Глава десятая

Генерал-полковник был не в духе и не считал нужным это скрывать. День выдался трудный, помимо прочего пришлось разбираться с кляузным персональным делом одного офицера, запутавшегося в дурно пахнущих махинациях с трофейным имуществом, и точило беспокойство за племянницу – необъяснимое, казалось бы, – что могло с ней случиться? Дороги спокойны, это не Польша, вервольфы (если где и были) давно угомонились... Да, все это так, но на душе было неспокойно, Николаев уже жалел, что отпустил ее одну в такую даль. Хотя, после всех ее приключений...

Он уже собрался ехать домой, когда его настиг неприятный телефонный звонок. В высшей степени неприятный. Звонивший – у него был негромкий, бесцветный какой-то голос – представился майором, назвал место службы и попросил быть вечером дома, он, де, заедет выяснить один вопрос. Не спросил разрешения приехать, не осведомился даже – хотя бы приличия ради – удобно ли именно сегодня; нет, просто поставил в известность, как будто разговаривал с подчиненным. И еще одна деталь: майору этому, естественно, следовало бы обращаться к нему либо по званию – «товарищ генерал-полковник», либо по должности – «товарищ командующий», но он сказал просто «Александр Семенович», явно подчеркивая этим, что для них там все должности и звания совершенно несущественны. Так оно, несомненно, и есть. Учреждение вроде бы всем хорошо знакомое, и в то же время совершенно загадочное, загадочное вплоть до своего официального, смахивающего на мрачный каламбур наименования, относительно которого так толком и неизвестно, из каких, собственно, слов сия аббревиатура образована.

Майор явился в назначенный час и разговор начал с предупреждения о строгой его конфиденциальности.

– Этого можно было не уточнять, – сказал Николаев сухо, – я не имею обыкновения посвящать посторонних в мои служебные дела.

– Разумеется, – согласился майор бесцветным своим голосом. Он говорил совершенно без интонаций, негромко и невыразительно; он весь был какой-то невыразительный, неопределимый, и это, пожалуй, делало общение с ним особенно тягостным, Николаев любил иметь дело с людьми, поддающимися классификации. – Я предупредил о нежелательности разглашения этого разговора именно потому, что он не имеет отношения к вашим служебным делам, и вы могли бы случайно, не отступая от своего обыкновения, кому-нибудь что-то сказать. Об этом не следует говорить никому, включая Татьяну Викторовну.

Николаев задрал левую бровь.

– Это имеет отношение к моей племяннице?

– Самое косвенное, Александр Семенович, а возможно, и вообще никакого...

Майор классификации не поддавался, он был весь какой-то усредненный, словно безликий и ненастоящий; или, точнее, не соответствующий внешнему обличью – начиная с общевойсковой эмблемы на малиновых петлицах, явно не соответствующей его, если можно так выразиться, роду оружия.

– Слушаю вас, майор.

– Дело в следующем, Александр Семенович. В начале мая сего года, в полосе армии генерала Жадова органами СМЕРШ была задержана некая Гертруда Юргенс – по документам немка, родившаяся в Советском Союзе, одна тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, член нацистской партии, окончившая специальную школу пропагандистов и работавшая в лагерях для вывезенных в Германию советских граждан...

– Так, – без интереса уронил Николаев. Он сидел, откинувшись в повернутом боком кресле, положив ногу на ногу, и легкими щелчками заставлял свои очки крутиться на зеленом сукне письменного стола. – Двадцать третьего года, говорите? Хм, когда же это она все успела. Активная, похоже, девица.

– На первом же допросе, – продолжал майор без выражения, словно протокол зачитывал, – Юргенс показала, что документы у нее фальшивые, а на самом деле она – Земцева Людмила Алексеевна...

– Кто, кто? – переспросил генерал, подавшись вперед всем корпусом. – Земцева, вы сказали? Людмила?

– Земцева Людмила Алексеевна, русская, уроженка города Энск, вывезенная на работу в Германию в порядке принудительного призыва осенью одна тысяча девятьсот сорок первого года. Вам знакомо это имя?

– Еще бы, это одноклассница и подруга моей племянницы, я при вступлении наших войск на территорию Германии обратился в соответствующие органы с просьбой выяснить судьбу обеих! Но племянница нашлась сама, а теперь, значит, и Люда? Ну, я рад, майор!

– Александр Семенович, здесь все очень не просто. В показаниях задержанной слишком много противоречий. Так, например: на вопрос, для чего ей понадобились документы на имя немки, да еще нацистки, она сказала, что в Дрезден приехала из Баварии, по указанию тамошнего представителя оперативного руководства КПГ, для того чтобы устроиться на одно из дрезденских предприятий в качестве переводчицы и осуществлять связь между коммунистами в городе и лагерным подпольем. Там же, в Мюнхене, ей вместе с направлением на работу якобы выдали и другие документы – о том, что она кончила спецшколу, всякие характеристики и тому подобное...

– Это правдоподобно, – сказал Николаев, – если ее направили на такую опасную работу – естественно, что должны были как-то подстраховать.

– Послушайте дальше. Экспертиза установила, что удостоверение личности задержанной изготовлено в той же спецтипографии абвера, где печатались и другие документы для их агентуры. Выходит, они и коммунистическое подполье снабжали своей продукцией? Когда задержанной было указано на это несоответствие, она «вспомнила», что летом прошлого года вступила в половую связь с офицером вермахта, участником событий двадцатого июля...

– Что это за «события двадцатого июля»?

– Неудавшееся покушение на Гитлера в его ставке в Растенбурге и попытка путча в Берлине.

– Ах, это. В прошлом году? Да, припоминаю.

– Так вот, – продолжал майор, – якобы этот ее любовник заранее снабдил ее комплектом фальшивых документов на случай провала заговора...

– Так кто участвовал в заговоре – он или она? – Николаев действительно переставал уже что-либо понимать. – Почему в случае провала ей должны были понадобиться фальшивые документы?

– В Дрездене она жила прислугой в доме другого участника заговора, и в случае его ареста могли бы прихватить и ее.

– Позвольте – вы сказали, что в Дрезден она приехала уже с фальшивыми документами.

– Это уже потом. С фальшивыми бумагами она в Дрезден вернулась якобы по указанию подполья, а тогда, прошлой осенью, она бежала из Дрездена в Баварию.

– Странно, что ее направили именно туда, откуда она бежала, – заметил Николаев.

– Да, в этом деле вообще много странного. Скажем, личность ее любовника. На первый взгляд ничего особенного, обыкновенный капитан инженерных войск, но что под этим? Оказывается, он был физиком, в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году добровольно ушел в армию, имея ученую степень доктора. Ну, это примерно соответствует нашему кандидату. Принимал участие во французской и североафриканской кампаниях, затем на Восточном фронте попал в окружение под Сталинградом, откуда был по требованию абвера эвакуирован одним из последних воздушных рейсов. Подчеркиваю – одним из последних, когда гитлеровцы вывозили уже только высший командный состав.

– А как было обосновано требование абвера?

– Это была рекомендация отозвать такого-то из действующей армии для исследовательской работы в области новейших видов вооружения. Вас тут ничто не настораживает?

– Что ж, он действительно мог быть ценным для них специалистом. У нас тоже в некоторых случаях отзывали. Не совсем, правда, понятно, почему о нем хлопотал абвер, а не сами вооруженцы.

– В том-то и дело. Налицо заинтересованность совсем другого ведомства. Смотрим далее: вернувшись с фронта, капитан этот никакой исследовательской работой не занимается, а сразу получает назначение в Главное командование сухопутных сил, то есть прямо в штаб заговорщиков.

– Странно, – повторил Николаев. – А что с ним-то самим?

– По имеющимся сведениям, погиб во время путча.

– Ну, действительно... тайны мадридского двора!

– Совершенно верно. И Земцева Людмила Алексеевна – если задержанная действительно она – запутана в этих тайнах, как говорится, выше головы.

– Вы сомневаетесь, что это действительно Люда Земцева?

– Мы обязаны сомневаться во всем решительно, тем более если речь идет о таком неординарном случае.

– Но установить личность проще простого – у нее есть мать, устройте им свидание, и...

– Земцева Галина Николаевна умерла три года назад. Но дело, в конце концов, не в установлении личности, вероятно, речь действительно идет о Земцевой Людмиле Алексеевне.

– Что же вас тогда смущает? И чем я могу быть полезен в вашем... расследовании?

– Смущает нас, Александр Семенович, очень многое. В дополнение к вышеизложенному могу добавить, скажем, еще такой факт. В последние дни войны гитлеровские власти вывезли в Швейцарию и передали американцам небольшую группу заключенных из концлагеря Флоссенбюрг, среди которых находился один из участников заговора двадцатого июля, вплоть до этой даты тесно связанный с любовником Земцевой-Юргенс, а следовательно – можно предположить – и с ней самой. Сейчас, как стало известно, этот человек живет в Берне на вилле одного из немецких сотрудников американского Отдела стратегических служб. Или, попросту говоря, их военной разведки. Как видите, слишком уж много «совпадений» завязано вокруг этой молодой, но – как вы справедливо заметили – не по возрасту активной особы... чтобы можно было рассматривать этот случай не заслуживающим особого и самого пристального внимания. Ну а к вам мы позволили себе обратиться вот почему...

Николаев смотрел на майора и думал о том, что человек этот не так уж, в сущности, «неопределим» и труден для классификации; просто отнести его приходится к очень странному классу – или виду, или семейству – существ в высшей степени загадочных, словно бы ночного или подземного образа жизни, которых на поверхности да еще при дневном свете можно встретить лишь мельком и случайно. Удовольствия, надо сказать, такие встречи не доставляют. Он с неприязнью покосился на руки майора, обхватившие верхний край немецкой кожаной, на «молнии», папки, которую тот держал, поставив ребром, у себя на коленях. Руки, как и лицо, были неестественной белизны, словно их никогда не касалось солнце.

– Хотелось бы знать ваше личное мнение о бывшей однокласснице и подруге Татьяны Викторовны, – продолжал майор своим ровным негромким голосом. – Она говорит, что до войны часто бывала у вас дома, следовательно, какое-то впечатление о ней у вас должно было сложиться?

– Ну, видите ли, – Николаев развел руками, – это было давно! Я не так уж часто ее встречал, больше знал со слов племянницы, та отзывалась... положительно. Люда прекрасно училась, была активной комсомолкой, и вообще – ну, такая, знаете ли, примерная девочка из интеллигентной семьи. Я, пожалуй, даже больше знал ее мать – общались на партконференциях, иногда у общих знакомых... Кстати, при каких обстоятельствах умерла Галина Николаевна?

– В эвакуации, инфаркт миокарда. Александр Семенович, вы вот сказали – «девочка из интеллигентной семьи». Семья, действительно, потомственно-интеллигентная. К сожалению, опыт показывает, что именно в таких семьях нередко сохраняются... не совсем правильные взгляды на окружающее, не четко классовый подход к тем или иным проблемам – ну, вы меня понимаете...

– Нет, не понимаю, – сказал генерал. – Я, увы, тоже не совсем пролетарского происхождения, вам-то это известно. Однако взглядов на окружающее придерживаюсь, смею думать, вполне правильных.

– Александр Семенович, речь сейчас не о вас, – мягко, но с нажимом возразил майор, причем слово «сейчас» прозвучало у него почти как «пока». – От Земцевой Галины Николаевны вам никогда не приходилось слышать каких-либо высказываний, которые дали бы основание предполагать, что она могла внушить дочери не совсем правильные, не совсем наши взгляды? Может быть, в ее рассказах о том периоде, когда она работала за границей?

– Нет, – сухо сказал Николаев и щелкнул по лежащим на сукне очкам так, что они завертелись пропеллером. – О своей работе в Германии в двадцатые годы мне она не рассказывала, а я не расспрашивал – не было общих интересов.

Экая наглость, в самом деле, думал он с тягостным ощущением скованности, почти бессилия, пришел, сидит и ведет форменный допрос. Можно, конечно, выставить, да что толку? От них ведь так просто не отделаешься, в следующий раз пригласит к себе...

– Но согласитесь, Александр Семенович, что человек, у которого мать проходила в Германии научную стажировку, а дед в той же Германии окончил университет, – у такого человека с самого начала могло быть к немцам несколько иное отношение, чем присущее большинству наших людей инстинктивное, классовое отталкивание от всего не советского. Я не утверждаю сейчас, что оно было; но – могло быть?

– В принципе – могло, – согласился Николаев. – Но что так было у Люды Земцевой – не думаю.

– Не думаете, что было? Или уверены, что не было и не могло быть?

– Не думаю, – повторил генерал. – Я только никак не могу понять – в чем конкретно ее обвиняют? Если даже представить себе, что она кем-то завербована, то не проще ли ей было уничтожить все эти фальшивые документы и явиться к нам под своим настоящим именем?

– Ее пока ни в чем не обвиняют. Мы лишь пытаемся разобраться в очень необычном случае, когда советская гражданка, будучи насильственно вывезена в Германию, попадает там в какие-то совершенно особые привилегированные условия, ее чуть ли не удочеряет семья немецкого искусствоведа, а затем она вообще оказывается в центре крайне запутанного клубка, откуда тянутся нити – судите сами – к оппозиции внутри гитлеровской военной верхушки; к абверу; к военно-исследовательскому ведомству рейха; и, наконец, что самое серьезное – через ее любовника и его так заботливо спасенного союзниками друга – к американской военной разведке.

– М-да, действительно...

– Поэтому мы хотим знать о Земцевой все. Включая отзывы тех, кто ее знал до войны. Спрашивать Татьяну Викторовну по некоторым соображениям нецелесообразно, поэтому решили обратиться к вам, поскольку вы имели возможность общаться к тому же и с ее матерью...

Николаев и сам не мог понять, почему во всем этом деле ему почувствовалась вдруг какая-то ловушка. Такая же непонятная, впрочем, как и все «дело» Люды Земцевой. Непонятно, зачем им его мнение, они все равно будут основываться на своем собственном; тут что-то другое, их не так интересует судьба Земцевой (скорее всего, она уже решена), сколько его высказывания. Но почему? Так бывало на фронте, когда в ходе операции, разворачивающейся, казалось бы, вполне по плану, противник обнаруживал вдруг свой контрзамысел, непредвиденный и не принятый во внимание, и все вдруг повисало в неопределенности: исход операции, судьбы десятков тысяч ее участников начинали зависеть от того, успеешь ли разгадать хитрость противника, скорректировать свой план, пока не поздно, пока не случилось непоправимого...

– Александр Семенович, поставим вопрос в такой форме: позволяет ли тот объем информации, которым вы располагаете в отношении Земцевой Людмилы Алексеевны, утверждать, со всей уверенностью, что она, находясь в Германии, не могла совершить каких-либо действий, наносящих прямой или косвенный ущерб интересам нашей Родины? Иными словами, ручаетесь ли вы за нее в этом смысле. Или же – в принципе допускаете, что таковые действия могли быть ею совершены. Согласитесь, тут ведь либо одно – либо другое...

...Да, непоправимого, непоправимого и бессмысленного, потому что помочь ей он все равно уже не поможет, что бы ни сказал. Да и – строго говоря – что он, действительно, знает? Люди во время войны так меняются, попадают в такие переделки, что уверенным, конечно, нельзя быть ни в чем. Абсолютно уверенным. Тем более что донкихотство может обойтись слишком дорого. Не ему, а той же Татьяне, тому же Болховитинову, которого все равно придется вытаскивать, а кто сможет вытащить, если не он...

Николаев рывком крутнул кресло, встал и, выйдя из-за письменного стола, пересек комнату по диагонали.

– Ручаться, естественно, я за Земцеву не могу, – сказал он, не глядя на майора. – Нужным для этого объемом информации никогда не располагал. Думаю, однако, что...

– Благодарю вас, Александр Семенович, – тот тоже встал, держа папку перед грудью. – Не будем больше отнимать вашего времени, – сказал он с каким-то полупоклоном, и этот полупоклон, и писарским жестом прижатая к груди папочка – после того, что майор так бесцеремонно прервал генерал-полковника, не дав себе труда дослушать фразу, – показались Николаеву почти глумливыми; бледная поганка, подумал он, вот самое точное для него определение.

– Всего доброго, – сухо сказал он. – Будете проходить через приемную – пошлите ко мне порученца, он там сидит.

Майор вышел, тотчас вошел порученец, молодой подполковник Силантьев.

– Простите, что задержал вас, – сказал Николаев, – ступайте отдыхать. Татьяна Викторовна не звонила еще?

– Так точно, с контрольно-пропускного в Пирне, товарищ генерал-полковник.

– Встретили ее там, все в порядке?

– Встретили, так точно, скоро будут здесь. Я сказал, чтобы ехали через Фрейталь и Вильсдруф, там дорога лучше.

– Спасибо, Силантьев, можете быть свободны...

Еще год назад такое было бы невозможно. Не посмели бы. Да, это уже что-то новое. Не такое уж новое, впрочем. Скорее – хорошо забытое старое. Ничего, теперь напомнят...

Подойдя к шкафу, он достал початую бутылку и, налив полстакана, вытянул не отрываясь. Захотелось вдруг напиться до беспамятства, чтобы до утра мертвым сном; он так и сделал бы, если бы не племянница. Надо ведь встретить, спросить, как прошло свидание. Теперь придется постоянно врать, она время от времени напоминает – неужели до сих пор ничего не удалось выяснить насчет Люси. Не удалось и не удастся, глупо спрашивать, людей или нашли сразу, или они не найдутся никогда. Пропали, исчезли, нет их больше! Мало ли наших бесследно пропало здесь во время бомбежек или ушло на Запад, осталось там. Люсенька Земцева, подумать только. Он брезгливо дернул щекой, вспомнив слова майора – «вступила в половую связь с офицером вермахта», – и торопливо налил себе еще, словно пытаясь коньяком смыть привкус омерзения. Такая была примерная девочка, еще Татьяне обычно ставил ее в пример...

...Аккуратненькая всегда, миловидная, косы этак коронкой – вокруг головы. Помнится, в пионерском галстуке еще приходила. Черт знает что. Немецкий капитан какой-то, герр гауптман, то ли физик, то ли шпион, еще и с путчистами этими путался... подозрительнейший тип, неудивительно что СМЕРШ сделал стойку. И Людмила Земцева. Тьфу, мерзость... Может, наврал белесый майор? Да нет, какой смысл придумывать такое...

Да, год назад бледная погань держала бы себя иначе. Особенно-то они и тогда не стеснялись; вспомнился идиотский вопрос какого-то щелкопера на недавнем приеме: «Ощущаете ли вы, господин генерал, что армия теперь пользуется у партийного руководства большим доверием, чем в предвоенные годы?» (Переведите господину корреспонденту, что вопрос считаю в высшей степени некорректным; Красная Армия неотделима от народа, от партии и, естественно, всегда пользовалась у руководства полнейшим доверием. Фигляр, тебе не в газете работать, а проявлять резвость мысли где-нибудь на подмостках.) Не стеснялись и во время войны, но все же по пустякам не усердствовали сверх меры. Ну а теперь-то уж чего стесняться! Теперь на повестке дня опять бдительность, не утратил же силу пресловутый закон обострения классовой борьбы по мере роста успехов.

Напиться бы, подумал он с тоской и убрал бутылку в шкаф. До беспамятства, чтобы сразу долой из головы все – и белесый майор, и примерная девочка Люся, вступившая в половую связь с офицером вермахта, и генерал-полковник Николаев. Он-то в первую очередь. И нечего себя обманывать насчет того, откуда этот привкус омерзения; а ведь пытаешься, делаешь вид, будто омерзение от рассказанного майором. Люда Земцева тут не при чем. Вступила, так вступила, вопрос сугубо личного характера, весьма интимный, постороннему об этом судить нельзя. А если любила? Не в Люсе дело. И не в майоре, конечно, мало ли он повидал этой погани, пора было привыкнуть, да он и привык. К себе не привыкнешь, вот что худо. К себе – каким стал, каким тебя сделали...

Покойный брат был человек редкостного везенья, Татьяниному отцу везло во всем, даже умереть сумел в удобный момент – в тридцать шестом (на самом пороге: годом позже, по всей вероятности, главный инженер «Востсибмаша» уже не удостоился бы некролога в «Социндустрии», мог фигурировать в публикациях совершенно иного рода). И со стороны – если не вникать – может показаться, что везенье это он унаследовал от Виктора вместе с племянницей. От «ежовых рукавиц» его спасло то, что слишком долго засиделся в майорах; как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Командующий его невзлюбил (за «интеллихэнтность», скорее всего), действительно не давал ходу, и в определенный момент это неожиданно сработало в его пользу. Шло уже великое «оздоровление кадров», Дом комсостава опустел на одну треть (мог бы и наполовину, да начальство рангом повыше обитало в других домах), а ему вдруг дали бригаду, наградили медалью «XX лет РККА», потом послали в Монголию – везение продолжалось. Так это выглядело со стороны, если не вникать.

А если вникнуть, то была и другая сторона. Даже получив Героя, он не обольщался относительно прочности своего положения, в случае чего, Золотая Звезда защитой не оказалась бы, других не защитили и маршальские. Поэтому – положение обязывает! – приходилось соответствовать. Приходилось оправдывать доверие. Где-то проголосовать «за», где-то промолчать, где-то, наоборот, выступить – все это, как правило, вопреки тому, что думал. Да, да, и вопреки совести, если называть вещи своими именами. А была ли возможность поступать иначе?

Возможность-то, положим, была; не было смысла. Ведь ни в одном случае – поступи он иначе – ничто не изменилось бы ни на йоту, а погубил бы он не только себя. Что сталось бы с Татьяной? А на бригаду поставили бы очередного болвана из выдвиженцев, неспособного командовать ротой. Как раз в те годы именно этот тип «командиров» стремительно попер на верха, словно прокисшее тесто из квашни...

Словом, оправданий – вполне логичных, ни с какой стороны не возразишь – всегда находилось предостаточно. Потом и нужда в них отпала, стало немыслимым даже представить себе, что вообще возможна иная линия поведения. Привыкли? А остаточное чувство стыда, если оно порой и ощущалось, всегда можно было нейтрализовать этаким легким цинизмом – что ж, если армию и называют «школой мужества», то ведь отнюдь не гражданское имеется при этом в виду. Есть к тому же старое мудрейшее правило: коли угораздило попасть в волчью стаю, учись подвывать не хуже других.

Так почему тогда взыграло вдруг самолюбие, откуда эта гадливость к самому себе? Аналогичное тому, что он сделал сейчас, приходилось делать и раньше, тут ничего принципиально нового; сейчас тоже ничего не изменилось, никакое его ручательство не могло бы изменить к лучшему судьбу Людмилы Земцевой. Точно так же проголосовал он когда-то за исключение из партии комдива Иващенко, отлично зная, что выдвинутое против Иващенко обвинение в национализме – высосанный из пальца вздор, исключение из партии было пустой формальностью перед арестом, это он тоже знал, судьба комдива была решена, что изменилось бы, проголосуй один какой-то майор «против»... Да, но это было перед войной. До войны это было, вот в чем дело.

За четыре года все-таки поотвыкли. Не то чтобы вообще не приходилось поступать против совести, против чувства долга, против здравого смысла, наконец; но внутренний конфликт возникал, как правило, по вопросам чисто военным, это куда проще. Ведь приказы не обсуждаются, получил – выполни, а про себя можешь протестовать сколько душе угодно. Совесть все равно остается чиста: поступил по уставу. В армии так было спокон веку, так есть, так будет всегда. На то она и армия.

Да, на войне было легче. Николаев постоял перед шкафом, раскрыл дверцу, налил еще с четверть стакана, выпил и снова запер бутылку – теперь уже на ключ. На войне было, в общем... хорошо. Легче, проще. Погани было меньше. Правда, воевали не всегда так, как хотелось бы (и как могли бы), но что делать! Если война есть продолжение политики, то именно политика будет всегда определять конечное решение любой военной проблемы. Это логично. В конце концов, не исключено, что даже берлинская бойня – совершенно бессмысленная с точки зрения чисто военной – была и впрямь нужна как элемент некой политической стратегии. Возможно, и так. А воевалось все-таки хорошо, подумал он с тоской. Хорошо воевалось, особенно под конец. Прорыв под Цоссеном, например, – он видел его своими глазами, находясь в боевых порядках 11-го мехкорпуса; наблюдательный пункт был оборудован на полусбитой снарядами колокольне и давал отличный обзор. Экипажи действовали превосходно, и такая безупречная слаженность была во всем ходе штурма, в четком взаимодействии родов войск, что он тогда (странная аналогия!) почувствовал себя вдруг дирижером, управляющим всем этим гигантским, великолепно сыгравшимся оркестром – артиллерией поддержки, идущими за огневым валом танками с мотострелками на броне, ИЛами, которые точно по графику, минута в минуту, возникали откуда-то сзади и прямо над головой, туго ударив звенящим ревом, уносились в косо освещенную закатом дымную даль, прожигая ее тусклыми короткими молниями ракетных трасс...

Устало поскрипывая сапогами, генерал-полковник пересек просторный кабинет, отдернул портьеру, визгнув кольцами по медному пруту, рванул створку застекленной от самого пола двери. В саду было темно и тихо, пахло дождем, мокрой зеленью, какими-то незнакомыми цветами. Цветы, тишина, мир – все было незнакомо и непривычно, настораживало, таило в себе угрозу. Да, подумал он, на войне было легче. Кощунственная мысль, но что толку обманывать самого себя? Мы все будем еще вспоминать эти четыре года как лучшее, что было когда-нибудь в нашей жизни.

Глава одиннадцатая

В Энск поезд пришел холодным октябрьским утром. Было воскресенье, на привокзальной площади галдела и орала патефонными голосами барахолка, пыльный ветер рвал выгоревшее кумачовое полотнище «Слава воинам-победителям», рупоры на столбе ликующе громыхали маршем Дунаевского. Люди толпились и на трамвайной остановке – значит, трамваи уже ходят? Таню это удивило, она никак не ожидала увидеть трамвай, бегущий по улицам разбитого, разрушенного Энска. Трамвай был приметой довоенного благополучия, чего-то мирного, почти сказочного...

Неужели это возможно – опять войти в желто-зеленый вагончик, постоять на задней площадке, может быть, даже прижаться носом к холодному стеклу, чтобы совсем почувствовать себя там, в юности, в сороковом или тридцать девятом... А потом потрогать рукой шершавые стволы акаций на Пушкинской, раскрыть калитку... Вдруг Люся вернулась? Да нет, вряд ли, давно бы уж написала. Но все-таки почем знать, пойти надо в любом случае...

Охваченная нерешительностью, Таня замедлила шаги у углового полуразрушенного дома. От здания остался один нижний этаж, внутри заваленный рухнувшими перекрытиями двух верхних, но веранда, на которой когда-то стояли столики (здесь было кафе-мороженое) уцелела, была даже расчищена для каких-то целей, и на ней стояла притащенная неведомо зачем облезлая садовая скамейка. Таня поднялась по ступенькам, села, поставив у ног чемодан. Пыльный смерч пересек трамвайные пути, закручивая вихорьком мусор и обрывки газет. Было необычно холодно для начала октября, но она сейчас не ощущала холода, ей было жарко от волнения – все-таки она дома, все-таки вернулась, видит наяву эту площадь, так часто снившуюся ей в Эссене, а потом в Аппельдорне... Она не могла понять логики этих снов – ей никогда не снился ни Дом комсостава, ни Пушкинская, и школа ни разу не приснилась. Всегда почему-то эта площадь – иногда похожая на довоенную, иногда не имеющая с ней ничего общего, но даже в этом случае она всегда знала, что это привокзальная площадь в Энске; хотя как раз с этим местом не было связано у нее никаких воспоминаний – разве что одно-единственное, тот ее приезд из Москвы, девять лет назад. Тогда был вечер, блестел мокрый асфальт, она стояла возле машины, куда водитель в черном танкистском бушлате засовывал чемоданы, и пахло бензином и прорезиненным Дядисашиным плащом, и дождь косо летел мимо белых молочных фонарей, и было детство. Все было тогда впереди, все, и знакомство с Сергеем в энергетической лаборатории Дворца пионеров, и тот вечер первого сентября, и ушедший с сортировочной станции эшелон, и немцы, и Кирилл, фотографировавший развалины...

Молодой инвалид в защитной стеганке, с заткнутым за пояс пустым рукавом, остановился у веранды, окликнул Таню:

– Гвардейский привет боевой подруге! Из логова?

Таня кивнула.

– Ну как там фрицы, дышат еще? Теперь, небось, тихими стали, оглоеды! А дружка моего уже после Дня Победы вервольфы подстерегли. Кенигсберг вместе брали, поняла? Только я оттуда в госпиталь – во, гляди, левую верхнюю конечность отдал за Родину! – а дружок дальше пошел, добивать фашистского зверя... Чего привезла-то? Отрезы хорошие есть?

– Нет, – ответила она, – вот насчет отрезов не сообразила.

– Ладно, не строй дурочку, – инвалид подмигнул, оценивающе глянул на ее чемодан. – Вообще-то багаж у тебя малогабаритный. Что – часы? Беру. Иголки тоже беру, патефонные, швейные, какие хошь. Кремни есть? Зажигалки?

– Тебе какие – термитные, фосфорные? Могу еще с десяток гранат уступить, по дешевке. А «вальтер» офицерский не нужен?