6.

Стали устраивать.

Ходили сначала (вместе с Валько) по обычным школам, потом были в школе очень казенного и неприглядного вида (вывеска: «Школа-интернат») и наконец оказались в еще более казенном и неприглядном здании, тоже интернате — с добавкой «спец».

Там Валько и оставили.

Сначала брали на выходные, но дед Олег Егорович все чаще запивал, буянил, невнятно обвинял в чем-то Валько, один раз даже стукнул по голове — ладонью, не больно, но обидно.

Бабка кричала:

— Разведуся я с тобой, безобразник старый!

Но развестись не успела: вскоре Олег Егорович умер на рабочем месте. Взял мешок и сел. Сел — и не встал.

Бабка после этого стала сухой, неприветливой. И тоже начала крепко выпивать, и тоже обвиняла в чем-то Валько. То есть не в чем-то, а в том, что он «всем жизнь поломал».

Валько перестал к ней ходить.

А однажды пришел — ее нет. Спросил у соседей.

«Опомнился: схоронили давно! Водянка!»

В специнтернате было много покалеченных детей: без рук, без ног, каких-то скособоченных, некоторые с огромными выпученными глазами, раздутой головой. Валько сначала думал, что с ними что-то случилось, потом узнал — они такие от рождения. Он считал, что зря его, с нормальными руками, ногами и головой, правильного, поместили сюда. Оказалось — его-то и считают самым неправильным. Дразнились, обзывали, щипали, колотили. Валько, как в прежней школе, пытался подстроиться под общие образцы поведения, но как это сделать, если все вокруг непредсказуемо — кроме жестокости. Для воспитателей же образцом детского поведения считается: молчать (отвечая лишь когда спросят), слушаться, жрать что дают, не болеть. Валько это быстро усвоил.

Дядя Коля, сторож, вахтер, сантехник и все остальное, что надо по хозяйству, уводил Валько к себе в каморку, там пил вино и беседовал с ним, как со взрослым. Вернее, сам с собой, Валько лишь присутствовал. Вот тоже, бормотал дядя Коля, долго разминая сигаретку[5], прикуривая, кашляя, вытирая глаза, уродит же природа. У других ладно, ноги нет или дэцэпэ у них, мозгов нету, но без мозгов живут люди — и даже запросто. А без этого как? Без этого человек — не человек. Все можно отнять, деньги, свободу, жилье, должность, звание, а это не отнимешь. Это мое единственное богатство навсегда. С этим богатством ты хоть куда меня зашли, я не пропаду. Хорошо, что не додумались вместо смертной казни — отрезать. Вот это была бы казнь. Сразу бы все воровать перестали. Нет, правда. Украл — отрезать. Призадумались бы!.. Да, не повезло парню. То есть и не парню даже. Если бы мне такую беду, я бы повесился. Вы спросите: а зачем, если не пользуюсь? Э-э-э! — не будем столь поспешны! — как майор Гурьев говорил, когда на него по складам недостачу навесили в полторы тысячи рублей. Ну, не пользуюсь. Но я, может, это принципиально! Я их презираю. Как кого? — удивлялся дядя Коля вопросу собеседника — невидимого, но столь явно ощутимого, что Валько не раз тайком оглядывался, пытаясь разглядеть его в полусумраке комнатки. — Женщин, конечно! Кого еще можно презирать? Нет, мужиков я тоже презираю. Они бабам позволили над собой владеть. А я нет. Я от них не зависю. Не завишу, пардон, как говорил майор Гурьев. Пардон, говорит, я вас сейчас блызну. И блызгал, пока самого не заблызгали до смерти. То есть погиб мирным способом, не от бабы. Потому что остальные погибают от баб. А я выжил и продолжаю. Мне их не надо. Но могу. В этом принципиальная разница. И другие могут. А он нет. И как женщина не может.

— Я пойду, дядь Коль? — робко спрашивал Валько.

— А куда ты торопишься? Я тебя что, обижаю?

Дядя Коля, правда, не обижал. Давал чаю, кусок булки, иногда конфетку. Но, напившись, доставал свое богатство, которому до этого пел славу, и просил смотреть. Валько пугался, начинал кричать:

— Не надо! Дядя Коля! Не надо!

Дядя Коля ласково уговаривал:

— Я же ничего, дурак ты. Или дура. Смотри только — и больше ничего. Смотри, какая красота!

И начинал дергать рукой.

Но Валько не мог смотреть, кричал. Дядя Коля отпускал его и звал кого-нибудь другого, кто мог смотреть без страха и даже, быть может, с интересом. Быть может, вспоминая, догадывался потом Валько, и не только смотреть.

Тринадцатилетнего, Валько обследовали врачи и спросили, кем он хочет быть с формальной точки зрения. Речь шла о хирургической операции, которая внешне делала Валько похожим на то или другое. Валько сказал: «Я не знаю». И заплакал, и стал просить, чтобы его не трогали.

Что ж, не тронули. Пусть вырастет и примет решение сам, когда захочет.

Но Валько не собирался принимать решения. Вернее, не мог принять его. Боялся ошибиться.

7.

Если бы он чувствовал себя принадлежащим к мужскому или женскому полу, но этого не было. Он ведь знал из книг, которые рано начал читать, что такое быть мужчиной или женщиной. Мужчины любят женщин и хотят с ними быть. И наоборот. Валько же не хотел быть ни с мужчинами, ни с женщинами, он не чувствовал ни к кому влечения.

Читая, думая, живя, Валько поняло (будем говорить так, как оно само о себе думало), что мир не принял его еще до его рождения.

Мир поделен на мужское и женское. Весь. Валько узнало потом, что есть мужчины, любящие мужчин, и женщины, любящие женщин. Но это тоже нормально: просто мужчины становятся как бы женщинами, а женщины как бы мужчинами, они переходят из одной половины в другую, они — определены. Валько же не определено никуда, оно где-то посредине, где пустота.

Вне пола, думало Валько, человеку просто незачем жить. Все, что делают люди, так или иначе связано с полом.

Не только мир не принимает и не учитывает его, Бог не принимает и не учитывает его. Нигде в священных текстах Валько, когда — запоздало — стало изучать их, не нашло даже намека на то, что оно считается тоже человеком. Эти тексты делят не только человеческий, но и весь представимый мир (живой и, возможно, неживой тоже) по половому признаку. Евангелие начинается с половой истории. Христиане называют Бога Отцом, то есть мужчиной. (И настаивают, что Бог — Личность, а как личности быть без пола?) Христос — мужчина. Все апостолы — мужчины. Всюду натыкаешься на регламентации, касающиеся половой жизни. Да и сам сюжет создания человека основан на том, что были сотворены мужчина и женщина. Правда, утешает то, что сначала они не чувствовали своей наготы, то есть стыда, то есть влечения. Может, они изначально были гермафродиты? Утешает еще античная мифология, где, собственно, и появилось это слово и это понятие. В античном мире вообще все было ближе к многообразию природных форм, явлений и стремлений.

Валько поняло, что или Бога нет (ибо не может всеведущее и всемогущее существо не ведать о том, что в мире есть люди вне пола, и вообще позволять им рождаться), или оно чего-то не отыскало в текстах, не разглядело.

Итак, если нет влечения к людям и нет влечения к Богу, думало Валько, взрослея и развиваясь, читая еще больше матери, то что остается?

Влечение к себе?

Инстинкт самосохранения?

Просто растительное существование?

Оно пришло к выводу, что вся жизнь строится всего лишь на двух вещах: на удовольствии и на чувстве долга. (Еще на злобе, но это производное — когда кто-то или что-то мешает удовольствию или исполнению долга.)

Особого чувства долга перед кем-либо, в том числе перед собой, Валько не испытывало. (Злобы тоже.)

А удовольствие?

Да — ему нравится есть, когда чувствуешь себя голодным (в интернате это было часто). Нравится, когда никто не пристает. Очень нравится читать — запоем, сутками. Нравится делать людям приятное, хотя им это часто не нужно; Валько размышляло, почему, и поняло: никто не хочет быть никому обязан, за добро надо ведь платить добром, так лучше не делайте мне никакого добра, чтобы я не оказался должником!

А еше Валько нравится учиться, узнавать новое.

Это оказалось и выгодно: его послали от интерната на районную олимпиаду по математике, оно победило, потом на городскую, потом еще на олимпиады по физике и истории, а по литературе отправили даже на российский конкурс, где Валько заняло одно из первых мест. Воспитатели и учителя стали дорожить им, как достопримечательностью, как доказательством того, что их интернат не хуже любой другой школы, они стали присматривать, чтобы Валько не обижали, хорошо кормили, его даже приодели чуть лучше остальных, и жизнь его стала вполне сносной, хотя оно и видело, что к нему продолжают относиться, как к уроду; необыкновенные успехи в учебе для большинства были лишь подтверждением его ненормальности. Гении, дескать, они все с каким-то отклонениями, так что не удивительно. Известное самоутешение посредственностей.

Приезжали какие-то внимательные люди с умными глазами, беседовали с ним. Как Валько потом узнало, это была комиссия, решавшая, не перевести ли его в интернат для особо одаренных детей-сирот. Где-то будто бы в Подмосковье или даже в самой Москве. Не взяли: слишком робкий, тихий, узнают о его особенности — заклюют. Там хоть и одаренные, а насчет того, чтобы поиздеваться над ближним — обычные подростки с присущей им жестокостью.

Не взяли...

Валько очень огорчилось. Подмосковье, Москва, думало оно и представляло столицу такой, какой видело ее на фотографиях и по телевизору. Ему казалось, что там у него могла бы сложиться совсем иная жизнь. По крайней мере, никто о тебе ничего не знает.

Оно поставило перед собой цель.

8.

И вот, снаряженное на средства интерната, имея отличный аттестат и льготы по поступлению, как сирота и дипломант (дипломантка, дипломантко?) нескольких олимпиад, в том числе республиканских, Валько отправилось поступать в Москву на исторический факультет некоего вуза, умолчим, какого именно, чтобы не покушаться ни на чью репутацию. Удивилось обилию среди абитуриентов совсем взрослых дяденек и тетенек: истфак был в ту пору серьезной основой для карьеры по партийной номенклатурной линии[6]. Получило по сочинению четверку, что фактически лишало его шансов. Пусть проходной балл, по слухам, двадцать четыре, то есть при пятерке в аттестате и отлично сданных последующих экзаменах можно поступить, но, по другим слухам, более достоверным, кто получил за сочинение меньше пятерки — заранее обречен.

Валько, превозмогая робость, обратилось в конфликтную комиссию. Его хотели выпроводить, отговаривали, убеждали спокойно сдавать дальше, намекали, что будет хуже, оно настаивало, плакало. Сочинение выдали. Валько увидело две оценки, из которых сложилась общая. Естественно, четыре за содержание, это всегда очень спорно, своей правоты не докажешь. За грамотность тоже четыре — волнисто подчеркнуты две сомнительные стилистические ошибки и откуда-то взялись две лишние запятые. Рассмотрев у окна (а проверяли, видимо, вечером, в свете электрическом, неверном), Валько обнаружило, что запятые эти поставлены ручкой другого оттенка. Тоже фиолетовой, но, если приглядеться, разницу видно. Валько хотело тут же нести сочинение куда-нибудь большому руководству, чтобы разобраться, ему не отдали: запрещено выносить из помещения, где работает приемная комиссия.

Тогда Валько составило заявление с подробным описанием случившегося, с цитатами из сочинения, которые легко помнило наизусть (оно могло бы и все сочинение воспроизвести), понесло заявление в деканат. Секретарша пообещала передать декану, но Валько по глазам ее поняло: врет. Тут из кабинета вышел сам декан, Валько схватило со стола заявление и встало перед деканом, бурно объясняя, бурно плача (оно вообще много плакало в тот день, аж голова разболелась). Декан, строго глянув на секретаршу, капризно и фамильярно пожавшую плечами, брезгливо взял листок, пробежал глазами заявление. Насторожился. Задал странный вопрос:

— А вы кто вообще, откуда?

Валько, сглатывая слезы, объяснило: сирота, из детдома... победитель олимпиад, приехал вот... и вот... сами посмотрите... ошибки на самом деле не ошибки... а запятые вообще кто-то подставил... несправедливо...

— Несправедливо? — переспросил декан. — Ошибаетесь, молодой человек! Это не просто несправедливо, это — уголовщина!

Бог весть, каким винтиком попало Валько в механизм, где одной большой шестерней был декан, а другой шестеренкой председатель экзаменационной комиссии или тот преподаватель, который проверял сочинение, но попало удачно: шестерне как раз требовалось наскочить на шестеренку, и Валько дало для этого хорошую возможность. Публичного скандала, конечно не было, какая публичность в то время, сплошное закулисье, но в результате за сочинение поставили «отлично», а последующие экзамены Валько сдало влет, что не удивительно: по любому вопросу школьной программы оно знало много больше, чем требовалось.

Валько приняли, дали место в общежитии. Естественно, в мужской комнате, потому что в паспорте, где графа пол, значится «муж.», да и выглядело Валько юношей, только очень тонким, женственным и миловидным. Такой восточный смуглый принц.

Девушки посматривали на него. Валько было равнодушно, налегая с первого дня на учебу. То есть, конечно, равнодушно естеством, а душой ждало, что в нем, несмотря на его физические особенности, проснется наконец интерес к женщинам или мужчинам — все равно. Остальное, то есть способ близости, как-то решится. И даже не обязательно решать, Валько мечтало не о реализации влечения, а о самом влечении.

Его не было. Ни к кому.

То есть было, но иное — как к собратьям (сосестрам) по учебе и науке. Наконец Валько попало в среду, где его знания и память не считались чем-то выдающимся. Наконец оно могло позволить себе блестяще отвечать на семинарах и коллоквиумах — и видеть удовольствие педагогов. Но это не сближало с другими. Среди них тоже были тоже отличники, но они жили чем-то еще и другим, сбивались в компании, а Валько не могло присоединиться: боялось допустить ошибку. Всем другим легко, они не наблюдают над каждым своим жестом, не прислушиваются к собственной интонации, а ему приходится это делать постоянно. Вот, к примеру, отвечает на семинаре молодому преподавателю, тот увлекается, задает вопросы, вступает в диалог, Валько тоже увлекается — и замечает вдруг краем глаза, как на него с удивлением смотрит сбоку один из сокурсников, вялый и тусклый Лукьянов. Валько сбивается с мысли и слова, гадает, в чем дело. И понимает: в азарте умной беседы оно только что тряхнуло головой и одновременно провело рукой по волосам так, как обычно делают девушки — кокетничая, зная, что нравятся и желая нравиться еще больше. Валько пугается. Становится нарочито неуклюжим, неловким, этаким провинциальным парнягой-увальнем. Но тут же думает о том, что это может быть замечено, нельзя так сразу, надо чуть помягче... Путается, теряет нить мысли, садится.

И долго потом наблюдает за Лукьяновым: не следит ли тот за ним, не подлавливает ли?

Суть ведь в том, рассуждало Валько, что каждая человеческая особь мужского или женского пола выстраивает поведение так, чтобы она выглядела в глазах противоположного пола наиболее привлекательно. Не обязательно об этом ежеминутно думая. На уровне инстинкта. Иногда даже кажется, что они действуют во вред себе: действия их не оптимальны, но природа мудра — особь ведь ищет не кого попало, а некую пару себе, совпадающую вкусами, если же будешь казаться лучше себя, не таким, как ты есть, рискуешь вызывать интерес у того, кто окажется в результате с тобой несовместим.

Не имея такого инстинкта, Валько приспосабливалось на уровне подражания. У одного из сокурсников брало стремительную походку, у другого характерное хмыканье, у третьего хохот — бурный, подростковый (но все-таки при этом мужской), у четвертого манеру слегка мычать, прежде, чем начать говорить (это тоже больше свойственно мужчинам, женщины обычно с речью не задерживаются, они действуют по наполеоновски: «важно ввязаться, а там посмотрим!»).

И все же иногда проскальзывает что-то женское — неведомо откуда. То слишком плавно поведет кистью руки в разговоре, шевеля пальцами (так и хочется сказать — пальчиками), то улыбка получается слишком тонкой, уголками губ (и, кстати, это тоже невольно перенятое — у кого-то из сокурсниц, безотчетно).

В общем, сплошная мука и настороженность.

9.

Было голодно, голодней даже, чем в интернате. Там можно было добрать количеством, той же гречневой кашей, которой запаслись по случаю на пять лет вперед и которой даже гордились, хотя в ней то и дело попадались зубодробительные камни размером иногда с фасолину. Тут — все за деньги. Другим, почти всем, помогали родители, у Валько же ничего не было, кроме стипендии. Угощали друзья — сожители по комнате, но не каждый день, да и предпочитали тратиться на выпивку с минимумом закуски. Валько совсем исхудало, и это было заметно. Однажды подошли две девушки, одна по долгу — староста курса, вторая явно по любопытству — кареглазая высокая красавица. Спросили, не похлопотать ли о материальной помощи: такая возможность есть. Валько не отказалось. Староста кивнула и отошла, а кареглазая красавица спросила, правда ли, что Валько за два месяца освоило весь курс по латыни и свободно разбирается в этом мертвом языке?

— Да, вперед забежал как-то...

— Зачем?

— Интересно показалось.

— А мне не поможешь? А то даже странно: у меня английский — свободно владею, французский, испанский немного, а латынь не пошла. Мне говорить надо, тогда я схватываю, у меня слуховая память, а на латыни с кем говорить?

Валько согласилось помочь. Красавица, не откладывая, позвала его домой.

Первым делом она накормила его и напоила кофе. Тем самым порошковым растворимым кофе, который в городе Валько считался признаком благополучия и даже роскоши. Был он тогда, как известно, двух видов: отечественный, в жестяных высоких банках с бесхитростной надписью «Кофе растворимый», и импортный, его называли индийским, в плоских банках, надпись была соответственно иностранными буквами. Валько этот порошок не нравился своим видом, он напоминал ему мелкую шелуху, что остается в местах, где подолгу живут тараканы и множество тараканьих самок производит на свет еще более множественное потомство. Им в интернате регулярно приходилось бороться с этим бедствием: сперва сыпали отраву, а потом вычищали все углы и закоулки, но через месяц все начиналось заново, опять во всех углах и сами тараканы — живые и дохлые, гроздьями, и следы от них — коричневый порошок, холмиками и бугорками усыпавший пол. Валько мужественно выпило все-таки тараканий напиток, но красавица заметила его усилие и сказала:

— Какой ты дикий.

— Провинция, — согласилось Валько.

— Ты только этого не стесняйся. Я хоть сама коренная москвичка, но снобизма не люблю. А когда приезжие начинают сразу из себя москвичей корчить, вообще ненавижу. Каждый человек должен быть такой, какой есть.

— Да, — согласилось Валько.

— А извини за вопрос, ты кто по национальности? Просто что-то в тебе экзотическое.

— Я русский, — сказало Валько.

Мама ничего не рассказывала ему об отце, но дед Олег Егорович иногда спьяну называл его «чурекским отродьем».

И оно наобум добавило, чтобы сделать девушке приятно, польстить ее догадливости:

— Но восточная кровь есть. Бабушка была, говорят, турчанка.

— Тогда ясно. От смешанных браков красивые дети получаются. У меня бабушка тоже — еврейка. Вот я такая красивая и уродилась. Музыку хочешь послушать?

Стали слушать музыку, сидя на диване.

Красавица явно чего-то ждала.

То есть Валько прекрасно знало, чего. И даже видело, как это бывает: все-таки в интернате росло, а там рано изучают подобную азбуку.

Если эта красавица будет считать его мужчиной, то и другие тоже. Это хорошо. Никаких подозрений. Надо пересилить себя и сделать то, что она ожидает.

Валько поцеловало девушку. Не без эстетического, если можно так сказать, удовольствия. Она ведь действительно была красива, Валько это понимало, хоть и не чувствовало. А вдруг почувствует? Вдруг сейчас что-то проснется?

Не проснулось. Губам было скользко и резиново, дышать неудобно, чужое дыхание, парное, животное (из живота ведь, из внутренностей через легкие), напоминает запах разделанного мяса, а высыхающая на губах слюна отдает канцелярским клеем, который, кстати, варят будто бы из рогов, шкур и копыт; Валько приходилось ездить мимо клеевого завода, что был в его городе, воняло нестерпимо, а там, между прочим, люди жили — в окрестных одноэтажных домишках. Привыкли, что ли?

Красавица вдруг тихо застонала, Валько испугалось, отодвинулось:

— Что?

Красавица рассмеялась.

— Можно вопрос?

— Можно.

— Ты не подумай, я не почему-то спрашиваю. Мне интересно теоретически, как это вообще бывает. Я сравниваю со своим опытом. Как у тебя было с твоей первой девушкой?

— Что было?

— Ну, как ты стал мужчиной? Она была старше тебя? Почему-то у всех женщины старше. Нет, я понимаю. Мой первый мужчина тоже был старше. А сейчас, наоборот, нравятся совсем мальчики. Наверно, я постарела. Мальчики, которые даже еще не бреются. Ты ведь не бреешься?

Она провела пальцами по его щеке.

— Нет.

— Ты не смущайся, у некоторых восточных мужчин это бывает. Некоторые, наоборот, зарастают чуть не с детства, а некоторые — как ты. Мне нравится. Так как?

— Что?

— Как у тебя было?

— Ничего особенного.

— Не хочешь рассказывать? Молодец. Терпеть не могу, когда мужчины болтают о своих женщинах. Это касается только двоих. А то, например, Хохлов, знаешь Хохлова?

— С третьего курса?

— Да. Разболтал про меня, что было и чего не было. А ничего, кстати, и не было. А ты, я вижу, не болтун. И знаешь что? Не люблю лишней суеты. Мы друг другу нравимся — так?

— Да.

— Ну, и нечего все портить дурацкой возней.

И красавица, попросив его помочь, разложила диван-кровать, постелила простыню, принесла одеяло и подушки, с улыбкой посматривая на Валько.

А Валько лихорадочно соображало — как быть? Сослаться на то, что болит живот? Или голова? Девушка наверняка начнет пичкать лекарствами. Сказать, что ему срочно надо готовиться к зачету? Еще глупее и смешнее.

Красавица задернула шторы и сказала:

— Ну, что же ты?

Пришлось придумывать без подготовки.

И Валько придумало, вспомнило, что говорят в подобных случаях герои повестей, обильно печатавшихся в журнале «Юность», только вот забыло, кому слова принадлежали, юноше или девушке:

— Понимаешь, я считаю, что это должно быть только по любви. В том числе и в первый раз. А у меня не было этого первого раза.

— Правда?

— Честное слово.

— Надо же, как мне повезло. Тогда тем более.

— Нет, извини.

— Я тебе не нравлюсь? — спросила красавица, не веря, что такое может быть.

— Нравишься, но...

— Понимаю. Такой шаг!

И предприняла некоторые попытки. Они ни к чему не привели.

После этого она еще несколько раз приводила к себе Валько, кормила, поила тараканьим напитком, ставила вкрадчивую музыку и задергивала шторы — тщетно.

Она поделилась своими диковинными впечатлениями с подругами.

И вот уже другая зовет Валько в гости, и третья. Словно соревнование устроили, кто первый отрешит юношу от уз. Главное, что всех восторгало: прямота, с которой Валько признавалось в своей невинности — и это в пору второй волны сексуальной революции[7]!

Валько стали надоедать эти игры, оно начало отказываться от приглашений. Тогда обиженные девушки пустили слух, что Валько импотент. Или вообще его интересы распространяются не на девушек[8].

Товарищи по комнате поглядывали на него странновато.

А Валера Дюлин, широкоплечий бывший десантник с незамысловатым внутренним миром, однажды прижал Валько в коридоре к стене указательным пальцем и, равномерно тыча этим пальцем в грудь Валько, сказал:

— Я сейчас выпил и скажу тебе честно. Моя бы воля, я бы всех пидоров давил.

Подумал и добавил:

— И черножопых.

Еще подумал и присовокупил:

— И вообще вас, бл., московскую интеллигенцию давно пора потрясти. Я вас научу родину любить, понял?

— Я вообще-то не из Москвы, — напомнило Валько.

— Все равно. Учти, я сейчас просто выпил. Но могу и напиться. Тогда ты лучше сразу куда-нибудь прячься. Так нам обоим лучше будет, понял?

Валько кивнуло.

На самом деле от Дюлина, когда он напивался, надо было прятаться всем, но предупредил он только некоторых. Через несколько дней после разговора с Валько он сдержал слово, напился и пошел по общежитию карать и учить родину любить, причем, наперекор свой установке на то, чтобы давить пидоров, черножопых и вообще московскую интеллигенцию, давил всех, кто пришелся под руку.

Через день его в общежитии и в университете духу не было.

Но жизнь Валько не стала легче.

Он постоянно чего-то ждал — неприятного.

10.

Опять пришлось голодать, хоть староста и впрямь выхлопотала материальную помощь: двадцать рублей в месяц.

Спасибо девушкам хотя бы за одежду: кто подарил Валько мало ношенные брюки старшего брата, кто куртку младшего, кто ботинки отца...

Однажды, за три дня до стипендии, оно стояло в очереди в студенческой столовке и прикидывало, как распределить на эти дни последний рубль. И попросило у тетки-подавалки двойную порцию макарон — без бифштекса. Макароны стоили восемь копеек, с бифштексом же тридцать шесть, слишком накладно, а ничего дешевле не оказалось.

— Здрасьте-пожалста! — сказала подавалка. — У меня все рассчитано, кто у меня потом бифштексы без макарон возьмет?

Это была полная дурь: уж бифштексы-то без макарон взяли бы с большой охотой. Что тут же и подтвердилось.

— Я возьму, — послышался сзади мужской голос.

— Не положено! — ответила тетка. — Или за гарнир заплОтите тоже!

— Заплачу, — покладисто согласился голос.

Ибо спорить было бесполезно. Подавалка была здесь хозяйкой и властительницей, за нею была система, поэтому срать она хотела с высокой колокольни на всех этих студентов, доцентов и профессоров: им не хрен делать всю жизнь, только мозгами играть, а она тут горбись, у нее семья, ей жить надо! (Это выражение — «срать с высокой колокольни» — Валько от нее слышало раньше в похожей ситуации и долго думало о прихотях народного языка — почему процесс дефекации соотнесен с таким сакральным местом?)

В связи с этой сценкой можно вспомнить очень популярный юмористический диалог того времени (программа «С добрым утром», бодрые голоса актеров):

— Чай, пожалуйста.

— У нас с лимоном.

— Я хочу без лимона.

— У нас с лимоном.

— А у меня аллергия! Я не могу с лимоном!

— Гражданин, вы меню смотрели? Четко написано: чай с лимоном! Без лимона не имею права.

— Хорошо. Принесите с лимоном, но лимон отдельно.

— Не положено. Лимон в чае.

— Послушайте внимательно: я заплачу за лимон, но не кладите его в чай! Это ведь так просто: взять — и не положить!

— (Пауза.) У нас инспекции. Проверяют каждый день. Соответствие калькуляции и меню. В меню — с лимоном. Или берите с лимоном — или компот.

— Ладно. А просто воды можете дать?

— Минеральной. Сколько?

— Не минеральной, а просто воды! Из-под крана.

— Из-под крана воды в меню нет. Минеральной желаете?

И т. д., и т. п.

Кому-то это казалось смешно.

Будем честными: всем это казалось смешно.

Собственно, а почему и нет? Ведь смешно.

Обладатель голоса сел за столик напротив Валько. Это оказался преподаватель латыни Едветов Борис Олегович. Он действительно взял два бифштекса. И один придвинул Валько:

— Ешьте. И только не надо отказываться, ладно?

Валько кивнуло и стало есть.

Чувствовало на себе взгляд Едветова.

Оно знало, какие слухи ходят об этом преподавателе — человеке тихом, скромном, всегда очень аккуратно одетом. Конечно, слухи, ничем не подтвержденные, на уровне студенческого трепа.