Лев Исаевич Славин
Арденнские страсти
Страницы из дневника первого лейтенанта Лайонела Осборна
Записи от 5 – 10 декабря 1944 года
Второй день я мотаюсь в этой курортной, наполовину разбомбленной дыре Спа и все не могу найти попутной машины в часть.
И вообще сдается, что войны вовсе и нет.
А ее и вправду нет в Арденнах.
Это, положим, не мои слова. Это сказал мне за обедом саперный капитан, похожий на постаревшего кролика.
Когда он ест, его оттопыренные уши (точь-в-точь две улитки!) шевелятся в такт жеванью. Честное слово, я насобачился по частоте этого ритма судить о вкусовых качествах жратвы в этой интендантской объедаловке, забравшейся в роскошные залы ванного заведения «Петр Великий». Крыша стеклянная. Окна под потолком.
Поинтересовался:
– Что это еще за «Петр Великий»?
Капитан меня просветил:
– Русский император. Лечился здесь. Имейте в виду, эту знаменитую воду не вывозят. Пользоваться можно только здесь. Ходить недалеко: источник «Петр Великий» тут же, в подвале. Волшебная водичка! Хочешь пей, хочешь – купайся. Курорт! И не только здесь, в Спа. Весь наш фронт от самого Ахена и до Трира – сплошной курорт. Последний выстрел я слышал, когда у Сен-Вита обивал окопы досками. И то, по-моему, из охотничьего ружья.
Ну, я ему на это сказал, что не мешало хотя бы поштукатурить облупленные стены «Петра Великого». А он начал вздыхать и качать головой. Что, мол, делать! У немцев здесь было офицерское казино. И они разрисовали все стены в своем анально-фекальном стиле. Пришлось сбивать эту порно, чтобы наши ребятки не воспламенялись излишне. Я полюбопытствовал:
– А что ж это за такой стиль?
– А вот полюбуйтесь.
И он вынул из кармана статуэтку. Маленькая бородатая собачка. Я взял ее, осмотрел. Ничего особенного. Собачка как собачка.
А он так хитренько улыбнулся, говорит:
– Это же машинка для чинки карандашей. Вся штука в том, куда вставляется карандаш. Под хвост! Весело, да? Или вот еще.
Опять он полез в карман и вытащил фарфоровую пепельницу. Посреди нее была выложена фарфоровая же и очень натурально сделанная кучка кала.
Спрашиваю:
– Вы что, собираете эти прелести?
Он сказал:
– Забавно же…
И принялся за суп.
Смотрю: уши его замолотили как сумасшедшие. А очень просто: овсяный суп с опостылевшей свиной тушенкой был премерзким и, значит, капитан спешил разделаться с ним побыстрее. Но это не мешало ему работать языком. Так и сыпал именами. Пришлось мне останавливать его чуть ли не на каждом слове.
Говорит:
– Старик Трои Миддлтон, конечно, вне себя…
– Стоп! Это кто?
А он недоверчиво:
– А вы не знаете?
– Я же не вашего фронта.
– Это наш командующий корпусом. Да и вся эта штабная бражка Восьмого корпуса ворчит: нет боев, нет наград. Весь Спа нафарширован штабами. Здесь вы можете увидеть Ходжеса…
– Стоп!
– Все забываю, что вы не наш. Командующий Первой армией. Да и сам Брэдли изредка наезжает. Омар Брэдли, командующий Двенадцатой группой армий.
– Это-то я знаю.
– И вообще генералов тут у нас, в Спа, хватает. Как-то прикатил старик Уильям Симпсон из Девятой, из Маастрихта, принял парочку углекислых «петров великих». А однажды удостоил нас визитом сам Монти.
Говорю:
– А не заливаете, капитан? Фельдмаршал Монтгомери?
Я подумал, что ослышался.
Но он:
– Во-во! Собственной персоной. Хотя лайми там, под Антверпеном, не очень-то потеют.
Так я узнал, что англичан наши ребята называют «лайми». Это, я сказал бы, не чересчур почетное прозвище.
А он сыплет дальше:
– Слушайте, Симпсон, часом, не индейского происхождения? С его носом, изогнутым, как клюв коршуна, он сильно смахивает на какого-нибудь ирокезишку. Как же он все-таки докарабкался до генерал-лейтенанта, а?
Подали бараньи котлетки, и тут уши капитана замолотили в темпе модерато. Действительно, не совру, котлетки прямо таяли во рту, нежные, в пикантных сухарях, отлично прожаренные.
А капитан бубнит:
– Да и воевать тут, собственно, некому. И не с кем. На весь фронт в сто двадцать километров у нас тут четыре дивизии Ходжеса неполного состава. И резерва никакого. А зачем он здесь? А у мофов и того нет.
Так я узнал, что немцев тут называют «мофы», словечко голландское и довольно крепкое.
– Глушь. (Это все он говорит.) Леса. Ни тебе дотов. Ни тебе минных полей. Да и ни к чему они здесь. Горы. Непроходимые горы. Дорог нет. Вот и шлют нам с других участков потрепанные части для отдыха и поправки. Да еще новобранцев обучаться. Я вижу, вы хромаете? Из госпиталя? Ничего. У нас вы быстро поправитесь. Витамины тут, в Арденнах, в воздухе, прямо трещат на зубах. Вот придет весна – в горных речках форель, в лесу кабаны. Как вы насчет охоты, не любитель?
Он, наверно, обомлел, когда я встал и не простившись вышел из столовой. Как подумаешь, что в Тихом океане, и в Бирме, и у Окинавы, и в Италии, и в России ребята сгорают, тонут, разлетаются в куски! А эта старая уховертка забаррикадировалась Арденнами и наворачивает бараньи котлетки!
Хотя, в сущности, чем он виноват!
В конце концов, сказать по правде, мне тоже не мешает после ранения отдохнуть, вернуть форму. Эх, как я вспомню свой старый уютный контрабас, на котором я работал в нашей кафешке «Магические брызги»… Нет, нет! К черту! Не буду расслабляться. Я уже заметил: чуть я начинаю что-нибудь такое, рана кровоточит.
Значит, так. Медленно я плелся по улицам Спа. Все-таки он не очень разбомблен. Отели первоклассные. Ванные заведения прямо как дворцы. А кругом горы. Как будто их здесь поставили специально для обстановки люкс. Лес на них темно-зеленый, из него так и тянет кондишионинг-воздухом.
Прошел через маленькую площадь. Смотрю: памятник какому-то усатому типу. Оказывается, это маршал Жоффр – прямо морж на коне. А все-таки немцы его не снесли! Хотя им доставалось от него в ту войну. Может, просто руки не дошли.
Горка снежная. Издали показалось: дети катаются с нее. Подхожу: солдаты! Хохочут. И съезжают на детских салазках. Вояки! Отвратительно. На меня никакого внимания.
– Хорошо, но все-таки мне надо где-нибудь переночевать! Я решил опять завернуть к коменданту. А вдруг? И что же – действительно повезло. Только я вошел в комендантское управление, как дежурный сержант орет:
– Первый лейтенант Осборн! Хорошо, что вы пришли! Есть машина. Правда, не военная. Ну да тут у нас тихо. Мистер Ли согласился подхватить вас.
Через полчаса мы выезжали из города вверх по узкой аллее, обсаженной елями.
Мистер Ли сказал:
– Забавный городишко, а?
Он сам сидел за баранкой своего старого «бьюика», джентльмен средних лет, в куртке с кенгуровым воротником. Машину ведет неплохо.
А сосед мой – мы его прихватили в комендантском, молоденький парнишка в берете и камуфлированном комбинезоне десантника-коммандоса, или, как англичане говорят, «рейнджере», – так он говорит брезгливо:
– Помойная яма…
Спа, значит.
Я не удержался и спросил, глядя на его английское обмундирование:
– Каким ветром тебя занесло к нам?
Он пробормотал:
– Из окружения… Пробираюсь в Бастонь. Там пункт сбора.
Дорога паршивая, извилистая, с крутыми поворотами. С гор туман. Мистер Ли выжимал не менее ста и при этом беспрерывно болтал, иногда даже жестикулировал. Я подумывал: а не отнять ли у него баранку? Голос у него скучный, и он бубнил:
– Нет, городишко любопытный. Знаете ли вы, ребята, что в первую мировую войну в Спа была ставка германского императора Вильгельма Второго?
Я подмигнул десантнику, а он поджал губы: мне, мол, наплевать.
На императора, конечно.
А я спросил из чистой вежливости, все-таки машина его, то есть мистера Ли, он же мог и не взять нас с собой, это надо ценить. Так я спросил:
– Это тот, который с усами, закрученными кверху? Я имел в виду императора.
В это время из-за поворота вылетел «додж» три четверти [1]. Я закрыл лицо руками. Но сквозь пальцы смотрел. Мистер Ли отчаянно выкрутил баранку сначала вправо, оба правых ската завертелись в воздухе над пропастью, потом влево. «Додж» пронесся с дьявольским грохотом. И вот мы снова всеми четырьмя лапками на земле и мирно катим дальше.
– That's some driving! [2] – крикнул десантник.
«Р» у него было раскатистое, славянское.
Спрашиваю:
– Русский?
– Поляк.
Ну, я назвал себя. И он назвал себя:
– Сержант Феликс Маньковский.
Мистер Ли опять завел свою говорильную машину!
– Бьюсь об заклад, вы не знаете, что было в Спа летом тысяча девятьсот двадцатого года!
Я посмотрел на поляка. Он пожал плечами и сказал:
– Вы не могли бы рассказывать быстрее, а ездить медленнее?
А мистер Ли заявляет:
– Летом двадцатого года здесь, в Спа, состоялась конференция держав-победительниц. Они определили размер репараций с Германии и запретили ей на веки вечные вооружаться. И вот мы опять с ней воюем.
Я, конечно, дал тут же отпор:
– Ну, теперь мы наступим ей на пах так, что она не пикнет.
Маньковский покосился на меня. Вообще этот мальчишка в камуфляже начал раздражать меня своим вызывающим молчанием. Коммандос, подумаешь! Будто они значат что-нибудь на войне!
– Чем пахнет нагретый от стрельбы затвор карабина, знаешь? – спрашиваю.
А он угрюмо:
– Я из-под Арнема.
Молчу. Арнем – другое дело.
Мы то спускались в долины, то снова карабкались на горы. Внизу стояли склады. Всякие – боеприпасов, провиантские, амбары с горючим. Добра чертова уйма под защитой непроходимых гор. Потом мы опять подымались и кружили по тесным горным спиралям.
В одном месте стоп: шлагбаум. К машине подошли ребята из Эм-Пи [3] в своих белых шлемах. Я вынул документы. Но они даже не посмотрели на них. Их интересовало другое. Они потребовали открыть бензиновый бак.
Мистер Ли, конечно, отказался. С негодованием! Тогда один из солдат сам открыл бак, вставил в него резиновую трубку, потянул ртом, и бензин полился на землю. Они полезли также в багажник, проверили горючее в канистрах. Потом откозыряли нам и открыли шлагбаум.
Когда мы отъехали, я спросил: в чем дело? Мистер Ли проворчал:
– Я ж им говорил, что у нас бензин белый.
Не скажу, чтоб я что-нибудь уразумел из этого ответа. Маньковский меня просветил:
– Военный бензин розовый.
– Почему?
– Чтоб не крали. Тут же воровство на полном ходу. Воруют сигареты, консервы, ну, и бензин. Вот его стали подкрашивать.
– Н-да… Местечко эти Арденны…
– Тыл… – сказал Маньковский.
Здесь к нам подсел совсем молоденький лейтенантик. Таких молочных поросят сейчас пачками штампуют в Штатах. Все на нем до неприличия блестящее и скрипучее. Почтительно поглядывая на мою линялую куртку и комбинезон Маньковского, он представился:
– Джон Вулворт.
– Не из фирмы ли «Эдна Вулворт, магазины стандартных цен «Пять и десять центов»?
– Да… Собственно, это моя тетя…
– Что же она не пристроила вас при каком-нибудь сенаторе?
Мальчик так покраснел, что мне стало жалко его, Потом он робко спросил:
– А почему у нас шофер штатский?
Я посмотрел на Маньковского.
– Черт побери, а ведь действительно, кто он? Поляк пожал плечами.
– Гробовщик, – тихо сказал он.
– Как? Гробовщик?
Маньковский улыбнулся.
– Он владелец фирмы, которая взяла подряд на перевозку и захоронение трупов американских солдат.
– То-то у него такой похоронный вид.
– Да, это профессиональное. Только, кажется, в Арденнах он прогорит.
– Да, ему бы к вам под Арнем. Там бы он поживился.
Так мы болтали шепотком, крутясь по извилистым горным дорогам, переваливая через арочные мосты, осторожно соскальзывая с крутизны, тормозя мотором. А этот сосунок Вулворт с обожанием смотрел на меня и поляка и восхищался солдатской грубостью нашего разговора. Сам он молчал, не смея вмешаться своим писком. Ей-богу, мне даже стало жаль его, и я спросил:
– А тебе куда?
Он поспешно отбарабанил:
– В Шестую бронетанковую дивизию Восьмого корпуса Первой армии Двенадцатой группы армий. – Он помолчал. Потом спросил нерешительно: – Не знаете, там какие машины? Я ведь танкист. – И добавил: – Как и Эйзенхауэр.
Он смутился: не звучит ли это по-ребячески хвастливо.
Неожиданно, не поворачивая голову от баранки, мистер Ли крикнул:
– Ну, он, положим, больше дипломат, чем военный!
Это выпад, конечно. Но не хотелось ссориться с водителем. Наступило неловкое молчание. К счастью, поляк сказал:
– В дивизии танки типа «генерал Шерман».
Мальчик обрадовался:
– М-четыре – А-два? Вот здорово! С семидесятишестимиллиметровой пушкой? Это ж мой танк. Классная машина!
Поляк сказал:
– Много я их видел, вдрызг покалеченных, в Пятом корпусе.
Вулворт даже просиял:
– Там жарко, да?
– В Пятом? На реке Роер? Баня! Идут бои за эти проклятые дамбы. Там есть одно подразделение из твоей Шестой дивизии. Только тебе-то что? Ты же в Восьмой корпус. На курорт.
Лейтенантик всполошился, полез в свой бумажник за документами. Мы заглянули в его предписание. Мальчик чуть не плакал.
– Я уверен, – хныкал он, – что это все тетя Эдна подстроила… Чертова баба!
Он нудил и ругался школьными ругательствами, пока я не заткнул ему рот:
– Слушай, старик, ты утри сопли и не искушай судьбу. На фронте ничего нельзя менять, понял? Какие карты тебе сданы, такими и играй. Без передергивания. Судьба! Уразумел?
Поляк кивнул головой, подтверждая святую правду моих слов.
– Вот и он так говорит. Слушай старых солдат. А он из-под Арнема. Он был в аду и вернулся живым. Маньковский, расскажите нам про эту заваруху под Арнемом. Ребенку полезно. Да и мне интересно.
Поляк молчал. Потом сказал:
– Не хочется.
Лицо его помрачнело.
Я не настаивал. Дело хозяйское…
Искусствовед
Дом стоял в буковом лесу, совсем небольшой, просто сторожка, покинутая лесником, каменная халупа, сложенная из неровных глыб, с конической грифельной крышей. Ветви, запорошенные снегом, льнули к окошку.
Не сходя с койки, Вулворт видел могучие отроги Эйфеля, плавно переходившие в долины, а иногда вдруг обрывавшиеся так круто и отвесно, словно их отхватили вселенским топором. Кое-где ветром смело снег, обнажились каменные бугры материнских пород.
На другой койке полулежал маленький пухлый первый лейтенант в очках. Часа два назад в штабе он приветливо встретил Вулворта. Никакого отношения к 6-й дивизии он не имел, а просто, увидев растерянность Вулворта, пожалел его.
Снег повизгивал под их ногами, когда они шли сюда, в эту каменную конуру. Первый лейтенант прикрывал рот рукой. Он буркнул:
– Берегу дыхание.
И всю дорогу молчал.
Вулворт машинально шел с ним в ногу. Потом спохватился, что это выглядит как-то по-школьному, и нарочно сбился с ноги. На морозе первый лейтенант казался молодым, а в комнате Вулворт увидел, что ему, вероятно, что-нибудь за сорок.
На стене висело изображение богоматери. Все квакерское существо Вулворта инстинктивно напряглось при виде «идола». Возможно, первый лейтенант заметил это, потому что сказал, что в мирной жизни он был искусствоведом и богоматерь эта – «Сикстинская мадонна» Рафаэля.
– Как раз перед войной я выпустил исследование. Может быть, вам попадалось? Томас Конвей, «Ранние византийские иконы». Нет? Я подарю вам. А чемодан у вас легонький. Набит, видно, надеждами и мужеством. Вы не против, если я лягу? У меня, видите ли, строгий режим. С утра лыжи. После обеда часок поспать. Вечером можно позволить себе стаканчик, но не больше. Ревматизм, ничего не поделаешь. Перед сном прогулка
– Значит, здесь боевых столкновений совсем нет?
– С кем? – удивился Конвей. – Кто полезет в эти горы, да еще зимой? Я очень рад вам, народу у нас тут мало.
– Мало? Все-таки корпус.
– А! – Конвей пренебрежительно махнул рукой. – Чтобы перечислить по пальцам наши подразделения, можете сапог не снимать. Что у нас тут? Три пехотные дивизии да эта ваша бронетанковая. Ну еще небольшая бронекавалерийская разведывательная группка.
– Все-таки целых три пехотных.
– А что проку? Сто девяносто шестая только что из Штатов, пороху еще не нюхала. А Четвертая и Двадцать восьмая так были потрепаны в ноябре, нет, не здесь, а на реке Роер, что от них остались одни огрызки. Их отвели сюда к нам на отдых и пополнение. Да, кстати, ваша Шестая бронетанковая тоже только по названию дивизия.
– Почему?
– Потому что несколько батальонов увели на север в Пятый корпус. Наши дрались за эти проклятые дамбы на Роере и, видно, там и полегли.
Глаза Вулворта горели от возбуждения. Он восхищался небрежным и даже слегка скучающим тоном, каким первый лейтенант упоминал о сражениях. Вулворт и завидовал этому тону и негодовал. Проглотив слюну, он сказал:
– Так что здесь…
– Здесь? Тысяч, я думаю, восемьдесят на сто двадцать километров фронта. Представляете? По тридцать – сорок километров на одну дивизию. Все мы растянуты в один эшелон. Усвоили? Но вы не волнуйтесь.
– Нет, я ничего. Наоборот…
– Ладно, ладно, я когда-то тоже был таким петушком. А теперь знаете что? Да, кстати, выпить хотите?
Вулворт засуетился:
– Я сейчас…
Он полез в чемодан и вынул бутылку виски «Длинный Джон». Они выпили. Бывший искусствовед растянулся на койке.
Вулворт ожидал, что сейчас зайдет разговор о женщинах, постарался внутренне перестроиться и приготовился выпалить несколько залихватских историй, вынесенных еще из колледжа. Конвей, мечтательно устремив глаза в потолок, говорил:
– Вы понимаете, Вулворт, с моим ревматизмом я мог бы без труда получить увольнение из армии. И я это сделал бы, если бы не Спа. Я езжу туда три раза в неделю. Ванны! В мирное время мне это было не по карману даже в Штатах. Вы только подумайте, какие грандиозные усилия пришлось применить из-за меня. Я часто об этом думаю. Понадобилось произвести на свет этого выродка Гитлера. Понадобилось, чтобы он слопал всю Европу. Так? Понадобилось, чтобы этим он не насытился и решил заглотать Россию. Так? Понадобилось, чтобы он подавился Сталинградом. И все это для того, чтобы я мог спокойно, тихо, а главное, бесплатно лечить свои суставы. И где? На одном из самых дорогих аристократических курортов мира. Знаете, Вулворт, так воевать я согласен. Почему вы не пьете?
– Спасибо. Значит, здесь совсем тихо?
– Отпуск. До самой весны. Великие зимние каникулы. Хотите, я вас зачислю в свою группу? Группа небольшая, но, как у всех здесь, штаты не заполнены. А перевод из вашей бронетанковой мы устроим.
– Это какой род войск?
– Разведка.
– Разведка? – Глаза Вулворта заблестели.
Конвей улыбнулся.
– Вы уже чего-то себе навоображали. Работа у нас тихая – по связи с партизанами.
– Значит, надо проникать к ним в горы?
– Ну вот еще! Мы устроились удобнее. Время от времени они сами спускаются с гор и докладывают, как там, у немцев. Давно уже не были, потому что ничего не происходит. Так хотите?
Вулворт замялся.
– Знаете, я ведь танкист, – сказал он смущенно.
– Ну так что? Я сам артиллерист, – сказал Конвей, зевнув, и опустился на подушку.
Вулворт подумал, что Конвей потерял к нему интерес, потому что считает его мальчишкой, маменькиным сынком. Он покраснел от стыда и решил исправить впечатление.
– А как у вас тут насчет баб? – сказал он деланно хамским голосом. – Я слышал, что голландочки слабы на передок.
Он попытался придать своему юному лицу игривое выражение, какое подмечал у взрослых мужчин, когда они вели вольные разговоры о женщинах. И подмигнул при этом своим детски чистым голубым глазом.
Конвей приподнялся на одном локте и внимательно посмотрел на Вулворта. Потом захохотал. Он ничего не говорил, он только смеялся. Вулворт пролепетал что-то невнятное. Наконец Конвей сказал:
– Я отдал бы десять лет жизни, чтобы уметь так очаровательно краснеть, как вы, Вулворт.
Вулворт надулся и спросил:
– А до Бастони тут далеко?
– Да тут все, в общем, близко. А что?
– В штабе у вас сказали: ищите вашу дивизию в районе Бастони. Кроме того, там у меня родственник полковник Чарлз Вулворт.
– Что ж, – сказал Конвей, снова зевнув, – подавайтесь в Бастонь. Завтра туда перебазируется Сто первая воздушно-десантная дивизия. Пристройтесь к ней.
Он опустился на подушку, заложил руки за голову
и сказал:
– А мне и здесь хорошо. Так воевать я согласен
хоть всю жизнь…
Вечер в казино
Ствол стопятидесятимиллиметровки смахивает на хобот слона, когда он вздымает его, чтобы протрубить боевой клич. «Однако, – подумал капитан Франц Штольберг, – эта пушечка, хватающая на двадцать два километра, выглядит здесь весьма мирно, почти музейно». Сходство со слоном усиливалось благодаря серому чехлу, которым, как перчаткой, был обтянут ствол гаубицы. Но это же окончательно лишало ее воинственности.
Вокруг орудия на дощатом круглом обводе валялись несколько парней, не иначе как орудийная прислуга. Двое, по пояс голые, нежились в лучах горного солнца.
Горячие лучи и крахмально блистающий снег с морозными блестками – этот коктейль восхитил капитана Штольберга. Он только что прибыл с Восточного фронта, из слякоти польских проселков. В шинах его автоколонны был еще варшавский воздух. А кроме того, он любил сшибать противоположности. Это напоминало ему его самого: седоват, а лицо нестарое.
Он окликнул одного из солдат. Тот вскочил, щелкнул каблуками, прижал локти к бедрам. Капитан спросил дорогу к коменданту, Потом кивнул в сторону орудия:
– Исправна?
– Кто? Спящая красавица? Капитан засмеялся:
– Когда ж она проснется? Солдат махнул рукой:
– Весной, должно быть.
Он вгляделся в погоны капитана: по голубой их оторочке увидел, что невелика птичка – всего-то транспортная служба. Он усмехнулся глупо и дерзко, буркнул: «Sieg heil!» [4] – повернулся налево кругом и пошел по обводу.
Капитан зашагал далее, энергично махая руками, посвистывая, вертя головой по сторонам. Его длинное суставчатое тело трещало на ходу, как ящик с бильярдными шарами. Он с удовольствием озирался. После бесконечных тревожных славянских просторов арденнские вершины, нависавшие над городом, действовали на него успокоительно, как стены дома.
С комендантом он разговорился. Пожилой офицер, слишком старый для своего чина, слушал его хмуро.
– Нет, обер-лейтенант, я не из Берлина, – говорил Штольберг, усевшись без приглашения в потертое, но удобное кожаное кресло, явно извлеченное из какого-то частного дома. – Конечно, я очень хорошо знаю Берлин. Я там учился и подолгу живал. А сам я из Штраусберга. Не слыхали? Небольшой городок. Мы соседи Берлина. Всего тридцать километров. Город страуса. У него и в гербе страус. Красивый городок, старинный, на озере. У нас там был собственный рыбный садок…
Комендант был вынужден перебить его, потому что Штольберг говорил не останавливаясь: намолчался он, что ли, там, в унылых восточных равнинах? А у коменданта дел невпроворот: шутка ли – навалилась из-под Кельна вся мантейфельская громада, 5-я танковая армия. Обер-лейтенанту удалось мельком увидеть самого генерала Гассо Эккарда фон Мантейфеля. Генерал вышел из автомобиля на площади и зашел за стену дома, вероятно по нужде, тощий, с длинным печальным лицом, похожий на задумавшегося пастора.
Комендант задал только один вопрос Штольбергу, отобрав для этого наиболее обтекаемые выражения: верно ли, что внесены некоторые поправки в закон о порядке или, точнее сказать, норме призыва в армию очередных возрастов, без сомнения вызванные важными государственными соображениями? В ответ капитан Штольберг рявкнул со свойственной ему грубоватой решительностью:
– Еще бы! Если у вас есть внучата-школьники и отец-пенсионер, распрощайтесь с ними, обер-лейтенант. Призывной возраст снижен с семнадцати с половиной до шестнадцати лет и повышен до шестидесяти. Это фольксштурм. Из них сформированы фольксгренадерские дивизии. Наши бабы, как ни тужатся, не успевают народить нам новые армии, так ведь, обер-лейтенант?
Капитан расхохотался и, видимо, собирался что-то еще добавить, но, встретив отчужденный взгляд коменданта, ничего не сказал, усмехнулся и, положив в карман ордер на постой, вышел на улицу. Сквозь свисавшие с крыш длинные сосульки хрустально преломлялось солнце, разбрасывая по сахаристому снегу оранжевые и синие полосы. Капитан глянул на небо, радостно голубевшее над домами и горами, и подумал озабоченно: «А погодка-то ведь летная…»
С Вилли Цшоке капитан Штольберг встретился вечером в офицерском казино. Тут царствовал все тот же курортный дух. Чересчур много женщин. Не говоря уж об официантках, здесь порхали телефонистки едва ли не со всех участков арденнского фронта, офицерские жены, даже матери из тех, что помоложе, и просто какие-то гостьи из глубины Германии, быть может из самого Берлина, пробравшиеся под всякими предлогами сюда от бомбежек, от «регламентированного снабжения», от хлеба с примесью древесной коры, попросту от полуголодного «карточного» существования – сюда, в этот спокойный сытый уголок Западного фронта.
Одна стена казино была заклеена лозунгами, призывами, изречениями фюрера. Тут же плакат, уже порядком намозоливший глаза в оккупированных областях: под словами «Верьте доброму немецкому солдату» был изображен улыбающийся солдат, обнимающий ребенка, который уписывает толстый бутерброд с колбасой.
Майор Цшоке нисколько не изменился. Та же щекастая веснушчатая благодушная рожа, разве только голос стал совсем хриплым. Видно, от неутомимого пьянства у него изрядно набрякли голосовые связки. Облапив официантку, Цшоке кричал:
– Вы, молодые, учитесь, как надо ухаживать за женщиной!
Сидевший за тем столиком молодой офицер сдержанно улыбнулся. Штольберг глянул на его левую петлицу, туда, где у эсэсовских офицеров были знаки различия – плетеные квадраты, – и увидел, что перед ним гауптштурмфюрер, что соответствовало общеармейскому чину капитана. Со своими тонкими усиками и лиловатыми подглазьями на узком бледном лице эсэсовец был похож на несколько подержанного фата. Что касается Цшоке, то на нем по-прежнему были погоны с розовой окантовкой танковых войск.
Увидев Штольберга, Цшоке перестал тискать официантку и кинулся к нему:
– Как я рад тебя видеть, чертов малыш!
Штольберг не помнил, чтобы он был когда-нибудь с Цшоке на «ты». Но в этот момент его поразило другое. Если Цшоке здесь, то не значит ли это, что и 6-ю танковую армию СС пригнали сюда с Востока? Решив выяснить это обстоятельство, Штольберг присел за столик к Цшоке. Эсэсовец привстал и назвал себя:
– Гауптштурмфюрер Биттнер.
Услышав фамилию Штольберг, он посмотрел на капитана несколько более пристально, чем это принято при первом знакомстве. Впрочем, не сказал ничего. Лицо его снова приняло выражение мягкой, почти томной грусти.
Штольберг приступил к делу издалека. Он не очень верил в опьянение Цшоке. Он не понимал, почему Цшоке так дружески прильнул к нему. Ведь отношения между ними всегда были прохладными. Особенно после нашумевшей реплики… Дело в том, что Цшоке умудрился в самом начале войны с Францией попасть в плен. Редчайший случай в те идиллические времена. После капитуляции Франции Цшоке утверждал, что он бежал из плена. Во всяком случае, на его служебной карьере это как будто не отразилось. Однажды – это было в небольшом польском городке – Цшоке, как каждое утро, вышел из дому для совершения гимнастических упражнений. Так он опохмелялся после ночных разгулов. Ставши на крыльце, он плавно воздел руки, сопровождая это глубоким вдохом, потом опустил их – выдох, и так несколько раз: руки вверх – вдох, руки вниз… В этот момент мимо проходил Штольберг. «Не удивляйтесь, – сказал Цшоке, улыбаясь. – Я упражняюсь в правильном дыхании. Для этого я поднимаю руки вверх и…» – «Тем более что вы привыкли это делать», – сказал невозмутимо Штольберг. Острота эта быстро разошлась среди офицеров гарнизона.
Но сейчас Цшоке был любезен, может быть даже чрезмерно любезен, и подливал Штольбергу коньяк с такой ретивостью, что тот подумал: «Уж не собирается ли он подпоить меня?» Штольберг все хотел повернуть разговор на передвижения 6-й армии, да не мог подыскать подходящего повода. Цшоке засыпал его вопросами: каково сейчас в Берлине, не голодно ли там и много ли жертв от ночных англо-американских бомбежек?
– Но, конечно, присутствие духа высокое, не правда ли, Франц? Я даже слышал, что берлинцы с никогда не покидающим их чувством юмора называют фугасные бомбы «бомбоньерками»? Верно это?
Штольберг вдруг озлился. Ему захотелось проткнуть этот пузырь, раздувшийся от самодовольства.
– О! – сказал он. – Чувство юмора сейчас шагнуло так далеко, что вместо «убивать» говорят «обезвреживать» или «подвергнуть специальной обработке».
Цшоке отмахнулся:
– Так это в концлагерях по отношению к политическим преступникам и расово неполноценным. А я – о нашем здоровом берлинском юморе…
Вмешался Биттнер. Поглаживая черные усики, он сказал:
– Сейчас у берлинцев в ходу, например, такое выражение: «Думайте, о чем вы говорите, иначе вылетите в трубу».
Тон у него был нравоучительный, как у проповедника.
Цшоке захохотал:
– То есть, конечно, в дымовую трубу? В крематорий? Нет, Франц, ты только посмотри на Биттнера, на его невозмутимое лицо. Как все прирожденные юмористы, откалывает он свои словечки с ледяным видом.