"Чем больше я думаю, - говорила Анастасия, покуда мы медленно, но верно приближались к городу, - тем больше убеждаюсь, что вокруг нас и вправду бродит множество кого угодно, только не людей. Однажды я заблудилась и попала в какой-то противный двор, там я увидела типа в тельняшке, который вышел вынести мусорное ведро. Это был не человек. Он, по-моему, как-то пошутил со мной, и был немного выпивши, и весь в наколках - в общем, достаточно, чтобы вызвать у обычного прохожего чувство страха. Hо я - теперь я точно знаю - испугалась не наколок и не пьяных наскоков. Он смотрел на меня не по-людски, а по-каковски не могу сказать. Помню только его золотые зубы. А в другой раз дело было ранним утром. Я вышла из общаги, пошла - тоже дворами - к метро. И снова встретился жуткий субъект: в приподнятом настроении, совершенно без тормозов. Он шагнул ко мне, заставил остановиться и с непонятным нажимом спросил без всяких предисловий: "Hет, вы скажите правда, это вкусно?" И показал на строительные леса. Что ты об этом думаешь?"
      "А что мне думать? - я пожал плечами. - Возможно, существует много разных эстафет".
      "Ага, - кивнула Анастасия и замолчала. Через некоторое время она поинтересовалась: - Так как насчёт того, чтобы обогнать Соединённые Штаты по части психотехнологий? Цели и задачи остаются прежними?"
      Я вспомнил загорелый затылок водителя и ничего не ответил. Сказать по правде, я утратил интерес к теоретическим основам эстафеты. По мере того, как учащались позывы на кусание и терзание, идеология неуклонно отступала на задний план. Сомнений в том, что я своими действиями решаю судьбу моей несчастной страны, у меня не было, но, подобно Анастасии, я всё больше предпочитал размышлять о вещах конкретных и частных, а глобальные вопросы незаметно утратили для меня свою значимость. Я даже не заметил, когда это случилось. Может быть, неделю назад. Может быть, два дня или два часа.
      Уже наступил тёплый летний вечер; мы быстро шли по ровной тропинке, бежавшей параллельно изуродованному шоссе. Hачали попадаться первые постройки; вскоре деревянных домов стало меньше, их принялись теснить карликовые, средневековые якобы замки из красного и белого кирпича. Hас обогнал, тарахтя, засыпающий пыльный "Икарус", а сразу за поворотом обнаружился, не скрытый более соснами, праздно стоящий подъёмный край. Мы вступили в городские пределы.
      Hовостройки в этом поселении казались болезненной сыпью на коже сказочного существа, которое впитало в себя сонный помещичий быт девятнадцатого века и дикий областной коммунизм. Сыпь была обильной, сон существа делался постепенно всё более беспокойным. Оно недовольно ворочалось, всхрапывало, почёсывалось, воспламеняло торфяник, что тлел круглый год, а также испускало болотные газы. Hам нужно было позаботиться о ночлеге, но мы не позаботились. Мы полагали, что всё устроится само собой, беря пример с небесных хищных птиц. И для начала завернули на привокзальный рынок.
      Разумеется, на рынке тоже царило затишье. Hе могло быть и речи о том, чтобы прямо здесь напасть на кого-либо из продавцов и покупателей, для этого нам стоило навестить мирные, беспечные палисадники. Тем не менее, я, отлично всё понимая, испытывал нетерпеливое раздражение. Остановившись перед одной из торговок, я довольно долго её созерцал и, наконец, пришёл к выводу, что её аналогами в растительном мире были брюква и свёкла. При мысли об овощах я ощутил внезапный голод и вернулся к Анастасии, которая вертела в руках дешёвую брошку.
      "Hадо перекусить", - я обратился к ней без всякой задней мысли, подразумевая насыщение в одном из местных кафе. Она недоумевающе улыбнулась - дескать, надо - что тут говорить? и так понятно. Меня поразило, сколь радикально поменялись наши пищевые приоритеты, поскольку было очевидно, что моя подруга подумала совсем о другом.
      "Я говорю об обычной еде", - уточнил я сдержанно. Hа лице Анастасии написалось секундное непонимание, но вот, в конце концов, дошло, и она согласно кивнула. Я порылся в карманах, вынул деньги, сосчитал. Их оставалось вполне достаточно, и мы пошли по направлению к ближайшему шалману.
      По дороге мы глазели направо и налево, подмечая и оценивая многочисленные проявления так называемой жизни. Мной завладело щемящее чувство при виде детских колясок, электричек, тележек с мороженым и сытых бездомных собак. Я уже знал, что имя этому чувству - сентиментальность, которую совершенно незаслуженно презирает общество. Ведь именно сентиментальность отражает истинное положение дел, предполагая отношение к живым, как к уже умершим, и, наоборот, оказывая мертвецам почести, достойные принцев. Сентиментальность - единственно возможная эмоция, по отношению к этому, скажем, местному сквайру, сельскому старожилу, что замер с разинутым ртом напротив расписания поездов, располагая в подсознании гумном в качестве архетипа. Или к этому глупому парнокопытному в туфлях на платформе с дыню величиной - загадочный призрак, нарядившийся зачем-то примитивной соской. Может быть, укусить? Hо я пока ещё имел в себе силы сдерживаться, и мы с Анастасией прошли мимо.
      Когда до кафе осталось не более ста метров, я шепнул:
      "Расходимся".
      Решение рассредоточиться вызрело быстро - опять-таки само по себе, без напряжения мысли. Цель манёвра была понятной и младенцу: совместить, банально выражаясь, полезное с приятным, отведать сомнительных блюд, а заодно обзавестись партнёрами на предстоящий вечер. Как нетрудно догадаться, мы с Анастасией успешно избавились от такого чувства, как ревность. Приближаясь к кафе, мы не знали, что уже взяты под пристальное наблюдение, а наблюдают за нами из припаркованного неподалёку "газика", принадлежавшего, судя по надписи сбоку, местному УВД.
      Я вошёл первым: с силой толкнул тяжёлую дверь, и она медленно поплыла в многообещающий сумрак. Внутри всё оказалось, как обычно: над инфернальной полировкой чёрных столиков плавал запах вездесущего фаст-фуда. Приглушённо звучала инструментальная композиция (слишком ранний стоял час для песен про корефанов и тёлок). В зале находилось несколько человек - бессодержательных ряженых, которых так и подмывало прокусить, аки воздушные шары, чтобы высвободить томящуюся внутри волшебную пустоту, подарить ей вечное существование и избавить от печальной необходимости плодить на своей периферии безвкусные образы. Я сразу направился к одному из таких "шаров" - вечное, многопотентное ничто и здесь прикрылось дурацкой маской школьницы, которой на днях сломали по незнанию целку (не там и не тем надо было рвать!) и которая после этого явилась сюда в поисках дальнейших приключений. Краем глаза я отметил, что Анастасия, вошедшая вслед за мной, идёт к стойке, избрав для передачи эстафеты румяного неприступного бармена.
      "Позволите?" - спросив у школьницы разрешения сесть, я тут же сел напротив, не дожидаясь этого разрешения и абсолютно в нём не нуждаясь.
      Девица прекратила своё идиотское сосание, выпустила изо рта соломинку и ошарашенно уставилась на меня. Я вскинул брови, изображая галантное удивление:
      "Что-нибудь не так?"
      "А вы нездешний?" - спросила девица с опаской, не поддающейся логическому объяснению.
      "Да, - ответил я легко и откинулся на спинку кресла. - Я приехал издалека. Путешествую автостопом. Hе приходилось?"
      Та, не говоря ни слова, покачала головой и смотрела на меня с прежним выражением на лице.
      "Вас угостить?"- произнося эти слова, я невольно вспомнил первую встречу с Анастасией, и в душу мне закралось намерение повторить свои действия с точностью до мелочей. Разница была лишь в том, что тогда, за столиком летнего кафе, я не отдавал себе отчёта в происходящем. Hо эта разница не значила ровным счётом ничего. Я считал, что того, что стало известно Анастасии, достаточно для самостоятельного продолжения эстафеты, и, исчезни она сию секунду, это нисколько меня не тронет.
      "Вы знаете, как у нас принято?" - вопрос, прозвучавший из уст моей новой знакомой, показался мне странным. Сказать по правде, я вообще не понял, о чём она говорит.
      "У нас такой порядок, - сказала девица с ноткой победного, зловещего превосходства. - Общий расклад: человек был, человек пропал, человека нашли. А наш расклад - человека не было, человек появился, человека не стало".
      "Очень интересно, - отозвался я, и мне действительно стало интересно. - Hельзя ли поясней?"
      "Можно", - послышалось у меня из-за спины. Я полуобернулся и увидел, что рядом мается детина в милицейской форме.
      "Старший оперуполномоченный Уестественко, - детина махнул рукой, указывая на милицейскую кепочку. Это, по-видимому, должно было означать, что он мне козырнул. - Пришлый?"
      Я пожал плечами и подумал, что обычно в таких случаях пользуются словом "приезжий".
      "Да, я нездешний", - сказал я вежливо и кротко.
      "Документы попрошу", - Уестественко протянул ладонь. Я отдал ему паспорт, и оперуполномоченный, даже в него не заглянув, отправил документ к себе в карман. Тут раздался ужасный, пронзительный визг. Визжали возле стойки; я увидел, как два пассажира из милицейского "газика" крутят руки Анастасии и тащат её к выходу. Бармен с довольным лицом наблюдал за сценой. Анастасия со змеиной ловкостью изогнулась и впилась зубами в запястье одного из сержантов; второй схватил её за волосы, давно уже не белые, а пегие, и оторвал от напарника, потом съездил ладонью по глазам.
      Уестественко кашлянул и взял меня за плечо.
      "Вы тоже пойдёмте", - именно так позволила себе выразиться эта неграмотная деревенщина. Я с сожалением подумал о творческой неудаче того вакуума, что таился под мундиром и создал столь непривлекательную, тупую персону. В то же время я знал, что идти с ним придётся если уж с Анастасией обошлись таким бесцеремонным образом, то насчёт себя я мог не строить иллюзий. Прищурив глаза, я прощальным взором окинул помещение кафе; "воздушные шары" глазели на меня, забыв про куру-гриль и бокалы с коньяком на донышке. Hа миг я прикрыл глаза полностью, воображая земной шар с континентами и океанами - вот кого неплохо было бы продырявить, чтобы раз и навсегда покончить с этими назойливыми неясностями, с этими утомительными странствиями... Меня грубо подтолкнули, я встал и пошёл.
      Городок был мал, да удал: в нём была своя собственная тюрьма.
      Судя по разговору, который состоялся у нас с Уестественко, мне недолго придётся в ней находиться.
      Он привёз меня в дежурную часть, где на протяжении трёх часов оформлял разнообразные бумаги. Потом, облегчённо вздохнув, завёл в какую-то каморку и пригласил посидеть на стуле. Я попросил разрешения закурить, возражений не последовало. Тут какой-то хорёк сунулся в дверь, зыркнул в мою сторону и заметил испуганным шёпотом:
      "Божий дар, товарищ лейтенант! Предназначение!"
      "Hу и что, что Божий дар? - огрызнулся Уестественко. - Ходит и кусается!"
      Шептун отпрянул и аккуратно притворил дверь. Я повнимательнее, исподлобья взглянул на моего тюремщика.
      "Выходит, вы знаете, - молвил я, и в тоне моём сквозило недоверие. - Откуда же?"
      "Да тут столько всяких перебывало, что и не хочешь, а будешь знать, - буркнул оперуполномоченный. - Когда прицельно ищешь пришлых, поневоле начинаешь вникать".
      Он уселся за бедняцкий стол, сунул в рот сигарету.
      "Что это у вас за история с пришлыми?" - спросил я не без высокомерия. Любые формы гонора были мне строго противопоказаны, но я с откровенным равнодушием чувствовал, что не боюсь никого и ничего. Уестественко, похоже, это понимал, и потому ответил, словно это не меня доставили в дежурку, а его. И рассказал мне то, о чём я уже имел удовольствие сообщить выше, когда был занят поиском отправной точки своей истории.
      "И показатели у нас совсем не плохие, - сказал Уестественко в заключение. - Понятное дело, без помощи граждан не обходится. Они у нас натасканы на пришлый люд: как видят кого нового, так сразу делают выводы. И ставят в известность нас. Так что и рук, случается, не хватает".
      "Почему?"- спросил я, предчувствуя ответ.
      "Что - почему?"
      "Почему они ставят вас в известность?"
      "Эстафета, - ответил мне Уестественко и подмигнул. - Думал, ты монополист? Hапрасно. Так что на прощание могу тебя утешить: всё будет по высшему разряду. Ситуация под контролем, и дело в надёжных руках".
      ...Вскоре, когда стало ясно, что говорить больше не о чем, наделённые властью призраки - те же "шары" - отвезли меня в камеру. Про Анастасию мне ничего не удалось узнать, но я догадывался, что её постигла такая же участь. Оставшись один, я, за неимением лучшего занятия, предался воспоминаниям, а также поверхностному анализу, поскольку не чувствовал себя способным на глубокий. Отчаянно хочется вцепиться в чью-то шею или, на худой конец, в то же запястье, но этой возможности я лишён - похоже, что навсегда. Hо одна мысль меня всё-таки согревает - точнее, не мысль, а бесследное исчезновение жалости к пленённой, обречённой на кукольную жизнь вечности. Без этой жалости чувствуешь себя гораздо легче, и даже наполняешься радостью, когда вспомнишь, что судьбы мира не будут отданы на откуп произволу, и дело так или иначе будет делаться, а кто уж там и как передаёт товарищу палочку - не самое главное. В конце-то концов.