Понедельник 14 марта 197… года у драматического актера Леонида Алексеевича Павликовского начался как обычно, в семь часов утра по его собственному будильнику. Ничего особенного, утро светлее зимнего, но пока еще темнее летнего. В семь часов проснулась первая забота Леонида и его отцовская совесть, остальные спали. Кажется, что спал весь мир: все люди, дома и дела, а также знаки препинания вместе с заглавными буквами. Вот дозвенел будильник, медленно освободился человек от разлюбезного одеяла и в нижнем белье прогулялся по квартире. Надо сделать зарядку, но руки и лицо уже вымыты холодной водой, значит, сегодня поздно делать зарядку. Леонид – еще не спеша – зажег газ, поставил полный чайник зеленого цвета, вошел в комнату, где спали жена Тамара и дочери, наклонился над старшей и громко прошептал: «Леночка, ты слышала звонок? Пора, миленькая, пора в школу». Длинноволосая головка контрольно приподнялась над подушкой и в тот же миг скрылась под стеганой голубизной. Леонид улыбнулся, взглянул в окно. Перед подъездами двигалась мусорная машина. Появились отдельные прохожие, они шли быстро и на ходу застегивали пуговицы на пальто. Часы на стене показали десять минут восьмого. Леонид зевнул и сделался бодрым. Со двора раздавалось ворчание подъемного крана. Город проснулся.
«Леночка, все! Опоздаешь. Быстро!» – протелеграфировал отец жестоким шепотом. И дочь села в кровати, не открывая глаз. Каштановые дебри волос разбежались по детским щекам и шелковой ночной рубашке. «Пап, ну, ну, ну!.. Еще минутку, и все». Она сладко рухнула на подушку. Леонид оглянулся на неподвижные тела Тамары и младшей Аллы. Он нежно обхватил пальцами дочкин игрушечный нос и чмокнул ее в щечку. Младшая Алла в дальнем углу перевернулась на спину и тоже чмокнула, во сне. Жена Тамара громко вздохнула и выбросила из-под одеяла голую ногу.
Восемнадцать минут восьмого. Леонид выбежал в свою комнату. На ходу грозно прокричал: «Черт возьми, каждый день одно и то же! А ну, всем встать моментально! Лена! Я уже не прошу!» И, застилая свою постель, уже издалека: «Через пять минут завтрак на столе! Не серди папу, лучше не серди папу!»
7 часов 35 минут. Кухня. Лена доедает непременную яичницу. Папа наливает ей чай.
– И долго я буду доставлять себе эту радость? Как ты думаешь, дочуркин?
– Какую, пап? А знаешь, Оля вчера поссорилась с Тоней Валяевой! Я видела.
– Ну вот эту радость: мыть за тебя посуду? Наливать чай? Умолять проснуться?
– Я тебя не прошу. Я с удовольствием сама. Давай я помою.
– Ладно, обойдемся. Десять минут всего тебе до ухода. Ну, не рассиживайся, беги, дочь!
– А поцеловать отца?!
– Подхалимажка!
– Это если бы я была Машка! А я Ленка. Значит, подхалиленка, да? – И бисерным, звонким хохотом разразилась на папашиных руках, дрожащих от смешанного чувства радости, гнева и тяжести семилетнего тела.
– Все! Марш! Глянь на часы!
– Мама! – и, охнув, первоклассница исчезла в недрах совмещенных удобств.
Следующий номер программы – малышка. Вошел снова в комнату. Батюшки! Мать по-прежнему недвижима, а эта – худющая, быстрорукая пигалица – юный обожатель сюрпризов – готова! Стоит во всем положенном (на столе, где куклы), вытянулась в струнку и состроила гримасу. Перевод гримасы на русский язык: «Это что же за чудо такое, что за волшебница девочка Аллочка – золото неумытое, счастье непрекращающееся?!» Губы поджаты, глаза – на лбу, руки – по швам. На часах – 7.45. Не успев отдать должное гениальности младшей, отец берет дитя под мышки и буквально вставляет в валенки, стоящие в прихожей. Дальше – в туалет. Умываться. Далее – в кухню. Там левой рукой надевается кофта, платок под шапку и рейтузы под валенки, а правой – бутерброд в зубастый ротик, туда же – чай с молоком… А оттуда вопль: «Ты что?! Атанина Михаловна не велит кормить! Мы же в садике завтракаем! Я же там аппетит потеряю!» – «Давай-давай быстро, от одного кусочка такие худые ничего не теряют! Лена, ты готова?!»
7.55. Ревет за окном бульдозер, скрипит подъемный кран, слышатся крики детей: «Валька, кинь битку, у нас первого урока не будет. Зебра заболела!» – «Ура! Лови! Бегу!»
Леонид Алексеевич Павликовский предупредительно распахивает дверь перед детьми. Вот бог – вот порог.
– Все, все, все! Лена, не тяни! Аллочка, беги, жди ее там, сама не иди, слышишь? Лена! Алла вышла, марш – все, все, все!!!
– Пап, ну, пап, ну! Не кричи! Голова заболит, у нас и так тяжелый день! Две математики, понял?
Лена, поддержанная за попку пятерней отца, вылетает в дверь. Все? Нет, дудки. Из комнаты прорезается начальственный звук материнского голоса:
– Лена, ты забыла форму! У нее же физкультура!.. Догони ее!
– Вот беги и догоняй, если вовремя не можешь просну…
– Как тебе не стыдно! «Мужчина»! Задержи их! Там форма на пылесосе в черной коробке! Леонид!!! Сейчас же!
Восемь часов одна минута. Л. А. Павликовский, молодой актер драматического театра, прожил целый час своего нормального рабочего дня. Быстро завтракать. На ходу заглянуть в холодильник: молоко кончается, колбаса кончается, супа – на один день, масла – еле-еле. Ясное дело. Вымыть посуду. Нежданной негаданностью на кухне воцаряется розовый пеньюар, в нем – жена Тамара, а в ней – три тысячи претензий…
– Еще бы, разве обо мне можно подумать! Ему бы поесть, все сделать, а я беги голодная, полдевятого, только-только не опоздать…
– Во-первых, пятнадцать минут девятого; во-вторых, почему я, почему не ты должна готовить?…
– Как тебе не стыдно! «Мужчина». Еще пожалуйся на свою жизнь: великий артист, скверная жена, ты мне все – и деньги в дом, и детей готовишь! Кормилец вообще, поилец! Спасибо.
– На, не рычи; что кидать: колбасу с яичницей или котлету? Масло шипит точно как ты, в один голос…
– Не надо, не надо, я сама уж. Кто на таком огне греет? Сколько раз говорила: яйцо на холодное масло разбивают. Невкусно же так. Ладно, уймись, спасибо.
– Я тебе сыр нарезал. Чай наливать? Лимон будешь?
– Спасибо, Ленечка, успеваю. Не надо лимон, у меня изжога. Целует еще! Не хочу в губы, ты зубы не чистил.
– Здравствуйте! Ну-ка, немедленно, Афродита Тамаровна! Обнимка – ап! Поцелуй – ап…
Две минуты необъективной, но взаимной нежности в кухне, между остывающим чаем и тарелками из-под еды, на которые горячо струится вода в раковине.
– В холодильнике пусто; учти, у меня после работы – зачет, я дома буду к ночи. И что завтра на обед ребятам?
– Да я в магазин бегу, успокойся.
– Леенька! Вот это человек! Сама целую. Ап. Вот это да.
– Правда, мужчина?
– Вот это мужчина!
Семья мирно-поспешно переодевается, кровати застилаются. На улице – грохот стройки и крик старушки Демьяновны: «Клавдия Степановна, вы дома? Клавдия Степановна, вы дома? А, Клавдия Степановна! Доброе утро. Вы дома – я к вам».
Восемь часов тридцать восемь минут.
– Фу, опять впритык. Ну, жизнь! Может, вместе выйдем? Лень? Хоть до метро?
– Три минуты семьи? Глядеть не могу на эти штучки. О чем твои химики думают? Влепили бы выговор, понизили до младшего инженера.
– Понизят, понизят. Ты попроси – они понизят. Меня вообще из милости держат. Пока ты – великий артист и Арсеньев ходит к тебе на спектакли… А уйдет в Академию… Я готова! Не тяни. И банку достань – для сметаны. Тетя Лиза обещала борщ сделать.
– Я не обещала – первый раз слышу! С добрым утром!
На пороге другой комнаты – улыбка тети Лизы-Джоконды, 75-й год жизни и готовность наконец поговорить с племянницей и зятем. Не тут-то было. Молодые хором грохнули: «Доброе утро, теть Лиз!», и с вешалки слетел воздушный шар, возмущенный стуком двери. Тетя Лиза, не расставаясь с улыбкой, заявила: «Девочка готовила шарик для садика, девочке велели принести, она его готовила, и никто, никто девочке не напомнил! Безобразие». После такого монолога шарик перешел в большую комнату, где занял вчерашнее место между медвежонком без лапы (черный цвет, подарок бабушки) и жирафом без уха (апельсиновый цвет, изделие из толстого стекла, подарок папы маме к третьей годовщине свадьбы). Старушка обошла комнаты, что-то поправила, открыла форточки, сказала себе: «Никогда не успевают, нельзя на полчаса раньше встать, вечно спешка, безобразие, пойду кофе пить», – и подошла к телефону, ибо он зазвонил.
– Слушаю! Доброе утро… Нет, он только что ушел… Думаю, через час, в одиннадцать в театре репетиция… Не думаю… Лучше перезвоните через час… Хорошо, обязательно. Я всегда передаю, когда называют имена. Гулякин? Ах, Гурари! Передам. Всего хорошего.
Восемь часов сорок пять минут. Расставание у порога метрополитена. До этой минуты от дверей дома шел диспут о летнем отдыхе. Тамара утверждала, что мама прекрасно справится с внучками и место хорошее, Украина, а в августе они по дороге из Москвы в Крым захватят обеих дочек. Леонид предлагал на этот раз школьницу направить в лагерь – и дисциплина там, и развлечения, и сверстники, а уж потом соединить всех в августе в Крыму.
– Ладно, – отпарировала Тамара, – с тобой бесполезно, ты упрешься – и ничего! Твой лагерь противопоказан Ленке: она медлительна, ранима, ее в два счета обидят и затрут такие вот Тони Валяевы! Я бегу, я опоздаю. Не забудь сметану. Тетя Лиза борщ обещала. Напомни ей, кстати, про борщ.
– Целую, подруга. Завтра поговорим. Совсем забалуете девку. Да, что-то она сегодня про Тоню Валяеву…
Мать резко задержалась:
– Что? Опять с Олей? Ну что?
– Да, говорит, они поссорились с Олей.
– Дай-то бог. Эх, кабы эту Олю в чувство привести. Ты видал, как Ленка ее любит? Знает, что предательница, знает все ее фокусы с этой Тонькой – и все равно… Ой, пропала!
И, взаимно чмокнувшись, они расстались. Милиционер на перекрестке проспекта Мира и Безбожного переулка громко засвистел. Дружно рванулся поток машин; одни к Выставке, к Рижскому вокзалу, а другие к центру и к Садовому кольцу. Леонид быстро шагал к гастроному. Часы у аптеки на той стороне показали без десяти девять. Тамара схлопочет выговор, это точно. Перейдя трамвайный путь, он машинально задержался глазами на чьих-то изумленных лицах, очнулся, отвел взгляд и вбежал в магазин. Все-таки успел услышать голоса вдогонку: «Козаков!» – «Нет, Павликовский!..» – «Да Козаков, тебе говорят!» После кинофильма «Госпожа Бовари» его стали узнавать на улицах и в метро. Секретарь директора магазина:
– Вы к кому?
– Евгений Несторович у себя?
– У него бухгалтер.
– Да я на минуту.
Вошел в кабинет, где под японским календарем раскачивался в кресле сам зав. пищеблагами с орденской колодкой на груди. Директор любил с семьей выходить в свет, в театры, на стадионы, в цирк, он радушно опекал артистов, певиц и футбольного ветерана Соколова из дома номер сорок.
– Привет, дорогой. Подожди минутку.
Бухгалтер неодобрительно глянул на Леонида, бегло пробурчал насчет чьей-то штатной единицы и, подобрав штук сто бумаг со стола, вышел. Директор протянул актеру огромную пятерню:
– Давай садись, Леонид Алексеевич. Играешь сегодня, что даете?
– «Ревизора» даем, Евгений Несторович. Вам вроде понравилось?
– Да-да, лихой спектакль, молодец Гоголь. И ты там в порядке. Сыну моему Тополев не понравился. Он на пенсию не уходит?
– Вряд ли, у нас прямо на сцене принято умирать. Редко на пенсию. Я запарился тут, опаздываю, как всегда… Евгений Несто…
– Зря, молодых много, подпирают, что за подарок этот Тополев. Ни черта не слышно, тоже мне Ульянов. Он, по-моему, под Ульянова работает. Ошибаюсь?
– Да вряд ли, он больше под себя. Нет, в «Битве в пути» он отлично сыграл. Не помните?
– В кино?
– Нет, у нас в театре. Хотя мы еще не были знакомы, вы «Битву» не видели. Отлично играл. Жалко, сняли спектакль. Такая профессия… – Леонид нервно глянул на часы, электрические часы под самым потолком кабинета. – Профессия не сахар. Одни славят, на руках носят, кажется, доказано: Тополев – талант. А другие вот…
– Где там талант? Он у него во рту застревает, между вставными челюстями! Тоже скажет: талант! Вот Золотухин талант. Табаков – это я понимаю. Или артист Павликовский Леонид – в полном порядке.
– Ну уж ладно.
Теперь не остановишь. Да и то: грешно прерывать, когда тебя хвалят, да еще директор магазина, да еще в прошлом летчик-истребитель. Мужик и вправду любопытный, с прошлым. А время потерпит, не в очереди же стоять.
– О тебе же, Леонид Алексеич, – чего «ладно-ладно»? – в «Вечерней Москве» ясно сказали: артист многообещающий, как там, вселяющий, с чувством вкуса, а? Это за «Ревизора» твоего или… Позабыл.
– Насчет «В поисках радости» Розова.
– Отлично сыграл. Помню. А ты – Тополев, Тополев… Чего надо-то? Сегодня есть вырезка, только завезли. Говори, дорогой.
– Значит, так. – Он слегка покраснел. Вроде самого директора и не стеснялся, но как доходит до заказа, до «одолжения»… Опять покраснел. – Значит, мяса мне кило два, колбасы, если есть, докторской.
– Грамм восемьсот?
– Нет, семьсот хватит. Водка есть? Две тогда. Что еще?
– Окорок не надо?
– Надо. Семьсот тоже. Яиц по девяносто копеек – можно три десятка? Апельсины есть? Тоже. Два кило. Что-то жена просила…
– Сыр финский, нет?
– Ага, спасибо, это сразу килограмм. Очень вкусный сыр-то. Рыбы такой… как ее… нету?
– Севрюги, осетрины нет, через неделю обещали. Все? Про сигареты помню. Потерпи десяток дней – завезут, позвони. Все?
– Ну да, все. Мерси, Евгений Несторович.
Директор вызвал секретаршу, передал ей листок с заказом. Звонок телефона. Пошел разговор с базой или с торгом. На часах – 9.00. Леонид Павликовский, драматический артист, прожил ровно два часа из своих рабочих суток.
Пока заказ подбирался за кулисами магазина, отец семейства прошелся по торговым залам и во вновь открытом отделе самообслуживания быстро отяжелил сумку молоком, кефиром, творогом, пачкой чая, пачкой масла и тремя бутылками нарзана. Порядок. Вернулся в кабинет (пришлось протиснуться сквозь шумную очередь за тортом «Сказка») и получил свои свертки, оплатил, поблагодарил и, довольный, что директор опять висит на телефоне, раскланялся. А директор было помахал ему огромной пятерней, но вдруг прихлопнул ею трубку и – сочным голосом, интимно:
– Леонид Алексеич, там на «Отелло» нельзя парочку билетов?… Да когда угодно – хоть в апреле. Есть?
– Запишу, хорошо. Закажу и позвоню.
– Ага, прямо домой позвони. Мне другу надо, он из Краснодара, «вседержитель» санаториев Кавказа – хороший малый, тоже из авиации, с войны знакомы. Ну, привет. Жене кланяйся.
– Ладно. А вы – своей. Всего доброго.
Теперь домой. Время есть. Товары есть. Дома надо записать про этого вседержителя, не забыть бы – раз…
– Ленька, людей не видишь! Здорово!
– О, привет, Гоша, как дела? Ты чего загорелый какой? Чертям котлеты жарил?
– Ошибка, брат. На Кубе был – год целый.
– Батюшки, мы ж только что у Светки виделись!
Светка, как и Гоша Перов, – бывшие одноклассники, и после ежегодных вечеров встречи десятый «А», как правило, гуляет у нее – старой Ленькиной зазнобы, несбывшейся детской любви.
– Здрасти-мордасти! У Светки – в позапрошлом, а нынче – погляди в окно! Лень, я убег. Как творишь, знаменитость? Читал о тебе, кины вижу, хоть бы позвал в театр!
– А на Кубе-то что ты так долго, Гошенька?
– А на Кубе, Ленечка, я опытом русской кулинарии делился и повышал, однако, свою «квалификацию». Бегу, счастливо! Про театр ты вроде бы и не слыхал…
– Сделаю, сделаю, позвони!
– Пока! Позвоню: двадцать восемь – все нули – с хвостиком!
Это такой номер телефона: 280-00-01. Очень легкий для запоминания. Угловой милиционер свистнул, Леонид рванулся к тротуару, к аптеке, к часам: 9 часов 25 минут. Москва гудела от строек и автодвижения. Перейдя Безбожный переулок, в виду церкви и напротив нее – собственной бывшей школы номер 235, отец семейства вздохнул о прошлом и продолжил свои мысли о будущем. «Отелло» для Краснодара – это раз. Ленке оставить записку посмешнее – два. Тете Лизе – насчет борща и «Мосфильм» – три. Успеть бы прочесть сегодняшнее для радио – четыре. Черт, сметану же забыл купить. Ладно. Тетка сходит. За хлебом – тоже она. Что еще? Маме звякнуть – обязательно. У Галки 28-го – день рождения. Если не пришлют перевод с телевидения – денег до получки еле-еле. А подарок? Ладно. У тетки одолжу. Репетиция «Аты-баты» – не готов. Вчера в два часа лег – где было сил готовиться? Надо бы попробовать этого врача-лейтенанта шепелявым сделать – как Гоша Перов. Текст, только текст держит. И Леонид слова из роли – те, что помнил, – тут же переложил на новую характерность – под Гошу. На Второй Мещанской прохожие видели, как человек высокого роста, метр восемьдесят длиной, чем-то на кого-то похожий, бормочет слова вслух, аккуратно волоча сумку со свертками и небрежно – авоську с молоком, кефиром и прочим. Бормочет: «Ради бога, не учите меня жить. Вы ранены – ваше дело лежать и не рыпаться. Кто из нас окончил медицинский? То-то же. Правильно, больно. А я на что? Нет, будет укол. А за возражения начальству – два укола вне очереди. Сестра, шприц! Прекращаю беседу!..» Дальше текст забыл. Но на шепелявость и этот хорошо ложится. Только не надо юморить, доктор этот – серьезный парень плюс влюблен. Любовь, правда, выписана жутко. Банальщина, из пьесы в пьесу. Чего бы там придумать? Режиссер еще тоже подарок. Дипломник Губин. Если, как вчера, начнет лекциями кормить о Станиславском и Гордоне Крэге – взовьюсь, плюну и нахамлю. Опять Тополев за спиной начнет змеюшничать: «Леонид-Ксеича не трожьте, Леонид-Ксеич – знаменитый, сразу за Качаловым и перед Москвиным – он, Леонид-Ксеич. Играть, правда, не умеет, слова подвирает и зажат, как шкаф, но вы „Госпожу Бовариху“ видели? Не трожьте нашего Ксеича. Он не сегодня завтра народным артистом сделается». Или Ниночка Калинецкая, бывшая подруга, в дамском гадюшнике – гримерной новую гадость молвит: «Павликовский – не шуточки. Только с виду добряк. Этот добренький, девочки, – погодите год-другой – такое отмочит! Он через трупы пойдет! Он и министром станет, да-да. А уж главным режиссером – это вы меня вспомните: точнец, полный точнец!»
Нет, решил Леонид, взбираясь по каменным лестницам дома номер 39 к квартире, где родился и прожил скоро двадцать шесть лет, – нет! Не будет он скандалить с Губиным. Актер должен репетировать и играть, что бы там ни выкручивали режиссеры. Плох ли, хорош спектакль – другой профессии нету. Да и не надо. Все-таки Хлестакова он играет, в Розове – главная роль, в Арбузове и в Уильямсе – тоже. Радио есть, телевидение, кино да семья… Пошел он к черту, этот Губин, мальчишка! И пущай захватит Ниночку и Тополева с собою.
– Леня, тебе тут три звоночка было, я записала.
– Спасибо, теть Лиз. Разберите, пожалуйста, дары-пищеблаги. Вы борщ будете делать? Я сметану забыл.
– А, ну ничего. Я же все равно за хлебом пойду. С «Мосфильма» звонили, кто – не знаю. Теперь так. Какой-то Гарабин или Гаркави – что-то о билетах. И мама.
Руки вымыть. Побриться. На диване, придвинув телефон, устроиться с листками стихов для радио. Прочел один стих, отметил карандашом ударения, знаками «р» и «f» – где тише, где громче, где живее, а где – паузы, и, довольный тем, что стих хорош, набрал первый номер, за ним другой. На «Мосфильм» ехать отказался: сценарий не нравится, уж извините. Нет, я не с налету, не вам же играть, а мне. Вот я и говорю: не подходит, спасибо. Да, и режиссеру скажите. Все. Гурари, брату жены Тамариного сослуживца – билеты обещал. На Шекспира. Да, и этому, вседержителю кавказских курортов, – записал. Книжечка на март вся мелко исписана. Возле чисел и названий спектаклей – фамилии людей, которым обещано или заказано. Заказывать надо у главрежа или у главного администратора, в крайнем случае – у директора. Это целая наука. Так просто они не запишут, не отдадут добровольно драгоценную бронь на билеты. Надо улучать моменты, завязывать добродушные беседы или втягивать начальника в озабоченность по поводу несовершенства дел в театре. И на гребне беседы лишенного бдительности коллегу легким броском, нетревожной интонацией: «Матвей Борисыч, будь добр, на Уильямса запиши два билета. 20 число, фамилия Орлов. Димка Орлов, гениальный управдом, все от него зависит, вся моя жизнь, ибо – покой. Записал? Спасибо, Орлов. Спасибо».
И срочно оставить использованного начальника! Ни в коем случае не продолжать беседы (перенесем на следующий раз). А Димка Орлов вовсе не управдом, а закадычный друг, с которым они на границе школы и вуза летней дачной порой сочинили не просто тетрадь стихов, а целое направление в поэзии – «вуализм». Вот вам пример, восхищайтесь и хлопайте:
В изгибе зги
Резки, низки,
Сгибались сгорбленные скифы.
И в строгой стройности с реки
На них стремились страшно грифы.
Или еще, извольте:
Отброшен, выброшен, заброшен,
Приросший к придорожной роже,
Клеймом ленивым лег —
Плевок.
Эта штука, конечно, не сильнее вот этого стиха для радио, но все же… тоже хороша. Леонид с удовольствием, но не без взгляда на часы проработал знаменитые строки А. Межирова о Синявинских болотах, о блокаде, о Ладоге и Неве. Так. Ленке – записка посмешнее готова: «Слушай, дочь. Пока не ночь – лень прочь! Сготовь урок, поешь чуток и – наутек. Гуляй, Ленок. Целую дочку в щечку. Папочка-папочка». Ну, не шедевр. Но ребенка, во-первых, порадует и, во-вторых, в легкой форме мобилизует на порядок дня. Да, книжечка театра исписана насквозь. А ведь он еще врачам обещал. Одной – из детсада, Аллочка даже записку приносила и сама два раза напоминала: «Папа, ты на „Отелло“ Анне Осиповне сделал свои билетики?» И зубной врачихе, хорошей тетке. Придется нынче не забыть поунижаться перед… кто там в прошлый раз помог… да, значит, к главрежу обратимся. Он народный артист, ему народу бы и помогать. Так. Гурари записан, подчеркнут даже. Он не только брат жены седьмого киселя, он жене Тамаре бесценную шубу обещал. А это – великое дело, фундамент, база, и за ценой Леонид не постоит. За словом он в карман не лезет. Но когда речь о радостях Тамары – он тут же достает из широких штанин… Было бы что достать. Но – скоро придет перевод, придет перевод. Вот.
Время – 9 часов 50 минут. Звонок.
– Леня, это вы? А это Сашина мама, здравствуйте. Помните, вы обещали меня сводить на «Ревизора»? Или забыли?
– Конечно, помню, отлично, я думаю, вы позвоните двадцатого, нет, совсем железно – двадцать седьмого в этот же час, и я – я вот записал – точно вам скажу, в какой день. Как Сашка?
– Сашенька болел, теперь поправился. С Лизой они опять сошлись, я уж махнула рукой. Вам Лиза-то нравится?
И так далее… Снова звонок.
– Ленечка, это Дина Андреевна!
– Батюшки, чему это я обязан! Как вы себя чувствуете, как дела в училище?
– Значит, по порядку. Во-первых, я скрывать не стану, я звоню с просьбой. Я-то сама видела, но мои ближайшие – слышите, Ленечка, ближайшие друзья – они не наши, не актеры, они технократы, умоляют на Уильямса. Ну что я могу сделать?
– Дина Андреевна! О чем вы говорите! Любимый педагог – и такие слова! Все! Я вам сам позвоню, когда закажу.
– Я не стану говорить, что и вы мой любимый ученик, хотя это близко к истине, но вас у нас много…
– А вы у нас одни!
– Во-от. Но о тех временах, когда учились вы, Леня Филатов, Володя Высоцкий, Ролан Быков, – словом, приходится пожалеть. Между прочим, вашему ректору на днях стукнет семьдесят, вы там приветствие сочиняете в театре, Ленечка?
– Я, Дина Андреевна, после его статей об искусстве актера и после целого ряда происшествий, вам известных…
– Ну, Леня, он же все-таки старик…
– Извините, стариков много… и разнообразного поведения. А нашего меньше волнует судьба будущих поколений студентов, нежели приобретение квартиры, не знаю там чего, званий… Скучно, Дина Андреевна, любимый наш педагог!
И так далее… Звонок.
– Леонид Алексеич, это Таня с «Экрана». Значит, машина у театра в пятнадцать ноль-ноль? Да?
– Танечка, закажите не у театра, а у ДэЗэЗэ, есть?
– Хорошо. Ждем вас. До свидания.
(ДЗЗ – это радио, Дом звукозаписи.)
Из кухни в репродукторе прозвучали синалы «точного времени». Леонид проверил часы и вздохнул. Пора собираться в театр. Дочитал стихи для радио. Десять часов пять минут. Прожит третий час обычного рабочего дня Л. Павликовского, работника московского театра – между прочим, драматического.
Есть такое место в доме – в туго набитой квартире московских трудящихся Павликовских – бывший детский ящик. Письменный стол отца перешел вместе с Ленкой в первый класс, а в него – всякие детские всячины. Аллочка оккупировала мамину тумбочку. Мало им целого детского немецкого гарнитура. Разрастается хозяйство кукол, игр и книжек, лоскутков, флаконов и линялого старья. И в папиной комнатушке, узенькой, с выходом на балкон и дальше к грохочущему строительству, в левом углу под ореховой полкой – бывший детский ящик. Собственно говоря, это давнишняя посылка от отца, когда тот три года работал в Казахстане. Ящик крепкий, удачный. Куклы и тряпки год назад переселились, и на их место плотно улеглись тетрадки Леонида. Вот, может быть, и надо было бы не выслеживать минуты и бытов-щину актера, а дождаться ухода в театр, сесть над ящиком и – сколько там… – пять или восемь тетрадок и перелистать. Даже не для собственного эстетического возвышения, а для познания человека. Это ведь не сцена, которая уже профессия, и не дети, которые уже плоть и суть, – это то единственное, зыбкое, глубоко частное… мечта – она и есть мечта. Человек мирный, неровный, быстроходкий и многоуспевающий, обойденный увечьями и ужасами, Леонид имел одно расхождение с другими. Он обладал детским ящиком, содержание которого составляли совсем давнишние рассказы, пьески, начала повестей и прочего… То есть разнообразные траты душевного резерва, на которые чем дальше, тем времени все меньше…
Хозяин погладил верхнюю тетрадь, вздохнул и потянулся на звонок к телефону.
– Леня? Убегаешь?
– Да, Тома, убегаю.
– Как там дела?
– Нормалек. Сметану забыл.
– Всегда забываешь! А Ленка без сметаны борщ не ест!
– Еще что скажешь?
– Ах, ты так заговорил?
– Да, так! Пошли вы со своими прихотями, со всей суетой в… сметану!
– Смеюсь и падаю! Это все, что можешь сегодня мне сказать?
Она явно нажимала на слово «сегодня», что прошло мимо его ушей. Дело в том, что, придя на работу в полимерную лабораторию нелюбимого института, Тамара увидела спрятанный там в столе подарок мужу и вспомнила: сегодня 14 марта. 8 лет их совместной… и сразу звонить: занято. Еще раз – опять занято. И вот дозвонилась, намекнула и нарвалась на «ласку» супруга. Для всех всегда гладкий, добренький…
– Слушай, у тебя дело есть? Нету? Чего звонить без толку? Я и так ни черта с вами не успеваю в жизни…
– Ах, с нами, ах… («Пи-пи-пи»…)
10.15. Господи, опоздал. Машинально пролистав верхнюю тетрадь, Леня всунул ее в ящик, прихлопнул, подвигал по полу ящик и вышел в прихожую, даже не оглянувшись на бывший детский ящик.
– Теть Лиз! Пока!
– Ты уходишь? Когда будешь, что говорить?
– До двенадцати ночи; жуткий день!
– Ну, как всегда… А что говорить, если…
– Если Димка – завтра, как договорились. Если с «Мосфильма» – звоните в театр, если из редакции – в среду буду, все! Целую крепко – ваша репка!
Дверь – хлоп! Черт, маме забыл позвонить. Бегом вперед, к метрополитену. Выше голову, артист, выше, выше! И – марш под землю, в сказочный метродворец! Все шумнее Москва, все выше солнце над землей, и все дальше едет Леонид в день, в заботы, с каждым шагом уходя от дома, от левого дальнего угла, где снова нетронутыми остались белые страницы драгоценной тетрадки. Может, кроме него одного, они так-таки никому и не посветят, не приглянутся, но все-таки, знаете… Эйнштейн, говорят, так хорошо на скрипке играл…
Хорошо, не будем удерживаться. Пускай тетя Лиза, прибирая в квартире, подойдет к ореховой тумбочке, нагнется стереть пыль с ящика. Возьмем ее прекрасными морщинистыми руками одну из тетрадок и, не совсем в согласии с нормами приличий, заглянем доверчивыми глазами, скажем, в этот вот рассказ…
Рассказ Леонида Павликовского
ДВОЕ В ОДНОЙ УКАЗКЕ
«Самое большое счастье – знать, что ты в своей тарелке. Знать, что все твои поступки согласованы с расписанием. Не ломать утром голову, куда пойти и что говорить и кому говорить днем. И не мучиться ночью оттого, что не туда ходил, не то говорил и меньше заработал, чем мог. Быть спокойным за свое завтра, за свое послезавтра, короче: знать, что все твои поступки не выходят за рамки расписания…
.»
Так думал молодой Повесов, летя в пыли на автобусе по родному городу, где ему были знакомы все камни. Город был деревянный. Каменными были монастырь Урсулы и дворец графа Мантова. Повесов был экскурсоводом, и ему были знакомы все камни родного города вплоть до тончайшего кружева в опочивальне графини.
С вечера у Повесова было отмечено в записной книжечке, какой группе туристов он вчера не рассказал легенду о святой Урсуле и преподобном Марке, а какой группе уже сообщил подробности реставрации в большой гостиной дворца графа. Ему достаточно было проверить, проснувшись, наличие книжечки, а летя в пыли на автобусе к монастырю, перечитать вчерашнюю запись, чтобы затем в течение многих часов удивлять десятки и сотни туристов, во-первых, подробностями быта и искусства царской России, а во-вторых, бойкостью своей памяти и твердостью своего духа.
– Комната, в которой мы с вами сейчас находимся, носит название «кофейная зала». Приятель графа, известный публицист и путешественник Афанасий Львов (больше известный вам как Аркадий Ливердинардитищев) дважды останавливался в нашем городе. Первый раз – после возвращения из Индии, незадолго до своей смерти а второй раз – в 1871 году, уже после франко-прусской войны. Оба раза… молодой человек, вы мешаете группе; можете не слушать, но мешать не надо… Оба раза Афанасий останавливался в этой зале. Здесь спал, а здесь вот пил чай, привезенный им из Индии от турецкого паши. Охотился за дичью и ухаживал за дочерью, по непроверенным слухам, за дочерью Мантова Лизой.
