголию. Я там не един годочек отбухал, в Семнадцатой армип служил, не слухом пользуюсь. Так что мы имеем в Монголии?
      В Монголии мы имеем: полупустыня, камни, пески, ковыли, безводье, зимой пятьдесят мороза, летом пятьдесят жары, обитали в землянках.