48.

Или:

Валько целиком посвящает себя общественной деятельности. В партии пол не важен.

Нет, это сначала не партия, всего лишь фонд «Содействие Согласию» (СС сокращенно, но эта аббревиатура употребляется редко), однако фонд серьезный, с большими средствами. Валько берут на работу рядовым сотрудником, потом он становится руководителем проекта, потом фактически главным человеком после Президента фонда (этот представительский пост занимает, как обычно — для вывески — государственно известный человек). Фонд расширяет свою деятельность и штат. Появляются энергичные люди — для того, чтобы, как и в любом другом фонде, быстро и много украсть и незамедлительно исчезнуть, но с удивлением узнают, что украсть нельзя. Валько строго за всем смотрит и не позволяет. Энергичные люди обескуражены и начинают, выражаясь современно, рыть под Валько, искать компромат. И, к собственному глубочайшему изумлению, ничего не могут нарыть и найти. Валько невероятно чист.

Фигура его становится все более заметной. Тогда решают под эту фигуру создать партию. Ибо партии в России возникают именно так: не под идею, не под благие цели, а — появился заметный человек, ему нужна команда, а лучшая форма команды — партия. Название придумали краткое и сильное: «Свои». Известно ведь, что политические игры есть не доигранные игры детства. А слово как раз детское, из «казаков-разбойников» и других активных забав. «Кто идет?» — «Свои!» Идеологи партии растолковывали народу: само название доказывает, что появилось лучшее из всех имеющихся общественно-политическое объединение. Например, «Единая Россия», вслушайтесь и вдумайтесь: это все равно что сказать — «молодая девушка» или «пожилая старуха», ибо Россия едина по определению, а кто сомневается в этом — пораженец, если не предатель. «Партия жизни» — слишком общо и туманно. Какой жизни, позвольте вас спросить? За что боретесь, за выживание всего лишь? Не маловато ли? «Партия пенсионеров» — сужает круг. «Родина» — название безответственное и наглое, Родина у нас одна, и это вовсе не партия. Движение «Наши» явно подконтрольное, комсомол ообразное, создано для верхушки (как, впрочем, и другие партии). Эта верхушка, стоя на трибуне, может обвести рукой толпу и сказать: «Вот — наши!» А те, кто внизу, о ком так могут сказать? О себе? «Мы — наши?» Глупо и безграмотно. У нас же своим может стать каждый, кто докажет свойскость на деле, а не на словах, мы все — свои, без рангов и чинов, нам не надо чужого, нам надо только свое: свободу, благополучие, социальное равенство. И т. д.

Пропаганда оказалась эффектной и эффективной, в партии стало прибывать членов, причем не мертвых душ, а настоящих энтузиастов. Открылись региональные отделения. Представителей одного из них успели побить: доказательство серьезного отношения к партии. Валько стали готовить к президентским выборам. Он долго отказывался — из скромности. Но потом задал себе вопрос: кто, если не я? И честно ответил: никто!

49.

Или:

Валько, поразмыслив, понаблюдав за московской жизнью, идет в крупнейшую желтую газету и предлагает материал о себе — как об уникальном явлении. В газете рады, готовы поставить материал в ближайший номер. Почему-то убеждены, что Валько предоставит им сведения даром — отнюдь. Валько просит весьма серьезную сумму. Посмеявшись, сотрудник отдела скандалов и аномалий советует поискать дураков в другом месте.

— Найду, — спокойно отвечает Валько. — В Москве это не так уж трудно. До свидания.

Сотрудник, слегка смутившись, просит подождать. Приводит заведующего отделом. Тот, укоризненно глянув на несообразительного коллегу, соглашается на все условия, даже не дослушав рассказа Валько.

Через день Валько — знаменит.

Его узнают на улицах. Сначала непривычно, но очень скоро Валько начинает получать от этого удовольствие. То есть он с некоторым запозданием следует совету Сотина — извлекать выгоду из своего положения.

Он становится светским персонажем и узнает, что это весьма доходное дело. Это даже доходней, чем быть модным певцом, актером, телеведущим. Там все-таки надо вложиться, там надо работать, чтобы заслужить известность, Валько не надо ничего, кроме одного: быть самим собой.

Его зовут на корпоративные вечеринки и дни рождения богатых людей, поскольку он входит теперь в джентльменский набор персон, без которых не может обойтись ни одно приличное мероприятие. Таблоиды привычно перечисляют: на пятидесятилетии продюсера О. были певец П., балерина Р., политик С, шоумен Т. и, конечно же, Милаш («Милаш» — это теперь псевдоним Валько).

Его приглашают на телепередачи, у него берут интервью, просят высказаться по самым разным вопросам.

Любимое изречение Милаша: «Все сложнее». Он политкорректен, амбивалентен, толерантен. С одной стороны, говорит он, мы наблюдаем кризис гуманитарных наук, с другой, эти науки никогда еще не имели таких возможностей. С одной стороны, говорит он, проституция — это опасность СПИДа, это злоупотребления милиции, это язва города, с другой — это рабочие места, пусть нелегальные, для девушек из провинции. С одной стороны, говорит он, и в нашем прошлом было много хорошего, с другой, и в нашем настоящем немало неплохого. Время от времени он совершает эксцентрические поступки: то снимется в порнофильме, то подарит детскому дому три персидских настоящих ковра.

Дом его в Подмосковье стоит три миллиона, он увлекается коллекционированием машин 60-х—70-х годов — «бентли», «бьюики» и прочее с длиной кузова не менее 6 м.

Он завсегдатай VIP-клубов, VIP-фестивалей, VIP-курортов.

По слухам, его представили к ордену «За заслуги перед Отечеством» II степени, и велика вероятность, что он получит эту высокую и заслуженную награду.

50.

Все варианты казались возможными, ни один не представлялся оптимальным.

Поэтому я отложил жизнеописание Валько на неопределенный срок.

За этот срок многое изменилось. Я переехал в Москву, занялся тем, чем не занимался раньше, продолжая одновременно делать то, что делал всю жизнь.

В Москве оказались, кстати, и Гера, и Салыкин, мы изредка перезванивались, еще реже встречались, я спрашивал у них о Валько, они ничего не знали.

Однажды я был приглашен в в театр-студию уже упоминавшегося в этом повествовании О. П. Табакова. Там мои земляки периодически устраивают встречи, организует которые директор саратовского дома-музея художника П. В. Кузнецова Игорь Сорокин. Зовут самого Олега Павловича, зовут известных уроженцев Саратова и тех, кто с ним чем-то связан: Олега Янковского, Александра Михайлова, Бари Алибасова... Певицу Валерию, которая родом из города Аткарска Саратовской области, насколько мне известно, тоже звали, но не нашла времени. Устраивают выставки, перформансы, показы мод, чтение стихов и т. п. Задушевно, мило, приятно: особенно видеть знакомые лица.

И вот этой осенью я увидел там Валько. Он бродил по залу, осматривал картины, держа в руках стакан с апельсиновым соком. Если бы я не думал о нем, не узнал бы. Не то чтобы разительно изменился, но все, что делает человека единственным и похожим только на самого себя, в нем как-то стерлось и стушевалось. Его словесный портрет невозможно было бы составить. «Ну... губы такие... обычные... Глаза... не большие и не маленькие... вроде бы карие... но, может, и серые... Подбородок не заостренный, не круглый, не тяжелый, а... ну, нормальный подбородок».

Я решил не подходить к нему при всех, выследить — тем более, что он сам явно не собирался ни с кем общаться, ни с кем не заговаривал, будто пришел лишь для того, чтобы посмотреть картины, хотя, похоже, и они не особенно его интересовали: как только в его стакане кончился сок, он отошел, поставил стакан на стол и начал пробираться к выходу с видом исполненного долга. Хотя нет, и этого выражения на его лице не было, скорее — вид случайного человека, который, пережидая дождь, открыл первую попавшуюся дверь первого попавшегося магазина, побродил, поглазел, дождь кончился — он вышел.

Я догнал его на улице.

— Валентин?

Он обернулся.

— Да. Вы меня знаете?

— Нет. То есть знаю...

— Ясно. Слышали что-то?

— Да. От Сотина, в частности.

— Жаль, хороший был парень.

— Да.

— А вас я видел, вы недавно по телевизору выступали.

— Было дело.

— До свидания, мне — на метро.

— Я тоже на метро.

...

— Осень какая в этом году.

(Это он сказал).

— Да, мягкая. В народе говорили: сиротская.

— Сиротская? Неприятно звучит. Хотя понятно, почему.

— А вы, значит, тоже в Москве застряли?

— Почему застрял. Живу.

— Интересная работа?

— Ничего особенного. Служу в одной фирме. На житье хватает, а больше мне не нужно.

— Может, зайдем куда-нибудь, выпьем кофе?

— В центре все дорого. И не лучшего качества.

— Тогда, может, ко мне?

Он посмотрел на меня проницательно и сказал с твердой деликатностью человека, умеющего защищать свое одиночество.

— Вряд ли это нужно. Я не настроен кому-то о себе рассказывать. Вы, я чувствую, и так все знаете. Интересуетесь аномальными субъектами? Разочарую: я не аномальный субъект.

— Обижаете. Мне случалось общаться с людьми без цели вытащить из них какую-то информацию.

— Да? Поверю на слово. Но тогда лучше ко мне, это по прямой до Ясенева. Если у вас есть время.

Времени у меня не было, но я согласился.

Мы долго, невыносимо долго ехали в неловком молчании — впрочем, в грохоте метро не очень поговоришь. Потом шли к дому Валько, тоже фактически молча, если не считать нескольких его реплик о том, что район ему сначала не нравился, а потом ничего, обжился, стал — дом родной.

Квартира была однокомнатная, обставленная дешевой мебелью, купленной в ближайшем магазине, какие-то обои на стенах, какие-то шторы на окнах — лишь бы были; так обычно обставляют, дешево и сердито, съемные квартиры, сам жил в такой и помню, насколько всякий раз, как войдешь, грустно поражал вид чуждости вещей, и даже собственная куртка, висевшая на допотопной деревянной вешалке, казалась неприкаянной — словно в гостиничном номере.

Валько сварил мне кофе, а сам пил чай — зеленый.

Говорили о какой-то ерунде. Кажется, о том же чае — что зеленый полезен, но не всякий, даже если покупать в специальном чайном магазине, очень много контрафактной продукции, а проверить невозможно...

Но все-таки я начинал догадываться о том, как и чем живет Валько — по книгам на трех полках, подбор случайный и ленивый, больше всего зачитан желтый трехтомник О. Генри, по видеокассетам и дискам в застекленной тумбочке под телевизором (экран — в пыли) — три-четыре фильма Феллини, несколько советских комедий, несколько американских боевиков, по дискам музыкальным: Шарль Азнавур, «Битлз», Митяев..., причем на верхнем диске в этой стопке тоже была давнишняя пыль, да и все прочие вещи казались вышедшими на пенсию, доживающими свой век.

Я понял, что произошло с Валько: ничего не произошло. Он просто живет — нормальной жизнью нормального человека. Один — ну и что? Ему, похоже, хорошо одному — судя по тому, что моим гостеванием уже тяготится, хотя не прошло и получаса. Я попытался что-то такое рассказать из моей жизни, Валько слушал вежливо и равнодушно.

Чтобы хоть как-то его расшевелить, я спросил, нарушая свое обещание не интересоваться его прошлым:

— А все-таки, извините, не могу не удержаться, Александра — что с ней?

Валько помолчал, усмехнулся и ответил:

— На Большой Дмитровке, ближе к Театральной площади, есть неплохой магазин. Рекомендую. И чай, и кофе — очень ничего себе. Правда, и цены.

Еще помолчал и добавил:

— И не думайте, что мне почему-то больно или неприятно про это вспоминать. Просто — не хочу. Единственное, что могу сказать, это вам будет интересно, как человеку пишущему: мы живем в паскудное время.

— А советское время было хорошим? — попытался я зацепиться.

— Еще паскуднее. По крайней мере, некоторые так считают.

Я насторожился:

— Некоторые? Не вы?

— А что я? Собственное мнение меня тоже не интересует.

— О как! Растворились вы, что ли? Говорите так, будто живете отдельно от себя.

— В определенном смысле. Но без всякого раздвоения, не надо литературщины.

— А как же тогда?

— Так, как мне нравится.

Да, подумал я. Старая история: поиски черной кошки в темной комнате, где никакой кошки нет.

И, поблагодарив за кофе, распрощался, уверенный, что никогда больше не увижусь с Валько. Впрочем, по нему было видно, что и он в этом уверен.

51.

Но по пути к метро мне пришла в голову отличная идея. Мало ли каким скучным боком поворачивается жизнь — я могу разукрасить этот бок так, как мне хочется. Финал будет. Очень простой и эффектный: я попадаю в квартиру Валько и вижу там то, что видел, с одним отличием: книги, фильмы и музыка — только советского времени. Мебель советского времени. Все — советского времени. И это получится повесть о человеке, для которого прошлое стало настоящим, а настоящее — ничем.

Хоть что-то тогда прояснится, станет понятнее, потому что я устал уже не понимать свое время и людей этого времени, а кто мне объяснит, если не я сам?

Нет, правда, как вам такой финал?

Мне нравится.

1

Сейчас сказали бы — конкретный. (Здесь и далее — примеч. автора.)

2

Сейчас говорят — «продвинутые».

3

Минздравсоцразвития пусть не напрягается: этих сигарет давно не существует.

4

Сейчас сказали бы — «прикольного».

5

Забытая уже многими советская привычка: табак в сигаретах был влажен и туго набит. Само собой, это рождало фольклор. Загадка: «Чем похожа женщина на сигарету?» Ответ: «Обеих (говорилось — „обоих“) перед употреблением надо размять!» Или такая интермедия: сунуть товарищу под сигарету огонь спички и тут же убрать со словами: «Не еврей — раскуришь!» Товарищ, втягивая щеки, старается: кому ж хочется быть евреем?

6

Часто туда шли на вечернее и заочное отделения уже готовые функционеры, у которых по каким-то причинам не имелось высшего образования; им история и общественные науки представлялись самыми абстрактными и, значит, по их разумению, самыми легкими: не логарифмы считать.

7

Первая была в шестидесятые, но для избранных, вторая пришлась на конец семидесятых, уже полноводная, охватившая всю учащуюся, трудящуюся и уж конечно тунеядствующую молодежь, с конца же восьмидесятых эта свобода соединилась со свободой политической, поднялся девятый вал, который не утратил свою мощь до сих пор — пожалуй, даже и нарастает.

8

Сейчас говорят определеннее: человек нетрадиционной сексуальной ориентации.

9

Тут я с ним не согласен, хотя душой ему сочувствую.

10

Были молодые люди, из непростых семей, для которых это являлось постоянным источником карманных денег. Их начальственные родители по блату получали подписные издания, им дарились на юбилеи дорогие альбомы с репродукциями и т. п., а в букинистических магазинах, учитывая тогдашний книжный голод, брали все подряд. Особо ценились книги издательств «Искусство», «Прогресс», «Художественная литература»: дорого стоили. «Политиздат» и «Просвещение» не котировались — выпускали сплошь дешевку для детей и агитаторов.

11

Аморалкой назывались грехи, за которые действительно могли исключить не только из комсомола, но и из вуза: пьянство (если попадешься), фарцовка (опять же, если уличат), половая распущенность в особо циничной и откровенной форме; сейчас студентам легче, ни пьянство, ни коммерческая деятельность, ни сексуальные подвиги не преследуются, лишь бы человек учился (или — лишь бы платил за обучение).

12

Культовую, сказали бы сейчас.

13

Через два десятилетия это будут называть корпоративными вечеринками.

14

Сейчас говорят — унисекс.

15

Кстати, тушь была — «Луи Филипп». 12 руб. с рук.

16

Да и то не всякую. «Волга ГАЗ-24», например, предназначалась только для государственного пользования. Правдами и неправдами иногда ее давали народным артистам. Еще ее позволялось выиграть в лотерею. Популярна была байка о простом инженере, который выиграл «Волгу» и к которому тут же явились рыночные кавказцы с предложением продать билет за двадцать пять тысяч. По одной версии инженер отказался, по другой взял; наверное, вариант зависел от того, как поступил бы сам рассказчик этой истории.

17

Сейчас говорят: «продвинутой».

18

Теперь говорят: пиратские.

19

Теперь это называют драйвом.

20

Имеется в виду музыка в стиле «хэви-метал».

21

Слово «бизнес» тогда еще не вошло в широкое употребление.

22

Понятие компромата еще не вошло в широкое употребление.

23

Так называлось появление в продаже дефицитного товара.

24

Поговорка: «Один умер, другой родится — все в дело годится!» Славно то, что под словом «дело» явно подразумевается жизнь.

25

Согласен, но не вполне. Дело в элементарном многолюдье: человек в городе — например, за минуту спуска или подъема на эскалаторе метро видит столько людей, сколько деревенский житель 19-го века видел за всю свою жизнь. Скорость жизни (внешняя) измеряется человеками в час. Минимально возможная — один человек в час, т. е. ты сам с собою. Скорость контролера на входе в футбольный стадион может достигать нескольких тысяч человек в час. Поэтому эти контролеры, как и все другие, имеющие дело с потоками людей, становятся такими раздражительными и неприветливыми: сумасшедшая скорость любого вымотает до полусмерти. К слову: моя любимая скорость — 2 человека в час: я и еще кто-то. В принципе, это и есть средняя скорость моей жизни. Бывает и десять, и сто, но часто и — 1. И даже 0. И даже минус один. (Как это получается и что это за состояния — отдельный разговор). Мне повезло.

26

Теперь — бодибилдинг.

27

Сейчас сказали бы проще: гендерные проблемы.

28

«Огурцом» называли дешевые магнитофоны, напоминавшие формой, действительно, этот овощ: вытянутые и закругленные.

29

Челноки — возникший на рубеже девяностых вид бизнеса: товар закупается там, где он дешев, везется туда, где дороже. Часто на собственном горбу.

30

Добавлю: не знаю, как другие тексты Александры, а этот — украден, и я точно знаю, у кого.

31

В ту пору не хватало рабочих на месторождениях Сибири, поэтому летали из России — как говорят сибиряки о европейской части до сих пор — и работали так называемым вахтовым методом: две недели там, неделя дома.