Моя дочка попала в больницу хрен знает, с чем.
      Самое замечательное - то, что я не должен там быть. Это правило. Оно нарушается. И вот как: я должен стукнуть в окно (первый этаж. слава Богу), после чего жена отправится к постовой сестре и вымолит у нее ключ от наружной решетки. Все входы заперты решетками по всему периметру больницы. Это лабиринт. Тогда меня впустят с улицы.
      Но это ладно, режим есть режим. Отделение инфекционное. Поражает другое. Это НОВАЯ больница, построенная лет 5-8 назад. Откуда в ней совершенно дореволюционная (1917) обстановка?
      В платной, якобы, палате, не горят лампы. Осыпается штукатурка. Вытрезвительные кровати.
      К стене приторочено жуткое приспособление баночно-жгутового свойства. Зачем - даже я не знаю. Клизма? Вижу впервые. Из окон сифонит так, что пневмония обеспечена.
      Мама, солежащая с ребенком, бесправна. Она платит за место. Постель и еда ей не положены. Ну, купили.
      Вчера Ира пошла платить за эти услуги. Заблудилась, естественно. Людей нет - ни снаружи, ни внутри, сплошные решетки. Вдруг кто-то пошел. Диалог:
      - Где кабинет номер 13?
      - Где вахта.
      - А где вахта?
      - Я же ответила на ваш вопрос: где кабинет 13.
      Я пробыл там давеча часа три. Пока жена ходила платить, ребенку пришли делать укол. Истерика: не дамся. Порван ремень. Заломана. После:
      "Все люди злые. И ты злой, папа".
      *****
      Ребенок был выписан. Слава Богу.
      Мою Ирину больше всего поразил ЛОР.
      Его ждали долго.
      И вот он пришел. Точнее, она.
      Идет, значит, вразвалочку по коридору бабуля и припевает: "А-на-на-на-на, а-на-на-на-на". Ирина подумала, что это новая санитарка. Ан нет. На голове - прозрачный чепчик, три волосины под ним. И ЛОРовское зеркальце.
      "А-на-на-на-на, деточка, вот сюда, а-на-на-на-на".
      Очки на кончике носа. Мятый халат.
      Посветила под свою припевку там, сям - и под припевку же пошла прочь. Попрощалась: "Счастливо, детка".
      Ирина спрашивает:
      "А - как, что?..."
      "Счастливо, мамочка".
      В истории болезни появилась запись: "беседа с мамой".

      В работе невропатолога есть свои профессиональные вредности. Самую опасную я уже называл: это доисторические носки. Нервные болезни требуют проверки стопных рефлексов, поэтому носки с клиента приходится снимать. Добро, если он в уме и снимет сам. А если не в уме, снимает доктор. Бывает, что оба пальца с них соскальзывают.
      А еще одна вредность - не главная, но и не последняя - связана с бритвой.
      При виде юных дев с перерезанными запястьями я начинал скрежетать зубами.
      Одна меня просто потрясла. Ее шрамы напоминали упругие лиловые браслеты. Знаете, как бывает, когда гончар рисует на свежем кувшине ободок? Вращается гончарный круг, гончар берет кисточку, тычет в изделие, и через секунду уже готов идеальный круг. Я всегда восхищался, глядя на это.
      Вот точно такие же аккуратные круги получились у нее на запястьях.
      Дева сидела и с кротким напряжением смотрела на меня. Застрелиться.

      Приходит ко мне на днях писатель Клубков, побеседовать о Дон Кихоте.
      И видит у меня только что купленную набоковскую книжку на ту же тему. Ну, отобрал сразу, мне даже почитать не оставил. Сидит и листает. Читает (цитирую по памяти): "Это самая страшная книга из всех, что когда-либо были написаны человечеством.."
      И блаженно закатывает глаза, но бороду забирает в кулак.
      Я заинтересованно прошу его объяснить, как он это понимает.
      А надо сказать, что с Клубковым очень сложно разговаривать - еще сложнее, чем читать его с экрана, хотя он, конечно, человек гениальный. Надо попадать в резонанс и очень внимательно следить за ассоциативным рядом. Если этот ряд прослеживается. И примириться вдобавок с получасовыми паузами.
      Так что Клубков задумался и нехорошо заулыбался. Штука была в том, что незадолго до этого он круто попал с зубами. Со всеми сразу. Ему лечили их не то месяц, не то два, канал за каналом. Отливали водой, совали очками в колоду с нашатырем. И он, разумеется, только о зубах и думал. А потому про Сервантеса молвил следующее:
      - Уж... больно... с удовольствием... это... написано!.. Вот я скажу: женщина, которая сверлила мне зубы, была профессионалом высшего класса. Ей нравилось то, что она делала. Она смотрела мне не в рот... а в глаза...
      Внезапно он вскинул палец и сам весь вскинулся, ткнул пальцем в мою жену:
      - Одно лицо!...

      У меня поинтересовались, можно ли лечить воображаемое.
      Опыт мне подсказывает, что да.
      Правда, ко мне лишь однажды явилось настоящее воображаемое. Израненное существо, сто лет назад не попавшее на прием к Фрейду.
      Зато успело попасть на прием ко мне.
      Эту посетительницу ввел супруг, держа ее под руки. Усадил на стул и замер сзади. По лицу его я понял, что скоро он тоже явится, но уже один, и сам усядется на этот стул.
      Я повернул к явившейся доброжелательное лицо и задал обычный вопрос о жалобах. Та начала за здравие (спина болит), а кончила за упокой: тон ее голоса показательно истончался и ослабевал, пока не вылился в тонкую, затухающую струйку: "и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и........" Больная осторожно, чтобы не удариться, стала сползать. Супруг подхватил ее, и она доверчиво обвисла в его сильных руках. Больше от нее ничего не удалось добиться.
      Я быстро отреагировал и послал их к специалисту, жившему в отдельном флигельке. У него было лекарство от такого рода недугов: стопочка направлений в непопулярные лечебные учреждения города.

      Люди живут и подражают, как заповедано, небесным птицам: не жнут, не пашут, не сеют.
      Приехал мой товарищ-доктор по вызову. Осматривать пострадавшую 20-ти лет - забыл, что с ней было. Говорила за нее сестра: дескать, живет своей взрослой жизнью, отсутствует по три месяца по делам, потом возвращается с сифилисом, потом дела зовут снова.
      Приятель посмотрел карточки-выписки: да, правильно: вторичный сифилис, разбросанный по разным пятилеткам, трихомонады - ну, это нормально. Так и должно быть.
      - Паспорт, - спрашивает.
      Ему подают свидетельство о рождении.
      -?????
      - Я не получала, - просыпается больная.
      - Она и читать не умеет, - поддакивает сестра. - Пьет с семи лет, в школе и не показывалась. Но зато считает. работает в ларьке.
      И шурин мой, адвокат, который раньше работал следователем, насмотрелся на такого рода пасторальные явления.
      В одной Аркадии, рассказывает, был случай: тайное похищение дубленки в кафе. Девушка вошла, повесила ее на вешалку, и дубленку тайно похитили.
      Сюрреализм развился в поимку воров: двоих глухонемых, которые увидели милицию и положили дубленку в подъезд, под батарею.
      Следователь шурин отказался их допрашивать, потому что - как?
      И милиция не знала, как. Ведь не узнаешь, кто снимал дубленку с крючка. А обвиняемые мычат и показывают друг на друга.
      - Что тут страшного, - говорит шурин следователь, - дубленка на месте. Дайте пиздюлей и отпустите.
      Дали. Потом, как в дурном сне, поехали зачем-то на квартиру, где жила хозяйка дубленки.
      А там семья; и стены - шевелятся, и потолок шевелится. В буквальном смысле шевелятся, подобно слегка взволнованному морю. Живность кишит, тараканы отъявленные и отпетые. Откуда дубленка?
      Сальвадор Дали умалчивает, самодовольно закручивая ус.
      Следователь шурин стоял на одной ноге.
      А население квартиры сидело в хорошем настроении.
      А в другую квартиру первым приехал врач. Он выскочил милиции навстречу, притворил дверь в кухню, придавил ее спиной и закричал:
      - Не ходите туда, не ходите, там крысы бегают и кошку едят.
      Там и в самом деле бегали крысы и ели кошку.
      В общем, долго можно рассказывать, пока хватит.

      Приходит к моему приятелю-кардиологу один человек.
      В карточке фамилия: Попандопуло.
      Терапия началась с порога.
      Приятель прищурился:
      - Ну, я так понимаю, что "Свадьба в Малиновке" - ваш любимый фильм?
      Лицо посетителя исказилось.

      Знаете, какие самые любимые слова у доктора, когда он их пишет?
      "Не открыли дверь"
      Привозят тебя на вызов, ты поднимаешься пешком на восьмой этаж, звонишь, а там пусто, или полно, но неподвижно. И ты, высунув язык, выдираешь из карточки заказчика страницу с самым мясом, крупно выводишь: "Приходил доктор. Число. Час. Минута. Секунда. Подпись. Еще лучше - печать". И - в дверную щель.
      Потом, конечно: Ай, ой, да мы, да это просто... Никаких ой.
      Помню как я впервые испытал это наслаждение, незнакомое новичку.
      Поначалу, в поликлинике-то петергофской, выходило иначе. Приезжаю, а дверь-то - распахнута. Бутылочные россыпи, а труп уже увезли. Негде и нечего писать. А родственник трупа мутно поднимается с дивана и обращается ко мне, не понимая, кто это я:
      - Эй! Стой!... Что ж теперь делать?... Что ж теперь делать-то, а?...
      Чувствуя, что душа моя сейчас даст слабину и треснет, я начал пятиться и вышел.
      А в самый первый свой автомобильный выезд я отправился в цветущую деревеньку Тимяшкино, оазис среди кирпичных блоков современного Петергофа. Домик, палисадничек, калиточка. Шофер ждет, мотор рокочет. Я - в калиточку, к двери, стучусь: Эй, Эй!
      Тишина. Дверь заперта. Заглядываю в окно - вроде, там кто-то лежит неподвижный типа бабули, на лежаке. Очень смутно видная бабуля, темно. А может, и не бабуля. Может быть, какая-то продолговатая вещь. Или дедуля.
      Я долго прыгал под окнами, тряс карточкой, орал! Без толку. Вокруг бушевала зелень, безумствовали цветы, бубнили шмели.
      - Да поехали, - сказал шофер.
      Приехали в поликлинику.
      - Там, видать, кто-то помер, - говорю я регистраторше. Та, в предпоследней стадии слоновой болезни, отзывается:
      - Ну, так и помер. Так и пишите терапевту в журнал: не открыли дверь.
      И чернила сверкнули золотом.

      Дали мне, значит, отредактировать книгу про семейную психотерапию.
      Я уже про стиль и качество не говорю, надоело.
      Но ведь это какой-то кошмар! Я просто не представляю, как такое возможно!
      Допустим, двенадцатилетний придурок плохо себя показывает (но по своему убеждению - хорошо): прогуливает школу, получает двойки по рисованию, курит траву, посасывает бормотушку и возвращается за полночь с бабой. Кроме того, его пару раз задерживала и отчитывала полиция за вождение в нетрезвом виде.
      Папа, разумеется, сердится. Так же нельзя! Он-то сам позволял себе этакое только по достижении совершеннолетия, а бабу за полночь вообще привел один только раз, она и стала мамой этого мальчика.
      Кроме них, в семье разлагается на мясо и кости седобородый дедушка в шортах, имеется великовозрастная сестрица от первого брака не то мамы, не то дедушки, да шестилетнее, вечно голодное, дитё, которое постоянно ноет, и до которого никому нет дела.
      И вот их ПРИГЛАШАЮТ к семейному психотерапевту эмоционально-экспериентальной, скажем, ориентации. Это фантастика, но они все ПРИХОДЯТ.
      ВСЕ.
      Охотно ли, без охоты, но идут.
      Решать проблемы и вырабатывать навыки межличностного общения.
      И тут начинается. Доктор втирается в доверие и становится как бы своим, без него уже не шагу не ступишь. Он формирует Петли Обратной Связи, для начала выбирая самого глупого - того, кто считает, что всеми командует и помыкает. Договорился с ним в принципе - и порядок.
      Потом пошло-поехало. Мальчик, оказывается, в конфликте с папой (не Эдип ли порылся?), но под опекой у мамой, которая недовольна редкими коитусами с папой, из-за чего отделяет мясо от костей дедушки, который вставными зубами кусает голодного шестилетнего малютку, а переросток-сестра, глядя на это, мастурбирует в ванной и ведет интимный дневник.
      Ну-ка, ПРИГЛАСИТЕ кого-нибудь из наших. Из тех, что попроще. Нацедят доктору стакан, и он им петлю образует, для каждого по отдельности, выпишет даже рецепт на бактерицидное мыло.

      Тяжела временная холостяцкая жизнь. Стирал вручную покрывало, загаженное котом. И уронил в таз со стиральным порошком свой шампунь, в открытом виде. Произошло смешение. Что будет? Как мне быть?
      Но я, вообще, хотел о другом.
      Есть пациенты, которые остаются загадкой на всю оставшуюся жизнь подвигов и славы.
      Вот один такой был, мужчина лет сорока, мне еще его жена возле лифта, когда я уже уходил, дала двадцать пять рублей. Это был квартирный вызов. И я, возмутившись, взял.
      Получалось так: у мужчины болела голова. Я осмотрел его всячески, но ничего не нашел, кроме языка. Который был свернут на сторону. А всем невропатологам и даже некоторым другим врачам и санитарам известно, что это признак так себе, не самый хороший. Но все остальное - в полном порядке. Что бы это значило: один язык - и все?
      Я прописал постельный режим. Таблетки безобидные, общеупотребительные. И уехал, пообещав вернуться через денек. А дома позвонил отчиму, старому асу-спецу. Ну, он мне, мальчишке, загнул ясный диагноз: "Мелкоочаговый ишемический инсульт в покрышке моста - чего тут непонятного?"
      Да все понятно, раз так - я и забыл такие слова: покрышка, мост.
      Ну, коли такое дело, я спровадил мужика в больничку. Он исправно отлежал положенный срок. Без капризов.
      Вернулся долечиваться амбулаторно. Я лечил.
      Я в жизни не встречал такого дисциплинированного пациента. Он встал на диспансерный учет. Ежегодно являлся по приглашению. Язык держал прямо. Брал рецепты. Приносил мне дефицитные талоны на макулатурные книги, так как имел связи. Все это с извиняющимся молчанием. Побывал в санатории. Не донимал. Не приставал. Не выпивал накануне. Садился, как суслик, на стульчик для больных, ручки держа перед собой. И все это молча, с широко распахнутыми, совиными глазами. На нем, таком здоровом, можно было пахать. Но нельзя. Сидел и безмолвно смотрел на меня.
      Мы оба знали, что что-то во всем этом не так - в талонах, в языке. Но ему его грешного языка никто не вырвал, и у меня серафим ничего не тронул. Есть же документ, в конце концов - выписка из больницы. Покажу его Святому Петру при выяснении отношений.
      А ведь помнил я одну ненормальную с повернутым языком, которая сообщила, что побывала в пятнадцати катастрофах. Последняя была авиационной. Но там был фон! безумный фон. И диагноз, раз и навсегда поставленный - попробуй не положи в палату.
      Помнил. Но не вспоминал. Талоны сграбастывал.
      "Уберите ваше золото!" - сказал профессор, гордясь собой. ..."Денежки я приберу, - сказала медсестра. - Нечего им тут валяться". Сгребла этикетки и стала таять. Цитирую по памяти.

      Мне позвонила бывшая пациентка.
      Колясочница, очень хорошая. Она одна меня и помнит. С Новым Годом поздравила.
      И пожаловалась на мою больницу.
      Там стало невыносимо: начали лечить.
      Вокруг больницы - по периметру, как я понял - провалился асфальт, и оттуда, из-под земли, скоро полезут уже подзабытые ветераны труда, которые выпили после дежурства, придавили на массу и заспали массу же событий.
      Радостные новости из первого больничного этажа: построили огромное кафе. В нем - статуи. Как описала их моя собеседница, голые тетеньки и дяденьки, чередуются на античный манер.
      Торгуют (не они пока) пивом, однако не в розлив.
      Казачество, еще при мне начавшее охранять больницу, возродилось в полной мере и никого не пускает.

      Выпишут человека из больницы. Думает: ура!
      Ан нет, начинается новое горе.
      Моя жена снова пошла в магазин. На сей раз в игрушечный с дочкой.
      У дочки глаза разбежались - и хорошо. Потому что уши не участвовали.
      А за прилавком беседовали две продавщицы:
      - Я вот свекра своего полупарализованного мою. Так он ведь полупарализованный! Хер-то стоит! Здоровый такой хер, красный, а мошна седая. Я ему говорю: ты что думаешь, я тебе хер буду мыть? сам вымоешь!...

      В карете Скорой Помощи есть кресло-вертушка. И есть еще доктор весом 120 кило. А может быть, он фершал, но тоже нужная фигура. Но с недостатками: мало того, что пьет, так еще и со слабым мочевым пузырем. Выпьет, втиснется в кресло-вертушку, и никому его не вытащить - так плотно сидит.
      Вызывают другого доктора. Тот работает. Карусельное кресло занято. Больные-родственники время от времени заглядывают в машину: кто это там у вас?
      - А это водитель после техобслуживания, очень устал.
      Сутки проспит и обоссытся.
      Или бывает иначе: приходит с утра на работу слегка нездоровый, ложится спать, ширнувшись рогипнолом, это такое снотворное-вырубающее. Через три часа встает с одеялом и подушкой, идет к доктору. Срывающимся шепотом:
      - Ну как, я не наследил за ночь? Ничего не натворил?
      - Да нет, что ты, Юра, ты только пришел! Тебе еще сутки работать!
      - А, ну тогда по пиву!

      Скорая Помощь с одной подстанции звонит, вызывает специализированную кардиобригаду. Полная жопа, проникающее ранение в грудь, да не одно, шок, убийство, и вообще дело такая дрянь, что самим разобраться не хватает ресурсов.
      Сирена! В ружье!
      Шарканье заспанных сапог. Марш оптимистов и почти энтузиастов.
      Бригада прибыла с полным боекомплектом для полной жопы. Возглавлял ее, бригаду, мой товарищ. Приходилось, конечно, возглавлять и полную жопу: бывают случаи, когда медицина бессильна.
      Выяснилось, что на помойке, в бачке-контейнере, легла-раскинулась (снегами... спиртами... - так и тянет на стихосложение) пьяная особь с некоторыми, очень спорными, признаками женского пола. Спит в этом бачке, голая донельзя, лет тридцати, да на груди - несколько ссадин.
      Сказано было громко: "Такую даже я не хочу". Это доктор сказал. Или фершал. Потому что приходят же на помойку ранние утренние личности порыться - выходит, оказывается, что выпадает им и шерше ля фамм.
      Между прочим, эту фразу, "такую даже я не хочу", почему-то приписывают мне. Не знаю, с чего бы. Будто бы я когда-то и где-то, по молодости и по ситуации, ее произнес, и она окрылилась, вылетела воробьем и воротилась бумерангом. Что-то я сомневаюсь. Хотя прецеденты случались, чего скрывать.
      Можно было бы написать ее на контейнере. А рядом, с гитарой Цоя - "Шарль Бодлер жив!"

      Привычные события, знакомые репортажи.
      На Скорой Помощи выдался трудный день: сплошное мясо, как пожаловался доктор. То ноги какие-то вынимали из-под трамвая. То мужчина упал, что ли, с шестого или с четвертого этажа, ударенный в жопу заточкой, то есть шилом, что выяснилось только потом, в приемном покое, когда всех удивило обильное кровотечение в штаны.
      Лежа на асфальте, на люке, этот мужчина, весь в татуированных перстнях, разводил пальцы на здоровой руке:
      - Я их всех там, бля, на перо посажу!
      - Ну, годика через пол, - согласился доктор, потому что таз кольценосца пришел в совершенно разобранное состояние.
      И так целый день.
      Зато под вечер похорошело, появились горизонты и перспективы.
      А в час ночи Скорая катила по Кантемировскому мосту. Неподалеку был разбит большой газон, и там, на газоне, было соитие. Прохожие проходят, машины едут, а совокупление совершается.
      Как выразился доктор - ебутся на газоне.
      У доктора была с собой видеокамера, он велел водителю ехать помедленнее и снял, как дама надевает трусы. Или надел, как снимает? Он уже не очень внятно рассказывал.
      Водитель говорит:
      - Возьми повыше, сними плакат.
      И правда: натянут огромный плакат: "МОЕ ВРЕМЯ. МОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ.". Попал-таки в кадр к временному удовольствию доктора.

      Меня все больше раздражает термин "помогающие профессии". Кто в них числится?
      Дворник, например, числится? Водитель автобуса? Ассенизатор? Сотрудник вытрезвителя? Прозектор?
      Конечно, самая помогающая профессия - дохтурская, потому что дальше, случается, и помогать не надо! Уже все прошло!
      Правда, лезут в голову грубые и глупые шуточки для понимающих: "тому, что диагностически расценили как рану, не помогло ни первичное, ни вторичное, ни даже третичное натяжение, хотя постарались на славу".
      Но это так просто, примешалось. Цеховой цинизм.
      Вот образчик оперативного, грамотного, адресного помогания: сидит один доктор на телефоне доверия. Этого доктора уже все знают, ему все придурки звонят. Вообще говоря, на этой работе выдерживают немногие. Обращаются к иным видам помощи - денег одолжить или подушкой накрыть. А этот доктор и не думает уходить.
      Звонок.
      - Мария Васильевна, ну, что вы, родная моя, вам опять плохо? Ах, телевизор сломался? Ну, это трагедия. Ну, давайте я вас в сумасшедший дом упрячу, пенсию за три месяца подкопите, телевизор почините.
      - Нет, не надо!
      - А как же вас еще развлечь?

      Психиатр, консультант, сидит на телефоне, принимает звонки. Уже притомился, берет трубку. Сидящему рядышком доктору слышно:
      - Ой, у меня там ай-яй-яй-яй...
      - А пошла ты на хуй.
      Доктор-сосед:
      - А ты не боишься все через 03 посылать? Там все на пленку пишется.
      - Так она каждый день звонит. Ну, может, не она...

      Можно и поиграть, отдохнуть от писанины.
      Мы напрочь забываем детские игры. Нет, не крестики с ноликами, а гораздо более глубинные, архетипические.
      Вот вам реальная история.
      Когда моей дочке было месяца два, к нам, как это случается, приходила массажистка. И спрашивает у жены:
      - А вы с ней играете в "Прилетели, прилетели - на головку сели!" Дескать, ручками махать и на головку опускать, приговаривая.
      Жена, действуя совершенно всерьез, быстро раскрыла тетрадь:
      - Записываю условия игры.
      Массажистка, делая свое дело, смерила ее долгим взглядом:
      - Может быть, вам тоже массаж сделать?...
      Так вот. Мне кажется, что в эту игру вполне и запросто могут играть взрослые. Я жду вариантов. Ключевую фразу можно толковать очень широко и даже в медицинской коннотации. Я предлагаю даже разработать какие-нибудь компьютерные игры с бонусами и десятью уровнями сложности.

      Разнообразия ради расскажу, как умирают больничные отделения.
      Вообще говоря, больничные отделения не умирают. Они переименовываются, перепрофилируются, разукрупняются, сливаются и перемещаются. Но что бы с ними ни происходило, вокруг царит привычная помесь ада медицинского и ада банно-прачечного; гудит тот же улей, снуют те же личности, стряпают прежнее варево. Отделение практически не в силах умереть при хорошем хромосомном наборе. Ну, если выпадет по пьяни какой-то участок хромосомы (делеция) или перейдет под чужое крыло (транслокация), то это не беда, поправимое дело.
      Но я был свидетелем смерти своего хозрасчетного, вне улья расположенного, отделения. Оно было уютное и приветливое, его состряпали из одного крыла санаторной гостиницы на отшибе для реабилитации, не требующей полостных операций. Один коридорчик с холлом, тринадцать палат, и шеф ежедневно поглядывал на второе крыло. Но шеф-то, жадная сволочь, и был неустранимым хромосомным дефектом, который сгубил детеныша. Все деньги были у шефа. Он танцевал нас, а мы танцевались. А я уж докончил давно погибшее дело своими разгулами и халатностью. Я тем отделением заведовал, но ничем не владел.
      И вот оно, мое уютное отделение в сосновом бору, оказалось при смерти. К новому, 94 году, в 13-ти палатах жила лишь одна бабуля, которую не надо было лечить. Родные привезли ее отдохнуть от нее, и вот бабуля сидела одна, прислушиваясь к зловещему карканью господина Альцгеймера.
      Мы с сестрами снарядили стол, одновременно новогодний и поминальный. И все мы крепко выпили, и бабуле налили, и не забыли угостить Альцгеймера. Я мало что помню - разве что медсестру, которая работала якобы на компьютере, что таковым не являлся, а был дисплеем для психотерапии. Сестра была дочкой жадного шефа; он не любил ее мужа и тоже не платил ей зарплату. Она увела меня к себе в кабинет и улеглась на кушетку, где внушала больным несбыточные надежды, и стала расстегиваться, и уложила меня на себя, приговаривая, "ну вот и все, ну вот и все", а я лежал сверху как был, в халате, и вовсе не соображал, чего от меня хотят. Она не успела растолковать: вдруг набежали другие сестры спасать меня, их общее достояние, от ушлой дочери жадного шефа. Им было пьяно и завидно, а сам общественный товар так никому и не достался.
      Я вышел и ввалился в последнюю морозную электричку, в пустой вагон.
      Потом ко мне подсел какой-то очень вдумчивый и бывалый человек в непонятных наколках, он долго рассуждал со мной о жизни и судьбе, глядя в черное окно, и говорил какие-то важные вещи, напоминавшие притчи. На подъезде к городу он, не переставая развивать свою мысль, начал аккуратно снимать с меня часы. Он не дрался и не грозился, не требовал их отдать, он просто их осторожно, при полном моем понимании, снимал, и я догадывался, что иначе никак нельзя, и напрочь лишился этих часов. И отделение замерло, остановившись вместе с часами. Потом я разжился новыми, и они пошли, но время, которое они взялись отсчитывать, мне даже не хочется вспоминать.

      Выборг отстоит от Санкт-Петербурга километров на сто тридцать. Эта цифра, конечно, обвалилась мне на голову с потолка вместе с больничным тараканом.
      - Алексей Константинович, я вчера был в Выборге, - возбужденно рассказывал мне наш физиотерапевт. - Вы себе не представляете, как там замечательно! Все очень дешевое - и водка, и вино, бляди так и стоят, совершенно дешевые. Вообще бесплатные! Им там работы нет. Поедемте, Алексей Константинович! А что?
      То же самое он, не в состоянии самостоятельно пережить Выборга, рассказал урологу.
      - В Выборг, что ли, прокатиться? - задумчиво спросил уролог.
      - Да он все врет, - сказал я.
      Но червячок сомнения остался. Я никак не мог взять в толк, что же там такого хорошего в Выборге, чтобы там сумел отдохнуть даже маленький, хроменький, тихий физиотерапевт.
      Оказалось, что это маска. Физиотерапевт почти не пил. Но как-то раз урологу удалось это дело подкорректировать, и тот не вернулся ночевать в свой Зеленогорск, где жил с женой.
      - Да он буйный зверь просто! - изумлялся уролог, живописуя мне физиотерапевта. - Надо же!
      Физиотерапевт пришел на работу зеленый, с бегающими глазами, слабо отдуваясь. Взор не фиксировал. Вышло, что он и вправду зверь:
      - Прихожу я домой утром. Жена посмотрела и говорит: Козел!
      И я загорелся тихой, спиртовочного огня мечтой прокатиться в Выборг, где я не буду никогда в его тертых джинсах; в это волшебное место, где последний бумажный пароход с блядями отходит в круиз через каждые пять минут. Где все дешевле на пятьдесят копеек, где финские башенки, и местность вся помещается в табакерку, оборачиваясь не то городком, не то чертиком.
      Но только денег на билет у меня никогда не было. Туда стал ходить комфортабельный поезд, портить роскошью неприхотливых блядей, и билет получался очень дорогой. И Выборг остался мечтой из сказки про Царское Село, где Максим и Федор, со всеми своими петушиными кремлями и курскими вокзалами.
      А теперь я выяснил, что мне - по секретной причине - можно поехать туда вообще бесплатно, сколько захочу. Но я уже не хочу. Должна оставаться недоговоренность. К тому же я уверен, что поезд по фамилии, по-моему, "Репин" там всех избаловал. Останусь один на перроне, с чемоданом. И в тихом сумраке свистну.
       май-сентябрь 2004