Глава 47

Он устроился на прежнюю работу. Его преемник достиг некоторого начальственного положения, но Неделина взяли рангом пониже, беззлобно злорадствуя по поводу того, что вот-де, каков оy хлеб вольного предпринимательства, вот они, лёгкие-то денежки, — а в государственном учреждении на твёрдом окладе, оказывается, надёжнее! Эта мысль многих утешала.

Очень скоро Неделина понизили, увидев, что он совсем не справляется с работой, которую Запальцев проделывал шутя. Потом понизили ещё, и Неделин вернулся на прежнее место, его встретили с неподдельной радостью, ведь он был и выглядел проигравшим, а проигравших у нас любят. Не прошло и двух-трёх дней, как все словно и забыли даже, что он куда-то отлучался, что ходил в начальниках, и уже Илларионов, месяц назад называвший его по имени-отчеству, стал обращаться исключительно по фамилии, стал уже поцыкивать, поторапливать. Неделин к этому относился равнодушно.

Странные у него были мысли, на странные поступки иногда потягивало. Сидит-сидит за своим столом и до жути вдруг захочется пойти к Илларионову или к самому директору товарищу Штанцив и сделать что-нибудь… что-нибудь такое… раскованное и дерзкое, хулиганское, безобразное… только зачем?

А то вдруг очень захочется выпить. Два раза он исполнял желание, оба раза вечером молча выпил бутылку водки. Елена — ни слова, только открыла банку помидоров, маринованных её матерью, и поставила перед Неделиным.

Но это только два раза. Остальные вечера были одинаковыми: ужин, держание в руках газеты, сидение перед телевизором, натужное общение с детьми, держание в руках книги на ночь.

Ты ещё почитаешь?

Да, немного.

А я спать.

Ладно…

Как-то Елена сказала:

Ты совсем не ходишь никуда. Устаёшь на работе?

Да так, — сказал Неделин.

Значит, вспомнила его прежнюю привычку к ежевечерним прогулкам. Сказала: «ты не ходишь никуда». А могла бы: «мы не ходим никуда». Выпроваживает.

Впрочем, действительно, сколько можно отсиживаться? — или он боится опять перейти в кого-нибудь? Теперь не захочется. Надо заставить себя, надо выйти.

Он вышел.

Стояли ясные дни бабьего лета, вечер приходил как бы нехотя, сам себя не желая, в это время Неделин и отправился на прогулку по Кировскому проспекту.

Пересекая площадь у фонтана, он вспомнил вдруг, как, утверждаясь в смелости, обеспеченной чужим обличьем, помочился на площади перед аэропортом в Адлере. Что сейчас мешает повторить этот подвиг? Тогда он был не он, тогда это делал как бы другой. Но что теперь ему мешает представить, что это делает кто-то другой? Что ему грозит? Ну, пусть штраф, пусть даже посадят на пятнадцать суток за хулиганство, но не смертная же казнь!

Так уговаривал себя Неделин, и руки уже тянулись вниз, но тут же отскакивали, тут же он делал вид, что — ничего, случайное движение. И опять руки тянутся вниз, и вот он уже расстегнул и почти готов был всё сделать, но тут увидел, что за ним с интересом наблюдает фотограф, расположившийся у фонтана с рекламными образцами своего творчества: юные красавицы, юные красавцы, почтенные старики, семейные портреты с добродетельными выражениями лиц, наклеенные на планшет. Неделин застегнулся и пошёл дальше. Не смог.

В горле от пережитого волнения пересохло, а тут как раз на пути мороженщик со своим автоматом, рослый плечистый парень с умеренно дебильной мордой, делающий крохотную для своего организма работу: наполнял вафельные стаканчики коричневатой массой, сворачивающейся красивым таким завитком, который Неделину напомнил почему-то говяшку — когда хорошо работает желудок. Мороженщик сунул Неделину стаканчик с прохладной ароматической говяшкой, не глядя сунул, не глядя же раскрыл ладонь, чтобы туда положили деньги. Неделину страшно захотелось плюнуть в эту ладонь, поскольку видел, что парень презирает его, как всякий жулик (а без жульнического интереса такой здоровяга не стал бы тут работать) презирает обжуливаемого, психологически защищая себя от совести и лишних нервов. Но он не плюнул, отсчитал сорок копеек и высыпал на ладонь.

И показалось Неделину, что он идёт сквозь толпу презрения, сквозь строй презрения, сквозь — будто бы — густой туман презрения. Продавщицы и продавцы магазинов, в которые он бездельно заходит, презирают его за то, что у него нет того, что есть у них, молодые люди презирают его за то, что он для них стар, плохо одет, за это же его презирают молодые женщины, о девушках уж не говоря. Неделину казалось, что торопливо идущий человек презирает его за то, что он, задрипанный, фланирует, сиротски облизывая мороженое, и ничего не делает для улучшения своей судьбы, не торопится, — презирает, а в нём самом, может, неосознанный страх: вдруг его дела не нужны, бессмысленны, не лучше ли сбавить шагу, купить тоже мороженое и пройтись спокойно, обратив внимание на природу (потому что дома, и люди, и плиты тротуара — тоже часть природы, и, возможно, пора научиться любоваться окурком на тротуаре так же, как мы любуемся жёлтым цветком на зелёной поляне. Там жёлтое на зелёном, а тут на сером — оранжево-белый цилиндрик — фильтр и собственно окурок). Но нет, надо торопиться, надо всё успеть, поэтому, отмахиваясь от непрошеных мыслей, он и презирает Неделина — наскоро.

Его презирают, казалось Неделину, владельцы машин — когда он подошёл к улице Горького — за то, что он пеший и весь-то его жизненный кайф в том, чтобы поглодать мороженое, у него ведь нет машины, потому что если бы у него была машина, то он ни в коем случае не шёл бы здесь, а обязательно ехал бы с ними в одном потоке на машине, нельзя идти пешком, когда есть машина!

Закрапал дождь, которого давно надо было ожидать, судя по небу, и многие раскрыли над собой зонты, и вот, видит Неделин, они уже презирают тех, у кого нет зонта, а те, у кого нет зонта, сразу каким-то невероятным образом умеют показать на лице, что зонт у них есть, они просто оставили его дома. И только вон тем двоим, которые идут в обнимку, лет восемнадцати, им наплевать на всё, они не хотят стать под навес или в нишу подъезда, они даже хотят вымокнуть. Неделин встал в нишу подъезда, и на лице у него было ясно написано, что зонт у него есть, но он забыл его дома, на самом же деле старый допотопный зонт давно сломан, а новый купить никак не удаётся — то они страшно дороги, то их вообще нет.

Дождь прошёл. Неделин, очень уставший за эти каких-нибудь полчаса, отправился домой, пообещав себе больше носа не высовывать на улицу: хватит, объелся, тошно. И даже не заглянул, как намеревался, в ресторан «Россия», посмотреть, работает ли там ещё голубоглазая певичка Лена. Ну, допустим, работает, что дальше?

Он уходил, он прощался. Было чувство горечи и неудовлетворённости — не из-за того, что не сумел набезобразничать на площади у фонтана, из-за чего-то другого, не сделанного, не совершённого. Вон одинокая женщина стоит у кинотеатра, ждёт начала сеанса, взять и подойти к ней, погладить ладонью голову и сказать, как говорили апостолы: «Радуйся!». Почему нет, почему нельзя? За сумасшедшего примет? А вдруг скажет: «Спасибо!» — и слёзы заблестят на глазах. Неделин остановился перед женщиной. Она посмотрела на него. Неделин поднял руку для ласкового движения. «Лишних билетов нет!» — сказала женщина и отвернулась.

Неделин пошёл дальше.

Проходя мимо подворотни, длинной, как тоннель, сырой и сумрачной, он нагнулся: развязался шнурок — и что-то тревожное услышал из подворотни, посмотрел туда, увидел, как четверо молодых людей прижали к стене паренька и мытарят. Неизвестно, чего они хотели, но явно мытарили, у него был вид затравленный, а у них вкрадчивый, сладострастный, приготавливающийся. Слышалось: «Ребята, ну чего вы… Ребята…» — «Ты постой… Нет, ты постой…» Он посмотрел на Неделина. Неделин испугался: вдруг опять, вдруг переселится? Но тут же стало как-то совестно, он подумал, что если бы стал им, то смотрел бы сейчас вот так же, надеясь на помощь, а этот, глазеющий, счастливый своей свободой, завязал бы шнурок — и мимо, мимо, свободный, не удерживаемой, не унижаемый никем.

Может, этого и не хватало Неделину. Он подбежал, на бегу настраивая себя, подбежал к ним с дикими глазами и закричал, заорал, загайкал: «Аи! Аи! Что делается! Аи! Аи! (У подворотни останавливались люди.) Отдайте человека! — кричал Неделин. — Отдайте мне его! Аи! Караул! — кричал он по-бабьи. — Аи! Не могу! Аи, душа лопнет! Отдайте человека!» — и тянул несчастного к себе, выкрикивая ещё какие-то странные слова, уже видя, что его принимают за сумасшедшего и ещё больше распаляясь от такого доверия, играя действительно сумасшедшего. И он отнял человека, увёл его, они быстро прошли два квартала, а потом паренёк побежал от Неделина — наверное, боясь его не меньше, чем недавних мучителей.

Глава 48

Этот случай Неделина навёл на такую мысль: а не стать ли действительно сумасшедшим, вернее, стать им формально и документально — пока не свихнулся на самом деле?

Ради исполнения этого замысла он специально записался в университетскую библиотеку, взял там книги по психиатрии и стал изучать. Он понял, что полным сумасшедшим представляться трудно, почти невозможно, но достаточно сумасшествия бытового, достаточно, чтобы тебя признали психопатической личностью со склонностью к шизофрении.

Он сказал Елене, что в результате событий, о которых она знает, ему необходимо полечить нервы, она пожала плечами: ладно.

В районной поликлинике Неделин, к своему удивлению, без особого труда получил направление в психоневрологический диспансер, что на улице Тулупной: достаточно было сказать о тяге к самоубийству.

В первый же день имел беседу с лечащим врачом Матвеем Филатовичем, говорил вялым, равнодушным голосом (депрессивное состояние) опять-таки о тяге к самоубийству, о постоянной меланхолии, о тревоге за судьбы мира и цивилизации (навязчивые мысли). Матвей Филатович сказал, что случая Неделина — как раз то, чем он научно занимается, работая над диссертацией, и пообещал ему скорейшее выздоровление.

Неделину стали выдавать какие-то таблетки, наверное, успокоительные или, как сказали его просвещённые соседи по палате, — антидепрессанты. У соседей болезни были схожие, все лечились от нежелания жить, и лишь один, но фамилии Супраков, недужил, наоборот, излишним желанием, которое его измучало.

Сидя вечером на кровати, покачиваясь взад-вперёд, чтоб хоть как-то дать выход внутреннему динамизму, он рассказывает глухим голосом, взволнованно:

Я из анекдота человек, есть анекдот про одного, который курить любит, а я всё люблю, сковородку картошки съем, потом сковородку яичницы съем и ещё хочу, чай с пряниками пью, двадцать пряников с чаем съем, не могу успокоиться! Нить как люблю, в смысле выпить! День пью, два пью, неделю пью, две недели пью, на работу не иду за счёт отгулов… пять раз в реанимацию возили. После этого успокаиваюсь, а через полгода опять. Говорить люблю, час говорю, два говорю, язык уже не ворочается, самому противно, тошнит, — остановиться не могу! Петь люблю! — пока голос не сорвал, не дай Бог с утра замурлыкать, дома пою, на работе пою, таксистом работаю, пою, клиентов пугаю, вожу и пою, ночью даже проснусь — петь охота, не могу, всё, что знаю, спою, заново начинаю!

А женщин, женщин?! — подначивают сопалатники, которые, напичканные лекарствами, интересуются женщинами лишь теоретически.

Супраков даже вскрикивает:

Люблю! Не поверите: в церковь ходил, свечку ставил, Богу говорил: Господи, когда ж я на …сь?!

Ребята, ведь покоя же нет! Увижу — в ней и нет-то ничего, а мне лишь бы грудь, задница и две ноги, — не могу! Прямо падаю, упрашиваю, с ума схожу, изнасиловать готов!

И?

Жалеют пока, уберёгся… Но устал же ведь я! А как работать люблю! — вскрикивает Супраков.

Таксистом, говорю, работаю, по две смены, по три смены, как шальной, было — восемь суток подряд не спал, и всё мне в удовольствие!

Это рвачество, — сказал кто-то.

Нет! — искренне сказал Супраков. — Люблю! Не могу больше, вот — лечиться пришёл. Это же не жизнь! То пью, то работаю, то женщины, на износ, как проклятый, до пенсии не дотяну. Не хочу я этого, хочу как все. Жена уже извелась, я её тоже люблю, перед детьми стыдно!

И детей любишь?

Люблю! Младшенького Васеньку из кровати достал, целый час щекотал, мял, целовал, попку кусал, животик взасос, чуть не задохся ребёнок, еле отняли…

Мама надо любит! — нравоучительно заметил Магомедов.

Магомедов — случай особенный. Он человек приезжий и по натуре очень деловой. Активен, наверное, не меньше Супракова, занятие его — многопрофильная спекуляция. Жил он припеваючи до тех пор, пока на вопрос покупателя о цене какого-то дефицитного товара назвал стоимость не тройную, а вдруг государственную. Покупатель так удивился, что заподозрил неладное и отошёл. Магомедов с нетерпением поджидал другого, чтобы в отместку своему странному капризу заломить цену на этот раз впятеро больше действительной. Подошёл следующий, и Магомедов, взглянув в его глаза, которыми покупатель смирно и безысходно ненавидел спекулянта, — и ему назвал государственную цену. Этот покупатель оказался бессовестным — взял товар. Брали затем и другие. Компаньоны Магомедова (а без компаньонов такие дела не делаются) очень рассердились на него, он искренне хотел исправиться, но не мог. Тогда к нему прикрепили напарника, но не успевал напарник раскрыть рот, когда покупатель спрашивал о цене, как Магомедов уже ласково кричал: «Своя цена, дорогой, своя цена!». Терпение компаньонов лопнуло, они хотели изгнать убыточного Магомедова из своих рядов, и Магомедов, отчаявшись, решил лечиться, захватив с собой в презент врачам ящик коньяка. Захватить-то захватил, но простоял с этим ящиком двое суток У диспансера, с недоумением глядя то на коньяк, то на здание больницы, как бы забыв, зачем пришёл, — под дождём. Наконец его заметил всё тот же Матвей Филатович, за плечи повёл в приёмный покой. Магомедов оборачивался и дрожащими пальцами молча показывал на ящик с коньяком.

Подарок, что ли? — подсказал Матвей Филатович.

Но Магомедов только разрыдался, повторяя:

Лечи, пожаласта! Лечи, пожаласта!

И вот теперь Матвей Филатович лечит, описывая, наверное, этот случай в своей диссертации. Но ящик с коньяком он не взял, не взял! Ящик стоял неделю напротив диспансера, а надо сказать, что тут же, рядышком, находится винный магазин, алкоголики, собирающиеся к его открытию, не раз подходили к ящику, тупо стояли над ним, нагибались рассматривая, но никто не тронул ни одной бутылки — не верили. На исходе недели ящик задела колесом проезжавшая по ухабистой Тулупной машина, он перевернулся, бутылки разбились, алкоголики учуяли Запах и бросились, вырывали друг у друга полуразбитые бутылки, на дне которых что-то плескалось, обрезая руки и рты.

Мама надо любит! — с увлажнившимися глазами сказал Магомедов.

Люблю! — заплакал Супраков. — Каждый месяц к ней в деревню езжу, подарками завалил, люблю маму, люблю родное село, родину люблю, отечество! — И он неровным сиплым голосом затянул русскую народную песню, допев которую, расплакался ещё горше: — Нельзя так жить!

Ему вкалывали я давали горстями нейтрализующие средства, но они, кажется, не давали результата, Супраков бродил по коридорам с мучительными глазами, заглядывал в женские палаты, женщины, знающие о его болезни, поспешно закрывали двери. Однажды медсестра, симпатичная девушка, делала ему очередной укол. Супраков застонал и взял её за руку.

Разве больно? — удивилась медсестра.

Уйди! — попросил Супраков.

На следующее утро его нашли в туалетно-умывальной комнате повесившимся на разодранной и тонко, но крепко скрученной простыне, чем очень возмущалась сестра-хозяйка…

Неделин не пил лекарств, не чувствовал необходимости.

Матвей Филатович через равные промежутки времени расспрашивал Неделина о его мыслях, Неделин говорил мрачно и тихо, почти вещал о том, что его удивляет, почему люди открыто не убивают друг друга среди белого дня, это ведь давно уже возможно. Матвей Филатович, отвечая, упомянул выведенный философом Кантом внутренний нравственный закон человека. Неделин, к стыду своему, не знал об этом философе, только имя слышал. Поговорили о нравственном законе. Потом Матвей Филатович вызывал Неделина на откровенность, прося рассказать о работе и семье, Неделин заготовленно жаловался и на работу, и на семью. Матвей Филатович, почувствовав в Неделине ум, способный к усвоению сказанного, стал объяснять ему, что неурядицы на работе и в семье — следствие его робости и внутренних запретов. То есть, значит, спросил Неделин, кантовский закон нужно соблюдать, — но не слишком увлекаться? Матвей Филатович рассмеялся и ничего на это не ответил.

И с этого момента Неделин словно что-то понял, словно выздоровел, он стал просить Матвея Филатовича о выписке.

Сознайтесь, вам тут просто надоело? — спросил Матвей Филатович.

Неделин разгадал тонкость этого вопроса и сказал:

Да, признаться, надоело.

Вот и отлично! — сказал Матвей Филатович. — Это уже признак выздоровления. Понаблюдаемся ещё деньков пять — и на свободу!

Неделин запротестовал, сказал, что очень хочет домой, к детям, и чем больше уговаривал Матвея Филатовича, тем больше тот был доволен и в результате принял решение о выписке в тот же день.

Теперь Неделин имел справку о болезни, хотя, получив её, задал себе вопрос: разве нельзя без неё было обойтись? Это уже советская привычка: документ в кармане сердце греет.

Глава 49

В субботу среди дня он пошёл на проспект Кирова. Пересекая площадь у фонтана, сделал то, что не мог сделать раньше. Неудобство ощущалось лишь одно: брызги, разлетающиеся от твёрдой поверхности бетонных плит, закрапали ботинки. После этого он спокойно застегнулся и постоял у лужи, обводя глазами окружающих. Кто вовсе не заметил, кто улыбнулся, кто захихикал, а кто и невоспитанно заржал, показывая на Неделина пальцем, но стоило любому из глазеющих встретить взгляд Неделина — внимательный, ироничный, убеждённый в своей правоте, — и он тут же отводил глаза. Неделина кто-то тронул за руку. Он обернулся: милиционер и дружинник с красной повязкой.

И зачем же вы это сделали? — поинтересовался милиционер, демонстрируя свою вежливость, а дружинник приготовился, чтобы взять пьяного.

Но Неделин трезвым и спокойным голосом сказал:

А захотелось.

Больной, — сказал милиционер дружиннику, и они проследовали дальше, пресекать настоящие беспорядки.

Из магазина «Искусство» вышла девушка, она несла перед собой стопу книг — для другой девушки, которая продавала книги возле магазина с прилавка-лотка, пользуясь хорошей погодой. Известно, когда человек осторожно несёт то, что может упасть, разбиться, рассыпаться, многим, кто это видит, невольно хочется, чтобы — упало, разбилось, рассыпалось. Неделин тоже уловил в себе такое желание, а уловив, подошёл к девушке и толкнул её, книги рухнули на тротуар.

Ты очумел? Смотреть надо, куда прёшь! Пьяный, что ли? — закричала девушка.

Я не пьяный. Я нарочно, — сказал Неделин. Девушка, не слушая, подбирала книги, сдувала с них пыль. Неделину стало жаль её, он с извинениями помог собрать книги и донести до лотка.

Пошёл дальше. А вот и тот самый мороженщик, парнище, презирающий покупателей.

Сколько? — спросил он не глядя на Неделина.

Одну! — сказал Неделин ехидно.

Презрительно двигая руками, мороженщик наполнил стаканчик ароматической говяшкой, сунул Неделину и держал руку с открытой ладонью, ожидая денег. И Неделин плюнул ему в ладонь. Он заглянул в ладонь, сильно удивлённый, посмотрел на Неделина и, без того краснолицый от осеннего холодка, стал багроветь, догадываясь, что его оскорбили. Неделин положил мелочь на прилавок, а мороженое приблизил к роже мороженщика — и стал ввинчивать его, стаканчик хрустел, ломаясь. Кончив дело, Неделин стал ждать. Мороженщик вытер лицо фартуком, посмотрел на Неделина с человеческой обидой и тихо спросил:

Ты кто?

Неделин Сергей Алексеевич.

Нет, а кто ты? Чего тебе?

Да ничего, собственно. Работай честно. Мороженщик был окончательно обескуражен. Неделин не стал ещё больше озадачивать его. Удалился.

Он шёл, свободно и радостно глядя вокруг.

Заглянув в один из магазинов — пустой, поскольку товаров едва-едва хватает самим продавщицам, их знакомым и родственникам (такова была торгово-экономическая ситуация описываемого времени), и весело, громко сказал:

Здорово, воры!

Против его ожиданий продавщицы не дрогнули и не возмутились, посмотрели на него лениво, без интереса. Он ушёл несколько уязвлённый.

Что бы ещё сделать?

Вот идёт хмурый, озабоченный пожилой человек. Дети ли его заботят, события ли внешнего мира, собственная ли болезнь? Идёт — одинокий, понимая, что никому не нужна его печаль, никто его не утешит.

Неделин протянул ему руку:

Здравствуйте!

Пожилой человек пожал руку и только потом пробормотал:

Извините, не припомню…

А вы меня и не знаете. Мне просто с вами поздороваться захотелось. Всё будет хорошо.

Дурак, — сказал пожилой человек, мгновенно став злым.

—Почему? — удивился Неделин. —Шею бы тебе намылить, скотина, урод такой! Прохода уже нет, одни психи везде! Неделин огорчился.

Глава 50

Ha работе он скучал, дела запустил, поначалу ему прощалось, как недавно болевшему, но вот дошло до того, что Илларионов вызвал его к себе в кабинет для проработки.

Неделин вошёл с улыбкой.

Я вам завидую, — сказал Илларионов. — Если бы я так работал, как вы, меня бы совесть замучила, а вы — веселитесь.

А если бы я работал так, как вы, — ответил Неделин, — то я бы вообще повесился, но вы-то живёте?

Ты идиот или притворяешься? Думаешь, полежал с нервами — и тебе всё можно? Тогда всем всё можно, все с нервами, и я тоже, между прочим. Ясно?

Я притворяюсь идиотом, — сказал Неделин. — Не всем же иметь такой естественно идиотский вид, как у вас.

Что?!

И не носите платок в нагрудном кармане, это старомодно. Уголок, видите ли, торчит! Не можете забыть, как тридцать лет назад на танцы ходили? — Подойдя, Неделин выхватил платок, аккуратно высморкался, бросил в корзину для бумаг и сказал:

Ну, я пойду заявление об уходе напишу. Уволившись, Неделин стал просматривать в газетах ежедневные объявления центра по трудоустройству, решая, куда податься. Ему попадались специальности машиниста маркировочной машины, электросварщика, формовщика, крановщика мостовых и башенных кранов, арматурщика, столяра по ремонту какого-то подвижного состава, сменного мастера прачечной, ученика швей и вышивальщиц, фрезеровщика, экономиста, сторожа… стоп! — вот это годится.

И он устроился сторожем при одной организации.

Поскольку ни читать, ни слушать радио он не мог, то занимался бессмысленным и успокаивающим делом: строил из спичек домики, башенки, мечтая со временем научиться сооружать целые замки и модели кораблей, этому его научил на Тулупной один из сопалатников Незамайнов, который, правда, на этой почве и сбрендил: задумав построить модель московского Кремля в полтора метра высотой, он всеми помыслами отдался этому; работая в планово-финансовом отделе какого-то предприятия, то и дело смотрел на часы, дожидаясь конца службы, дома наскоро ужинал, закрывался у себя в комнате и творил, невзирая на скандальный голос жены за дверью, забыв, что у него сын-бездельник и дочь на выданье. Работа близилась к концу, и был день, когда он не пошёл на службу. Восемь дней он не показывался из комнаты, не ел, не пил. испражнялся в горшки с цветами, на стуки и крики отвечал руганью. Пришлось вызвать психиатрическую бригаду, взламывать комнату и тащить упирающегося Незамайнова, плачущего и кричащего, что ему осталось совсем немного.

Матвей Филатович первым делом задал ему вопрос: для кого строилась эта столь превосходная модель, ведь она монолитная и её нельзя вынести из комнаты?

Да, всё сцеплено, не разберёшь, за одну спичку по тянешь — другие распадутся, — гордо ответил Незамайнов.

Так для кого же сей труд? — повторил вопрос Матвей Филатович.

А для себя!

На этом Матвей Филатович прекратил беседу и назначил Незамайнову лекарства, в душе считая его, однако, вполне нормальным человеком.

В сторожевой работе для Неделина было плохо только то, что дежурить приходилось по суткам, а двое суток — дома. Но вскоре он сумел устроить так, что дежурил уже по двое суток подряд, ему не в тягость, а денег зато вдвое больше, этим он надеялся задобрить Елену, хотя она в последнее время не жаловалась на нищету. Она ни на что не жаловалась. Только однажды, подав Неделину еду, положила на стол не обычную газету, а какой-то листок.

Это что? — спросил Неделин.

Читай.

Неделин прочитал и увидел, что это заявление на развод.

Ясно, — сказал он. — А мне что теперь?

Как что? Тоже заявление подавать. Так сказать, по взаимному согласию.

Глава 50,5

Неделин понял, что давно уже ждал этого, — и не то чтобы обрадовался, а стало как-то спокойнее, утвердительнее на душе.

Разъехаться им, благодаря Запальцеву, сделавшему из двухкомнатной квартиры четырёхкомнатную (пробив дверь к соседям, самих соседей выселив с помощью райисполкома в новый микрорайон), было проще простого: заколотили дверь, вот и всё. Но Елене и этого было мало, и вскоре она сумела обменять свои две комнаты. Произошло это почти молниеносно: вернувшись после дежурства, Неделин позвонил в дверь бывшей своей квартиры, позвонил не по делу, а машинально, потому что о чём-то думал в эту минуту.

Кто там? — послышался детский голос, голос какой-то девчушки.

Это я, — сказал Неделин, ничего не понимая.

Кто «я»?-допрашивал голосок.

Ваш сосед.

Дверь открылась, на пороге стояла девочка лет десяти.

Мамы нет дома. Что ей передать? — благовоспитанно спросила она.

Ничего. Я так.

Я скажу, что заходил сосед, — предложила девочка.

Да, так и скажи. Заходил сосед.

Глава 51

И зажила та стеной семья — мама и дочка. Маму Неделин встречал на лестнице или во дворе, здоровался. Она сразу же понравилась ему с мужской точки зрения, а потом он стал всё чаще и чаще задумываться о ней, откладывая даже ради этого сооружения спичечных домиков, просто сидел и думал о ней. Надо зайти познакомиться, но как это сделать, чтобы сразу попасть в точку, чтобы сразу покорить, ошеломить? Он ведь теперь вольный, свободный человек — хотя уже не ходит гулять, показывать другим и самому себе свободу, — после того как увидел настоящую сумасшедшую, которая шла по проспекту Кирова в драной какой-то шубе, размахивала драной сумкой и орала драным голосом:

Паразиты! Совести нет. Да? Уймись, уймись, Дюймовочка! Несчастный случай! Двадцать третье сентября! Хамло необразованное! Дай пирожок! Дай, тебе говорят! Дай, а то умру! Дай пирожок! (Это она клянчила у окошка, где продавались пироги, и, чтобы отвязаться от дурочки, ей давали-таки пирог, она неопрятно ела его и продолжала выкрикивать неопрятные слова.)

Неделин купил тетрадь в красной обложке (ему обложка понравилась и решил не просто обдумать, а записать варианты знакомства с соседкой.

Он красиво и неторопливо писал:

ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ

Я. Здравствуйте. ОНА. Здравствуйте. Я. Извините, вас не Леной зовут? ОНА. Нет. Наташа. Я. Слава Богу! ОНА (смеётся). Почему?

Я. Потому что мне в жизни попадаются сплошные Лены, и они приносят только несчастье. ОНА. Но я вам ещё не попалась. Я (с усмешкой). Как знать.

А дальше что?

ВАРИАНТ ВТОРОЙ

Я. Здравствуйте.

ОНА. Здравствуйте.

Я. Неудобно — соседи, а до сих пор незнакомы. Сергей Алексеевич, можно просто Сергей.

ОНА (к примеру). Наталья Петровна, можно просто Наташа.

Я Очень приятно.

ОНА. Взаимно. Заходите чайку попить.

Я. Считайте, что уже зашёл.

Она смеётся.

…Скучно как-то это, пресно, тривиально. Не видно масштаба личности.