Глава 35

Утром одиннадцатого или двенадцатого дня Неделин проснулся, как обычно, разбитый, еле шевелящийся, с головной болью, но с утешительной мыслью, что сейчас выпьет и всё придёт в норму. Люба ещё спала. Что-то звенело. Неделин открыл глаза. Фуфачёв передвигался по комнате на четвереньках и обследовал бутылки.

Кончилось! — простонал он.

Не может быть!

Может! Всё кончается. Мрак.

Ничего, деньги есть.

Пока достанешь — сдохнешь!

Фуфачёв поднялся, держась за стену. Побрёл в туалет. Вышел оттуда, бледный, со спущенными штанами, капая. Показал Неделину:

Смотри!.. Это что же? Это когда же? А? Это кто же? А?

Неделин думал, как объяснить Фуфачёву. И разменяться с ним наконец. Но Фуфачёв вдруг взвыл и побежал к выходу.

Куда? — крикнул Неделин.

А-а-а-а!.. Дверь хлопнула.

Неделин упал на постель. Надо бы ещё подремать, набраться сил.

И кое-как задремал, забылся.

Кто-то стал толкать. Сквозь сон подумал: это Любка проснулась и сейчас потребует, чтобы он сходил, достал вина. Пусть сама идёт. Деньги в сумке, в кармашке с «молнией».

Деньги в сумке, отстань…

Какие деньги? — спросил мужской голос. Неделин открыл глаза: перед ним стоял, улыбаясь,

приятный мужчина лет сорока, румяный.

Привет, Фуфачёв!

Выпить есть? — спросил Неделин, надеясь, что это один из друзей-собутыльников Фуфачёва.

Нету, — засмеялся румяный. — И тебе нельзя, — добавил многозначительно.

Почему?

Да, такое дело… Прислали меня за тобой, значит… Ты крепись… Мать у тебя это самое… Померла.

Ты кто?

Чудак, проснись! Маракурин Эльдар Гаврилович, сосед твой! Ну? Але, не спи! Белая горячка у тебя, что ли? Людей не узнает, это надо! Мать у тебя померла. За тобой, это самое, послали.

Соболезную, — сказал Неделин, — но Фуфачёва нет.

Румяный засмеялся:

Весёлый ты, Фуфачёв! Это правильно, весёлые живут дольше. Но мать похоронить надо. Всё готово уже. Нинка говорит: ничего от него не надо, то есть от тебя, пусть только придёт трезвый и мать проводит.

Нинка?

Ну. Сестра.

Чья? — Твоя.

А-а-а…

Бэ-э-э… Я тебе так советую. Ты до поминок держись, не пей. А потом уже хоть из горлышка, я помогу. Все довольны будут.

Умерла, значит?..

Фуфачёва нет и делать нечего, надо идти. Мать хоронить. Как свою хоронил когда-то, впрочем, не так уж давно. Неделин заплакал.

Правильно! — одобрил Маракурин. — Но раньше времени не это самое. Не трать силы. Пошли, что ли?

Иди, я сейчас.

На свежем воздухе подожду, — согласился Маракурин.

Неделин, постанывая, оделся, кое-как почистил рубашку и брюки (отряхнул ладонями), стал шарить по комнате, ни на что, однако, не надеясь. Бутылки по углам, под кроватью — пусты. На кухне — тоже ничего. Посмотрел на мирно и тяжело спящую Любу. И чутьё, наитие какое-то подсказало: сунул руку под подушку, на которой лежала голова Любы. Есть! Есть Ты, Господи! Полбутылки вина. Отпил, отпил ещё — и ещё хотел, но сумел остановиться, закупорил бутылку пластмассовой пробкой, сунул на место.

Через полчаса они с Маракуриным были на окраине Полынска, на улице, ничем не отличающейся от деревенской: деревянные дома, сады, глубокие колеи посреди улицы с зелёной застоявшейся водой.

Люди у ворот посмотрели с любопытством, Неделин общо поздоровался.

Вошёл во двор. Рыжая собачонка с визгом бросилась к Неделину, скуля и ластясь. Он потрепал её за ушами, не решаясь войти в дом. У крыльца стояла смуглая женщина в чёрном платке (или бледная от горя), под ногами у неё карапуз возил игрушечный грузовик, бибикал и кричал: «Застяя, дуя!». (Застряла, дура, догадался Неделин.) Другой мальчик, повзрослее, ковырял щепкой меж досок крыльца. Мать ударила его по руке, запрещая, он вздохнул, поднял выпавшую из руки щепку, отошёл и стал ковырять в стене дома.

Собака всё скулила. Неделин всё трепал её за ушами.

Может, и к детям подойдёшь? — спросила женщина. — Алкоголик ты несчастный.

Сказала это со злобой, но тихо, прилично, не желая позорить прощального часа.

На крыльцо вышла ещё женщина — полная, с горестным круглым лицом.

Бра-а-тик! Ко-с-стенька! Да что ж это тако-о-е! — пропела она причитая, сошла с крыльца, обняла Неделина.

Обжимайся с ним, с братиком своим, с алкоголи ком своим, — сказала смуглая женщина. — Счастье какое, явился мать похоронить! На своих ногах пришёл, удивительно!

Не надо, Лена, — попросила полная женщина (сестра Нина?). — Ругаться потом будем. Он больной человек, об этом и по телевизору говорили, это болезнь социальная и организма. Он, видишь, трезвый пришёл, ты не ругайся.

Смуглая женщина по имени Лена отвернулась. Бывшая жена Фуфачёва?

Когда? — спросил Неделин.

Померла-то? Позавчера, — сказала Нина. — Мы всё быстро сделали, а то у них в морге и льду нет, а жара-то! А льду нет, не безобразие? Лежит вот, и припахивать уже начала, припахивает уже наша мама. Она, бедная, припахивает, что ж…

Неделин вошёл в дом вслед за Ниной.

В горнице на стульях стоял гроб. Неделин подошёл, низко наклонился, не глядя в лицо покойницы, но поцеловать не смог.

Вот и хорошо, — не заметила этого Нина. — Вот и попрощались. Вот и… Леонид, зови мужиков. Нести пора.

Леонид, сутулый большой мужик, сунув Неделину сочувственную ладонь, широкую и жёсткую, вышел, сильно нагнув голову.

Я тоже понесу, — сказал Неделин.

А сможешь?

Смогу.

Вот и спасибо, хорошо. Понесём нашу маму. Прощай, прощай. Ты нас любила, мы тебя любили. Вот и хорошо. Горе, горе. Вот и понесём. И хорошо. Проходите, проходите, — приглашала она входящих мужчин. — Понесём нашу маму. Проходите. — И вдруг зарыдала во весь голос, но тут же зажала себе рот и бросилась подавать платки и полотенца.

Взяли, — сказал Леонид.

Музыки не было.

Гроб вынесли из ворот, какая-то старуха истошно закричала, чтобы тут же закрывали, закрывали ворота.

Катафалк не подъехал к дому, стоял в конце улицы — чтобы всё-таки понести гроб на плечах, как положено, а не сразу пихать в машину.

Несли молча.

На небе была большая тёмная туча, не закрывающая ещё солнца, но наползавшая на него, двигающаяся в сторону процессии.

— Как бы дождь не это самое, — заботливо сказал Маракурин.

И в самом деле: крапнуло, крапнуло — и хлестануло.

Несущие гроб пошли скорей, чуть не побежали, но опомнились, остановились — «Табуретки, табуретки давайте!» Поставили гроб на табуретки, сильные струи дождя обливали покойницу, омывали её маленькое сморщенное лицо с выступающим подбородком — и все, как зачарованные, смотрели на это.

«Да что ж вы!,.» — Нина накрыла лицо белым кружевным полотном.

Подъехал задом катафалк, гроб поместили в нём — а тут и дождь кончился. Всё вокруг засверкало, как новое.

Хоть опять вынимай и неси, — сказал Маракурин. — По такой-то погоде — милое дело!

Но родственники и близкие уже рассаживались в катафалке, в автобусе, многим же соседским старухам не досталось места, и они, обиженные, побрели по домам, чтобы опять собраться на поминках. Им очень хотелось посмотреть, как всё будет на кладбище, поэтому они и обиделись.

У меня-то больше людей наберётся, и автобусов Васька с атыпы (АТП, автотранспортное предприятие) хоть десять пригонит. У меня такого не будет! — говорила одна старуха.

Разь можно! — соглашалась другая. — Это Коська-алкагольник не постарался. Пропащий.

Похоронить путём не умеют, — поддакивала третья старуха, тоскуя о том, что сын её тоже пьяница и ей самой, возможно, через год-два не миновать такого позора…

На кладбище быстро, почти без слов попрощались, закрыли гроб крышкой, заколотили, опустили в могилу, штатные могильщики бросили по несколько лопат, оправдывая свою должность, а потом предложили мужикам размяться, мужики согласились охотно, работали и поглядывали на водку и стаканы, которые Нина доставала из большой сумки.

Лёгкая земля, — сказал стоящий рядом с Неделиным Маракурин. — Сыпучая, сухой пескозём. А тёщу я, помнишь, в том угле хоронил? Там земля тяжелая, глина. А это лёгкая земля, тут одно удовольствие хоронить.

Закончили, стали в круг, чтобы выпить над могилой. Дали стакан и Неделину.

Вот он для чего тут, — сказал. Лена. — Не водка, он и не явился бы к родной матери.

Выпить кто не любит! — пошутил Маракурин.

Лена, потом, потом, — сказала Нина.

Да мне что. Пусть хоть зальётся.

На похоронах грех не выпить, — защищая Неделина, по-мужски сказал Леонид.

Но Неделин отдал свой стакан кому-то.

Как же, Костя? За маму? — сказала Нина.

После.

Ну и это правильно. Успеем.

Выдргочивается, скотина, — печально сказала Лена.

Побрели к автобусу, ехать домой, на поминки.

Неделин задержался у могилы, у чёрного холмика, на котором были яркие бумажные венки и поставлен был памятник — остроконечная железная пирамидка, крашенная серебром, го звездой наверху. Большинство памятников были такими. И у матери Неделина, он вспомнил, был такой же памятник.

И он, похоронив сейчас эту чужую старуху, только теперь понял, что он ведь недавно похоронил свою мать, он понял её смерть, осознал наконец, что он сирота и никто никогда его не будет так любить, никому он так не будет нужен, как матери. Неделин вспоминал её лицо и не мог вспомнить. Нет, он помнит, помнит, это он в такую минуту не может вспомнить, когда всё заслоняет лицо старухи, он, конечно, вспомнит, стоит лишь сосредоточиться. Неделин закрыл глаза — и увидел лицо матери. Ярко, словно освещённое близким светом. Глаза в глаза. Страшно стало. Он повалился на могилу, заплакал, плечи тряслись.

На поминках Неделин всё смотрел на мальчишек, сыновей Лены (и Фуфачёва), как они с удовольствием едят сладкую кутью большими ложками. Они чуждались его взгляда. Лена сказала:

Всё кобенишься, скот?

Лена. Ле-на, — предупредительно сказала Нина.

А чего он кобенится? Или тут не знает никто, что он алкоголик? Чего он не пьёт-то, скотина такая?

Он выпил! — сказал Маракурин. — Я с ним рядом это самое. Мы вместе. Ноздря р. ноздрю.

— Я не пью, — сказал Неделин.

Вот врать! — весело крикнул Маракурин.

Врёт, точно, — сказала Лена. — Вся порода их — вральная.

Это как же понимать? — тихо ожесточилась Нина, устав быть обо всём внимательной.

— А так! Радуйтесь теперь, вы тут полные хозяева! Весь дом ваш теперь. Пусть теперь тут братик Костя с бабой алкашкой поселится. Детей-алкашат заведут, А мы чё ж! — Она встала и резко обняла сыновей так, что они стукнулись головами, младший заплакал и получил тут же тычка в затылок. — Мы чё ж! Мы и в чужих людях поживём, и в общежитии поживём! С тараканами! У нас отца-то нету! Он еcть — а нет его!

А ты бы хотела здесь жить? — со смыслом спросила Нина.

Зачем? Здесь ты будешь жить. Тебе с Леонидом мало собственного дома, давай и материн. Спасибо, мама, что померла.

Да ты… Леонид!

Маракурин постучал вилкой о край тарелки.

Поскольку это самое, — рассудил он, — то жить здесь Константину. Но у него тоже жильё его бабы. Поэтому это самое. Продать дом.

Этого они и хотят! — сказала Лена. — Людям жить негде, а они продать хотят.

Купи — тебе продам, — сказала Нина.

Между прочим, — вразумительно, негромко сказала Лена, — с твоим сучьим братом я не в разводе ещё. Я тут тоже права имею.

Леонид, ты смотри! — пригласила мужа Нина. — Ты смотри!

Но Леонид мрачно смотрел на скатерть, разводя пальцем пятно на ней.

— Тихо! — сказал Неделин, быстро в уме решивший, как поступил бы Фуфачёв в этой ситуации. — Дом мамин. Значит, теперь мой и сестры. Так?

И Мишкин ещё, — сказала Нина.

— У Мишки дом казённый ещё на пять лет! — засмеялся Маракурин. — Если не это самое. Досрочно освободят.

Так вот, — сказал Неделин. — Я ушёл оттуда. От этой женщины. Я буду жить здесь. С женой и детьми.

Нужен ты, — обронила Лена. Нина же с лёгкостью обрадовалась:

Правда, Костя? Ну и живите вы, Господи! Мамы нет, она бы-то прямо засчастливилась вся!

И заплакала.

— Костя! — сказал Леонид. — Ты человек!

Глава 36

Все разошлись около полуночи, остались Нина с Леонидом, Неделин, Лена с детьми. Дети уже спали на высокой бабкиной кровати. Лена с Ниной мыли посуду. Шептались.

Нина подошла к Неделину.

Ты в самом деле пить бросил? Давно? Лечился, что ли?

Сам бросил.

Смотри. Жили бы, действительно, плохая разве она баба? Работница. Ну, тощая, это да. Но где на всех приятных-то наберёшься, сам высматривал. А всех приятных не бывает! — Она, хвалясь, поколыхала руками свои полновесные груди. — Ты лучше поблядуй, если охота, а живи с женой, с детьми. Я вон приблядовываю помаленьку, и ничего. Мамка тоже молодец была. В сарае-то я её с Егор Егорычем-то застукала? Царство ей небесное, горе, горе!

Перекрестилась, взяла под руку Леонида, который пьяно мыкался по комнате, желая помочь, но ничего толком не делал, — и увела.

Стало тихо.

Нет ничего уютнее горницы такого вот деревянного старого дома, где можешь, не вставая на цыпочки и не вытягивая слишком руки, соединить собой потолок и пол, гладкие широкие доски пола так прохладны летом, по — ним так приятно ходить босиком, под потолком лампа с абажуром, а не люстра, на стенах фотографии в рамках, на телевизоре накидка с кистями, закрывающая экран, — что получилось кстати в день похорон, когда телевизор, как и зеркало, положено занавешивать. Только в таких горницах можно ещё увидеть старые высокие железные кровати с набалдашниками, на кроватях перины, на перинах горы подушек в цветастых наволочках. Такой же ситчик и на маленьких окнах, и занавеси в другую комнату из него же…

Ну, пей теперь, — сказала Лена. — Пей и мучай нас. Сразу уйти или дождаться, пока ты нас гонять будешь?

Я не пью.

Мне-то зачем врать? Небритый, глаза гнойные… Или допился, не лезет уже?

Ну, считай так.

Тогда спать будем. Ты там, а я с детьми лягу. Говорить после будем.

Не веришь мне?

Отверилась давно. Подарок тоже. Да хоть ты не пей, не нужен всё равно. Или, думаешь, из-за дома с тобой жить буду? Не буду. Мне станция квартиру даёт. Всё, спать иди.

Неделин пошёл в другую комнату, задёрнул занавеси, разделся, брезгливо оглядел грязное тело, чёрные трусы, чувствуя вонь мочи и пота.

Лёг, стал, думать. Завтра нужно отыскать Фуфачёва. Объяснить ему все. Скажу: не пей, можешь не пить, я-то выдержал, находясь в твоём алкогольном организме. И ты терпи. Вернись к жене. К детям. Живи, дурак. Жена у тебя — женщина на тонкий вкус, между прочим. Смуглота такая тёплая, глаза карие, талия гибкая — ты что? На кого променял? Стыдись, мужик!

Колыхнулась занавеска, вошла Лена. Встала у окна, смотрела в окно.

Спишь?

Нет.

Удивил, Фуфачёв. Удивил. Ты любил удивлять, ты сегодня и не пил, чтобы удивить. Да?

Неделин промолчал.

Выхваляется всегда. Пьёт — выхваляется, не пьёт — тоже выхваляется. Ничего без выхвалки не делал.

Почему не делал? Зачем обо мне говорить в прошедшем времени?

Какой-то ты…

Какой?

Чёрт тебя. . Не обыкновенный какой-то.

Почему?

У себя спроси.

Комната была маленькой, и Неделин, не вставая с постели, дотянулся до Лены, взял её руку, скромно сжал тонкие пальцы.

Лена ты, Лена… Лена ты, Лена…— И пожимал костяшками пальцев, обнимая их своими пальцами.

Чего?

Лена ты, Лена…

Ну чего? Не проси, не дам. Иди к своей, сифилисной.

Я с ней ничего. Пили только вместе.

За четыре месяца — и ничего?

Ни разу.

А мне, думаешь, легко без мужика? Я живая женщина. В общежитии у нас вон сколько коблов, выбирай. А я не могла. На тебя плевать — от детей стыдно, старшему шесть, а он уже письку дёргает, с Маришки Сердюковой, девчушка пятилетняя, трусы стащил, давай, говорит, в паровозики играть. (Вдруг коротко засмеялась.) Маришка-то убежала, а сама потом к матери подходит, говорит: я теперь беременная, мне в садик нельзя, я на декрет сажусь. Смех…

Лена повернулась к нему, руки не убирала, и Неделин понял: ждёт.

Но как позвать её к себе в постель, если он грязен, вонюч, если он не знает, не заразен ли в самом деле от Любки, если он не Фуфачёв — и за Фуфачёва в таких делах не вправе распоряжаться.

Он отпустил руку.

Пропил всё? — спросила Лена.

Да нет. Мать же похоронили. Грех.

Господи! — испуганно охнула Лена. — Забыла, дура, наделали бы с тобой дел, в самом деле! Спи, спи. — Провела рукой по его грязным волосам.

Он повернулся лицом к стене, зарылся лицом в подушку и заплакал, в который уже раз за сегодняшний день.

Глава 37

Проснулся от хрустящих звуков.

Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.

Живой? — спросил он шёпотом. — Вот нарезался, а?

Я не пил.

Не смеши, а то твоя проснётся. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.

На подоконнике прозрачно в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?

Наливай!

Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.

Появился интерес к собеседнику.

Рано же ты пришёл!

А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, и ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?

Я не вставал.

Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.

Она не корова,

Я для юмора сказал.

Ну иди.

Как выпить, то налей, а как поговорить, то иди, — обиделся Маракурин. — Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.

Пусть спит, устала.

Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин.

Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.

Яблоню рубит, — сказал Маракурин.

Почему ты думаешь?

А чего же ему ещё делать?

Иди-ка ты, знаешь…

Иду, — сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.

Неделин поднял его.

Не ушибся?

Все кости переломал, — пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что всё цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.

Проводив его взглядом, Неделин пошёл в сад. Старший сын Фуфачёва сидел на земле и сбивал ржавым гвоздём две палки крест-накрест.

Доброе утро, — сказал Неделин.

Мальчишка глянул и промолчал.

И что же это мы делаем?

Крест.

И зачем?

Кошку хоронить.

Кошка, что ли, сдохла?

Нет ещё, сёдня сдохнет.

А ты откуда знаешь?

Я её палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.

Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.

Ну да, дожидайся, — сварливо сказал мальчик. — Ты иди, куда шёл, не цепляйся.

Ты грубишь отцу. Нельзя.

Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? — удивился мальчик.

Неделин содрогнулся, — написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.

Мы лучше скворечник сделаем, — сказал Неделин. — Умеешь делать скворечники?

Не…

Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость. Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.

Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождём, расправил их. Дошёл до деревянного нужника и, сделав своё дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.

От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришёл в хорошее расположение духа, хотелось ещё какой-нибудь семейной заботы.

Чтобы поддержать состояние радости, он вошёл в дом и в маленькой комнатке выпил ещё немного, закусив луковицей — думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Всё в мире взаимосцепляемо, как шестерёнки в огромном часовом механизме, заведённом Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая её, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да и не только часы! — столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно гордиться.

Неделин, используя жёлтый крепкий ноготь Фуфа-чёва как отвёртку, открыл крышку и стал рассматривать внутренности будильника, радуясь и удивляясь. Что-то ещё отвинтил, потрогал, пощупал, вдруг вылетела пружина, посыпались колесики и шестерёнки.

—Чего ты тут? — вошла Лена.

Неделин смутился.

Да вот, часы решил починить.

Когда это ты в часах разбирался? — спросила Лена, глядя на рассыпанные по подоконнику де тали часов и бутылку с остатками водки.

Пустячное дело. А чего ты смотришь? Это сосед был, опохмелялся тут. Нашёл тоже пивную! А я — ни-ни.

Паразит, — сказала Лена. — Я ему поверить хотела. Кому поверить — Фуфачёву!

Вы меня не за того принимаете. Я объясню.

Марш отсюда, образина! Чтобы ноги твоей.. А я останусь с детьми и пусть хоть с милицией выселяют; мне жить негде!

Неделин обиделся.

Почему кричать? Это некультурно.

Латрыга ты последний, видеть не могу!

Лена схватила бутылку, жидкость плеснулась, как бы взывая о помощи и напоминая, что она текуча и запросто может вылиться.

Оставь, — сказал Неделин. — Там немного. До пью и в рот больше не возьму. До конца жизни.

— Обойдёшься! — сказала Лена. — Сейчас в помойное ведро вылью!

Зачем в помойное? Вонять будет! — заискивающе сказал Неделин, следя за бутылкой.

Женщина пошла из комнаты. Он — за ней. Она — в сени. Он — за ней. Женщина решительно наклонила бутылку над ведром. Неделин бросился, схватил бутылку, она не отдавала, он рвал бутылку, телом отталкивая женщину, злясь, что не понимает простейшей вещи:

он ведь не хочет напиваться, ему нужно только чуть-чуть выпить, именно столько, сколько есть в бутылке, не больше, зачем же она сама себе делает хуже и приводит его в неистовство? Они молча рвали друг у друга бутылку — без успеха. Неделин, наконец, сумел отшвырнуть женщину, она упала, заплакала.

А не надо было! — сказал Неделин. Выпил из горлышка и стал её поднимать, утешать. — Заживём хорошо и смирно. Детишки, цветы жизни. Буду работать инженером, спорим, что смогу. Ты ещё удивишься. Ты ещё не знаешь, кто я такой! Завтра же устраиваюсь инженером, а потом передаю тебя твоему суп ругу. В неприкосновенности, прошу учесть!

Но женщина не слышала этих хороших слов, не понимала добра. Неделин раздосадованно плюнул и пошёл из дома. Малыш всё возился с машиной.

Скучаешь по папке? — спросил Неделин. — А? Скучаешь? Тетёшки хочешь? Хочешь тетёшки? — взял его на руки и стал подбрасывать тетёшкая.

Малыш, не приученный к этому и не знающий, что это значит, заревел. Неделин, чтобы его успокоить, стал подбрасывать повыше, тут ему под ногу подвернулось что-то, он упал, и ребёнок, подброшенный им, тоже стал падать — на крыльцо, на острую железку, вбитую здесь для чистки ног от грязи, Неделин ясно видел, как голова ребёнка, в белом пуху, летит прямо на железку, как ударяется и раскалывается на две части, кровь и что-то белое разлетается, обрызгивая всё вокруг, — и чудом каким-то Неделин рванулся, схватил ребёнка, отшвыривая его в броске от железки, упал на крыльцо, вскочил, ощупал малыша — цел и невредим — и дрожащими руками посадил к машине: «Играй, играй…». Ребёнок тут же затих и, сопя носом, сосредоточенно завозил машину вокруг себя…

Хмеля у Неделина — как не было.

Дверь открылась, на пороге стояла Лена с топором, топор тяжело висел в её руке. Неделин посмотрел на неё снизу торопливо и виновато:

Что ты, Лена? Ничего не случилось. Я уже совсем трезвый.

Детям жрать нечего, — сказала Лена. — С поминок не осталось ничего, всё подъели. Курицу за руби, алкоголик.

Ладно.

Лена бросила топор на землю и ушла в дом.

Неделин обошёл надворные постройки, отыскал курятник, открыл дверь, куры, сидевшие на насесте, забеспокоились. Неделин наметил одну побольше, хотел ухватить, но она сорвалась с жерди, а за нею и другие, закудахтали, оглушительно заголосил петух, куры бросились в открытую дверь, Неделин — за ними, а они уже разлетелись, разбежались по всему двору. Но понемногу успокоились и стали собираться у жестяного корыта — ожидая корма.

Неделин присел на чурбан отдохнуть. Вернулся хмель, но уже не радужный, а тягучий, сдавливающий виски.

Ну чего сидишь? — крикнула с крыльца Лена.

Сейчас, — сказал Неделин и стал подходить к курам говоря: «Цып-цып-цып!». Куры доверчиво устремились к нему, и Неделин ухватил самую торопливую за ногу. Курица забилась, захлопала крылья ми, он обхватил её, прижал к животу, курица за тихла, только вертела головой. Неделин сквозь перья ощутил горячее тело курицы, полное крови, мышц и костей, и ему странно стало, что это живое существо скоро будет лежать мёртвым трупом, и тут же все забудут, как она ходила по двору, и тем более не вспомнят о том, как была она жёлтым пушистым цыплёнком, детской неуклюжестью которого умилялись, кормили с ладони пшеном, гладили по жёлтой спинке, бережно брали на руки крохотный комочек, целуя — если дети — в клюв. А теперь отрубят голову, ощиплют, разделают, сварят, и будет это уже неодушевлённое мясо, курятина. Страшно ли сейчас курице? Понимает ли она ужас своего положения?

Тряхнув головой, прогоняя несуразные мысли, Неделин понёс курицу к чурбаку, стал умещать на нём, она трепыхалась, голова её никак не хотела лежать на чурбаке, Неделин несколько раз замахивался топором, но боялся ударить себя же по руке или вместо того, чтобы убить курицу, только ранить её, она тогда будет мучаться. И вдруг голова курицы застыла, она вдруг спокойно и ясно посмотрела на Неделина глазом-бусинкой, Неделин, поднявший руку с топором, испугался невозможной бредовой мысли…

Глава 38