4

— Они просто играть не хотят! — горячился Расим, тыча пальцем в телевизор, где наши позорно проигрывали испанцам. — Они стоя стоят, ты видишь?

— Может, им платят мало, — сказал Самир, брат Расима.

— Мало? Мне бы так платили! Совести нет, обнаглели, вот что! Короткий пас кто играет? Дети играют! У них три игрока справа — видишь? — свободные стоят, ничего не делают! А, не умеют играть, вот и все!

Расим плюнул и отвернулся, но тут же не выдержал и опять уставился в телевизор.

Геран пил чай и наблюдал за братьями. Они говорили на русском, что выглядело странно. Деликатная привычка так говорить при посторонних? Нет, Геран не посторонний, к тому же он хорошо знает азербайджанский, да и в чрезмерной деликатности ни Расима, ни Самира заподозрить нельзя. На самом деле Геран давно уже понял закономерность: они, то есть и братья, и остальные азербайджанцы, говорят меж собой на русском, когда дело касается большой политики, футбола, русских женщин — ну, и ругаются матом, естественно. Как только речь заходит о делах, деньгах и семье, они тут же переходят на сокровенный родной язык независимо от того, кто присутствует при разговоре. Если Геран, то для него это знак: не слышать и не понимать. Он так и делает: углубляется в книгу или просто отходит.

Геран всего лишь охранник, сторож. Расим и Самир хозяева стоянки. В углу два бокса для мелкого ремонта, там трудятся другие братья этих братьев: Латиф, Рауф и Насиф. А еще тут обретаются, ставя машины, на которых занимаются извозом, мрачный бобыль Расул, веселый молодой Мехти, озабоченный, отсылающий все деньги семье Абдулла, и спокойный, ироничный Гусейн. Все — земляки или родственники в разной степени.

Все они знают, что Геран не азербайджанец, хотя очень похож: жесткие, слегка вьющиеся волосы, большая голова на короткой крепкой шее, скулы, вечно поросшие седоватой щетиной, а главное — глаза. У армян и прочих соседей по Кавказу они другие. Глаза не подделаешь. Но Геран — удин. Это такая кавказская народность, насчитывающая несколько тысяч человек. Живут на территории Азербайджана, фамилии часто армянские, на «ян», язык свой, вера христианская — в общем, не поймешь, кто они. Не свои, вот что ясно. Это отразилось на отношениях народов драматически. Когда Геран во времена острых конфликтов вывозил в Россию больного отца, он аккуратно переделал в паспорте свою фамилию Ходжян на Ходжаев, это позволило беспрепятственно купить билеты и сесть на самолет. Да еще выручило то, что Геран свободно говорит по-азербайджански. Как, впрочем, и по-армянски. Поэтому, когда представители армян приходят сюда для споров и, говоря на русском, иногда между собой переходят на армянский, Геран потом докладывает, о чем говорили.

Споры — из-за автостоянки. Стоянки и ремонт вообще-то армянское дело, азербайджанцы должны заниматься рынками. Армяне хотят купить стоянку, устроить здесь мойку, настоящие мастерские, а потом, возможно, и заправку. Азербайджанцы отвечают: сами устроим. Это не ваше дело, торгуйте на рынке, говорят армяне. Мы сами знаем, что наше дело, говорят азербайджанцы. Им это место, кстати, тем и дорого, что рядом с рынком. И там свои, и тут свои, хорошо. В окрестных домах несколько десятков семей живет. Когда собираются в выходной у бревенчатого ресторанчика, что в окрестностях ближнего парка, жарят шашлык, кушают и немного выпивают, там скапливается тридцать-сорок машин. А во дворах домов всегда много темноголовых красивых мальчиков и девочек. Дети.

Геран не чувствует своими ни тех, ни других, ни третьих. Да никого вообще. Он давным-давно покинул родину, хотя говорит до сих пор с легким акцентом, учился в педагогическом институте, но работал не учителем, а по знакомству попал в киносъемочную группу, потом поступил на режиссерские курсы и бросил, не закончив, увлекся литературой. Начал писать рассказы. Два из них опубликовали. Потом еще один. Потом вышла книга, первая и последняя. А потом — ничего. Геран работает, где придется, пишет, читает, мыслит, двенадцать лет жил с женщиной, она родила ему сына, но потом нашла мужчину себе под стать — грубого, примитивного, материального, и прогнала Герана. Он и в общежитиях мыкался, и в коммуналках, и снимал комнату, полгода жил вообще в подвале дома. С ним всегда была папка с рукописями и стопа бумаги. Остальное не имело значения.

У Герана есть кое-какие знакомства среди писателей, кинематографистов и прочей сволочи, как иногда в шутку он выражается, но никогда ни на чье внимание не напрашивается, живет и пишет отдельно, сам по себе, веря, что его звезда еще не взошла. Учителей среди современников он не видит, его гений Бунин, как эталон русской прозы, а Геран осознает себя человеком именно русской культуры, хоть и особого происхождения.

Около года назад (ему как раз пятьдесят стукнуло), Герану повезло, он встретил хорошую женщину Ольгу. У нее трое детей, она работает на кухне в кафе, зарплата небольшая, но дают продукты. Геран как-то засиделся в этом кафе до закрытия, размышляя, вышел, а тут у женщины пакет порвался, она собирала с земли, он помог, донес до дома, по пути купили две бутылки пива и посидели на лавке, разговаривая. Ольга, оказалось, хоть женщина и без гуманитарного образования, тоже довольно много читала, пусть и без разбора, и когда-то писала стихи. Узнав это, Геран прочел ей наизусть несколько стихотворений Бунина. Она слушала молча и внимательно. Потом опять поговорили.

— Я уже лет десять ни с кем вот так по-настоящему не общалась, — призналась Ольга. — Деньги, да жить тяжело, да дети, да чего там по телевизору показывают. Вот и весь объем кругозора. А с вами интересно. Вы кто, извините, мусульманин?

— Нет. Христианин.

— Это хорошо. Я не против, в принципе, но вы поймите, я все-таки себя верующей считаю, православной. Понимаете?

Геран понял: эта женщина уже думает о возможности более тесного общения.

И это общение началось очень скоро. Не было места: Геран жил в комнатке у одной старушки, а у Ольги вечно кто-то дома. Смущаясь и стесняясь, как давно не емущался, Геран сказал Ольге, что закончил новый рассказ (книгу он ей уже подарил, она уже знала, кто он) и хочет прочесть его вслух. Но везде люди и помехи, это можно сделать только, например, в гостинице, есть неподалеку недорогая и приличная гостиница. Там он прочтет, заодно выпьют, пообщаются. Ольга согласилась. Геран прочел свой рассказ. Она сделала несколько отчасти прямолинейных, но не бессмысленных замечаний, потом поговорили о жизни. И так далее. Через месяц Геран жил у Ольги. И с тех пор он счастлив. Он пишет так много, как никогда не писал. Он поправил старые рассказы (а некоторые безжалостно выкинул), и папка становится все толще, еще немного — и это будет Книга.

Плохо то, что дети Ольги совсем его не полюбили. Двадцатилетняя Полина его не замечает, как, впрочем, и других, уходит по вечерам, приходит утром, говорит, что танцует в клубе. Может быть. Ольга сказала, что контакта с дочерью нет уже лет пять. На все слова один ответ: «У меня своя жизнь, прошу не лезть!» Семнадцатилетний Гоша смотрит чуть ли не презрительно, для него Геран — «черный». То, что Геран человек европейского образования и культуры, не только не уменьшает эту презрительность, а, кажется, наоборот, разжигает ее: родился «черным» — не надо корчить из себя человека. Кирилл, Килил, Килька дороже всех сердцу Герана, но и он чуждается. Не грубит, не обзывает, бывает часто даже вежливым, но Геран видит, что в этом нет ничего, кроме раннего хитроумия: Килил не по годам смышлен и знает, каким образом строить отношения со взрослыми, чтобы они не мешали жить.

Не так давно Геран увидел, как Килил попрошайничает на рынке у пивного ларька. Сердце сжалось от боли и гнева, но он усмирил и боль, и гнев, подошел и тихо спросил: что мать скажет, если узнает? Килил начал оправдываться, упрашивая не говорить матери, он всего лишь на ролики собирает, очень хочется купить ролики.

— Я тебе куплю.

— Нет, дядя Геран, спасибо, я сам! Вы только не говорите, пожалуйста, не надо маму расстраивать! Я редко прошу, я подрабатываю вообще-то. А то скажете, я же не перестану, зато в другом месте начну тогда, это хуже, меня там побить могут. Я скоро соберу и больше не буду!

Геран понимал, что хитроумный Килил обманывает, но — трудно придраться. Он решил пока не говорить Ольге, придумать самому, что делать. Может, пора уже отнести книгу в какое-нибудь издательство? Однако пока прочтут, пока напечатают, деньги будут нескоро. Да и небольшие это деньги. (Хотя возникает суетная, но сладкая мысль о всемирной славе и заграничных гонорарах...) Может, поискать другую работу?

Об этом Геран думал каждый день. На стоянке платят мало, и просто надоело. Впрочем, это проблема всегдашняя. Упрекая себя, зная, что это скверное чувство (хотя бы на примере Гоши), Геран ловит себя на презрении к окружающим. И к местным азербайджанцам, и к регулярно появляющимся армянам, и к русским, которые ставят и чинят здесь машины. А за что презирать? Да, они говорят о делах, только о делах, исключительно о делах, а иногда об автомобилях, о женщинах и футболе, но о чем еще говорить в таком месте? Большинство людей занято именно делами, жизнестроительством, что в этом такого? Геран сознавал, что, увы, он презирает и само это тупое и ежедневное жизнестроительство, не оставляющее этим людям времени заняться душой. Если есть свободные часы, они развлекаются. Развлекаются так же тупо, как и работают. Москва предоставляет много возможностей: сотни ресторанов, баров, боулингов, бильярдных, саун, тысячи казино и игровых залов с автоматами... Ну, и проститутки, конечно, тысячи, десятки тысяч проституток. Геран не миновал этого, желая сравнить свой опыт с опытом Бунина, описанным в нескольких рассказах. Испытал разочарование: девушки хотели только побыстрей выполнить свои обязанности и получить деньги. Иные легко шли на разговор, легко болтали на самые разные темы и даже могли показаться неглупыми, но Геран этим не обманывался: он видел, что девушки ни в одно слово не вкладывают ни одной частицы настоящего смысла.

Нет, уж лучше, как русские, напиться и часами говорить о вечных проблемах жизни с соседом или приятелем, а то и вовсе со случайным человеком.

Геран, кстати, любит и ценит русских как раз за то, за что все прочие не любят их и даже издеваются над ними: за неумение и нежелание аккуратно и четко жить в обыденности и повседневности, чтобы в результате наслаждаться плодами своих трудов, комфортом и самоуважением. Геран видит в этом недостатке достоинство: русские исконно не ставят высоко ни обыденность, ни повседневность. Они чувствуют ужас пустоты, который зияет за этими понятиями, они всем сердцем понимают: чем быстрее бежит человек, тем ближе он к пропасти. А традиционные русские пороки, вороватость и нечестность, на самом деле отражают идущее из глубины веков своеобразие: на словах признавая (особенно в последнее время), что собственность священна и неприкосновенна, русский на деле, то есть в душе, никак не может смириться и признать священными, к примеру, лопату, мотыгу, бутылку водки, кучу железа, именуемую машиной, ограниченное стенами, полом и потолком пространство, именуемое квартирой. Отсюда и вечное разочарование: еще не сделав работы, русский заранее понимает, что результат ее в действительности тлен, прах и суета. Тут Геран не согласен со своим учителем Буниным, он мысленно спорит с «Деревней», где русский мужик выведен бездельником, пустомелей и чуть ли не идиотом. Да, он не идеален, зато, как написал Геран в одном из рассказов, «блажен лишь тот, у кого неспокойна душа».

Хотя больше порядка не помешало бы. И честности. И некоторого все-таки уважения к своему и чужому труду. А главное — изменить отношение к детям, которое у русских безобразно.

Вот у Ольги было трое мужей, и все исчезли бесследно, никто не только не думает о воспитании оставленного у Ольги своего ребенка, но даже не помогает хотя бы деньгами, зная, что Ольга алименты через суд выбивать не станет.

Да и сам Геран хорош. Он понимает, что во всех смыслах выродок из своего народа. Правда, в той же степени, как и из рода человеческого. Известная программа «построить дом, посадить дерево и вырастить сына» кажется Герану пошлой, стригущей всех под одну гребенку; в мире рождается определенный процент людей, которые не хотят и не могут этим заниматься. Они бездетны изначально, и надо не печалиться по этому поводу, не идти поперек натуры, заводя детей лишь на том основании, что все заводят, не надо насиловать себя, ибо бездетная от природы женщина, обзаведшаяся детьми, несчастна, равно как и бездетный от природы мужчина.

Геран не замечал в себе проявлений инстинкта отцовства. Даже когда появился свой ребенок, у которого теперь другой отец и который лет пятнадцать не видел Герана и не хочет видеть.

И вот недавно он понял: любовь к ребенку приходит только через любовь к женщине. Он полюбил Ольгу — и любит ее детей. Особенно Килила.

Тут Килил вбежал в вагончик.

5

Они даже не посмотрели на него.

Килил сел в угол и уставился в телевизор. Дышал тяжело: играл, наверно, во что-то. Геран улыбнулся ему. Килил улыбнулся в ответ, и Геран удивился — это была не обычная улыбка вежливости, а какая-то слишком поспешная и даже будто бы заискивающая.

Открылась дверь. В ней стоял милиционер. Он не заходил, глядел куда-то в сторону и кого-то звал. Вскоре появился толстый мужчина в костюме, вскрикнул:

— Ага, попался! — и подскочил к Килилу, схватил его, тряхнул: — Отдавай быстро! Ну! Куда дел?

А милиционер осматривал Расима и Самира. Они близнецы, это сразу видно даже тем, для кого люди с Кавказа на одно лицо. А у милиционера глаз особо пристрелян, поэтому он тут же стал подозрительным: в таком сходстве если не преступный умысел, то возможность безнаказанного преступления.

Отчасти милиционер прав: Расим и Самир пользовались своей похожестью, экономя средства. У них был один на двоих заграничный паспорт, одна справка о регистрации, они не раз заменяли друг друга в различных деловых ситуациях, но все это если и не в границах закона, то в рамках дозволенного — у обоих семьи, лишний риск им не нужен.

Мгновенно разгадав смысл этого взгляда, Расим в паузе, когда толстый мужчина переводил дыхание, захлебнувшись им, сказал милиционеру:

— Здравствуйте! — интонацией сугубой вежливости демонстрируя свою готовность уважать представителя власти, но просквозила однако и тончайшая ирония, намекающая на то, что этого представителя власти уважать наверняка не за что. Расим иногда позволял себе такие невинные вольности. Хоть они с Самиром и родились почти одновременно (никто тогда не зафиксировал разницу), но полного равенства быть не должно, от него путаница, а то и анархия, кто-то должен быть старшим, кто-то младшим. В детстве они соперничали и дрались из-за этого, пока однажды отец не подозвал их и сказал: «Ну, Расим понятно, а ты, Самир, хоть на немного, — он показал краешек ногтя, — но раньше родился, ты старший, должен понимать!» И они оба успокоились, и так все и повелось. Самир на правах старшего брата всегда произносит решающее слово, он более строг, сух и рассудителен. А Расим на правах младшего брата может быть (а если точнее казаться) более легкомысленным, легким вообще. И допускать не вполне правильные поступки. Самир, к примеру, сейчас внимательно смотрит в телевизор, как бы не замечая милиционера, он поступает правильно. Ведь известно: если в твоем присутствии власть пристает не к тебе и не к твоему соплеменнику, ты не должен вмешиваться в ее дело. Пусть творит, что хочет. А Расим обращает на себя ненужное внимание.

— Так! — обратился Карчин к милиционеру. — Нужно здесь обыск устроить!

— А в чем дело, извините? — спросил Геран. — Зачем ребенка хватать? Что сделал — объясните, а хватать не нужно!

— Что сделал? Деньги украл, документы, ключи от машины, всё! Барсетку мою украл только что! Где?! — опять встряхнул Килила Карчин.

— Чего вы пристаете, не брал я ничего! — подал голос Килил.

— У них тут притон, лейтенант, ты понял? Он ворует, они прячут! — Карчин наконец разглядел звание милиционера и то, что он еще очень молод, лет двадцати пяти, следовательно, можно и на «ты».

— Какой притон, вы с ума сошли? — возмутился Расим. Самир глянул на него и решил сказать свое веское слово:

— Так любой придет и скажет что попало. Не надо, пожалуйста. Вы видели, как мальчик сумку брал?

— В самом деле, — неожиданно согласился лейтенант. Он просто оценил, где больше выгоды. Будет ли в самом деле толк от мужчины, который, судя по виду, может оказаться большим начальником, неизвестно. А эти — клиенты изученные, с них толк всегда есть, они отблагодарят, если что, поэтому пока лучше как бы взять их сторону. Но именно как бы. Выжидая.

— А кто еще взял? — Карчин утирал платком пот на лице. — Кто? Я воду покупал, он сидел рядом, смотрю — сумки нет, его нет. Кто еще?

— Вы за стариком сначала бежали, — напомнил лейтенант.

— За стариком случайно, перепутал. А пацана увидел и вспомнил. Вспомнил, понимаешь? — вразумительно втолковывал Карчин милиционеру. Ему было худо. Только что, когда он вбежал сюда, вспыхнуло радостное — сквозь злость — чувство уверенности: все кончилось, сейчас все вернут, сейчас опять все будет правильно и хорошо. И вот — разговоры какие-то. Надо обыскать вагончик, заглянуть во все углы, перетряхнуть здесь все!

Держа одной рукой Килила, Карчин рывком отодвинул старый диван в углу, заглянул за него. Потом начал двигать стулья, стол, заглянул за тумбочку, где стоял телевизор.

Ему не препятствовали. Виноват Килил или нет, но горе человека, в общем-то, понятно. Мешать ему сейчас бессмысленно: он себя не помнит — лицо багровое, глаза выпучены, на все готов.

— Куда спрятал, гад? Говори! — закричал Карчин опять на Килила.

— Да не брал я ничего, не видел я вас, я гулял просто! — закричал и заплакал Килил.

В самом деле, — встал Геран, чувствуя, как сердцу стало горячо от жалости к мальчику. — Что это вы тут? Ничего не доказано, а вы тут... Не надо!

Он даже путался в словах, хотя обычно умел быть красноречивым.

А лейтенант решил взять все в свои руки.

— Так! Действительно, не будем тут самоуправство всякое! Прошу никого никуда не уходить, а вы, мужчина, садитесь и рассказывайте!

Он указал на диван, на который Карчин посмотрел с недоумением, словно говоря: сидеть — в такой ситуации? Вы с ума сошли? Но тем не менее сел, не выпуская руки мальчика. И повторил на этот раз абсолютно утвердительно: я подошел к ларьку, там был только этот мальчик, я хотел расплатиться за воду — сумки нет, мальчика нет. Наверняка есть свидетели, можно туда пойти и опросить.

— А старик при чем?

— Ни при чем. Просто на пути попался, я его толкнул. Неправильно поступил, понимаю, но и вы меня поймите. И опять же: если пацан не виноват, зачем бежал? Зачем бежал? А? Зачем бежал? — крикнул он в лицо Килилу.

— Я просто... Гулял... — тер глаза Килил.

И всем стало ясно, что рассказ Карчина похож на правду. В самом деле, если больше никого рядом не было, кто еще взял сумку? А если не взял, зачем бежать? Расим и Самир переглянулись. Самир предупредил взглядом младшего брата: шутить не время. Но тот и сам это понял. Самир сказал:

— Мальчик в самом деле запыханный весь пришел. Но в руках ничего не было. Пустой был. Пришел, сел, правда?

Расим кивнул. Самир продолжил, отводя опасность от себя и брата, от своих, от этого места или, лучше сказать, гнездовья:

— Я думаю, он по дороге выкинул где-то.

— Если взял, — не преминул вставить Геран.

— Ты чего молчишь? — спросил лейтенант Килила. Он был милиционер не местный, не рыночный, иначе знал бы, конечно, чем занимается Килил, и спросил бы грознее, а пока — примерочно. Килил это понял. И понял, что сейчас не надо ныть и плакать. Он не маленький. И он не виноват. Сумка брошена в трубу, длинную, узкую и ржавую трубу, которая всегда тут лежала у забора. Килил хоть и торопился, но бросил не кое-как, постарался подальше. Вряд ли найдут. Труба вросла в землю, не перевернешь. И не сквозная — другой конец сплющен и совсем в земле. А если вдруг все-таки отыщут — он ни при чем. Ну, бежал. Нельзя, что ли, бегать? Может, кто-то другой схватил, мимо бежал, в трубу кинул. А если окажется, кто-то на рынке видел, как Килил взял сумку, — сама упала в руки. Он даже не разобрался. Взял и хотел рассмотреть, чтобы потом вернуть. Почему сразу не вернул? Испугался. Да, так и говорить. Он маленький. Несовершеннолетний. Ему ничего не будет. И Килил ответил с возмущением:

— А чего я скажу? Я ничего не знаю! Схватил человека неизвестно за что! Больно! — крикнул он Карчину, вырвал руку и стал тереть ее.

Но Карчин уже немного пришел в себя. Теперь он четко все понимал. Мальчишка по пути куда-то кинул сумку. Заставить вернуть. Судя по наглым и хитрым глазам гаденыша, добровольно он не согласится. Вести на рынок. Там у ларька торговки, другие люди. Кто-то наверняка видел. И припереть к стенке. И все.

Карчин кивнул милиционеру и вывел его на крыльцо. Там он негромким и внушительным голосом объяснил ему, что предстоит сделать. И назвал сумму вознаграждения, которую готов заплатить в случае возврата сумки. Тут же. Наличными.

— Я чувствую, серьезная сумочка! — оценил лейтенант. И начал действовать. Крепко держа Килила, он повел его обратно на рынок в сопровождении Карчина и Герана.

— Я муж его матери, он мне как сын, — объяснил Геран свое присутствие.

Килил кивнул, подтверждая.

— Сожитель? — уточнил лейтенант.

— Муж. Показать паспорт? Там отметка о браке есть.

— Да ладно. Потом.

6

Они пришли на рынок.

Но ни тетки, торгующие малосольными огурцами, капустой и зеленью, ни старухи, продающие букетики цветов, ни бомжи, ни продавцы, ни женщина в ларьке — никто не заметил, чтобы Килил что-то схватил. Не обратили внимания. Зато все удостоверили: он каждый день с утра до вечера тут ошивается. Нищенствует. Тем самым Килил стал уже точным подозреваемым для лейтенанта и Карчина. А заодно с Килилом стал подозреваемым и Геран.

— Дай-ка документы посмотреть, — сказал ему лейтенант.

Геран дал ему паспорт, тот глянул, не особенно интересуясь, и сунул паспорт в карман.

— Зачем? — спросил Геран.

— Ты ему за отца, сам сказал, значит — отвечаешь.

Тем временем к рынку подъехала машина «скорой помощи», и к ней донесли старика с окровавленной головой — того самого, кого ударил и толкнул Карчин.

— Да вот же он, вот он его убил, здоровяга такой! А еще в костюме, как приличный! — закричала какая-то торговка, провожавшая носилки, чтобы все видеть, что еще будет.

А возле носилок тоже был милиционер. И тоже лейтенант. Но он был тут на службе, одет не в костюм, а в боевую, если можно так сказать, форму: куртка, матерчатое мягкое кепи, штаны вправлены в высокие ботинки, обвешан рацией, дубинкой, наручниками. Это был лейтенант Ломяго, которого знал весь рынок, он тут свой среди своих, на своей территории. Он обходил дозором ряды, увидел толпу, подошел, обнаружил окровавленного старика, который был уже без сознания. Присутствующие взахлеб объяснили, в чем дело. Ломяго тут же вызвал «скорую помощь». Пока ждал, опросил присутствующих. И все это делал совершенно бескорыстно, между прочим. Потому что любой человек так устроен, что ему хоть раз в день или в неделю или пусть даже в год необходимо сделать что-то бескорыстно доброе и почувствовать уважение к себе (иногда граничащее с умилением: какой же я хороший, дурашка такой!).

Ломяго тут же пошел к мужчине, на которого указала тетка. Внешность совпадала с описанием свидетелей. Необходимо задержать. И Ломяго, еще не подойдя, вызвал по рации патрульную машину. На него там стали ворчать: машины все при деле, ближайшая едет на попытку самоубийства — мужчина с третьего этажа упал.

— У вас попытка, а у нас убийство фактически! — настаивал Ломяго. Он уже был возле Карчина, смотрел на него рассеянно, как смотрит обычно всякий, кто говорит по телефону. Карчин, и без того мокрый, еще больше облился потом. Пытался что-то возразить, но Ломяго поднял руку: подождем, гражданин, я занят! Наконец он добился обещания прислать машину. И крикнул в сторону «скорой помощи»:

— Как он там?

— Дышит пока, — ответил оттуда врач или санитар.

— Поддержите чем-нибудь, сейчас с вами нашего человека отправлю!

— Лучше бы его сразу повезти...

— Ничего, минута дела не решит!

Тут Ломяго обратил внимание на незнакомого милиционера. Зачем он тут? Что делает на чужой территории? Почему держит какого-то пацаненка и какое имеет отношение к попавшему в переплет господину? Зачем этот черномазый рядом стоит? И Ломяго спросил с некоторым ехидством, имея на это право, как человек в данный момент трудящийся, служащий, исполняющий свой долг, — человека явно постороннего и, скорее всего, бездельного:

— С кем имею честь?

— Тверской отдел, — с достоинством представился наш лейтенант. — Тут не только со стариком история, тут вот пацан деньги у человека украл. Он, собственно, и старика толкнул, потому что перепутал.

— Я не перепутал, а... — хотел было напомнить Карчин, но Ломяго жестко пресек:

— Помолчите пока! — и задал еще вопрос тверскому лейтенанту: — А вы, извините, при чем?

— Я при том, что оказался рядом, товарищ лейтенант. И принял меры.

Тверской милиционер, явственно гордящийся принадлежностью к центральному округу, обозначил свое твердое желание полноправно участвовать в деле и, следовательно, получить свою долю того, что потом может быть получено. Это Ломяго не устраивало. Слишком лакомый кусок. Чуть не убили старика, а может, и убили, если не выживет, и убийца уже вот он, пойман. Плюс кража, и воришка тоже пойман. То есть два преступления в одном флаконе, и оба фактически раскрыты на месте. Улучшение показателей, запись в личном деле, не считая других симпатичных перспектив: клиент, судя по одежде, повадке и прочему, из богатеньких. Таким куском Ломяго делиться не хотел. Но он был бы дурак, если бы сразу обнаружил свои претензии. Поэтому сменил тон на дружеский и попросил тверского лейтенанта изложить суть дела — как коллега коллегу, как товарищ товарища. И тот изложил.

Карчин слушал, и ему становилось все хуже. Какой-то еще неосознанный страх зарождался в нем, то есть пока просто неуют, дискомфорт, но уже близко к страху. Два милиционера беседуют, даже не глядя на него. Он для них объект, обстоятельство, потерпевший и виновник одновременно, а главное, у Карчина возникло ощущение, что от него сейчас НИЧЕГО не зависит — ощущение для него новое, пугающее. Мысленно он порывался что-то сказать, но не находил слов.

А Ломяго, выслушав, сказал:

— Что ж, спасибо за помощь. Раскрутим это дело обязательно. — И взял Килила за свободную руку. — А я ведь тебя видел где-то. Точно! Ты тут у ларька дежуришь, крысенок! — И взглянул на тверского лейтенанта с некоторым удивлением, словно не понимая, почему тот еще здесь.

И тверской лейтенант понял, что его обвели вокруг пальца. Он держал Килила за вторую руку и не знал, как поступить. Не рвать же пацана на части. Однако поставить этого рыночного хозяина на место следует. И он собрался сказать кое-что внушительное, но тут приехала патрульная машина, из нее выскочили милиционеры во главе с капитаном, то есть старшим по званию, и вид у того был настолько решительный, лихой и горячий, что тверской лейтенант сразу понял: лучше удалиться.

— Что ж, желаю успеха, — сухо сказал он и ушел, чувствуя досаду и придумывая, каким образом отомстить этим самоуправцам. Но вскоре пришел к выводу, что повод слишком мелкий, нечего рвать нервы пустяками. Может, даже и хорошо, что он не связался с этим делом: своих забот полно. Только придя в отдел, он вспомнил про паспорт, лежащий у него в кармане. Достал, полистал. Адрес есть, можно вернуть. Но сено за лошадью не ходит. Владелец слышал, откуда он. Захочет получить обратно паспорт — найдет. И вот тут-то можно частично компенсировать сегодняшнюю неудачу. И он сунул паспорт Герана в стол.