На Скорую Помощь пришел новичок, молодой доктор.
      Он еще не знал, что на подстанции орудует банда Петровых. Это были доктора, три или четыре штуки, но не родственники, а просто однофамильцы. Они творили ужасные дела, а один, самый страшный, пил, и новый доктор попал к нему в бригаду, стажироваться.
      ...Машина мчалась по городу.
      Доктор Петров, сидевший впереди, развернулся вполоборота. В руке он держал украденную пивную кружку, наполненную дареным мартини.
      - Ну, со знакомством! - воскликнул доктор и выпил почти до дна. Остатки протянул новичку. Тот отказался, и доктор допил.
      Потом отнял у новенького чемоданчик, отобрал спирт со словами:
      - Это мне. Жопу будешь протирать эуфиллином.

      В молодости я был исключительно заботливым и внимательным доктором. Забывая о принципе "не навреди".
      До всего-то мне было дело, ничто не могло укрыться от моего зоркого взгляда.
      В далеком петергофском периоде я работал сразу в поликлинике и больнице. Они примыкали друг к другу. Очень удобно: направил кого-нибудь, а потом сам же и принимаешь, и лечишь.
      Я укладывал всех подряд, искренне желая людям добра. И начинал докапываться до истины.
      Помню, ходили ко мне крепкие мужички, две штуки. Жаловались на радикулит. Друг друга они не знали, но я их сделал соседями по палате, уложил. И приучил быть крайне внимательными к своему здоровью. Мурыжил их очень долго, и они как-то нехорошо спелись, боготворя меня и всячески превознося.
      Назначил им рентген позвоночника, поясничного отдела. С клизмой и так далее, чтобы все было замечательно видно. Прихожу утром:
      - Как наши дела?
      Они стоят чуть ли не в обнимку, с энтузиазмом кивают:
      - Моем прямую кишку, доктор!
      - О, - говорю, - это интеллектуальное занятие.
      - Да! - восклицают они. - Очень, очень!
      И тут я подумал, что они, пожалуй, нашли и обрели друг друга. Благодаря мне. А ведь были семейные люди.

      В больнице, где завершился мой медицинский путь, случались тягостные утренние недомогания. У многих. И я, конечно, не был исключением.
      Для поправки здоровья можно было посетить либо демонов, либо ангелов.
      Ярким представителем первых был заведующий лечебной физкультурой. Он всегда был готов удружить, но, поправив здоровье, всегда стремился погубить его снова с причинением ущерба окружающим. Вел себя вызывающе и всех подавлял своей измененной личностью.
      У него довольно долго хранился коньяк, литров десять. Кто-то поблагодарил за лечение аппаратом, на который у физкультурника было некоторое ноу-хау. Аппарат представлял собой фрагмент самоходной дорожки, на который надо было лечь животом и приготовиться к массажу. Физкультурник наступал на какую-то педаль, и дорожка начинала отчаянно вибрировать.
      - Попробуй, - приглашал физкультурник. - Через десять минут - изумительный стул, непрерывный.
      И вот я стучался в дверь, а физкультурник приотворял ее и коротко говорил: "Погоди". В щелочку я видел клиента, сотрясаемого аппаратом. Потом дверь отворялась со словами "Заходи".
      Коньяк был приличный, но физкультурника я побаивался. Совсем другое дело - доктор С., заведующий содружественным нервным отделением. Добрый, миролюбивый, переполненный философией благожелательного цинизма. Он относился к ангелам. У него хранились напитки, отобранные у больных накануне вечером, перед сном.
      Утром, когда больные извинялись, доктор С. морщился и отмахивался:
      - Только не говорите мне, что полоскали рот настойкой овса.
      Однажды я пришел к нему, чувствуя себя исключительно плохо.
      - У меня есть, - нерешительно признался доктор С. - Но я вам не советую.
      И показал трофей. Это была густоватая жидкость с зеленоватым отливом, в початой водочной бутылке. Было так страшно, что я пересилил себя и отказался.
      Но через полчаса вернулся и согласился.
      Оказалось, опоздал. Жидкость уже выпил физкультурник, у которого кончился коньяк.

      Однажды наша больница послала делегацию на медицинскую выставку в Гавани.
      В числе прочего там показывали чудо-скафандр. Это было устройство для виртуализации реальности. Внутри можно сколько угодно воображать себя стоячим, ходячим, веселючим и вообще сверхчеловеком.
      Наш начмед, академик реабилитации, ах задохнулся возле этого скафандра. Его сразу перестало интересовать все прочее, нужное больнице позарез: термошкаф, утятница, градусники. Он хотел одного: скафандра.
      - Нам бы такой, - шептал он, ходя кругами.
      Скафандр стоил сорок тысяч долларов. Или двадцать. Неважно.
      Академика тронули за рукав.
      - Пойдемте, - сказали ему соболезнующе.
      - Пойдемте-пойдемте, - повторили ему еще раз, уводя от греха подальше, под руку.
      Потому как ясно, что если бы он даже выбил грант под скафандр, больше одной штуки ему бы никто не разрешил купить.
      И на скафандр образовалась бы очередь.
      Все доктора поседели бы вмиг и полысели, потому что в скафандр захотели бы решительно все - особенно те, кому он ни к чему. Женщины с неустроенным личным климаксом, ветераны партии, родственники вспомогательного персонала и сам вспомогательный персонал.
      Посыпались бы жалобы, начались бы обиды.
      Направление в скафандр выдавал бы главврач, за тремя печатями от заместителей.
      Фантазии в скафандре приводили бы к дальнейшей инвалидизации по возвращении в реальность.
      Наконец, в скафандр залез бы с пьяных глаз наш лечебный физкультурник и уехал в нем на родную планету.
      Вообще, сломали бы сразу. Чего я тут разоряюсь.

      Повстречал в метро своего декана.
      Обнялись и чуть не прослезились.
      Почему-то про всякую сволочь мне всегда есть, что написать, а вот о человеке редкой доброты - не получается. Слова прячутся.
      Он теперь профессор эндокринологии, седой совершенно.
      Наш декан никогда и никому не сделал ни одной гадости. Ни на кого не повысил голос. Не отличился ни единой придурью. Это исключительная фигура. Виктор Александрович Лапотников его зовут.

      Я еще только-только устроился работать в больницу.
      Сидел в кабинете и скучал. Точнее, отдыхал и радовался тому, что все так спокойно и безоблачно. Я был готов послужить здоровью и долголетию. Не так, чтобы порвать себе полые органы, но готов.
      - К вам придет профессор, - сказала мне докторша, со мной трудившаяся. Она это таким тоном сказала, что я понял: шутки кончились.
      - Зачем? - спросил я.
      - Познакомиться.
      И вот, на пике моих медицинских грез, дверь распахнулась и быстро вошел профессор.
      Сожалея о надобности представиться, он представился и затих. Я почтительно назвал себя.
      - Отлично, - с облегчением вздохнул профессор и уселся в кресло. - Расскажите, пожалуйста, о себе.
      Он был очень и очень педантичный, наш профессор, военной породы, въедливый и дотошный. Слова из него вылетали идеально округлыми, одно к одному. Сухопарый, невысокий, не склонный к улыбкам, любитель потирать руки.
      Я рассказал, что учился и женился. Родился.
      - Так, так, - одобрительно кивал профессор. Веки его были полуопущены.
      Мой рассказ был краток. Я замолчал.
      Профессор сидел и переваривал услышанное.
      - Хорошо! - вскинулся он. - И как - вы готовы заниматься научной работой?
      - Разумеется, - ответил я. - Введите меня в курс дела, и я готов приступить.
      - Замечательно, - согласился профессор, встал, пожал мне руку и вышел.
      Больше он к этой теме не возвращался.

      Холст, масло, рамка, кисти: лаборатория диагностики заболеваний плода при институте акушерства и гинекологии.
      Тишина. Рабочий день.
      Микроскопы, пробирки, предметные стекла. Общая занятость, легкая сосредоточенность. Бьется муха. В коридоре - чьи-то гулкие шаги.
      Внезапный вопль:
      - Дауна нашли! Дауна!
      Суетливое оживление. Все бегают, заглядывают, хлопают друг друга по спине, недоверчиво улыбаются, пожимают друг другу руки.

      Однажды ловили фельдшера.
      Фельдшер, сотрудник Скорой Помощи, чем-то ширнулся и встал в детской больнице раком. Ползал и кусал ходячих за ноги.
      Позвонили на станцию:
      - Ваш фельдшер ведет себя странно. Интересно даже...
      - А ну его в жопу, вызывайте ЛКС.
      Фельдшер, почуяв неладное, сбежал в машину и уехал. Ловили его до утра. Шоферу же что, ему все равно, куда ехать и где ездить.

      Один субъект ужасно боялся докторов. Боялся до того, что даже сам себе рвал зубы, плоскогубцами. Но вот случился с ним инсульт, и тут уж ничего не попишешь.
      Приехала Скорая и видит, что дело плохо. Больной даже не выговаривает слово "пизда". После укола, однако, ему стало лучше, и он повторил отчетливо.
      Оставили его под наблюдение невропатолога. Тот явился, назначил логопеда.
      Когда логопед пришел, пациент послал его на хуй.
      Логопед негодовал:
      - Зачем меня звали? Он все хорошо говорит.

      Звонит мне приятель со Скорой: одолжи пару тысяч. Я, говорит, должен послезавтра прийти домой очень усталый, измудоханный, и сказать жене, что был на халтуре. И показать две штуки в доказательство.
      Ну, я не дал. Нету.
      Он, конечно, не обиделся.
      Веселый, радостный! Начал рассказывать всякое.
      И вот, стало быть, едет Скорая Помощь. Обычно я начинаю так: "Скорая Помощь приехала..." - а тут она еще вовсю едет.
      Доктор и фельдшер сочиняют стихи, потому что если с другом вышел в путь, то веселей дорога. Фельдшер строчку - и доктор строчку. Буриме в духе импровизации из "Египетских ночей".
      Кому-то где-то плохо, и вот спасение мчится.
      Фельдшер:
      - На углу стоит аптека!
      Доктор:
      - У аптеки - два окна!
      Фельдшер:
      - Задавило человека!
      Доктор:
      - Много вылилось говна!
      Дальше - хором, два раза.

      Я очень люблю магнитные бури, я благодарен им.
      Мне приятны разнообразные возмущения на Солнце и выброс протуберанцев.
      В работе я бывал близок к тому, чтобы поклоняться Солнцу - с оттенком уважительной благодарности, в отличие от моих пациентов, которые больше склонялись к смиренному трепету.
      Я ни разу в жизни не ощутил на себе ни одной солнечной бури.
      Зато многие люди, которых я пользовал - почему-то преимущественно женщины зрелого возраста - ощущали их все до последней. Мужчин беспокоили другие, внутренние бури, рядом с которыми любой электромагнитный импульс покажется далеким бибиканьем.
      Когда население оповещали о солнечной угрозе - по радио, телевизору, разве что не воем сирен, - я знал, что вся палата будет сетовать на магнитную бурю. И, что особенно приятно, не искать от нее спасения, потому что она же солнечная, а на Солнце анальгин не пошлешь. Просто мимоходом извещать:
      - Я сегодня себя ужасно чувствую. Передавали, что будет сильнейшая магнитная буря.
      И я сочувственно кивал, разводя руками. Ничего не поделаешь.
      Иногда самочувствие бывало хреновое, а бури не было. Тогда приходилось вызывать ее самостоятельно:
      - Доктор, у меня тяжелая голова.
      Я начинал беспокоиться:
      - Наверное, это магнитная буря. Вы разве не слышали?
      Нет, не слышала. Но непременно услышит - не по радио, так на лавочке.

      Когда я работал в поликлинике, я вел своего рода дембельский календарь.
      Вообще, я существо домашнее и очень расположен вести на чужбине подобные записи. Такой календарик был у меня и в колхозе, и на практике, и на сборах.
      Но в поликлинике он получился особенный.
      Я ведь ужасно не хотел идти работать в поликлинику. Она находилась в Петергофе, а это далеко. Я таскался в горздрав и ныл там, твердя одно и то же. На что лощеный чин отвечал мне, что сам он, дескать, отдал Родине пятнадцать лет - и я отдам, три. Тогда еще существовало такое дело, как распределение. И чин самоотождествлялся с Родиной, которой я должен был какие-то годы, неизвестно за что.
      Я даже пошел в военкомат и попросил призвать меня на сборы, чем крайне там всех удивил. Расчет был наивен: я где-нибудь отсижусь, а работать в Петергофе будет некому, и туда сошлют кого-нибудь другого. Не тут-то было. Военкомат, когда не надо, ведет себя возмутительно-бесхребетно. И петергофский райздравотдел меня отвоевал.
      Дошло до того, что в мой почтовый ящик стали бросать бумажки с угрозами обратиться в прокуратуру, если я немедленно не выйду на работу. Не то, чтобы я испугался этих писем - просто понял, что альтернативы не будет. И, вздохнув тяжело, поехал в Петергоф.
      Там я располагал тремя печатями: личной, для рецептов; штемпелем "невропатолог" и еще одной канцелярской хреновиной, со сменными резиновыми датами. В первые же дни, скучая, я пропечатал этим штемпелем дату в специальной тетради, куда записывал глупости, которые говорили больные люди. Так и повелось: прихожу на работу - ставлю штамп. Для себя. Проживаю подневольные годы, количеством три.
      Впоследствии это вошло в навязчивую привычку. И календарь усложнился: я начал ставить звездочки против дней, когда приходил с тяжелого бодуна.
      Звездочки появлялись все чаще. В 91 году их было уже намного больше, чем в 88.
      А потом я поступил в ординатуру и перестал считать бодуны.
      Зато за дело взялась моя покойная бабушка. Она зачем-то нарисовала от руки собственный календарь, в котором перечеркивала крестиками дни, когда я особенно отличался.
      Помню, приехал однажды в гости мой дядя. Мы отметили встречу, а потом пошли к бабушкиному календарю и понаставили там крестов видимо-невидимо, все дни перечеркнули в прошлом и будущем, да еще нарисовали восклицательные знаки.

      Рожденный ползать летать не только не может, но и не должен.
      Ехали мы как-то на работу, в больницу. Электричкой.
      Унылая и постылая дорога.
      Мы с урологом сидели напротив добрейшего невропатолога С. и его жены.
      Уролог порхал, уролог плескал руками. Он подпрыгивал демоническим бесом - обольщал жену товарища уже без желания, без надежды, понарошку, по причине глубоко въевшегося порока. Жена С. смотрела на него с брезгливой жалостью.
      Но тот не унимался и не умолкал на секунду.
      С., сдержанно улыбаясь в бороду, помалкивал. Ему было не угнаться за урологом.
      И вдруг он ожил, он надумал ввернуть словцо. Как маленький мальчик из интеллигентной семьи, который впервые в жизни, набравшись храбрости и умирая от страха, называет соседа по песочнице жопой.
      Ему хотелось что-нибудь этакое отчебучить.
      Повисла недолгая пауза, и С. ей воспользовался. Он расплылся в улыбке и выпалил:
      - Наши жены - ружья заряжёны!
      И замолчал.
      А до этого уролог рассказывал о чем-то крайне непристойном.
      Жена посмотрела на С. с отвращением. Уролог восхищенно захохотал, колотя себя ладонями по коленям.
      Вот и правильно говорят: не садись не в свои сани.
      С. так и молчал, а уролог никак не мог успокоиться.
      Он и на работе продолжал в том же духе: ухватил нашу медсестру за задницу и вкрадчиво спросил:
      - Галина Николаевна, вы ведь возьмете у меня минет?
      Та смеялась и кокетливо уворачивалась:
      - Перестаньте, перестаньте!..

      Вздремнул.
      Приснился сон-мультфильм "Госпиталь".
      В нем домашние животные лечили своего захворавшего хозяина. Дали ему какие-то порошки, он ожил, встал и радостно сделал два шага. Тут у него выросли зеленые горбы: пошире - на спине и поуже - на груди. Он прошел еще несколько шагов и весь сморщился, увял, как будто его замариновали, и зеленые горбы набрякли.
      Звери сказали:
      "Как огурчик".

      Скорая помощь, наркоман, клиническая смерть. Обсадился и не дошел двух шагов до квартиры.
      Мама, стоя над мертвым на лестнице:
      - Мне на работу, так что вы, если куда повезете его, оставите записочку, ладно?
      - Э, нет, - возразил опытный доктор. - Ты мне сначала найди какой-нибудь ремень, а потом уж иди.
      Нашла, убежала.
      Ну, доктор стукнул клиента током, затолкал в горло трубку, перевел на искусственную вентиляцию легких. А руки-то связал, и не зря. Видит: больной постепенно приходит в себя! начинает браниться, пытается избавиться от трубки, вывернуться, распутаться, развязать драку... Ну, доктор и отключил аппарат.
      Рассказывает:
      "Он хуяк - и отъехал. Я снова подключился и спрашиваю: ну, чего? Будешь тихо лежать?"
      Тот кивает: буду. Доктор пустил кислород: моргнешь, говорит, когда хватит. Тот моргнул, и доктор повез его на двенадцати литрах в Институт Скорой Помощи. А там был ремонт, так что каталку пришлось катить далеко. Доктор не хотел возиться с аппаратом, что-то там отключил и сунул мешок "АМБУ" клиенту в руки. Ну, качают этим мешком, воздух-кислород, а "АМБУ" это фирма.
      - Качай, - говорит. - Руки тебе развяжу, дыши сам.
      Так и поехали. Клиент сидит на каталке и качает: жить-то хочется. Приехали в реанимацию, и доктор докладывает коллегам с порога: кома.
      Те присмотрелись:
      - Какая кома, ты охуел? Он же сидит!
      Присмотрелись дальше:
      - Да он еще и дышит там чего-то сам, мешком! Ты шутки с нами шутишь?
      Доктор небрежно улыбается:
      - Ты у него мешок отними и посмотри.
      Отняли мешок, и клиент брякнулся. Вернули мешок.
      Так и пошел дальше, в реанимацию, своими ножками, качая мешок.

      Я принципиально не смотрю всякие глупости, вроде сериалов "Скорая помощь" или "Неотложка".
      Они вредные, их надо запретить.
      Одна особа, лет 50, прямо-таки извела все 03. Она кричала, что умирает, и требовала доктора на белом вертолете.
      Дежурный психиатр выслал бригаду, и заявительница приземлилась в четвертой психбольнице, прочно.
      Этот психиатр был вообще чувства юмора. Разговаривая с клиентами по телефону, он постоянно приговаривал: "Ой, бля".
      Его любимая фраза была: а от водки лечился?
      Больше от него ничего не добиться.

      Была на Скорой одна докторша - совсем не в себе, плохая. Ощущала себя Большой Матерью из категории "я отвечаю за все". Спасала человечество. Ее было хлебом не корми, только дай кого-нибудь спасти.
      Например, реанимировала клиентов прямо-таки исступленно, со сладострастным трудовым потоотделением. Был случай: приехала она на квартиру. Стала делать искусственное дыхание. Процесс требует некоторых затрат. Сняла халат, потом - блузку. И к финалу осталась сидеть на клиенте верхом, в одних трусах, дело мастера боится.
      А однажды поехала в порт. Там зазимовали две баржи, вмерзли прямо. На первой бухали, а на второй уже нет, там какой-то матрос с перепою стал задыхаться. И трапа нет, чтобы с одной баржи перейти на другую.
      Но докторша полезла и провалилась между баржами, пробила лед. Синтепоновая куртка не дала ей сразу утонуть, стала барахтаться. Тут на помощь кликнули фельдшера, алкаша с вялотекущей шизофренией. Размотали какой-то канат, а тот оказался коротким, так вот этого фельдшера привязали к канату и стали забрасывать, как удочку, чтобы он выудил докторшу.
      Уронили обоих.
      Вытащили при помощи МЧС, напоили чаем и водкой. Переодели: отобрали всю одежду и дали взамен по тельняшке до пят. Вот они забрали задыхавшегося матроса и повезли в больницу.
      Вторая фельдшерица, при том присутствовавшая, рассказывала:
      - Я к ним и не подходила, ну их на хуй.
      Они так и вкатили в больницу каталку с перепившим матросом: оба в тельняшках до полу. Все взялись за телефоны: что еще такое? Позвонили, куда надо, но там сказали: пускай. Все это сошло, огласки не было.
      Летом докторша полезла в обвалившиеся строительные леса, спасать гастарбайтера, застрявшего на четвертом этаже. Заведующая станцией Скорой Помощи кричала ей после:
      - Еще раз сделаете такую хуйню - уволю!..
      Это подействовало. Когда из окна какого-то этажа вывалился очередной икар и зацепился за что-то на уровне четвертого, она уже не полезла сама, а вызвала МЧС. МЧС хотело все сделать красиво. Можно было подняться на третий этаж и подхватить икара оттуда. Но надо было красиво, с тросами. Спустили тросы, подцепили и уронили. С концами, вечная память.

      Вот даже не история, а мелкое наблюдение. Многих оно заставит недоуменно пожать плечами. Но тот, кто почует жуткую бездну, пусть берет с полки пирожок.
      В нашем отделении вели журнал выписки.
      Это была обычная амбарная книга для удобства и ориентации в перемене слагаемых. Сумма все равно не менялась. Этот журнал даже не числился в реестре медицинской документации, никто его никогда не проверял и не вменял в обязанность заводить. Он служил - ну, не знаю: блокнотом, органайзером или чем-то еще. Чтобы доктор и сестры знали, кто когда идет на выписку. Подготовили документы, транспорт и так далее. Я, например, назначал дату выписки еще при поступлении, мне это было очень приятно делать. Я вспоминал при этом, что все когда-нибудь закончится.
      Старшая сестра потом переписывает, подает сведения на пищеблок. В общем, рутина.
      Так вот. Бывали экстренные выписки, довольно часто. Пришел на работу, весь сияешь, но тут тебе докладывают о ночном поведении, скажем, двадцать шестой палаты, и она вся отправляется на дембель. И садишься их выписывать.
      Вообразите: страница за страницей, страница за страницей, месяц за месяцем, год за годом. Фамилия и число - всё. Больше ничего.
      Никаких пояснений не нужно.
      Никто их и не писал. Все прекрасно знали, кого и почему.
      Но у старшей сестры иногда что-то щелкало в голове.
      И вот листаешь, листаешь, и вдруг видишь запись, сделанную ее рукой. Один, среди сотен подобных, отмечен. Ни для кого, ни для чего. Никто не просил. Никто не велел.
      Дано пояснение: "за пьянство".
      Уставишься - и сразу оледенеешь, примерив эмоции нашей старшей сестры: неудовлетворенность до примечания и тихая сатурация - после. Бездна разверзлась. Кто не прочувствовал - моя вина, не донес, плохо написал, непонятно.

      Однажды наш уролог загремел из-за беляшей в инфекционную больницу. Его угостил верный товарищ, хирург Кумаринсон, с которым они изображали специальных мусульмано-иудейских врачей и промышляли обрезанием.
      Кумаринсон купил беляши и подарил урологу.
      У того разразился понос длиною в жизнь. Выйдя из больницы, он не переставал восхищаться персональным ночным горшком, который ему выдали - с личным номером и даже, по-моему, с фамилией.
      Но до того все недоумевали, куда вдруг подевался уролог.
      Я рассказал сестрам, и они захохотали:
      - В носках своих, что ли, Кумаринсон ему беляши принес?

      Противохолерные учения случались у нас приблизительно раз в год.
      Доктора, можно сказать, блаженно небожительствовали, потому что основная ответственность падала на сестер.
      Противохолерные мероприятия чрезвычайно сложны, они выливаются в замысловатое противохолерное поведение, подлежащее доведению до автоматизма.
      Все это очень напоминает Doom с его уровнями и препятствиями, тогда как докторам по чину показаны не стрелялки, а стратегии.
      Здесь мало системы боксов с хитро расположенными дверями. Надо соблюдать строгую последовательность действий, которой я, конечно, не то что не помню, но и когда и не знал - как и в Doom'е. Меня убивали сразу.
      Вошел, снял одно, надел другое, сверху - третье; шагнул, третье снял, бросил в таз с ядовитым раствором; проконтактировал с фекалиями, снял первое и второе, напялил третье, два шага вправо, четыре влево; переменил ядовитую жидкость единожды или дважды, вернулся, проконтактировал с фекалиями, снял третье, натянул четвертое; пятясь задом, вышел из игры.
      Никто не проходил эту игру с первого раза.
      Проигравшим доставался бонус.

      Скорая Помощь приехала по случаю самоубийства.
      Виновник торжества был настырен в своем желании. Сначала он перерезал себе вены. Не помогло.
      Тогда он решил повеситься. Порвалась веревка, и глотка тоже порвалась, но все остальное уцелело.
      Прыгнул из окна девятого этажа, сломал руку.
      - Какие проблемы? - допытывался доктор.
      Хрип:
      - Да, проблемы, проблемы у меня.
      - Какие?..
      - Кабачки не могу есть.
      - Почему??..
      - Боюсь подавиться.

      Однажды мы дома долго и оживленно беседовали о сумасшедших домах.
      Я вижу, что в обществе бытуют не вполне правильные представления об этих местах. Многие рисуют себе такие дома почти достоверно, но несколько перегибают палку. Выносят впечатления, в основном, из достаточно правдоподобных фильмов, где и атмосфера вроде передается, и дело поставлено на широкую ногу. Одна беда: в этих фильмах показаны сплошные психи. Бродят, в себе замкнувшись; рубят руками воздух, воют, визжат, бросаются на персонал с безумными мыслями, пророчествуют.
      На самом деле население обычного дурдома мало чем отличается от населения трамвая. Встречаешь все те же лица, те же беседы, разве что носители чуть поспокойнее. Смотрят с некоторой опаской, непривычно для себя сконфужены, чуть взъерошены, прибиты. Никто ни на кого не кидается, никто не величает себя императором. Представлен, главным образом, абстинентный синдром с делирием или без. Консультировать эту публику было легко и приятно, потому что я всем подряд выставлял алкогольное поражение нервной системы, не глядя. И ни разу не ошибся, я думаю. Просто забирал истории болезни и вписывал стандартную пару строк.
      Я, конечно, не касаюсь вузовских клиник, где контингент отличается от трамвайного настолько же, насколько отличны от простых смертных постояльцы vip-заведений. Так что их бред величия становится в чем-то оправданным.
      Там-то и собраны императоры, князья и прочие государственные деятели. То есть в целом общество отражено достаточно адекватно: отравленный базис и декадентствующая надстройка.
      Бывает, конечно, что и непростого человека занесет в клоаку. Может же приличный господин с претензиями заблудиться и попасть в рабочий район. Если повезет, то можете, когда окажетесь, услышать: "Я Сталин, но не тот, который Джугашвили, а который Коба!"
      Я с удовольствием слушал вывод: "...мОлодежь!... будьте маниакально-депрессивными!..."

      Вчера вспоминали академика Углова.
      Этому святому и непорочному человеку стукнуло сто лет, но он еще как будто числится на работе и, я думаю, как никогда тверд в своих человеколюбивых представлениях.
      В моем выпускном альбоме красуется его фотография, и кажется, будто академик только что сожрал тюбик зубной пасты. Но мне не повезло, за годы учебы я ни разу не видел его вживую.
      А ведь его идеи вполне могли восторжествовать, не развали собака-Горбачев великое государство. В 1984 году, осенью, я впервые услышал в записи антиалкогольную лекцию, которую читал один из его подручных. Советская диета, исключавшая живую речь, была настолько строга, что я сидел и слушал эти откровения с разинутым ртом. Я пришел к своей приятельнице, предполагая, что мы сейчас же, по нашему обыкновению, начнем выпивать и не закусывать. Да только она наотрез отказалась пить, а мне позволила - со зловещими словами: пей, пей. И включила запись. Я, конечно, ничего после этого пить не стал и был совершенно загипнотизирован оратором. Мне стало ясно, что над народом нависла чудовищная опасность, подпитываемая из-за рубежа.
      Подруга мрачно сообщила, что лектор даже ходил к Соломенцеву и был обласкан. Это сейчас никто не знает про Соломенцева, а тогда казалось немыслимым, чтобы кто-то к нему пришел, не говоря уж о том, чтобы тот кого-нибудь обласкал и вообще оказался человеческим существом.