– Что-то случилось?

– Пустяки. Уже прошло.

Но ничего не прошло – и пройти уже не могло.

Я опять почувствовал в себе какую-то болезненность – как в пору поисков той, которую… – и так далее. Я все-таки убью тебя, моя любимая, звучало во мне навязчиво, как мотив услышанной с утра песенки. Я убью тебя, будь только повод, только повод.

Дня через два вечером, по предварительному сговору, заехал Стасик Морошко: поговорить о деле. Говорить-то он говорил, но пялил глаза на Нину абсолютно беззастенчиво, ее это раздосадовало, и она ушла в спальню читать.

Я рассердился. Я пошел к ней. Я сказал:

– Понимаю, он тебе неприятен, но правила хорошего тона все-таки существуют. Ты хозяйка дома – и будь ею. Ко мне пришел мой товарищ. Если бы к тебе пришла подруга, я бы не стал ее игнорировать, хотя бы из вежливости.

– Разве он тебе товарищ?

Я промолчал.

– Ты просишь опять присоединиться к вам, я правильно поняла?

– Почему ты говоришь со мной таким тоном? Стасик – дерьмо, но я-то что тебе сделал? Ты сейчас глядишь на меня просто с ненавистью! Ты меня ненавидишь? За что? Ты меня боишься? Почему? Если ненавидишь, если боишься – почему не уйдешь? Ты такая добрая? Ты слишком хорошо помнишь те истории, которые я тебе рассказывал, – как меня красиво бросали? И не хочешь поступить так же? Не беспокойся, я привык. Я только понять хочу, за что ты меня ненавидишь?

Она смотрела на меня с недоумением (вряд ли, правда, натуральным) и спросила, конечно, то, что должна была спросить:

– Ты напился?

Я подошел к ней, приблизил свое лицо к ее лицу и мощно выдохнул здоровый чистый воздух из своего здорового чистого организма.

– Что с тобой происходит? – спросила она.

– Ничего. Я просто не понимаю, зачем мы разыгрываем из себя счастливую парочку? Ты – умная, молодая, красивая. Я – истаскавшийся циник. Я недавно изменил тебе. То есть, конечно, это громко сказано: изменил, просто захотелось употребить одну девицу – и употребил. У нее интересная кличка – Мерилин. Потому что она похожа на Мерилин Монро.

Она молчала, она не требовала прекратить. Она молчала – и я не мог этого понять.

– В чем дело? – спросил я. – Тебе это не интересно?

– Почему? Интересно. Я слушаю. Именно так. Что еще хочешь рассказать?

– Ты составляешь на меня досье? То есть – историю болезни? Как психоаналитик?

– Нет. Просто слушаю.

– Но отношение-то какое-то у тебя есть к этому?

– Есть.

– Какое?

– Отрицательное.

Стасик Морошко скучал на кухне, а я не мог остановиться, мне нужно было все довести до конца.

– После того, что я тебе сказал, тебе нужно уйти от меня.

– Ты этого хочешь?

Она лежала на постели, уютно подперев рукой голову, и рассматривала меня с совершенно ясным и спокойным видом. Это что-то невероятное было, что-то невыносимое уже.

– Какая разница! – заорал я. – Какая разница, хочу или не хочу! Нормальные женщины после этого уходят! Или хотя бы устраивают скандал!

– Я нормальная. Но скандала не хочу. Уйти… Пожалуй, можно. Но ты не ответил: ты этого хочешь?

– Нет.

– Тогда успокойся и поговорим после.

– Почему после? Почему не сейчас?

Тут явился Стасик Морошко. Он встал в дверях, ухмыляясь, и сказал:

– Ты так орешь, Сережа, что я подумал, что ты вдруг любовью решил заняться. Может, договорим сначала?

– Я тебе не Сережа! – подскочил я к нему. – Это ты для меня – Стасик! А я для тебя – Сергей Валентинович!

– Ну это, положим… – усмехнулся Стасик.

Я схватил его за глотку, сжал пальцами.

– Я не прав?

– Прав, прав, отстань! – испугался Стасик, отрывая руки от своей драгоценной шеи.

– Все должно быть четко. Определенно, – сказал я. – Зачем мы играем в какие-то игры? Тебе нравится моя жена, скажи ей об этом. Ей будет приятно. Больше того, может, она ответит тебе взаимностью.

Стасик смотрел на меня во все глаза.

– Действуй, действуй! – поощрил я его.

И повернулся к Нине.

– Извини, хорошая моя, у меня сегодня дела. На всю ночь. Я, конечно, вру, но некоторые приличия все-таки надо соблюдать. Я учусь у тебя. Мы с тобой вместе столько уже времени, и мне тебя абсолютно не в чем упрекнуть. Ну, какой-то там сокурсник, бедолага, несчастная семейная жизнь! – но ты мне все честно рассказала, а другая бы стала врать, отвиливать! Но я пока еще не такой, я привык врать, вот и вру, вот и объявляю: еду на всю ночь по делам, другая бы спросила, по каким делам, но ты никогда не спросишь. Стасик, у меня идеальная жена в этом отношении, ты обзавидуешься, она никогда не спросит, где я был и что я делал – во сколько бы я ни появился, впрочем, это оттого, что ей глубоко наплевать, где я был и что я делал. Я желаю вам сладостных вздохов, родные мои!

С этими словами я ушел из дома, уехал.

Во мне все дрожало, но, задав себе вопрос – не психоз ли это, я ответил четко и спокойно: нет, не психоз. У меня было ощущение, что я за одну минуту проник в изнаночную суть вещей. В такие-то вот моменты с собой и кончают.

Я очень старался. Я мчался по улицам, не обращая внимания на светофоры. Вот – визг тормозов, вот – чье-то испуганное лицо заглянуло, кажется, в самые глаза, проносясь мимо, а вот – ага! – и мигалка гаишников увязалась за мной. Что ж, пусть попробуют догонят. Убедившись, что все больше отстают от меня, они к мигалке добавили сирену. Чтоб напугать. Я засмеялся, свернул, еще раз свернул и еще раз.

Я поехал медленнее, совсем медленно. И оказался вдруг у клоповничка Мерилин. Но уже вечер и ее, конечно, там уже нет. Все-таки я вышел из машины, заглянул и обрадовался: она там была. Она сидела на каком-то ящике меж двух юных широкоплечих торговцев и надсаживала свою бедную печень, держа в руках стакашек со спиртным напитком.

– Сергей! – обрадовалась она мне.

Парни же не обрадовались, но оба сказали что-то вроде: «Здрс…» Они знали меня.

– Поехали, – сказал я Мерилин.

– Сейчас, сейчас…

– Что-то уж очень круто, – пробормотал один из парней. Он мне, кстати, понравился. У него было умное хорошее лицо с большим носом, который не портил его, а наоборот, придавал ему какой-то аристократический вид, я мельком подумал, что такому лицу подошел бы кружевной воротник, ну а к воротнику соответственно – камзол и прочее – и шпага на бедре. Но лицо лицом, а пить всем вредно, он же успел хлебнуть столько, что некстати охрабрел.

– Это не Сорока? – спросил я Мерилин.

– Какой Сорока, что ты! Сорока в больнице лежит, откачивают его, неизвестно, выберется или нет. Это так, шпундики, – отнеслась она к обоим юным мужчинам. – Я по делу еду, – строго добавила она (информация предназначалась не им, а все тому же Сороке, который, не дай бог, все же выкарабкается из больницы и от этих парней узнает, что подружка его укатила с известной личностью вечерней порой).

Но парень с умным лицом, получив добавочную обиду в виде «шпундика» (словцо меня позабавило), решил повторить свою грозную фразу.

– Я говорю: не слишком ли круто? – сказал он, глядя мне прямо в лицо смелыми глазами.

– Ты что? Ты что? – удивилась Мерилин.

– Я бы на его месте тоже оскорбился, – сказал я. – Он прав. Не позволяйте себя унижать, мальчики. Это главное правило жизни.

– А кто позволяет? – спросил парень с умным лицом. Второй, круглолицый, наголо стриженный, хихикнул: вот уж, действительно!

– Не позволяешь? – спросил я. Слегка нагнулся и тихохонько пихнул умного парня ладошкой в нос, и он свалился со своего седалища, задрав ноги. Но тут же встал – и молча пошел на меня.

Я вышел из клоповника, предоставляя ему – и себе – оперативный простор. В руках у него ничего не было, круглолицый же, выползая вслед за товарищем, взял с прилавка пробочник. Убить нельзя, но пырнуть до болячки можно. Мерилин причитала – однако негромко. Кричать опасно: центр города, милиция кружит вокруг да около.

С обоими я справился так быстро, что скучно рассказывать. Вот уже парень с умным лицом склонил свое умное лицо над землею, стоя на коленях и держась руками за живот, вот уже круглолицый сидит у стены клоповника, прижимаясь к нему спиной, как к родимому дому, и размазывает кровяные сопли по лицу, показывая этим, что ему достаточно, что его больше не нужно трогать.

– Зачем ты? – спросила Мерилин. – Ладно, поехали.

– В другой раз. Печень побереги, Мерилин, ох, побереги печень!

Я вернулся домой. Стасика не было, как я и ожидал. Но и Нины не было. Впрочем, и это я предвидел тоже. Выпив за полчаса бутылку водки, я лег спать.

На другой день я вспоминал все это с удивлением.

Через день взялся было пить – и поехал к Алеше Хворостову, и вот тут-то и узнал о его втором смертельном запое и о том, что его похоронили два дня назад. Почему мне не сообщил никто?

Желанье пить тут же пропало, но хмель еще не прошел, я решил отоспаться – чтобы быть свежим и готовым к любому разговору, и проспал с полудня до утра следующего дня.

Ранним утром следующего дня я подъехал к дому Нины. Открыла мне теща Евгения Иннокентьевна. С видом хмурым, неприветливым.

– Нина спит, – сказала она, держа меня в двери.

– Естественно: в столь ранний час. К сожалению, мне придется разбудить ее.

– Она поздно легла, – решительно сказала Евгения Иннокентьевна, понимая, что впустит меня.

– Потом отоспится. У меня важное сообщение.

– Может, сначала поговорите со мной? Она не хочет вас видеть.

Уже на «вы». Добрый знак!

– Нет, Евгения Иннокентьевна, я с вами говорить не буду. То есть не потому, что не хочу, с вами всегда интересно поговорить, и все же – в другой раз. Сейчас – с Ниной. Она уже проснулась и ждет меня. Вы посмотрите – и увидите, что она проснулась.

Евгения Иннокентьевна отправилась посмотреть.

Я вошел в квартиру.

– Она не спит, – появилась Евгения Иннокентьевна, пожала плечами и скрылась на кухне. Это следовало понимать как приглашение пройти. У меня почему-то было ощущение, что я вхожу в больничную палату. Нина, действительно, выглядела болезненно и лежала как-то по-больничному: на спине, подушка высоко под головой, глаза обращены в никуда – в свою боль.

Я сел возле нее, взял руку.

Молчал, смотрел на нее.

Долго.

– Ладно, – сказала Нина. – Я притворяться не буду. Люблю пока. Вернусь. А там поглядим…

Неделю мы жили – как заново. Будто не было ничего. Она ни словом о происшедшем не обмолвилась, я тоже, оба понимали: разговорами только все испортишь.

Да мне и не до разговоров было, затянувшаяся полоса везения кончилась, на меня посыпались неприятности. Началось с того, что кто-то облил бензином и поджег мою машину, которую я оставил на пять минут вечером, зайдя в магазин. Мне удалось, действуя самоотверженно, пресечь пожар. «Ниссан» стал уродищем, но это даже хорошо: второй раз не покусятся. Я подумал, что это месть тех двух парней, которых я побил. А через день – увидел на двери квартиры явственные следы попытки взлома. Взломать не удалось – или кто-то спугнул, лишь раскурочили отмычкой замок, пришлось менять его. Потом один из моих должников, человек нрава тихого, с которым мне всегда легко было общаться, на мою просьбу вернуть деньги плюс, естественно, проценты, о чем у нас была устная договоренность – и не первый уж раз, вдруг твердо сказал, что не отдаст ни процентов, ни самих денег. Понятное дело, когда тянут, жалуются на отсутствие наличности, просят обождать и т.п. Но тут был прямой вызов, в решительности этого человека было видно не своеволие, а чей-то приказ.

Все это – и еще несколько мелких случаев – дало мне понять, что не в побитых парнях суть. Возможно, Сорока, хозяин Мерилин, вышел-таки из больницы, обиженные хлопцы пожаловались ему и рассказали заодно о предательском поведении Мерилин, вот Сорока и взъярился, стал действовать и сам, и попросил своих покровителей урезонить зарвавшегося фраера. Надо полагать, глупышке Мерилин тоже досталось на орехи.

То есть я ввязался в заурядную войну, из тех, что постоянно вспыхивают в этих кругах и сферах, доходя до кипучих разборок – и даже со стрельбой, с поножовщиной, – до тех пор, пока не вмешается кто-то из влиятельных и не утихомирит враждующих, рассудив их строго и справедливо.

Ни разборок со стрельбой и поножовщиной, ни суда строгого и справедливого я не хотел. Я решил свернуть свои дела. Передохнуть.

Дела сворачивались плохо, и тут многое можно было бы рассказать поучительного в смысле быта, нравов и характеров нынешнего времени, но не об этом я, не об этом, не об этом…

…Было около одиннадцати вечера. Войдя в квартиру, я услышал смех Нины. Она не вышла меня встречать, как обычно.

Я не поверил: она сидела с Сашей Чикулаевым совершенно пьяная – может, с непривычки, потому что до этого вообще не пила. Чикулаев, поздоровавшись со мной, пожал плечами: я, мол, тут ни при чем.

– Твой друг – жуткий человек! – закричала Нина. – Он мертвого уговорит выпить! И вот я напилась! Поздравляю! То есть кого поздравляю? Тебя, мой хороший, и весь мир! – я пьяная в доску! Или еще я слышала выражение: в дупель! Что такое – в дупель? Это так здорово! Почему ты раньше меня не напаивал? Но мы пьем не просто так! – погрозила она мне пальцем. – Мы поминаем твоего друга Лешу Хворостова. Великого поэта.

Я сел, налил себе тоже водки, выпил. Спросил Чикулаева:

– Ты был на похоронах?

– Да.

– Почему меня не позвали?

– Тебя не могли найти. А искать некогда было.

– Ясно…

Нина взялась опять за рюмку. Я хотел было ее остановить, но она отпрянула и сказала со злостью, какой я никогда у нее не видел:

– Отставить! Не маленькие, сами сообразим! Не надо вообще! Вам плевать, что он умер! Я знаю, вам плевать! А мне нет!

Я ничего не мог понять. Конечно, тут дело не в скорби о кончине Алеши.

И уж, конечно, не в том, что Чикулаев уговорил ее выпить: Саша никогда этим не занимался, ему всегда было все равно, пьет его собеседник или нет, он мог и один пить в присутствии трезвого человека – и в одиночку вообще, без никого, как теперь говорят грамотные люди.

– Алеша был человек! – возбужденно говорила Нина. – И Саша – человек! Слушай, какую он мне историю рассказал! – Она опять рассмеялась. И – сквозь смех: – Про одного проктолога, который так увлекся операцией на геморрое, что по вдохновению больному задний проход зашил. Наглухо! Ведь врете, Саша? Это больничный анекдот, врете, да? – смеясь, спрашивала она Чикулаева.

Чикулаев беспомощно смотрел на меня.

– Он такой смешной, такой милый, – сказала мне Нина, указывая рюмкой на Сашу. – Он гений скальпеля! Я пью за вас, Саша!

И выпила.

Но, будто протрезвев от этого, стала вдруг спокойной, откинулась на спинку кресла и сказала, задумчиво рассматривая Чикулаева:

– А может, Сергей Валентинович, не будем нарушать обычая? Пора и мне бросить вас, как бросали другие женщины. Я уйду к нему, он гениальный хирург, но ему не хватает домашнего уюта. Саша, женитесь на мне!

– С удовольствием, – попробовал отшутиться Чикулаев.

Мне надоело. Я сказал:

– Если пригласите, буду шафером на вашей свадьбе. Или посаженым отцом. А сейчас – иди спать.

– Ничего подобного! Я сейчас отправлюсь по делам! Жаль, у меня нет машины, жаль, не научилась водить, а то взяла бы твою. У меня очень срочные дела!

И она тут же поднялась, пошла в спальню – и через минуту явилась переодетой и направилась в прихожую.

Я встал на ее пути.

Чикулаев маячил тут же.

– Мне пора… – вяло говорил он. – А вам, Нина, действительно, надо спать.

– В каком смысле спать? – спросила она. – Просто спать – или с ним спать? – Она ткнула в меня пальцем. – Почему вы за меня решаете, с кем мне спать? Я сама решу!

Я дал ей пощечину.

– Вот этого не надо было делать, – сказала она – и рванулась к двери, открыла, побежала вниз.

– Ладно, – сказал я. – Перебесится – вернется.

– Нельзя, – сказал Чикулаев. – Там ночь, а она вон в каком состоянии.

– Ну, догоняй, провожай, можешь делать с ней все, что захочешь, она согласится.

– Дурак ты, – –сказал Саша – и поторопился догонять мою жену.

Дальнейшее – нелепо, невероятно. Но это произошло, случилось. Через десять минут: звонок в дверь. Я открыл. Саша держит на руках стонущую, бледную как мел Нину. Пока укладывали ее, он рассказал, что догнал ее у угла дома, взял за руку, хотел что-нибудь сказать, но она вырвалась, крикнула: «Отстань!» – и бросилась за дом – куда? ведь там пустырь, – но она ничего не различала, кругом темень, а за домом глубокая траншея под теплотрассу, месяца три уж как разрыта и, естественно, без ограды, без страховочного освещения, – и Нина упала со всего маху вниз, на трубы. Хорошо, если только ушибы, но могут быть переломы.

Нина стонала от боли. Решили «скорую» не вызывать, отвезти ее на моей машине в больницу, где работает Саша.

…Убогое освещение, убогие коридоры. Санитары. На каталку. Повезли делать рентген. Я остался в коридоре, Саша – вместе с санитарами.

Его не было долго.

Очень долго.

Наконец появился.

– Ну и что? К ней можно пройти?

– Она в реанимационном отделении.

– Что?!

– Не ори! Переломы ребер с правой стороны, внутреннее кровоизлияние… – Саша запнулся.

– Ну? Что еще?

– Еще? Разрыв печени, вот что еще! – сердито сказал Саша. – Думаешь, обманывать тебя буду? Готовься ко всему.

– То есть? Она что, и умереть может?

– Все могут умереть, – сказал Чикулаев. – Пойду гляну.

– Я тоже!

– Стой здесь! Меня и самого-то в операционную не пустят. Так, покручусь…

Ясно. Он просто не хотел быть рядом со мной. Переживания родственников оперируемых больных ему до тошноты надоели.

И вообще, вопрос жизни или смерти моей жены был для него вопрос не личный, а профессиональный.

Я думал о многом. В том числе:

Итак, она умрет. Я похороню ее на старом городском кладбище. Я буду приходить туда каждую неделю. Смотреть на ее лицо в граните, взглядывать сквозь листву на синее небо – и плакать чистыми слезами печали… Не этого ли я хотел?

Потом я, кажется, дремал.

Стоя, как лошадь.

Меня пустили к ней только к обеду следующего дня. Палата была для тяжелых; на мое появление никто не прореагировал.

– Она еще не совсем отошла, – сказал врач за спиной. – Но оттуда вылезла. Это наверняка.

– Откуда?

– Оттуда, – сказал врач и вышел.

Лицо Нины было желтым, с синими кругами вокруг глаз. Оно было незнакомым, страшным. Я сел на табурет возле постели. Ресницы ее задрожали, она открыла глаза. Зрачки плавали, но вот удержались, повернулись – она посмотрела на меня.

Я улыбнулся.

– Уйди, – прошептала Нина. – Я тебя ненавижу.

И устало закрыла глаза.

Я посидел еще немного и вышел.

Открывая дверцу машины, вдруг ослаб, облокотился о крышу.

Капнуло: дождь, что ли, пошел?

Слезы. Скажите на милость!

Я был счастлив. Я любил ее.

Лето 1994