15. Политика

Хоть она мне и ненавистна, но придется и ее упомянуть, говоря о войне, потому что и она примешалась.

Власти в Полынске, я уже говорил, не было, но есть все-таки управа.

Вернее, две — городская и уездная.

Городская управа — в Городе.

Уездная тоже была в Городе, но в новейшее время в результате интриг ее переселили в Заовражье, построив для ее утешения двухэтажный особняк и замостив перед ним площадку, где разместились два служебных автомобиля — а больше уездной управе и не полагалось по штатному расписанию.

Уездная управа управляет уездом, то есть сельской местностью.

Городская управа управляет Полынском, то есть, значит, и уездной управой, раз она на территории Полынска, то есть, получается, и сельской местностью тоже.

Уездного управителя Ялова это угнетало и человечески, и административно.

Городской управитель Огулов тоже считал это положение ненормальным. Уездная управа виделась ему лишним звеном в управлении.

Ялов же подумывал о необходимости полного отделения от Города и о возрождении Полынска на исконной исторической территории как самостоятельного города. Это предложение он выдвинул на уездной Ассамблее — и его одобрили.

Тогда он объявил Огулову, что все сельские поставки в Город прекращаются и возобновятся лишь при условиях:

1. Оплата в конвертируемой валюте.

2. Перенести в Заовражье пассажирскую станцию Полынск-1 с вокзалом, товарная же, Полынск-2, хрен с ней, пусть остается в Городе.

3. Присвоить Заовражью статус отдельного города с названием Полынск. Сами же ищите, какое хотите. Полынск-на-Моче, например. Есть же Ростов — и Ростов-на-Дону. И Ростов-на-Дону гораздо при этом даже больше. Тут была запланирована ложка меда в бочке дегтя: Ялов знал честолюбие Огулова.

Пока городская управа рассматривала ультиматум, Ялов запретил заовражным торговать в Городе продуктами. Но его не послушались. Зато подняли цены. Горожане кто как: некоторые, ко всему привыкнув, брали и за эти цены, другие ездили в Сарайск. И ультиматум по этой причине оказался бесплоден.

Ялов стал думать дальше.

Огулов поехал в Сарайск хлопотать об упразднении уездной управы и о слиянии ее с городской, одновременно дав пространную телеграмму в Москву о сепаратистских настроениях на местах, которые, как известно, в настоящий исторический момент есть основная причина терроризма и региональных войн.

Больше об этом не хочу, скучно.

16. Танцы

Тем временем открылась на летний сезон танцевальная площадка (два месяца уже действующая, но неофициально). Ее открыли торжественно, как заботу властей о молодежи. Повесили алую ленту. Огулов ее разрезал, Ялов подавал ножницы. Потом выступил духовой оркестр, всегда играющий на торжественных мероприятиях и похоронах. Потом поставили две коробки звукоусилителей, и с электрическими инструментами на эстраду вышли молодые люди. Главным был Костя Чолубеев, влюбленный в музыку. Он ударил по струнам и запел аи лав ю май герл, он запел потом шизгару и естудей, он запел ритмично ты што в зиленай юбачки праходишь мимо глас, я для любимай любачки спаю сичас раманс, та-ра, та-ра, та-ра, мчитца троек пара, дай мне твои губы люба люба люба, йех, на-на, на-на, на-на, на-на, на-на, на-на, на-на, все плясали.

Возник Павел Сусоев.

Он искал ссор.

Но все увлеклись танцами, не ссорились.

Особенно Леня и Таня. Они учились в одном классе. Они нравились друг другу. Леня был сын тендеровщика Заведеева, жил в Заовражье. Таня была дочь майора Лычко, жила в Городе. Они собирались пожениться. А пока встречались вечерами, шли к берегу Мочи (ударение на первом слоге), где туман и роса. Они раздевались, роса оседала на их телах переливчатыми каплями. И он пил с нее эти капли, и она пила с него эти капли. Дальше не торопились, потому что собирались жить долго, всю жизнь.

Леня прыгал напротив Тани с веселым лицом и размахивал руками. Сусоев подходил все ближе, чтобы Леня задел его. Таня увидела и хотела предупредить, но не успела. Леня задел рукой плечо Сусоева. Сусоев тут же избил его.

Таня пожаловалась отцу.

Майор Лычко, вызвав Сусоева повесткой, закрылся в кабинете и напорол ему служебным ремнем задницу.

Тогда к Лычко пришел отец Павла Сусоева, тоже Павел Сусоев.

— Вместо собак в детстве гоняли, — обиженно сказал он, а ты что делаешь теперь?

— Иди, иди, ему еще мало, — отмахнулся Лычко.

Отец Павел Сусоев ушел.

Так оказалось, что Сусоев-младший, сам по себе, без усилий Венца, стал быть в это время против Города.

17. Инженерная мысль

Итак, каждая из упомянутых причин, как правильно заметил Лев Толстой, являлась совокупной долей в общей причине.

Но были кроме этих человеческих и политических причин еще и другие, которые внешне оказались даже более весомыми.

Напряжение железной дороги через Полынск росло. Строились новые тупики и отводные пути. И горки, с которых не спускать. Нужна была станция Полынск-3. Нужны были новые люди. Но где все это разместить? Справа Лысая гора. Слева гора Тожа. Сзади лесистое болотистое межгорье.

И Огулов, инженер по образованию, придумал инженерную мысль: засыпать овраг. Он придумал ее честно, бескорыстно, без подвоха в адрес Заовражья. В жизни каждого администратора бывают такие моменты. Он крутится, администратор, он шильничает и жильничает ради места, на котором сидит, но вдруг на него находит какое-то затмение, и он начинает творить благонародные дела с душой, с сердцем, сам не понимая, что с ним творится, откуда это взялось и что с эти делать. И вот он придумал засыпать овраг. Город станет многолюднее, оживленнее, будет место и для станции Полынск-3, и для домов новых жителей!

Но Ялов решил, что Огулова заботят другие заботы: Огулову посредством засыпки оврага возмечталось присоединить Заовражье к Городу и тем самым упразднить отдельную территорию. Какое же будет Заовражье, если оврага нет?! Грабят народные деньги, буквально закапывая в землю! Портят природу и экологию — а природа, чай, не дура была, создавая овраг, теперь поднимутся подпочвенные воды и затопят погреба да и сами дома жителей Заовражья! — с такими словами выступил Ялов перед народом, и заовражные подхватили этот крик, так ему, по крайней мере, показалось. На самом деле это было смутное бурчание, средь которого раздалась всего лишь одна ясная фраза: да они, курвы, всегда такими были!

Вот он-то, сказавший эти слова безымянный человек, и есть, по-моему, настоящий виновник войны.

Вдумайтесь: ОНИ ВСЕГДА ТАКИМИ БЫЛИ! (Одно слово опустим как эмоцию). Вот где корень, вот где исток!

А возможно, это я сам, живший тогда в Заовражье — а жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, — произнес эту фразу сгоряча, а может, и не сгоряча, а просто так, мимоходом, принимая от земляка стаканчик. Само сказалось. Не помню. Не ручаюсь.

Война была уже близко.

И она началась.

Но поначалу ее как-то даже никто не заметил.

18. Брожения

Лето было знойное, засушливое.

Андрей Ильич и Алена после Тямы радовались уже дочке — конечно же, назвали Аленой. Красивенькая, здоровенькая, как огурчик.

Лето марило.

Муторно было отчего-то на душе у полынцев, и они все шарили глазами по сторонам, ища причины муторности.

Павел Сусоев мучается бессонницей в молодом возрасте, тоска сдавила сердце, он хочет понять, что ему надо?

Вина?

Возьмет вина, пьет на чердаке родимого дома, бросая бутылки вниз на бранящуюся мать и внушающего отца. Потом спит. Проснется: нет, не помогло вино.

Женщину хочется?

Высунется из слухового окошка, увидит соседскую Аленку. Тринадцатилетняя Аленка в веснушках и цыпках.

— Иди сюда! — зовет ее.

— В паровозики играть?

— А то!

— Ладно...

Взбирается по лестнице. Сусоев протирает пыльное большое зеркало, треснутое, давно уже стоящее на чердаке, они пристроятся возле зеркала, чтобы видно, и с интересом смотрят на свои движения. После оба сразу заскучают, она осторожно слезает с чердака по лестнице, упрашивая:

— Пашка, не надо!

Но Павел проделывает одну и ту же шутку: когда Аленка на середине лестницы, он отбрасывает лестницу, и Аленка летит с матюгами в крапиву.

Нет, и это не то.

Или, пожалуй, пойти Леню Заведеева побить, за которого его майор Лычко высек, верней, за его Таню?

Павел идет искать Леню Заведеева.

Находит, бьет.

Мимо проходил Александр Бледнов.

Он сказал:

— Парковским у нас делать нечего.

— А тебя спросили?

— Тогда получай!

Сусоев получил от Бледнова и побежал к своим, нарушая планы Василия Венца о солидарности парковских и Заовражья. Он собрал восемнадцать человек парковских (парней от шести до сорока трех лет) — и побежали ловить Бледнова. Но и Бледнов собрал своих.

Победили заовражные, погнали парковских в парк.

Появился майор Лычко.

Сусоев как вдруг бросится на него. За ним — и парковские. И вдруг — и заовражные, как на общего врага.

Лычко, отстреливаясь в воздух из табельного пистолета, отступил.

Тогда Сусоев и Бледнов помирились и решили навести в Городе порядок (и это уже в полном соответствии с планами Венца).

Они вошли в Город поздно вечером и били кого попало.

Вася же в это время проводил сам с собою трехдневные воинские учения на тему: бой в пересеченной местности.

Он прервал учения, прочитав приказ перед строем, собрал своих и побежал в Заовражье.

Так и бегали неделю туда и обратно.

Но такое бывало каждый год, это еще не война. Война получилась из-за той же политики, чтоб ей, холере!

Уездный управитель Ялов, зачитав доклад о криминальной обстановке, взял и объявил Заовражье на осадном положении, а городских назвал боевиками, сказав, что руководит ими тайно городская управа.

У деревянного моста поставили шлагбаум, никого не впускали и не выпускали.

У железнодорожного моста тоже выставили пост, чтобы никто не прошел по рельсам.

Свой край оврага обнесли флешами и фашинами, он стал неприступен, хоть и раньше не заберешься. На реке подняли со дна старый, затонувший еще в пору судоходства буксир, развернули поперек, загородили реку.

Многие настолько устали ждать страшного, что хотелось уже самим сделать что-то страшное, чтобы было уж не так страшно.

Меж тем Аленина Пр-сть оказалась как бы на нейтральной территории. И вот Бледнов решил захватить Аленину Пр-сть, жениться на Алене и драться уже не за просто так, а за семью, за кровное и личное. Об Андрее Ильиче он как-то совсем забыл. Он помнил только, что Алена ему изменила.

19. Двойная осада

Но и Василий Венец понимал, что тот, кто захватит дом Алены, получит форпост. Он собрал войско. Он радовался, что его военная цель совпадает с любовным интересом к Алене: не одного же кровожадия ради люди живут. А об Андрее Ильиче он, как и Бледнов, тоже начисто забыл.

И вот однажды вечером два отряда с двух сторон одновременно подошли к Алениной Пр-сти.

С двух сторон в забор полетели камни, куски деревьев, железки. Стали наводить мосты через ров.

Алена металась по двору, прижав к себе детей, и кричала мужу:

— Чего стоишь?

Она кричала не попусту: кроме одноствольной двустволки у Андрея Ильича были теперь еще малокалиберные винтовки, которые Алена заставила его унести из школы для обороны — и оказалась дальновидной.

— Не могу! — чуть не плача кричал Андрей. — Не могу стрелять в людей! В народ! Мешает!

— Что тебе мешает?

— Русская литература!

— Так тебя растак со всей русской литературой! Пугани хоть поверху!

Он пуганул.

Нападающие сгоряча не поняли.

Он выстрелил еще раз.

Нападающие задумались.

Войдя во вкус, Андрей Ильич выбрал цель: дикую курицу, бродящую за забором средь полыни, и попал в нее. Курица закричала, забила крыльями, ей было больно, хотя она и не умерла. Многие полынцы впервые видели действие огнестрельного оружия на живое существо, хотя топорами курам головы рубил чуть не каждый. Они ужаснулись и разбежались.

Полководцы не горевали. Бледнов оттяжку событий принял как испытание, а Венец именно затяжную войну считал настоящей.

Требовалось теперь мобилизовать людей и копить силы.

И другое.

20. Выбор

Ялов придумал: паспортный контроль. Следовало отделить настоящих заовражных от других. Настоящим считался тот, кто поселился здесь до 38 года, а также их дети и внуки. Все, кто потом, будут постепенно натурализованы или пускай идут в Город, или на все четыре стороны.

Объявлена была тяга к родному наречию. Говорить и писать: тялок, тялега, мятель, дяревня.

Временно открыли мост, в Город потянулись беженцы с Заовражья, в Заовражье перешло несколько репатриантов.

Некоторые семьи оказались смешанные: муж из заовражных, жена городская и наоборот.

Заовражные не захотели таких признать своими. Городские тоже их к себе не пускали. Они столпились на нейтральной территории у Алениной Пр-сти, не зная, как быть.

Тогда Андрей Ильич опустил мост и впустил их. Они стали жить во дворе Андрея Ильича.

Константин Сергеев, коренной заовражный, был лишен доступа к своей газете. Тогда он начал издавать на пишущей машинке газету-листовку «Родныя мяста». Он ощутил наконец полный смысл жизни. Он призывал к стойкости.

А ночью пробрался к Эвелине.

— Переходи ко мне, — сказал он. — Тебя не тронут, как жену настоящего заовражного, я все устрою, Ялов меня ценит. А здесь ты пропадешь. Град сей воздвигнут, чтобы погибнуть. Всякий город страшен. Вот Нью-Йорк. Я видел фотографии и телевизор. Страшно! Небоскребы и машины, машины и небоскребы.

— В небоскребах и машинах люди, — сказала Эвелина. — И есть некоторые: живут в своем уголке, им хорошо...

Она все еще мечтала вернуть себе Андрея Ильича. Но не знала, как это сделать. Она надеялась, что наступающие события разрушат семью Андрея Ильича, и он вернется к ней.

21. Предательство

Настоящей войны не бывает без настоящего предательства. И признаком того, что настоящая война уже началась, явилось настоящее предательство Сепаратора.

Ночью, встав от тощего теплого бока молодой жены, он побежал в Заовражье.

Его поймали, арестовали, велели паспорт показать.

Он сказал, что у него секретные сведения и его нужно отвести к Бледнову. А Бледнов к тому часу стал народным лидером помимо Ялова, который был вроде тоже лидер, но официальный и, значит, ненадежный — за жалованье.

Сепаратора привели к Бледнову. И он сказал ему секретные сведения. Бледнов похвалил его, поцеловал, но велел возвращаться, чтобы еще добывать сведения.

Сепаратор огорчился. Он надеялся, что измена Городу поможет ему избавиться от ненавистной жены, он хотел остаться в Заовражье.

Но Александр, научившийся у него логике, сказал, что избавление не за горами, ведь скоро весь Город будет сметен с лица земли — и заодно его жена Катя и ее родители.

Сепаратор успокоился.

Чтобы содействовать поражению Города изнутри, он пришел к Василию Венцу и предложил ему свои умственные услуги.

22. Вооружение

Но что за секретные сведения сообщил Сепаратор Бледнову?

Они касались вот чего.

Венец пришел к учителю трудового обучения Глопотоцкому и сказал: надо делать оружие. Винтовки, гранаты, пулеметы, для ближнего боя — сабли.

— Вася! Давно ли ты учился у меня? Ты шутишь? — удивился Глопотоцкий.

Венец его ударил. И они сразу же перестали быть учителем и учеником, а стали равными в общении людьми.

— Во-первых, я пацифист! — заявил Глопотоцкий.

Венец его ударил.

— Во-вторых, — сказал Глопотоцкий, — на школьных станках пулеметов и винтовок не сделаешь. Разве только сабли.

Венец отвел его в вагоноремонтные мастерские и указал на станки. Он дал ему двадцать четыре рабочих человека в помощь.

— В-третьих, — сказал Глопотоцкий, — для пулеметов и ружей, кроме пуль, нужен порох, а это дело химическое. И не бей меня больше, Вася, я теперь начальник производства, мне нужен авторитет. Химическое же дело знает Саламандрин.

Тогда Венец пошел к Саламандрину. Саламандрин по случаю летнего отпуска был в непрерывном запое. Венец сидел около него трое суток, отпаивал, все уменьшая дозу, привел в себя и сказал: нужен порох.

— Зачем? — спросил Саламандрин.

— Для винтовок, пулеметов, гранат.

— Зачем? — спросил Саламандрин.

— Идет война.

— Какая?

Вася объяснил.

Саламандрин был потомственный интеллигент. Это безумие, сказал он. Вы сходите с ума.

— Сейчас сам сойдешь, — сказал Василий, ударяя его по похмельному темечку.

— Ладно, — согласился Саламандин. Как оправдание он прочел про себя стихи Пушкина «не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и тюрьма».

— Сегодня на цементном производстве организуем производство пороха, — сказал Венец.

И пошел организовывать.

Саламандрин бросился за советом к Эвелине.

— Оставьте меня! — сказала Эвелина. Она пила портвейн «Арпачай» и читала тоже стихи — но вслух — Марины Цветаевой о любви к белым героям. Ей бы хотелось тоже любить белого героя, но она не видела героев ни с какой стороны.

Меж тем она не знала, что в уме Василия Венца всплыли слова «боевая подруга». Он не раз встречал эти слова в своих книгах. Ему нужна была боевая подруга. Молоденькие дурочки ему не нравились. Ему хотелось умную, циничную, эффектную.

Он пришел к Эвелине.

— Только что учеником был — и на тебе! — поразилась Эвелина, глядя на молодого мужчину.

— Это неважно, — сказал Василий, беря ее рукой за персиковые скулы, доставшиеся ей от татаро-монгольских предков и не увядшие с возрастом. Впрочем, она еще молода была.

Эвелина была сражена. Она выпила еще стакан «Арпачая» и закричала, что помчится по степям на лихой тачанке.

Василий стал у нее жить. Было нормально, только раздражало, что Эвелина заставляла его чистить зубы. А ему некогда, у него дела.

23. Ружье

Александр Бледнов тоже захотел наладить производство оружия. Но Сепаратор его отговорил. Лучше дождаться, когда в Городе понаделают всего, а потом налететь и отнять. Или пойдет, например, через Полынск военный эшелон — снять с него. Бывает, и танки провозят.

Но когда это еще будет! — а Бледнову хотелось уже сейчас личного оружия.

Тогда он пошел к охотнику Сидору Валандрину, который раньше стрелял волков, перевелись волки — лисиц, перевелись лисицы — зайцев, перевелись зайцы — сусликов, перевелись суслики — ворон. Любил охоту, не мог без нее. У него было два ружья. Одно — для сына. Но сына сейчас не было.

Сын Колька с детства смотрел из окна на поезда и думал, куда и зачем они едут. Он видел по телевизору моря, горы, пальмы и негров и думал: поезда едут туда. Ему хотелось быть черным голым негром и кататься на слоне.

Он подрос и узнал, что Африка далека, поезда туда не ходят. А о самолетах он не думал, потому что он их не видел из своего окна, не привык мечтать о том, куда они летают. Он мечтал только о том, что видел, а видел он поезда.

Первый свой уезд он совершил в пять лет. Остановился товарный состав, у одного вагона дверь была открыта, в вагоне была гора пустых мешков. Он лег на мешки и поехал. Захотел есть, вылез на станции, пошел попросить хлеба. Ему не дали, спросили, откуда он. Тогда Колька украл хлеб. Но его поезд ушел. Он подождал другого и поехал дальше.

Его поймали на станции Елки Зеленые Восточно-Сибирской железной дороги. Он не умел назвать ни своей фамилии, ни города, откуда уехал. Тогда его повезли обратно наугад в какой-нибудь детский распределительный пункт. Проезжая мимо Полынска, он засмеялся и стал показывать пальцем. Его высадили, повели в милицию, а потом к отцу. Валандрин его выпорол, но отнесся как к случайной шалости. Оказалось, нет. Через год Колька опять убежал. Поймали его на Черноморском побережье Кавказа. Он опять не называл имени и адреса, но на этот раз не по глупости, а из хитрости. Но на него, оказывается, заведена была уже учетная карточка с фотографией и повсеместно разослана: милиция знает, что такие бегуны не успокаиваются с одного раза.

На этот раз Валандрин не стал пороть сына. Он привязал его к кровати и сделал ему татуировку (научился в 1963 — 1969 гг., отбывая срок за неудачное воровство). Татуировка была такая: «Н. С. Валандрин, Полынск, ул. Нижняя, д. 2». Он сделал эту татуировку на груди, ее можно было скрыть рубашкой, но чтобы нельзя было скрыть, он на шее выколол стрелку, указывающую вниз. Теперь, по его расчетам, сына поймают на первой же станции.

Но Колька все равно убежал. Не на первой и не на второй, но на восьмой таки станции его поймали и тут же вернули по адресу, похваливая догадливого отца.

— Ты должен вырасти. Ты мудильщиком станешь, как твой отец, — учил Валандрин. Он раскладывал перед сыном, как пасьянс, свои почетные грамоты, подобно цыганке, гадающей на будущую жизнь.

— Не хочу мудильщиком, — бычился Колька.

— Почему? — стучал кулаком отец, и робкая мать вздрагивала. — Ладно, тогда релонгатором! Сцепщиком! Машинистом! Или, хрен с тобой, езжай в Сарайск, учись хоть на инженера! На космонавта! Говори ответ: кем хочешь быть?

Колька не говорил ответа.

Он не знал, зачем кем-то быть, если он уже есть сам по себе, законченно и окончательно, разве вот только еще не подросший. Ему хотелось лишь ездить, ездить, куда хочется, и смотреть, как живут люди в разных местах.

И он уехал в Москву.

В Москве он ходил по улицам и плакал от счастья, что есть такие улицы и такие дома. Потом он украл мороженое, сел в какую-то электричку и поехал. Он смотрел в окно на зеленые склоны, а вон пацаны в футбол играют, наши, небось, не хуже, а вон дачник на крыше махает молотком, а вон три собаки побежали, впереди черная маленькая, за ней кудлатая пестрая, за ней серый большой пес с задранным хвостом, а вон высокие белые дома стоят прямо среди поля, чудно! Потом он вернулся в Москву. Спал в подъезде дома. Утром проснулся и долго смотрел, как девчонка в красной шапочке стучит о стенку синим мячиком сама с собой. Он подошел и попросил у нее принести поесть. Она принесла. Он пошел с нею за гаражи и рассказал о своей жизни, пока ел. И позвал ее в дорогу. Она согласилась, побежала взять плащ и куртку. И не вернулась. Он ждал ее за гаражами трое суток. Похолодало, дождь пошел, он ждал. Потом отправился обходить все дома, все этажи, все квартиры, спрашивал про девочку. Один человек попался строгий, схватил Кольку, вволок в дом, куда-то звонил.

Как его вернули домой, он не помнил, был без сознания: воспаление легких.

После этого целых два года никуда не ездил, отец успокоился.

Но потом опять убежал.

Отец учил его стрелять по воронам, думая вызвать интерес, мать кормила и холила, а он сбежал.

На одной из станций познакомился с ушлым мужиком, украл для него бутылку водки, и за это ушлый мужик превратил надпись-татуировку в неразборчивое пятно, потом пригляделся, цокнул языком, потребовал еще бутылку и силой художественного воображения и мастерства превратил пятно в дракона с крыльями и тремя головами, в лапах несущего карты, вино и женщину, а внизу он подписал: «Вот что нас губит».

Колька был доволен. Теперь меня не поймают, думал он.

Но его поймали и очень просто прочли надпись: ушлый мужик схалтурил, его тушь была другого оттенка, адрес при ослепительном милицейском освещении ясно проступил сквозь дракона.

Колька пообещал отцу, что никуда не убежит, если отец сведет татуировку. Валандрин годик подождал и пожалел сына (да и мать очень просила убрать дьявольское изображение), он позвал Якова Львовича, тот покумекал и в три приема свел рисунок смесью купороса и царской водки.

И Колька тут же убежал.

Милиция тут же поймала его, нещадно хохоча: такие бегуны на особом учете, на них уже глаз пристрелян. Ну, татуировки нет, а рожу ты куда денешь?

Тогда Колька убежал еще раз и на полном ходу спрыгнул из поезда, чтобы изменить внешность. И действительно, лицо ему покалечило до неузнаваемости, он охромел и, казалось, наконец затерялся в этом мире, наконец отвяжутся!

Но милиция поймала его с еще большим хохотом: с такой-то внешностью он еще больше приметен стал, звон по всем дорогам идет о его упорстве в побегах!

Он был обескуражен. Он понял, что не скроешься. Он хотел бы пропасть, сделаться невидимкой, чтобы его не могли найти. А ему — ездить и выходить, смотреть на мир Божий. Не было для него минут слаще, чем те, когда он, приоткрыв дверь товарного вагона, садился, свесив ноги, жевал кусок хлеба и смотрел на луга, поля и леса, деревни, людей, города, собак и птиц, и облака, и его очень удивляло, что как ни быстро мчится поезд — облака неподвижны. Вон как кусты и деревья проносятся мимо, вон как рябит в глазах щебенка насыпи, вон как стрекочут в глазах шпалы, а облакам все нипочем: стоят!

И вот, когда ему было четырнадцать лет, он убежал совсем. И может, что-то вовсе уж непоправимое сделал с внешностью, может, погиб, — не вернулся.

Но мать и отец Валандрины ждали. Отец, пользуясь одним ружьем для охоты, второе смазывал и берег для сына.

Годы шли.

Мать умерла.

Валандрин остался жить, чтобы дождаться сына.

И он обрадовался, узнав про военные дела. Он теперь верил, что Колька обязательно вернется защищать дом. Поэтому он не хотел давать Бледнову ружья.

Сепаратор, пришедший с Бледновым, убеждал: ты не бойся, только вернется сын, сразу же отдадим ружье.

— Нет, сказал Валандрин. — Вот оно — висит. И пусть висит. А то он войдет, а ружья нет. Он обидится. Беги тогда к вам, выпрашивай обратно. Да вы и не отдадите еще.

— Вот те крест, — божился Сепаратор, думая почему-то, что Валандрин религиозен.

— Нет, — твердо ответил Валандрин. — Не дам ружья.

— У тебя два, а у других ни одного? — логически возмущался Сепаратор.

— Второе для сына.

— Так свое отдай!

— Не могу. Как же? Он придет и будет защищать дом своим ружьем, а я в стороне?

— Да не вернется он! — закричал Сепаратор.

— Вернется. Мать умерла — не вернулся. Я болел целый год — не вернулся. А теперь вернется. Теперь он поймет.

— Да откуда он узнает-то?

Валандрин не ответил, упрямо сжав губы.

Бледнову надоели эти слова. Он взял со стены ружье.

Тогда Валандрин схватил свое. Но он был простодушен и, схватив ружье, воскликнул: ах ты, Господи, не заряжено!

Тогда Бледнов ударил его прикладом.

Валандрин упал с проломленной башкой.

— Бери его ружье, — сказал Бледнов Сепаратору.

— Да зачем?

— Бери и спрячь у себя. Пригодится.

Сепаратор тайно принес ружье и спрятал в сарайчике. Около их пятиэтажного дома, где он жил с Евкодимовыми, были хозяйственные сарайчики, в сарайчик он и спрятал ружье. Перед тем как спрятать, гладил ствол и ложе, гладкое и округлое, ладонь лежит легко, но плотно, прохладно, как на девичьей груди, — и представлял, как стреляет во врага. И странное возбуждение нашло на него, он побежал домой, быстро схватил Катю и так ее любил, будто убивал. Она говорила от восторга разные слова. Слава тебе, Господи, радовались за стеной мать и отец Евкодимовы, хотя и стеснялись.

С тех пор каждый вечер Сепаратор шел в сарайчик, доставал ружье, оглаживал его и ощупывал, представлял падающих врагов, а потом со всех ног бросался домой, а Катя уже ждала его, зная последствия этих вечерних отлучек и не интересуясь, куда и зачем он ходит, женщине ведь важна сама любовь, а не ее происхождение, это мужчины любят спрашивать: за что?

24. Бои местного значения.

Еще не битва

Василий Венец все ждал, когда Бледнов со своим войском и подкреплением со стороны Павла Сусоева нападет опять на Аленину Пр-сть, чтобы ему, Венцу, защищать дом Алены и потом под этим предлогом напасть на Заовражье. Но Бледнов почему-то все медлил, поэтому Василий решил сам напасть, ожидая, что Бледнов и Сусоев бросятся защищать, и это опять будет повод напасть на парковскую зону и на Заовражье.

Правда, оружие еще не было готово.

Хотя Глопотоцкий и Саламандрин старались.

Саламандрин создавал порох. Он знал, конечно, состав и формулу обычного пороха, но ему хотелось создать свой порох. Во время войны он будет для войны, а в мирное время будет компактным топливом.

А Глопотоцкий умствовал над пулями.