13

Юрий Иванович сбился с темпа жизни. Понимал, что самое разумное — все-таки пойти по новому кругу, а параллельно пытаться отыскать запасные пути и выходы, кому-то звонить еще в мэрию, добиваться приема на самом высоком уровне и т. п., но надежда на чудо, на быстрое решение проблемы не угасала.

Он приехал к семье Сивохиных (это фамилия матери и детей, а у отчима, естественно, своя), когда дома были Ольга и Геран, и они обедали. Запах картошки-пюре, малосольных огурцов, будто ничего в мире не происходит. Карчин вспомнил, что голоден, но, даже если бы и пригласили к столу, не стал бы тут есть: очень уж неприятен дух этого дома, кислый и затхлый. В доме, говорит Лиля, должен витать запах дорогого отеля, человеком в нем пахнуть не должно! Немного пафосно, но верно. Впрочем, присоединиться к обеду Карчину и не предложили. И пройти не предложили. Он стоял торчком в прихожей, а Ольга, вытирая руки о какую-то тряпку, говорила гневно и резко — по праву матери, у которой беда с сыном:

— Добились своего? Напугали ребенка, вторые сутки домой не показывается! Что нам теперь делать, розыск объявлять? Я уже звонила в милицию, говорят: пусть три дня пройдет. А как я эти три дня проживу?

Обвиняют, подумал Карчин. Его же и обвиняют. В ответ он имеет полное право взорваться: сбежал ваш сучонок потому, что чует кошка, чье мясо съела! И розыск действительно надо объявить, поймать вора! Но тут же мысль: может, врут? Может, не сбежал, а они спрятали его? И деньги спрятали вместе со всем остальным — чтобы через некоторое время спокойно воспользоваться? Чем их пронять? Что на них подействует?

— Если он не виноват, зачем так пугается? — спросил Карчин, как бы соболезнуя.

— Так ребенок же! Его напугать легко!

— Согласен. Нет, я понимаю. Я даже извиняюсь, что так себя повел. Эмоции сплошные. Но вы меня тоже поймите: у меня там важнейшие документы. В определенном смысле от них жизнь у меня зависит. Деньги тоже, но деньги ерунда. Если бы без денег вернули, я бы только спасибо сказал. Без всяких последствий.

Это был намек. Карчин внимательно посмотрел на Ольгу, чтобы понять, как она к этому намеку отнесется. Но она думала только о пропавшем сыне, и выражение тревоги на ее лице не сменилось ничем другим.

— Всякое бывает, — согласилась Ольга, — но зачем на детей нападать?

Карчин понял, что с женщиной разговаривать бесполезно.

Тут показался Геран. Вид заносчивый, наглый, как у всех кавказцев. И улыбочка ехидная. Надо терпеть, надо выманить его из дома и попробовать поговорить с ним.

— Душно у вас, — сказал Карчин. И обратился к Герану. — Пойдемте на воздух, если не против, обсудим ситуацию?

— Нечего ходить! — защищала теперь Ольга не только сына, но и мужа. — Ничего он вам нового не скажет!

— Успокойся, Оля, — сказал Геран. — Надо, в самом деле, понять человека.

— А нас когда кто будет понимать?

Карчин ничего не ответил на этот вопрос, не требующий, впрочем, ответа.

«Нас!» «Мы!» Они всегда так говорят и пишут. Карчину пришлось в свое время поработать в комиссии, разбирающей письма и жалобы по поводу застроек, перестроек и реконструкций в различных районах Москвы. Даже если письмо писал один человек, он обязательно начинал: «Мы возмущены...» — и т. п. Как правило, это было отстаивание сложившегося порядка, мира, вида из окна. Сидя в своих квартирках, забитых старой мебелью, в своих вонючих кухнях, на своих замусоренных балконах, люди изо всех сил держались за эту вонь и этот сор. Читая, Карчин поражался безграмотности, тупости, ограниченности этих людей, а однажды пришла в голову простая мысль: их ведь большинство. И в Москве, и в России, и в мире большинство именно их — людей, которых ничто не заботит, кроме сохранности своего жилого угла, ежедневных картошки или макарон с куском мяса, дешевого пива, плохой водки, скучной, как правило, работы. Он, помнится, сидел вечером, заработавшись, глядел в окно с двадцать второго этажа, и мириады огней огромного города представились светящимся скопищем планктона в глубине океана (видел как-то передачу, поэтому и сравнил мысленно). Именно планктон, миллионы полубессмысленных существ, в жизни которых разумное и созидательное начало ничего не значит, лишь бы напитаться, одеться, устроить кое-как свою нору, спариваться, рождать и растить детенышей... И два главных девиза, первый: «Дайте!», второй: «Не троньте!» И ему эта жизнь показалась тогда до омерзения унылой, зато он преисполнился благодарности к себе за то, что сумел сделать свою жизнь иной: очень редко говорит «мы», берет на себя ответственность действовать от первого лица и хоть не лезет в главные распорядители жизни, не считает себя китом, питающимся этим самым планктоном, или, к примеру, акулой, но зато сам уж точно не планктон!

Он сел с Гераном на лавку возле подъезда. Глянул на большую голову Герана, большие руки... Неандерталец, одно слово. И надо попробовать поговорить с ним по-неандертальски просто.

— Давайте начистоту, — сказал Карчин.

— Давайте, — согласился Геран, с наслаждением закуривая дешевую сигарету и отгоняя рукой дым от Карчина.

— Мое предположение: ваш пасынок отдал деньги вам. Дайте договорить. Это только предположение. Пойдем дальше. Для меня важней всего документы. Десять тысяч, скажу откровенно, для меня пустяк. Ну, не пустяк, но не последние деньги. Теперь слушайте внимательно. Вы отдаете мне документы. Или даже не вы, это мы устроим, чтобы на вас не думали. Главное: я добавляю к десяти тысячам еще пять. Пятнадцать тысяч.

Геран, отведя руку назад, сбил пепел в чахлый газон, усмехнулся и сказал:

— Теперь понимаю, что фантазия человека, попавшего в беду, безгранична. Наверно, я бы на вашем месте тоже не исключал такого варианта.

— Вы без теории! Согласны или нет?

— Не тратьте время, Юрий Иванович, нет у нас ваших денег! — сказал Геран с лукавым и почти веселым сожалением, а Карчина почему-то ввело в раздражение то, что он знает его имя-отчество.

— Значит, не согласны?

— Повторяю, денег у нас этих нет. И документов тоже.

— Тогда сделайте что-нибудь, чтобы выцарапать их у пацана!

— Мы уже обсуждали эту тему, — напомнил Геран. — Чтобы их, как вы говорите, выцарапать, надо быть убежденным, что они у него есть.

— А вы еще не убеждены? Некому было больше взять, понимаете? Некому! Никого не было там, кроме него!

Геран встал, чтобы отнести окурок в урну, что стояла у противоположной скамьи. Боится, видите ли, бросить издали и промахнуться. Это Карчина тоже раздражило.

— Я вас понимаю, — сказал Геран, возвращаясь и опять усаживаясь. — Чем больше вы думаете, чем больше вы вспоминаете, тем определеннее вам кажется, что все было именно так, как вы сейчас себе представляете. Психологически вполне объяснимо: вам слишком жутко подумать, что это может оказаться кто-то совсем неведомый. Шел за вашей спиной, сделал движение, схватил сумку — и скрылся в толпе.

— Не было там толпы! И вообще, не надо мне тут версии предлагать! Я по-человечески пришел поговорить, а вы начинаете тут! — упрекнул Юрий Иванович. — Не будете же говорить, что совсем не допускаете, что он мог сумку украсть?

Геран вынужден был ответить честно:

— Как вариант — допускаю.

— Ну? И в чем дело тогда? Пусть мать с ним как следует потолкует! Или брат! Сами говорили, он для него авторитет!

— Не припомню, чтобы я говорил именно так. И не уверен, что мои слова побудят Гошу подействовать на младшего брата. Который, кстати, еще не появился. Ума не приложу, где он прячется.

— Если его не прячут! — проницательно сказал Карчин и увидел, как хитроумный азер сделал непонимающее лицо — именно такие лица бывают у людей, которые на самом деле все прекрасно понимают, уж этого Карчин много повидал и в строительном деле, где без обмана нельзя, да и во всех прочих областях жизни.

Тут как раз появился Гоша, возвращаясь откуда-то домой, и Геран поспешил обратиться к нему, боясь, что Карчин начнет говорить слишком агрессивно, и выйдет неприятная сцена: Гоша не переносит, когда на него повышают голос.

— А мы тут вопросы обсуждаем, Георгий, — сказал он. — Присядь на минутку.

— Какие еще общие вопросы? — спросил Гоша, остановившись, но присаживаться не желая.

— Ты с Килилом не общался случайно? Нельзя исключить, что он все-таки мог взять у человека сумку, понимаешь? К сожалению, нельзя. Или ты в нем все-таки уверен? Мне кажется, ты лучше всех его знаешь.

Гоша улыбался, и Карчину эта улыбка показалась знакомой. Чуть позже, отъезжая на машине, он вспомнит: улыбка Гоши похожа на улыбку отчима, Герана. Вот уж бывают странности: не отец ему, и отношения, похоже, прохладные, а улыбку тем не менее явно перенял...

— Конечно, — сказал Гоша, — вам будет приятно, если мы окажемся ворами!

— Ты не выдрючивайся, тебя как человека спрашивают! — одернул его Карчин.

— Не ты, а вы, — повернулся к нему Гоша, продолжая улыбаться. — Похоже, вас жизнь ничему не учит!

— Хамло, ты как разговариваешь? — вскочил Карчин Обещал он себе быть терпеливым, но это какое же надо иметь терпение, чтобы сносить подобную наглость? — Или хочешь, чтобы я с тобой по-другому поговорил? А?

— А вы только так и говорите. И если оценить объективно, то хам не я, а вы.

— Иди отсюда! — последнее терпение Карчина иссякло и он пихнул Гошу рукой в плечо. Не ударил, просто пихнул.

— Ну-ну, руки! — отскочил Гоша.

А Геран встал и негромко произнес:

— Вы не надо, пожалуйста. Себе же вредите...

— Да молчи ты тоже, б.., философ чернож..! — дал себе полную волю Юрий Иванович. — В общем, так! Чтобы до завтра, до утра все было! И щенок чтобы нашелся! Иначе, как обещал, от вашего клоповника ничего не останется! Поняли меня?

И он уехал.

Геран и Гоша чувствовали общность оскорбления, и Герану это даже было отчасти приятно, как ни странно (пустых оскорблений он не боялся), а Гоше, напротив, очень неприятно. И он поспешил уйти, отделиться от этой общности, ничего не сказав Герану, никак не оценив происшедшее — будто его и не было. Лишь в квартире вспомнил, что нарушил правило: не оставлять без последствий покушение на свою личность — и желательно немедленно. Ничего, он наверстает.

14

М. М. окончательно понял, что женщина, живущая с ним, является пособницей режима, а может быть, даже и оккупантшей, но не активной, а на пенсии. Возникает, правда, вопрос, почему она вышла за него замуж, разве оккупантам разрешается сочетаться браком с оккупированными? Поразмыслив, М. М. сделал вывод, что оккупантам просто друг друга не хватает, ведь их количественно всегда меньше.

Она внимательно наблюдает за всеми его движениями. Стоит ему выйти из ячейки для проживания, она тут же бросается к приспособлению, передающему звуки голоса на расстоянии, и начинает кому-то докладывать о нем. М. М. недавно это легко обнаружил: в тот момент, когда она не отводила органов зрения от поверхности экрана, имитирующего цветовыми пятнами, линиями и оттенками изображения людей и предметов, он сказал ей, что идет погулять, дверь закроет сам. И закрыл, хлопнув ею, но не вышел, а остался. И тут же услышал ее голос. Она говорила негромко (наверно, конспиративная привычка). М. М. неслышно прошел в комнату. Увидев его, Анна Васильевна чуть не уронила трубку, растерялась и осеклась, но тут же продолжила — гораздо громче, чем до этого:

— Такие вот дела, Раиса Матвеевна! Все хорошо, спасибо! Как здоровье? И я ничего. Соответственно возрасту, как говорится! Ну, всего вам доброго, звоните!

— Кто это? — спросил М. М.

— Раиса Матвеевна, соседка по даче.

— Не помню такой.

— Ну как же, через две дачи от нашей, полная женщина такая, всегда веселая...

— Может быть, может быть...

И теперь, когда Анна Васильевна в ответ на какие-то его речи молчит и хлопает волосяными отростками, окружающими глаза (она его все чаще не понимает), М. М. советует ей:

— А ты позвони Раисе Матвеевне, пусть она тебе объяснит!

Раньше он поопасился бы так откровенно обнаруживать себя, но теперь пришла пора открытости, теперь он ничего не боится. Он удивляется отчасти, почему его, уличившего режим, не уничтожат простым способом — уложить, например, насильно в больницу на два-три дня — и готово. Диагнозы на такой случай хорошо известны: «острая сердечная недостаточность» и тому подобное. Но, видимо, режим скрытой оккупации требует соблюдения внешних приличий и формальностей. Отравить бытовым способом и дешевле, и проще. Поэтому М. М. перестал питаться тем, что готовила с помощью воды и огня женщина, живущая с ним, ел исключительно кашу и овощи, которые покупал на рынке и сам себе готовил. Анна Васильевна плакала. Видимо, оттого, что ей, женщине дисциплинированной и исполнительной, было стыдно не суметь выполнить простое задание.

М. М. ждал последствий прихода адвоката, но последствий не было.

Видимо, они решили обойтись без него.

Но это им не удастся.

М. М. был еще слаб и боялся далеко один отходить от дома. Он позвонил мужчине, рожденному женщиной, с которой он жил.

Виктор в это время осматривал кокера фиолетовой женщины по имени Кристина и вел непринужденный разговор:

— Сколько лет песику?

— Десять почти.

— Неплохо сохранился. Обожаете его, конечно?

— Терпеть не могу. И он меня — взаимно.

— Зачем же завели?

— Муж завел. Потом исчез, а собака осталась.

— Собаки чувствуют, что их не любят. Страдают. Лучше бы подарили кому-нибудь.

— Сын не позволит.

— Сын? Не вижу сына.

— Лето. У бабушки на даче.

— Взял бы и собачку туда.

— Мерзик там боится.

— Мерзик?

— Ну да, кличка Мерс, муж так назвал, шутник. А я переделала — Мерзик, Мерзуля, Мерзуня, Мерзавчик. Он привык.

— Все-таки обожаете, Кристина: столько имен придумали.

— Убила бы. Да нет, привыкла, конечно. Болел — сама ночь не спала. Не то чтобы жалко, а скулил, неприятно.

— Сложный у вас характер. А с псом ничего страшного. Дам таблетки, растолчете и в корм ему. Кофе не угостите?

Виктор любил такие моменты: еще ничего не началось, люди говорят только по делу, то есть о приболевшей собаке, но уже что-то происходит. Уже женщина один раз в зеркало глянула, один раз поправила прядь волос, один раз рассеянным жестом провела ладонью по ноге, будто разглаживая ткань брюк. Этот язык жестов Виктор очень хорошо понимает. Теперь кофе и чуть-чуть разговора по душам. Очень осторожно: видно, что у женщины большой опыт. С одной стороны, желательно не повторить приемы и ухватки преемников, с другой — не быть слишком оригинальным. Это только дилетантам кажется, что женщину надо сразу чем-то поразить. Наоборот, ее нужно успокоить, комфорт общения для большинства из них гораздо важнее.

Тут-то и зазвонил телефон: отец просил срочно приехать, надо идти в милицию.

Пришлось скомкать разговор, кофе выпить наспех и добиться разрешения прийти еще раз: песик хоть и почти в норме, но кое-какие отклонения есть, нужно проследить динамику.

Кристина согласилась.

Виктор отвез отца в милицию. Хотел подождать в машине, но М. М. настоял, чтобы он пошел с ним:

— В случае чего будешь свидетелем.

Виктор уныло поплелся следом. Он ненавидел учреждения любого рода, потому что привык быть самостоятельным, единоличным во всем — так устроил свою работу и свой быт, а тут сразу становишься лишним, ненужным, вечно стоишь не там, где надо, ищешь не то, что надо, входишь в двери, где тебя не ждут...

После получаса расспросов и блужданий выяснили, что нужно идти не к тому милиционеру, у которого они были, а к следователю по фамилии Шиваев.

Борис Борисович сумел принять их через час.

Поинтересовался причиной посещения.

М. М. объяснил. Хотелось бы знать, как движется дело. А то, знаете ли, адвокат этого самого Карчина приходил. Давление оказывал. Предлагал деньги.

Шиваев этой информацией живо заинтересовался.

— И много предлагал?

— Я не считал. Довольно много.

— Незаконными действиями занимается!

— Я и говорю, — подтвердил М. М., а сам всматривался в Шиваева, чтобы понять, в какой момент тот начнет его обманывать. В том, что обманывать следователь будет, он не сомневался: Шиваев ведь, как и преступник Карчин, принадлежит явно к оккупационным кругам. Но иногда, как понимает М. М., они все-таки вынуждены репрессировать не только оккупируемых, но и друг друга. То ли ради чистоты рядов, то ли из-за боязни, что их сговор обнаружат. На это М. М. и надеялся.

Шиваев знал, что будет продолжать дело, вызывать Карчина, требовать все новых объяснений и показаний, он мог бы успокоить старика, но это противоречило его привычкам и установкам. Они были такие: имеющего право надеяться не обнадеживай, не имеющего право на надежду — наоборот. В первом случае, если дело все-таки доводилось до положительного исхода, у Шиваева появлялось право с гордостью сказать: «Видите? Все было против нас, но мы сумели!» И это давало ему ощущение своей значимости. Во втором случае резюме его звучало так: «Видите? Все было за нас, но закон оказался не на нашей стороне!» И это давало ему ощущение значимости закона. Без этого же, без постоянного чувства важности своего дела, зависит ли оно от него или от закона, Шиваев не смог бы заниматься своей работой, потому что втайне не верил в нее, был фаталист и неосознанный апологет лозунга: «Чему быть — того не миновать!» Но, зная свою склонность к подобной рефлексии (да еще и к запоям), он старался это тайное подавлять, не выпускать наружу. Ради собственного душевного здоровья.

В соответствии с этой своей установкой он сказал М. М.:

— Вообще-то, между нами, я бы на вашем месте не придавал значения этому делу. Вы, слава богу, живы-здоровы, а Карчина этого трудно будет ущучить, за ним большие люди стоят, — при этом Шиваев посмотрел на Виктора, который, как более молодой, то есть живущий в действительных реалиях жизни, должен с лёта понять, что к чему. И Виктор понял, и кивнул головой со скучающим видом. А М. М. тут же возмутился:

— Вы что же, закрыть дело хотите?

— Об этом речи нет. Но обидчика вашего отпустили.

— На каком основании?

— На законном. Подписка о невыезде.

— Это я знаю, об этом я в газетах читал неоднократно: раз уж выпустили кого, обратно уже не сажают!

— Ну, не всегда...

— Всегда! Учтите, я так этого дела не оставлю! Преступник будет наказан!

Виктору было неловко за отца, а Шиваеву стало скучно. Он понял, что перед ним типичный скандальный пенсионер. И разговаривать с ним нет ни смысла, ни интереса.

— Всё, — сказал он. — Извините, у меня много дел.

М. М. задрожал губами, но сдержался. Неожиданно успокоился и сказал вполне разумным голосом:

— Хорошо. Мне бы только его заявление посмотреть или объяснение, как это называется... Интересно, как он оправдывается?

— Да тут и смотреть нечего! — Шиваев перевернул на столе папку с делом, чтобы М. М. мог прочесть, и ткнул пальцем.

М. М. прочел как-то уж очень быстро и торопливо сказал сыну:

— Пошли.

В коридоре спросил:

— Бумага, ручка есть?

— Зачем?

— Есть или нет?

— В машине.

— Пошли.

В машине М. М. продиктовал сыну адрес и телефон Карчина, которые были указаны в бумаге, больше его там ничего не интересовало.

— Для чего это тебе? — спросил Виктор.

— Если не добьюсь правды по суду, буду добиваться частным порядком.

— Как это?

— Если ты действительно не понимаешь, объяснять бесполезно! А если ты притворяешься, что не понимаешь, то объяснять еще бесполезней! И вообще, кто ты? За кого ты? За что?

— За животных, — ответил Виктор. — Профессия такая.

15

Килил спал, когда его вагон открыли и начали доставать бочки. От этого он проснулся, выглянул. Разгружали двое мужчин. Один, бодрый, стоял в вагоне и, не желая утруждать руки, а заодно превращая работу в игру, ловко пинал бочки ногами, они выкатывались, падали на землю, подскакивали. Второй, хмурый, тоже пинал их, но без увлечения, откатывал куда-то в сторону. Килил хорошо знал людей и как они живут, поэтому обычно понимал, от кого ждать неприятностей. От этих не будет. Им ничего не нужно, кроме своей работы, которая им тоже не нужна. Поэтому он спокойно выбрался из своего угла и направился к выходу.

Бодрый грузчик удивился возникшему пацану.

— Ты откуда?

— От верблюда, — ответил Килил, спрыгнул и пошел.

Они что-то говорили за его спиной, он не интересовался.

Килил поднялся вверх по откосу, огляделся. Ему понравилось. Все пространство перед ним было в низине, а дальше постепенно поднималось к невысокой горе, поросшей лесом. У горы — дачные поселки, а ближе — настоящая деревня: небольшие дома, огороды, сады.

От желтого здания станции, что стояло неподалеку, туда вела асфальтовая дорожка. Килил удивился: надо же, село, а какая культура!

Он пошел по этой дорожке вдоль посадок, где были акации, а когда посадки кончились, Килил увидел, что деревня не совсем деревня. Те дома, которые он видел от железной дороги, оказались окраиной довольно большого поселка, в котором были и кирпичные коттеджи, и панельные дома, двух, трех и даже пятиэтажные. Это Килила расстроило, он представлял все-таки другую деревню, глухую и всю состоящую из обычных домов. И речки что-то не видно, но вон что-то высится и круглится, похожее на плотину, огораживающую пруд, надо посмотреть. Килил пошел и посмотрел. Оказалось, там сразу три пруда, один за другим. Наверно, весной, когда воды много, она перетекает из одного в другой и все их постепенно наполняет.

Килил вернулся и прошел по разбитой улице с непросыхающими зелеными лужами, в одной из которых врос в грязь ботинок и окаменел там. Дома ему не очень понравились. Не то чтобы старые, но все какие-то неаккуратные. Краска облупилась, штукатурка отвалилась кусками, а вот большой кирпичный дом, в общем-то хороший, но во дворе не пройти: стоит трактор с прицепом, на котором гора навоза, а рядом грузовик. И опять-таки застарелые лужи, хотя земля кругом сухая. Но на самом краю этой окраины стояли несколько домов, которые приглянулись Килилу. Стены из досок, на крышах жесть, дворы маленькие, два совсем заросли бурьяном, в третьем огород с помидорами и еще чем-то. Тут еще жить можно. И от пруда недалеко.

Килил свернул, оказался на почти городской улице между панельными домами, вышел к магазину.

Магазин был не такой, как у бабки в деревне. Там был маленький, уютный, всегда полутемный, с одним окном, на прилавках было не очень много всего, но зато все разное: и продукты, и обувь, и лопаты без черенков лежали в углу (черенки стояли отдельно). А тут — обычный городской магазин, только народу поменьше. Килил купил хлеба, копченой колбасы и кефира (Геран пьет кефир, у него больной желудок, значит, кефир помогает желудку, а Килил боялся неполадок с животом), вышел на крыльцо, огляделся. Возле крыльца лежали бревна для строительства, на них сидел старик в телогрейке, в сапогах и бейсболке, на которой было написано «Super Sex». Старик то ли дремал, то ли задумался, прикрыв глаза. Килил сел рядом и начал есть. Разговор начал не сразу. Мать всегда твердит, что с набитым ртом не говорят, он не обращал внимания, но запомнил, а вот теперь наука пригодилась. Доел, отряхнулся. Пора спросить.

— Извините, не знаете, у вас дома тут не продаются?

Старик приоткрыл глаза, посмотрел на него. Потер ладонью щетинистый подбородок. Спросил без доброжелательности:

— Тебе-то что? Купить, что ль, хочешь?

— Отец хочет купить.

— А.

И старик замолчал, видимо, решив: вот с отцом и будет разговор, а на тебя что силы тратить? Сил же у него, судя по изможденному виду и сиплому дыханию, было немного.

— Отец меня послал посмотреть. И сговориться, если что.

Старик опять посмотрел на него.

— Тебе сколько лет-то?

— Шестнадцать почти, — смело соврал Килил, зная, что старые люди не очень хорошо разбираются в детском возрасте.

— Ну-ну.

И старик опять замолчал.

— Значит, не продаются дома? — спросил Килил еще раз, уже не надеясь на ответ, собираясь пойти спрашивать у нормальных людей.

— Кто б купил! — ответил старик.

— Я же говорю, отец купить хочет.

— Зачем?

— Жить тут будем.

— Врать-то, — сказал старик.

— Я серьезно! — сказал Килил. — Мы с ним вдвоем, а ему врачи прописали здоровый образ жизни в сельской местности. Главное, денег собрали. И у меня есть в виде аванса, только договориться надо.

— Аванса! — передразнил старик. — Три рубля, что ли?

— Почему, больше!

— Больше! Слушай, иди отсюда! Тебе чего надо? Обокрасть меня хочешь? У меня нету ничего!

Килил обиделся:

— Я что, на вора похож? У меня отец бывший военный, между прочим! А деньги у самого есть, ваших не надо!

Килил, поосторожничав, вынул из бумажника немного, всего лишь сотенную бумажку и показал.

Старик посмотрел на нее и вдруг на глазах начал оживать.

— А что! — сказал он. — Места у нас отличные! Прекрасные места! И воздух! И город близко! Но аванс — железное дело! Давай так: сотню ты мне сейчас, а когда увидишь дом, еще тысячу. Это будет аванс.

— Какой дом?

— Мой.

— Зачем мне его смотреть? Мне купить надо.

— Так я и продаю! Третий год продаю, к сыну в город уезжаю! Даром отдам фактически! — горячо сказал старик. — Ну, давай, давай, сейчас мы с тобой это дело... Надо же, как удачно...

Он потянулся за сотней, но Килил не дурак, тут же спрятал ее обратно.

— Извините, так дела не делают. Аванс дают, если уже договорились, если дом понравился, а я еще ничего не видел.

— Да договорились уже! — воскликнул старик. — А дом тебе обязательно понравится!

— Пойдемте посмотрим, — твердо сказал Килил.

— От ты какой, ё! Ну, дай тридцатку хоть!

Килил подумал. Он вспомнил, что Геран, говоря с матерью о покупке дома, утверждал, что у какого-нибудь деревенского пропойцы дом можно почти даром купить. Похоже, старик и есть такой пропойца.

Он дал ему тридцать рублей. Старик вскочил, побежал в магазин, вернулся с бутылкой чего-то красного, откусил, как показалось Килилу, пробку у бутылки и тут же, стоя на крыльце, выпил ее до дна, жадно дергая кадыком, а потом кинул далеко в сторону сильным, вовсе не стариковским движением.

— Пошли!

Он привел Килила как раз к одному из тех трех домов, что ему понравились. Вошли через незакрывающуюся калитку, прошли через бурьян к дому, дверь которого тоже была открыта.

Вошли в сени, и Килил сразу почувствовал тошнотворный запах.

— Это у меня курица тут приблудилась и сдохла, — сказал старик, пихая ногой подальше в угол серо-белый комок, вместо того чтобы выкинуть курицу наружу.

Вошли в комнату. Килил невольно пригнулся, ему показалось, что потолок падает. Он был весь вогнут к центру и неизвестно на чем держался.

Старик прошел, распахнул окно (второе было заколочено снаружи досками), обернулся и развел руки:

— Простор!

В этом он был прав: комната казалась просторной из-за того, что почти не было вещей. Кровать с накиданным на нее барахлом, стол-тумбочка, пара стульев, скамья у стены и больше ничего.