36.

И решилось — год спустя.

Гера сделал ему предложение, Валько попросило три дня — подумать.

И, думая, поняло, что не знает, как жить дальше. Поняло, что ему жаль рухнувшей мечты о будущем бесклассовом (и, возможно, бесполом — представлялось ему) обществе. Жаль гораздо больше, чем всем прочим. В той деятельности, которой оно занималось, был максимум бесполости, недаром же Валько так нравилось советское слово «товарищ», которое уравнивало мужчин и женщин. А теперь начнется борьба за большие куски мяса, начнется торжество маскулинности, гонка доминантов, Валько не справится, потеряется... Как быть?

И опять возникло ощущение, что все решится само.

Это предчувствие оправдалось: в газете «Заря молодежи» появилась огромная статья под заголовком «Кто нами правил?» В статье много поносной информации[22] о еще действующих и уже бывших комсомольских лидерах. Один уличался во взятках, другой в разврате, третий в лицемерии... «Создается впечатление, — писал лихой журналист, — что нами командовали — и до сих пор командуют! — отъявленные жулики и моральные уроды. И не только моральные. Из достоверных источников известно, что упомянутый Валентин Милашенко — кто бы вы думали? Он — оно. Гермафродит. И это медицинский факт! Что наводит на мысль: насколько же искалечено было наше сознание, если мы позволяли находиться на руководящих постах людям, которых таковыми можно считать с большой натяжкой. Мы не виним В. Милашенко, возможно, это его личная беда. Но с такой бедой надо сидеть дома, а не лезть в передовые ряды советской молодежи!»

Телефон у Валько звонил и без того не очень часто: все разговоры по делу он вел на службе, а личного ни с кем ничего не имел, но теперь казалось, что телефон молчит иначе, молчит угрожающе, презрительно, молчит — навсегда.

Но нет, под вечер позвонила Люся и, рыдая, прокричала:

— Подонок! У меня свадьба из-за тебя сорвалась! Все знают, что я с тобой дружила... Мне теперь только повеситься или уехать, надо мной все смеются!

Потом был звонок от Юлии.

— Я весь день думала, что тебе сказать. И ничего не придумала. Я просто хочу сказать: ерунда. То есть я не знаю, ерунда это или нет, но уверена: ерунда. Понимаешь?

— Не совсем. Но спасибо тебе.

Около полуночи позвонил Гера.

— Я отношусь к тебе по-прежнему. Но ты должен был сказать. И, сам понимаешь, мое предложение не может оставаться в силе. Я бы советовал тебе куда-нибудь уехать.

— Спасибо.

После этого Валько отключило телефон.

А в ночи явилась Александра. Без портвейна на этот раз. Впрочем, он ей был уже не нужен: она еле держалась на ногах. Прошла мимо Валько в кухню, напилась воды из-под крана, рухнула на стул и, широко упираясь руками в стол, словно на трибуне, закричала:

— Думаешь, это папахен мой тебя сдал? Нет! Это я! Думаешь, по злобе? Тоже нет. По пьяни, Валя! Все гадости у нас делаются по пьяни. Просто так. Собралась компания, выпили, разговоры, и тут Вася... Знаешь Васю? Актер из кукольного, оч смешной, прямо оч смешной! Он такой анекдот рассказал... Не помню. Да. Я о чем? Анекдот. Не помню, говорю... У тебя выпить есть? Короче, да! Вася говорит: у нас, говорит, новый актер из Новосибирска появился. Педик. Ну, и начали на эту тему. Мне интересно, сам понимаешь. Ху из ху. И я говорю... Мне похвастаться захотелось. Я сучка, понимаешь? Она же сучок. Мне хотелось похвастаться. Я говорю: я знаю то, чего никто не знает. И рассказала про тебя. А этот гад, я даже не помню, как его зовут, я же не знала, что он из газеты! Откуда я знала? Ко мне вечно шляется всякая шваль! Я же не могу без общения, понимаешь? Валя, теперь главное: я влюбился. Ее зовут Светлана. Она... Валя, ты не представляешь! Там такие губы! А теперь главное: она лесбиянка. И она думает, что я тоже. Я не отрицаю. Зато она дает себя хотя бы целовать, я умираю, Валя, но ты не смейся, это не секс, это любовь, я серьезно! У тебя есть выпить?

Валько дало ему выпить.

Александра уснула за столом, а потом свалилась на пол.

Валько оставило ее там.

Оно пило, смотрело на лежащую Александру, смотрело в темное окно, слушало голос диспетчерши, доносящийся с товарной станции, что была неподалеку (на громкоговорящую связь жильцы окрестных домов неоднократно и бесплодно жаловались):

— Седьмой на пятый, седьмой на пятый! Товарный потом обратно! Сто двенадцатый ждет семафора! Я знаю. Не поданы вагоны. Не поданы, да.

В голосе диспетчерши были будничность, деловитость, усталость. Валько позавидовало ей: она знает, как жить. А может, еще лучше: не думает об этом.

Валько надело пальто и пошло на улицу.

К железнодорожным путям.

Шло между двумя бесконечными составами — один товарный, другой пассажирский.

Оно искало вагон-ресторан — еще один подпольный источник выпивки, продают втридорога, Валько со своими дружинниками не раз накрывало спекулянтов. Еще вчера оно ни за что не стало бы пользоваться этой незаконной услугой, а сегодня — все равно. И это все равно, и прочее все равно. Всё — всё равно...

Была оттепель, стало жарко, Валько распахнуло пальто. Оно было долгополым, и Валько представилось, что оно — командир эшелона в длинной шинели. Все спят, а он, командир, идет и думает какую-то свою командирскую думу. Много хлопот. Мало еды. Много раненых. Но цель ясна. Понятно, куда двигаться и зачем. Нет вопросов, кто ты.

Составы кончились, вагона-ресторана не было.

Валько шло по путям, куда глаза глядят.

Впереди — свет приближающегося поезда.

Поезд оглушительно засвистел.

Идет прямо на него.

Валько опустило руки и закрыло глаза, как перед расстрелом. Земля задрожала, дохнуло спереди жарким воздухом.

Ударило.

Но сбоку.

Валько упало неудачно, подвернуло руку. Придерживая ее, поднялось. Женщина в ватнике стояла над ним и ругалась:

— Я что, нанялась вас спасать? Второй уже за месяц, и я все время рядом оказываюсь, вы чего, мужики, очумели совсем? — Она вгляделась. — И молодой какой! И симпатичный! И приличный! — осмотрела она одежду Валько. — Тот-то был старый и пьяный, понятно, а ты куда?

— Где бы выпить достать?

— О, это дело! — обрадовалась женщина разумному вопросу. — А денюжки имеются?

— Имеются.

— Тогда пойдем.

Она привела его к себе домой. Стребовала деньги и достала бутылку, закупоренную бумажной скруткой. Какой-то спиртовой раствор ужасного запаха и вкуса. Валько выпило и задремало. Слышало сквозь сон: приходили люди, торговались с женщиной, уходили. Потом она погасила свет и поволокла Валько на постель.

— Ты совсем пьяный или как? Может, займемся? Сто лет у меня таких молодых и симпатичных не было.

Женщина теребила его. Щупала сквозь штаны. Разочаровалась:

— Напился совсем, толку не будет. Никаких признаков. А чего ты тогда разлегся тут? Иди отсюда!

И вытолкала его.

Валько где-то шло, прибилось к каким-то людям. Отдало остатки денег, его угостили.

Проснулось: пальто нет, брюк и ботинок нет, пиджака нет. Вместо этого кто-то напялил (и то — милосердие) вонючее рванье.

Валько отправилось домой, прячась, набрело на пьющую компанию бомжей. Решив, что это они его ограбили, накинулось на них, грозя милицией и расправой. Его ударили сзади, а, когда очнулось, посоветовали не шуметь, а выпить по-человечески.

Валько выпило — и осталось с этой компанией.

И прожило в этой стае около двух недель. Бродили по помойкам, искали и сдавали бутылки, клянчили, слегка приворовывали. Ночевали в теплом коллекторе теплотрассы.

Все были чем-то больны, увечны, да еще и мозги набекрень, да еще и алкоголизм... Поэтому никто не обращал внимания на особенности Валько, хотя ему приходилось отправлять естественные надобности в непосредственной близости от компании: у них, как у животных, на это стыда не было. И вообще, все пустяки, кроме что-нибудь выпить, чем-нибудь закусить и где-нибудь поспать.

37.

Валько понравилось, оно очень быстро почувствовало, что похоже на остальных в этом сообществе, а остальные похожи на него: интересов так называемого цивилизованного мира для них не существовало. Но вскоре оно поняло, что может просто-напросто помереть: от какой-нибудь заразы, в пьяной драке (а схватки бомжей жестоки, при этом они любят хватать палки, камни, железки), да и просто с похмелья.

И однажды вечером, посланное с другим бомжем за водкой, Валько было остановлено милицией, вернее, остановили напарника, которого милиционеры узнали, а Валько попятилось, попятилось — и затерялось в толпе. Быстро пошло прочь, петляло — и неожиданно оказалось у собственного дома. Ключей от квартиры не было, их украли вместе с пальто в первый день, но Валько все-таки зашло в подъезд, поднялось в лифте, вышло, встало перед своей дверью. Возникла странная мысль: а может, кто-нибудь за это время каким-нибудь образом вселился? Мало ли что бывает в жизни... Оно позвонило.

Открыла Александра.

— Явился наконец! А я уже в милицию звонил, в морги звонил, в больницы! Где пропадал? Фу, ну и воняет от тебя! В ванну быстро! Стой! Разденься здесь и всю одежду — в мусоропровод!

Валько, радостное, почти счастливое, выполнило приказ.

Оно с наслаждением мылось, потом Александра наголо постригла его: в голове обнаружились гниды. (Впоследствии оказалось, что прицепился еще и чесоточный клещ, с которым пришлось довольно долго бороться, мазаться серной мазью, еще каким-то народными средствами...)

Александра рассказала, что утром, не обнаружив Валько, она решила уйти, забрав ключи, которые нашла на тумбочке для обуви в прихожей (второй комплект). Потом звонила по телефону в пустую квартиру, наведывалась сюда. Встревожилась, начала искать. И заодно жила здесь — впервые получив возможность жить в одиночку, а не с отцом, который, по словам Александры, спился уже до сумасшествия (вместо продвижения по службе, как намеревался): по вечерам, дойдя до кондиции, ругается, обзывается или плачет и просит дочку остаться девушкой, а то, было дело, вдруг полез с криком: «Я тебя сам бабой сделаю!»

— Между прочим, я сюда даже никого не водила, — сказала Александра. — Никаких компаний, никакого пьянства. Здорово это, одному жить. У тебя такое счастье, собственная квартира, а ты чего-то печалишься, дурак. Ну, потерял службу, так все сейчас теряют, такое время. Все равно тебе пришлось бы что-то другое искать.

— Ничего я не хочу, — сказало Валько.

— Тогда тебе надо в монастырь. У меня была знакомая — в женский монастырь ушла. Но, наверно, тебя не возьмут. Монастыри же тоже мужские или женские, а для таких, как ты, наверно, нет. О, слушай!! Мне один чувак рассказывал, как он дачи сторожил. Такой хороший дачный поселок для богатеньких, они даже на зиму сторожа нанимают. Жил, говорит, в избушке, тишина, чистый воздух. Он там симфонию писал, он композитор. Правда, не написал. Или написал, но никому не понадобилось, не помню. Хочешь, узнаю у него? Он, вроде, недавно только съехал оттуда, место свободно пока. Будешь там жить, а я поживу у тебя. Тебе просто подальше сейчас надо от людей, мне кажется. Позвонить?

— Позвони.

Александра позвонила композитору, тот позвонил еще кому-то, и дело уладилось в течение нескольких минут.

38.

Почти полгода, с поздней осени до весны, Валько прожило сторожем. (Ошибки нет — именно прожило. Когда работа есть образ жизни, то это уже не работа.)

Возможно, это было самое счастливое для него время.

Вот обычный зимний день. Валько просыпается и первым делом растапливает печь. Дрова принесены с вечера, лежат небольшой поленницей у двери и влажно пахнут, еще не до конца оттаявшие. Печь сложена не очень хорошо, тяга слабая, огонь разгорается медленно, часть дыма идет в комнату, Валько то и дело ворошит кочергой поленья, чтобы лучше взялись. Ставит чайник на плиту (она подсоединена к газовому баллону, стоящему рядом), чайник закипает, Валько часть воды наливает в кружку и бросает туда два пакетика чая, а часть в кастрюльку, и варит в ней овсянку. Овсянку он ест каждое утро, и ему не надоедает. Во время завтрака слушает радио по транзисторному приемнику или читает.

После этого выходит из дома. Зима выдалась снежной, иногда за ночь наваливает по окна. Приходится расчищать тропки: одну к дощатому туалету (после чего надо вынести туда помойное ведро), вторую к дровяному сараю, третью к калитке.

Закончив эти дела, Валько встает на лыжи и начинает утренний обход. Лыжи старые, охотничьи — широкие, с ременными креплениями под валенки, нос одной обломан, но аккуратно приделан с помощью консервной жестянки.

Дачный массив формально принадлежит работникам горэнэрго, но здесь обзавелись участками и люди из других организаций, все больше начальники: место отличное — и город не очень далеко, и южный склон холма, и река совсем близко, и, главное, есть асфальтовая дорога к круглогодично работающему оздоровительному пансионату, которую расчищают, то есть владельцам сюда можно приехать и зимой, можно было бы и жить, если б дома были не дачными, а настоящими, с утеплением.

Зато добредают сюда и бомжи из города, наведываются соседи из поселка Прибрежный, в том числе беспутная молодежь, которая не столько ворует, сколько безобразничает.

Валько обходит свои владения всегда одним и тем же маршрутом, разбив его мысленно на участки: Вдоль Оврага, У Дороги, За Дорогой, На Холме, Район Красной Дачи (дача из красного кирпича с высокой башенкой; позже эти башенки размножились повсюду), У Дома. И таким образом завершает круг. Если что-то нужно из продуктов, идет в Прибрежный, в магазин, если нет, то сразу домой.

Дома тепло, даже жарко. Валько обметает с валенок снег, снимает с них галоши, ставит у печки. Вроде, мельчайшая мелочь, а по первому разу не знал, оставил у двери, утром валенки оказались влажными и холодными.

Валько готовит себе обед. Полюбило нехитрый суп из тушенки. В нем главное, чтобы был свежий, сваренный на один раз: полбанки тушенки, две картофелины, морковь, лук, пшено или рис. Тушенка, правда, в сельском магазине бывает редко, а если и выбросят[23], то дают не больше трех банок в одни руки, а могут и не дать, учитывая, что не местный. Но можно и из рыбных консервов сварить, тоже неплохо. Или суп-концентрат в пакетах — гороховый, перловый, ячневый. Добавить туда несколько кусочков колбасы (если есть), яйцо сырое, чтобы там сварилось (если есть), немного масла сливочного (если есть) и даже просто лук золотисто поджарить и бросить — прекрасно получается. Майонеза еще ложечку туда, когда готов, отлично!

Готовит Валько неторопливо, слушая радио. Потом обедает, читает — и задремывает. Сон обычно легкий и недолгий, не больше часа. Проснувшись, Валько еще подтапливает печь: домик построен худо, быстро выстуживается.

В предвечерьи Валько опять обходит свой маршрут.

Возвращается, приносит дрова на вечер и на утро, готовит и съедает ужин, еще более нехитрый, чем обед, читает, слушает радио, просто лежит, лениво размышляя.

Потом третий обход — ночной: так договорено было с нанимателями. Тишина вокруг — невероятная, красота одновременно и явная, нельзя не увидеть, но и в чем-то тайная, всегда ощущение, что главное где-то там, за домами и деревьями, за оврагом, стыдливо прячется или просто не желает себя показывать людям.

На ночь Валько еще раз топит печь, ждет, пока прогорит до пепла, чтобы не напустить в дом чада и не угореть, закрывает заслонку, ложится и засыпает.

Вскоре прочитаны были книги, которые оно взяло с собой, и Валько поленилось съездить в город за другими или попросить кого-то привезти. Сели батарейки в приемнике — и пусть. Неохота стало читать и слушать чужие слова. Да и дел прибавилось. Неожиданно кончились дрова, обещали привезти, но все никак не привозили, зато разрешили брать палые стволы и сучья в овраге, но их ведь надо пилить, тащить, рубить. Потом другая неприятность: бураном не только замело дом чуть не до крыши, пришлось два дня откапываться, но и сорвало два куска жести с кровли, опять-таки обещали привезти и все не привозили, Валько пришлось заколачивать дыру кусками фанеры, шифера, толя — что нашлось. Тут новая беда: оттепель, речушка между дачным массивом и селом оттаяла, перейти невозможно, приходится давать крюк до моста километра полтора. Валько это надоело, оно решило соорудить мостки с помощью длинных слег. Кропотливо работало два дня, торжественно перешло на другую сторону, в село, в магазин. Через день пошло туда: мост сломан. Причем неведомые вредители старательно ломали слеги и разбрасывали далеко по окрестностям: чтобы не подумали, будто мост сломался случайно, и чтобы труднее было его починить. Но Валько починило. Опять сломали. Оно опять починило. Опять сломали. Но тут вновь мороз, речушка покрылась льдом, можно было уже обойтись.

За этими хлопотами не оказалось свободной минуты, но Валько это нравилось.

Наверное, думало оно, такой была когда-то крестьянская жизнь. Нет вопросов, что делать, сама жизнь направляет: сеять, косить, пахать, лепить горшки, строить дома, шить одежду... Человек равен себе, а его равность себе равна его заботе о себе и близких. И поэтому, естественно, он считал, что Бог определил жизнь навсегда вперед до самой смерти. Тебе нечего выбирать, все выбрано: с утра печь топить, еду готовить, за скотиной ухаживать, за детьми, в лес ехать за дровами, в поле за сеном, а попробуй остановиться или не сделать — все собьется и скособочится, а вскоре и совсем рухнет. В той старой деревне Валько хоть и считалось бы, конечно, уродом, но и не было бы изгоем: руки есть, ноги есть, работать может? — ну, и пусть живет, не лишний рот семье[24].

А еще хорошо, что привычные заботы очень быстро вырабатывают условные рефлексы. И гармония в душе наступает от одного соблюдения распорядка, то есть реализации рефлексов. Вот Валько как-то простудилось, приболело, с утра его ломало, к вечеру поднялась температура, утром следующего дня стало ясно: надо полежать. Ну, и лежало бы себе спокойно: болезнь есть болезнь, никто бы не осудил (да и не узнал бы!), тем более, что пока на дачи никто не покушался (может, потому, что бомжи и хулиганы из Прибрежного знали: дачники, не надеясь на сторожа, хоть и наняв его, ничего ценного не оставляют; сторож, скорее, для предотвращения крупных безобразий, чтобы не поджег кто-нибудь что-нибудь — из чистого озорства, как по озорству сломали мостки). Но Валько начало маяться. Невозможность сделать привычное дело его томила. Оно лежало и мысленно обходило дачи, видя каждую в воображении наизусть, подробно, и ему казалось, что именно сейчас с ними что-нибудь случится, а если и не случится, все равно нехорошо: стоят одинокие, без присмотра, без присутствия человека, будто дикие — как лес, поле или река. И к вечеру Валько не выдержало: закуталось и потихоньку совершило свой обход. Боялось — совсем разболеется. Но обошлось. На другой день тоже сделало вылазку, на третий две, а на четвертый проснулось совершенно здоровым и счастливым от мысли, что способно сделать сегодня все то, что делало всегда. И — главное — для этого дела все равно, кто ты, мужчина или женщина. Ты идешь по морозу, видишь свое дыхание и понимаешь, что окружающему безмолвному миру безразлично, чье это дыхание. Но это не значит, что оно ему не нужно, оно делает этот мир полнее (Валько не раз ловило себя на ощущении — сначала усмехаясь — что эти деревья, сугробы, кусты и дома ждали его и рады тому, что оно пришло).

Отсутствие же людей его ничуть не печалило. Оно пришло к выводу: город — агрессивная половая среда. Обилие мужчин и женщин приводит к перебиранию десятков возможных партнеров, бесконечной неудовлетворенности, бесконечной гонке амбиций, напяливанию масок, желанию опередить или вовсе уничтожить соперников[25].

39.

Зарплату Валько выдавали раз в месяц. Не бог весть какую, но оно и ту не успевало потратить при скромных своих потребностях. В начале февраля привезли сразу за два месяца вперед: пока в кассе деньги есть, а там неизвестно что будет, времена переменчивые. Валько слегка удивилось, но взяло. Были всё крупные купюры, пятидесятки.

— Других нет? — спросило Валько. — В сельском магазине разменять трудно будет, у них весь дневной оборот, наверно, как раз рублей на пятьдесят: торговать нечем.

— Найдут, — успокоили его. — А других нет.

Валько некоторое время ходило в магазин с имевшимися мелкими деньгами, но вот кончились, понес пятидесятку. Продавщица швырнула ее назад:

— За дуру, что ли, ты меня держишь? Их все обменяли давно!

— Как обменяли?

— Молча! Ты там, в сторожке своей, что ли, даже радио не слушаешь?

— Не слушаю.

— И газет не читаешь?

— Нет.

— Тогда ясно!

И продавщица охотно объяснила: сотенные и пятидесятирублевые купюры новый премьер-министр Павлов заставил менять. У нее, слава богу, было всего три штуки, сдала без хлопот. А некоторые просто с ума сходили. Кто-то, к примеру, скопил в чулке сотенных целую кучу — куда девать? По много-то не меняли, а, главное дело, ведь спросят, откуда? Своими глазами видела: на рынке ходили люди и торговали — кто продавал, кто покупал. В последний день сотня, говорят, за рубль шла!

— И что теперь делать? — растерянно спросило Валько.

— С голода подыхать! — сердито ответила рыхлая продавщица, которая, ясно было, никогда в жизни с голода не подыхала и не подохнет, но она имела в виду не себя, а народ, за который болела душой.

— Но у меня других денег нет!

— А это уж извини. Все претензии к правительству!

Валько отправилось в пансионат: там был телефон. В сторожке бы тоже нужен, и правление третий год хлопотало, чтобы провести линию, но все никак. Поэтому ни в милицию позвонить, ни в «скорую», если заболеешь.

Дозвонившись до главного человека правления, Шиншеева, который и привозил деньги, Валько задало вопрос: как так получилось?

— А я знал? — сердито спросил Шиншеев. — Думаешь, я сам не погорел? Еще как погорел!

— Сочувствую. Но мне теперь не на что жить.

— Не ты один пострадал, вся страна пострадала! Я что, второй раз тебе зарплату должен выдавать? Откуда? Из своего кармана?

— Дайте хоть сколько в счет будущей зарплаты нормальными деньгами.

— Дам, но позже. Ноль в кассе, понимаешь ты или нет? Подожди недельку, ладно?

— Ладно.

На неделю продукты у Валько были.

Но продержаться пришлось больше, почти три недели.

Валько даже звонило Александре. Сначала спросило, как там квартира, потом: нет ли взаймы немного денег, привезла бы. Или продуктов каких-нибудь. Рассказало историю с пятидесятками. Александра посочувствовала, сказала, что квартира в порядке, а с деньгами и продуктами у нее самой — полный голяк.

Наконец явился Шиншеев. Привез толику денег, остальное натурой: крупа, картошка.

— Скажи спасибо, у людей и того нет. Почему еще дачи-то не грабят, удивляюсь!

Он как в воду глядел: начали грабить. Валько никак не могло устеречь, натыкалось уже на результаты: там окно разбито, там дверь взломана. А в дачах все разбросано, будто что-то искали. Оно шло в пансионат, звонило Шиншееву, тот сообщал владельцам, они приезжали, ругались, кляли неведомых злоумышленников, обвиняли Валько в недосмотре, грозили вызвать милицию, уезжали, милиция не появилась ни разу. Приехавший Шиншеев объяснил: кто-то в Прибрежном пустил слух, что во время обмена некоторые из богатеньких запрятали на дачах огромные суммы пятидесяток и сотенных, не успев их обменять.

— Придурки! — удивлялся Шиншеев. — Ну, найдут они эти деньги, если и вправду есть, хотя, я думаю, нет. Что они с ними делать будут? А?

Валько не знало ответа.

Его эти проблемы вообще мало волновали. Хватает на еду — и спасибо.

С ворами оно встретилось только однажды. Обходя вечером, увидело издали: дверь дачи нараспашку, внутри слышны звуки — громят и расшвыривают. У двери стоит парень лет семнадцати на карауле.

— Это вы что тут делаете? — грозно крикнуло Валько.

— Отдыхаем, — ответил парень.

А другой, выглянувший в дверь, похожий на парня, но старше, видимо, брат, спросил:

— Сторож, что ли? Я тебя в магазине видел. Ну, и чего ты сделаешь? У тебя даже ружья нет, мы знаем. И телефона нет, а пока добежишь, нас тут сто лет не будет. Так что вали дальше, не мешай.

— У него, наверно, свисток есть милицейский. Сейчас засвистит, и ты обоссышься, — напугал младший брат старшего.

— Ну, разве что, — согласился тот и скрылся в даче — продолжать.

Ружья у Валько не было. Но у него был пистолет, тот самый. Он лежал у него в рюкзаке. На всякий случай. На такой вот случай.

— Ребята, идите отсюда, — сказало Валько. — Я вас прогнать обязан.

— Гони, — кивнул караульщик.

Валько вытащило пистолет и выстрелило в воздух.

Старший брат высунулся:

— Это чего?

— Стреляет, — объяснил младший. — Пистолет у него.

Из-за спины старшего, отодвинув его, показался еще один человек. Он был еще старше, но тоже похож. Наверное, отец. Был очень сердит. Даже зол. И бесстрашен.

— Ты чего палишь тут? — закричал он. В руке у него был короткий ломик-гвоздодер. — Ну, стреляй в меня, давай! Стреляй!

Он пошел на Валько, замахиваясь ломиком.

— Не подходи, — сказало Валько. — А то выстрелю, в самом деле.

Человек остановился.

— Зря вы шарите, — сказало Валько. — Ничего тут нет.

И пошло дальше. Через несколько шагов оглянулось. Трое стояли у дачи и хмуро о чем-то совещались. И пошли прочь — к селу.

Валько было радо за себя и за них.

...Происходящее в большом мире доходило отголосками — что-то Валько узнавало в пансионате, что-то в магазине. Однажды захотело купить сахару, оказалось — только по талонам.

— Какие еще талоны?

Продавщица, будто хвастаясь, показала: на сахар, на табачные и вино-водочные изделия, на моющие средства и т. п. Набор из десятка разновидностей.

— А где их берут?

— Нам в поселковом совете выдали, а тебе, наверно, в город надо ехать, в домоуправление какое-нибудь, у меня сестра в городе в домоуправлении получает. И ведь суки какие, ты глянь: не напишут по-человечески: водка или стиральный порошок, нет, ептыть, вино-водочные изделия, моющие средства! Сестра говорит: выкинут мыло хозяйственное или вермут вонючий — хочешь, бери, и у тебя талон отымут, не хочешь — талон вовсе пропадет! Заразы!

— У вас вот тоже — мыло. И вермут, — указало Валько на полки. Без задней мысли, просто по совпадению. Но продавщица сразу озлилась:

— А где я тебе порошок возьму или водку? Думаешь, под прилавком, что ли, прячу? Загляни! Лезь сюда, загляни! Тоже мне, ехидничать он будет! Иди отсюда вообще!

Валько ушло. Уходя, увидело случайно в стеклянной дверце шкафа позади продавщицы отражение пространства под прилавком с батареей водочных бутылок. Валько усмехнулось.

Оно, кстати, в этот период совсем не пило — и не хотело.

И готово было жить здесь столько, сколько разрешат. Даже если не будут платить: прокрутится как-нибудь.

Но Шиншеев привез какого-то своего родственника и приказал освободить место.

— Хорошо, давайте рассчитаемся, — сказало Валько

— Да тебе уже и не положено ничего. Продукты ты считал? Может, ты мне еще должен?

Но смилостивился, дал несколько рублей.

Это было как раз накануне взлета цен на многие товары.

40.

Валько вернулось домой.

Александра встретила его радостно, хоть и сокрушалась:

— Эх, жаль, как я славно тут один пожил!

С ней произошли изменения, Валько показалось сначала, что она просто растолстела. Выяснилось: один знакомый Александры занимается культуризмом[26], «качается» и ест какую-то гормональную дрянь для наращивания мышечной массы, Александра заинтересовалась, узнала, что в городе открыт клуб и для девушек-культуристок. Правда, платный. Но тренер, увидев ее данные, взялся работать с нею даром, намереваясь вырастить из нее чемпионку, он и давал эту самую гормональную дрянь.

— У меня даже усы начали расти, ты пощупай! — хвалилась Александра. — Меня уже на улице несколько раз за парня принимали, я серьезно. А чего: штаны, свитер — как у пацана, спасибо, кто джинсы придумал — универсальная одежка! А тебе тут несколько раз звонил какой-то твой приятель, очень ты ему нужен. Телефон оставил. Мой тезка, кстати.

И дала бумажку. Номер телефона, и — «Саша Сотин».

Валько позвонило.

Сотин страшно обрадовался и предложил встретиться. Хоть сейчас. Назвал адрес.

Валько привело себя в порядок и отправилось.

За зиму отросли волосы, да еще оно надело темные очки — чтобы никто не узнал.

Но все-таки попался один из бывших соратников по комсомолу: шел навстречу, вопросительно вглядывался, готов был улыбнуться и поздороваться (то ли не знал ничего про Валько, то ли в этот момент не вспомнил, а может просто, как это часто бывает, первое движение души); Валько прошло мимо.

Ранневесенний город был грязен и уныл. Показалось, что и жители стали грязнее и унылее, чем раньше. Ковыляющий по ухабам переполненный транспорт. Неожиданно чистый, замощенный разноцветными плитками, кусок тротуара, вывеска: «СТАНДАРТ. КОММЕРЧЕСКИЙ БАНК». У банка чего-то выжидает старик — причем не бомж, не нищий, в чистом плаще и даже в шляпе. Вот молодой человек, входя в банк, щелчком швырнул сигарету, старик бросился, поднял окурок и тут же сунул в рот.