1

Они везде.

Но режим оккупации открыто не объявлен, правила неизвестны. Поэтому трудно понять, кто они.

Приходится определять по признакам.

М. М. идет по рынку и систематически размышляет.

Оккупанты плохо владеют языком захваченной страны, мысленно формулирует он и мысленно же подчеркивает, как делал это когда-то на бумаге, будучи школьником, потом студентом, потом преподавателем общественных наук в полиграфическом институте. Но тогда мы все оккупанты, приходит он тут же к выводу, ибо все плохо говорим и еще хуже пишем на собственном родном языке, понимать же мы его часто совсем не понимаем.

Оккупанты презирают нравы, обычаи и культуру чужого народа. Но мы и сами презираем свои обычаи, нравы и культуру. Наши некоторые нравы, впрочем, уважать довольно трудно. Следовательно, и этот признак нельзя считать корректным.

Оккупанты грабят захваченную землю, гадят, где могут, и рушат все, что попадется под руку. Опять выходим поголовно мы: грабим, гадим и рушим. Но это, делает попутный вывод М. М., касается не только нашей страны, а и всего мира, т.е. Земли.

Оккупанты насилуют женщин и мордуют детей. Тут М. М. призадумывается. Детей-то мордуют, это ясно. И женщин насилуют — не только сексуально, но и всячески. Однако, по его наблюдениям, и женщины стали все больше насиловать мужчин — во всех смыслах опять же. Да и детишки все смелее мордуют взрослых. Следовательно, некоторые женщины и дети сами относятся к оккупантам? Это надо осмыслить отдельно.

Оккупанты высокомерны, самодовольны и грубы. Тут уже полегче, уже можно что-то вычленить. М. М., когда-то бывший целых два года заместителем декана заочного отделения, то есть в каком-то смысле администратором, госслужащим, не раз сталкивался с остальным чиновным миром и знает, что по этим признакам можно отнести к оккупантам почти всех, кто служит государству, ибо само государство в первую очередь высокомерно, самодовольно и грубо.

Оккупанты руководствуются не законом, а правом силы и разрешенного произвола. Это понятно: жители оккупированной страны вне закона уже в силу самого факта оккупации. Но с самим правом силы и беззакония непросто. С утра некто Н., к примеру, силен и беззаконен по отношению к своим домашним. На службе Н. сам становится объектом применения силы и беззакония со стороны начальства. Но вот он едет, к примеру, на курируемое предприятие, в подотчетную организацию — и опять вершит произвол. Возвращается, его останавливает дорожная зондеркоманда, — он опять объект произвола. И так без конца. Поневоле запутаешься.

Да еще путаница понятий и слов. Обилие иностранщины наводит на мысль об интервенции, захватничестве, мысль утешительную: ненависть к внешнему врагу делает душу крепкой, трескучей и праведно жестокой, как русский мороз. Но загвоздка в том, что и родные слова будто кто-то подменил. Уже слово утро не кажется ясным и зовущим, день не видится звонким и наполненным, вечер не томит тревогой радости, все стало только лишь сменой времени суток...

М. М. перестал доверять даже обычным названиям улиц, метро и проч. Да и самого города. Он называет мысленно Москву — Массква, Тимирязевское метро, возле которого живет, — Тюрьмогрязевским, Дмитровское шоссе — Митькиным, понимая, что отчасти это привычное русское (мрусское на языке М. М.) самоиздевательство и самоуничижение, но у него другие цели: не дать себя окончательно запутать, сохранять бдительность, чтобы не принять одно за другое. Поэтому он называет милицию зондеркомандой. Конечно, она не имеет ничего общего с фашистскими карательными отрядами, об этом и подумать жутко. Но надо быть настороже, иначе группа молодых людей в форме, которую ты, умилившись, признаешь родной милицией, а не зондеркомандой, возьмет тебя, умиленного, за руки и за ноги и ударит до смерти о тротуар — хотя бы за то, что нагло, прямо и безбоязненно смотришь, а они этого терпеть не могут.

М. М. не доверяет даже своему имени. Зондеркомандовцы довольно часто останавливают его и проверяют документы, потому что он похож на арзезина (так назвал М. М. кого-то, добиваясь прояснения смысла, но забыл, кого). Ни с того ни с сего, просто похож, особенно когда не побреется. И М. М. вполне понимает служивых. Но на их месте он не стал бы доверять документам. Документы сейчас подделывают так, что не подкопаешься. Конечно, помимо документа есть человек, который о себе понимает, что он Михаил Михайлович Немешев, мужчина шестидесяти семи лет, однако это может быть самообольщением и заблуждением. При нынешних технологиях проникновения в мозги легко представить, что ему на некоторое время внушили, чтобы он чувствовал себя Михаилом, а на самом деле он от рожденья Майк, или Мишель, или Мигель... М. М. не утверждает, будто это именно так, но вполне готов допустить. Даже если он все-таки Михаил Михайлович Немешев и никто иной, в любой момент могут поступить разъяснения, кем ему считать себя в дальнейшем.

Ведь самое ужасное не в том, что кто-то оккупировал пространство и время для своих целей, а в том, что отдельный человек, вот он, М. М., мученик мига, как иногда он себя называет, не понимает, кто он в организованной кем-то системе — только ли оккупированный или все-таки прислужник режима? Или, что не исключено, и сам оккупант? А это важно понять — чтобы действовать.

Он давно догадывался об оккупации, но окончательное прозрение пришло однажды в отделении Сбербанка, куда он пришел получать пенсию. Он стоял в очереди, читал от скуки информацию и объявления, и вдруг его как ударило. Над одним из окон висела бумажка: «ОБСЛУЖИВАНИЕ КЛИЕНТОВ ПОСТРАДАВШИХ ОТ НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМА ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ». М. М. перечитывал это раз десять. И понял. То есть он тогда еще не понял, что именно он понял, но было ощущение озарения. Жертвы (или люди, или пусть худшее, но терпимое — «лица») превратились в холодное и деловитое — «клиенты». Фашизм превратился в национал-социализм. То же, да не то. Великая Отечественная превратилась во Вторую мировую, что отчасти верно по форме и совершенно неверно по сути! И даже презрительное отсутствие запятой после «клиентов» показалось М. М. многозначительным намеком на то, что теперь — можно. Что именно можно, он не понял и, если честно, не понимает до сих пор. Но — можно.

С этого и началось прогрессирующее осознание двойственности всего. Поэтому М. М. и вынужден проводить время в постоянном умственном труде, заменяя слова и понятия на более точные (хотя они при этом не обязательно сформулированы короче). Жену он, например, называет «женщина, с которой я живу» и чувствует, что это гораздо правильнее, чем хитроумное, расплывчатое и, если честно, ничего не обозначающее — «жена». А сына называет: «мужчина, рожденный женщиной с которой я живу». Тоже точнее не скажешь. М. М. проверял: смотрел на этого человека, высокого, красивого, умного, и пробовал мысленно назвать: «сын». Звучало фальшиво. Тогда исправлялся: «мужчина, рожденный женщиной, с которой я живу». Звучало правильно, честно.

Конечно, это только пересказ, грубое изложение того, что на самом деле чувствует М. М. Если попробовать передать хотя бы приблизительно его мироощущение, то сегодняшнее утро можно описать так: "Введя в организм через ротовое отверстие некоторое количество углеводов, жиров и белков, я сказал женщине, с которой живу, что пойду перемещать свое тело. Выйдя из своей бетонно-кирпичной ячейки в пространство лестниц, я встретил человека женского пола из ячейки справа и в очередной раз напомнил ему (т. е. ей), что после времени, считающегося полуночью, нельзя извлекать громкие звуки из музыкального инструмента с клавишами; она, как всегда, замахала правой верхней конечностью, стала произносить формально извинительные слова, больше, чем нужно, изгибая при этом две выпуклые полоски кожи, намазанные чем-то блестящим и алым, показывая сквозь них белые костные образования, предназначенные для размельчения пищи, и интенсивно шевеля органами зрения, пытаясь этим воздействовать на мужские половые гормоны моего тела, но они остались брезгливо равнодушны. После этого я отправился к месту массовой торговли продуктами и вещами через перебег, а не через подземную дыру у Тюрьмогрязевского метро, потому что там всегда стоят зондеркомандовцы, которые любят требовать у меня аусвайс (иначе говоря: документированное описание моих гражданских примет). Мне доставляет удовольствие (иначе говоря: слегка возбуждает соответствующие центры в головном мозгу) просто ходить и наблюдать за тем, как люди обменивают денежные знаки на ту или иную совокупность калорий, минеральных веществ, витаминов, протеина и проч., находящихся в различных плодах, произведенных землей и солнцем или расчлененных трупах домашних животных, а также рыб и круп..."

И т. п.

Но и просто прогуливаясь, М. М. напряженно размышляет и ждет. Он ждет события, которое наконец даст ему понять, кто есть кто в этой системе и кто он сам.

Он ждет. Вот-вот его призовут к действию. Или к ответу. Или к совету. Или к расправе...

Он идет по рынку, вглядываясь и вслушиваясь, привычно избегая встречи с зондеркомандовцами. Нет, он не боится их, просто пока не определился, как себя вести. Если он все-таки оккупант, следует отнестись к ним одобрительно, но при этом строго следить, чтобы они неукоснительно соблюдали процедуру, не давали поблажки, не относились к своему делу поверхностно. Если оккупированный (и тайно сопротивляющийся), надо ничем не выдать себя, своих истинных помыслов и целей. Если он всего лишь прислужник, то следует просто стоять смирно и покорно, как дойная корова...

Наверное, самый главный признак этой оккупации (именно этой, а не вообще): не дать оккупированным понять, что они оккупированы. Вот есть поговорка: «падающего толкни». То же относится и к шатающемуся, и колеблющемуся. Казалось бы, в самом деле, толкнул — и нет проблемы. Отнюдь. Шатающийся, колеблющийся и падающий надежней. Он надеется: а вдруг еще распрямлюсь, встану ровно, вдруг не упаду? Упав же окончательно, он тут же обретает почву под собой. У него больше нет выбора. Или врасти окончательно в землю — или встать, но на сей раз твердо и грозно...

М. М. остановился у ларька, витрины которого были сплошь покрыты разноцветием товара: веселящая слабоалкогольная жидкость в десятках емкостях всевозможного объема и вида, труха умеренно дурманящей травы в бумажных цилиндриках, упакованная в пачки; оттуда цилиндрики достают, вставляют в рот, поджигают и начинают вдыхать дым, выдыхая серые струи этого дыма, уже обработанные легкими; М. М. и сам когда-то курил, а теперь, бросив (и поменяв взгляд на окружающее), ловит себя на том, что наблюдение за этим процессом его неизменно удивляет — будто никогда до этого не видел. Несомненно, широкое и навязчивое распространение этой жидкости и этой трухи организовано оккупантами: им выгодны все дурные привычки, как и любая другая зависимость, позволяющая легко управлять людьми (ведь только зависимые люди управляемы, это аксиома).

Снизу послышался голос. М. М. посмотрел: на ящике сидел мужчина лет двенадцати и без выражения говорил:

— Дайте на хлеб сколько-нибудь, пожалуйста.

Вроде простая просьба. Но:

М. М. сказал болезненным голосом:

— Нету, родной ты мой, мелочи...

И пошел дальше.

Нет.

М. М. достал рубль, повертел его в пальцах, дразня и соблазняя, и сказал с сердитой улыбкой:

— Дай, дай! А полай!

Мужчина полаял, М. М. дал ему рубль и пошел дальше.

Нет.

М. М. взял человека за руку, отвел домой, умыл, накормил, уложил спать и задремал сам, а проснувшись, увидел, что квартира обворована, а жена его убита.

Нет. Ничего этого не было. М. М. молча ушел.

Вот почему он мученик мига. Чтобы поступить как-то, надо понять, как поступают в подобных случаях те, к кому ты принадлежишь, но в том-то и дело, что ты не знаешь, к кому принадлежишь, а сказки о том, будто человек принадлежит сам себе, М. М. много раз в жизни слышал, но никогда им не верил. Поэтому М. М. сделал вид, что просто ничего не заметил. Он молча ушел. А через минуту спиной почуял опасность. Обернулся и увидел, что за ним гонится какой-то человек. Точно за ним, М. М. увидел это по взгляду. И вместо того, чтобы обрадоваться (сейчас все прояснится), испугался и побежал. Трудно не побежать, когда за тобой гонятся.

М. М. побежал.

2

Они добреют, когда покупают и пьют пиво, поэтому Килил дежурит у этого ларька. Подходит и вежливо говорит, выбирая слова, чтобы не картавить, чтобы не показалось, будто он прикидывается ребенком:

— Дайте, пожалуйста, сколько можете.

Когда дают, когда нет. Бывает, спрашивают:

— А тебе зачем?

Килил говорит, что на хлеб.

Несколько раз ему покупали хлеб.

Килил говорил спасибо и, дождавшись, когда добрый человек уйдет, выбрасывал хлеб в мусорный контейнер, что стоит у входа в рынок, или отдавал копающимся в этом контейнере бомжам. Иногда и продавщицы принимают обратно за полцены.

Килил научился угадывать, у кого просить наверняка, а у кого лучше не просить.

Если подошли двое, он и она, то он почти обязательно даст, показывая себя перед ней щедрым.

Дают похмельные, кто поправляется и для кого весь мир становится лучше, и хочется сделать добро.

Редко дают девушки и молодые женщины. Наверно, он для них что-то вроде младшего брата, а младших братьев не балуют и вообще не любят.

Женщины постарше дают еще реже: у них свои дети есть, о чужих пусть заботятся их матери.

Не дают старики-пенсионеры: и каждый рубль на счету, и не терпят беспорядка. Ребенок днем должен находиться в школе, а не побираться. (О том, что летом не учатся, они не помнят.)

Иногда дают солидные богатые мужчины, которых, правда, здесь бывает мало.

Подростки не только не дают, но могут попытаться стукнуть. Не так просто: Килил быстро бегает...

Никогда не угадаешь в точности. Веселый поправившийся мужчина вдруг со злостью посылает матом и норовит дать пинка. А хмурая девушка, глядя недовольно и сердито, молча сует десятку. А однажды какой-то пыльный, плохо одетый, ничем не приметный дяденька рассеянно выслушал просьбу Килила и словно не понял, и Килил хотел уже отойти, а тот вдруг вытащил не из бумажника, просто из кармана мятых дешевых штанов тысячную купюру, протянул Килилу и сказал:

— Выпей за мое здоровье. Или за упокой.

И ушел, вряд ли сообразив, что предлагает выпить не взрослому человеку, а двенадцатилетнему подростку, который, к тому же, иногда выглядит на десять лет. Но иногда, правда, на все четырнадцать.

Некоторые из тех, кто просит, подходят ко всем подряд. Но это уже безразборные нищие, а Килил не нищий, ему деньги нужны не на жизнь, а на дело. Для дела, конечно, любые способы годятся, но все-таки Килилу интересней угадывать. Он играет.

Еще некоторые канючат и заглядывают в глаза. Людям это не нравится, но они не выдерживают и дают. Злятся на свою податливость — и все-таки дают. Килил так не любит. Он может даже подойти совсем весело:

— Дядь, а дядь, дай сто рублей! Или десять!

— А рубль? — часто спрашивает в таких случаях дядя.

— Ладно, — вздыхает Килил, — давайте рубль.

«Рлубль» у него получается. С детства картавый, что ж теперь. Поэтому Килил, а не Кирилл. Так зовут, он привык. А еще Киля или Килька.

Чаще всего Килил смотрит в сторону, переминается с ноги на ногу и говорит не громко, не нахально, не жалобно, а просто:

— Дайте сколько-нибудь, пожалуйста.

Он не лезет в глаза и в душу. Он оставляет человеку свободу, поэтому если тот даст, то по собственной охоте. Килилу это нравится. Это становится похоже на подарок.

Деньги нужны Килилу, чтобы купить дом. Он хочет жить один. Сейчас их пятеро в трехкомнатной квартире: он сам, мать, ее сожитель Геран, брат Гоша, сестра Полина. (Они чужие брат и сестра, от других отцов.) Килил живет в комнате с Гошей. Но тот постоянно его выгоняет, будто боится, что Килил что-то подсмотрит в его компьютере. Целыми днями сидит за ним. Килилу если и даст поиграть полчаса, то сам при этом не выходит. Да и дает не по доброте, а чтобы Килил не разозлился и что-нибудь не испортил в его отсутствие. Когда Полины нет дома, Килил идет к ней в комнату. В комнату же матери и Герана не попасть, она заперта, если они на работе, а если дома, Килил и сам не войдет. Впрочем, его самого не бывает дома с утра до ночи.

Прошлым летом мать и Геран поехали в деревню, взяв с собой Килила, жили у старухи, которую мать велела называть бабушкой. Старуха и мать постоянно ругались из-за чего-то, а Геран уходил на речку или в лес. Килил тоже ходил туда, но не с Гераном, а один. Однажды утром он проснулся, прищурился от солнца в окне. Прислушался. Встал: никого не было. Обычно кто-то был, а тут — никого. Было тихо, пусто и хорошо. Килил налил себе молока, взял хлеба и мед в чашке, макал хлеб в мед, запивал молоком, смотрел в окно, во двор и дальше, на лес, и подумал: вот как я хочу жить. Ну их всех, надоели. А вот так хорошо: живешь один в доме и никто тебе не мешает. Сам встал, сам поел, что захотел, пошел в лес или на реку. Красота. А в школу можно ходить местную. И кто будет против такой жизни? У матери Геран, у брата компьютер, у Полины свои дела, им не до Килила. А друзей у него почти нет. Когда был совсем маленький, его дразнили картавостью. Ему это не нравилось, приходилось драться. Дразнить перестали, кто-то даже сам захотел с ним дружить, но уже Килил не хотел. Ему мешала мысль: вот, они смотрят на меня и думают — картавый, а вслух не говорят — или боятся, или из вежливости. Ему так не надо. А так, чтобы по-другому, он не встретил. Если честно, уже и не хочется ни с кем дружить, Килилу и одному хорошо.

Когда вернулись из деревни, он начал смотреть в газетах объявления о продаже домов. Но они все стоили таких денег, каких Килилу не скопить за всю жизнь. И именно в это время (не случайное совпадение!) он услышал, как Геран рассказывал матери, что хорошо бы уехать и поселиться в деревне. В той же Вологодской области, например, где они гостили, можно купить дом за копейки. Мать ответила, что так далеко от детей уехать не может, а взять их с собой — лишить нормального образования. Да и не захотят. Тогда Геран сказал, что его знакомый купил дом на окраине Московской области — не очень близко, но и не так уж и далеко. Всего за пять тысяч долларов. Мать сказала, что да, это дешево, но не для них. Для них это сумасшедшие деньги. Ну вот, сказал Геран, а в Вологодской области за тысячу отличный дом можно купить, с водой и газом. Хоть даром, сказала мать, слишком далеко. На этом разговор кончился. А Килил стал считать. Если где-то добывать в день по сто рублей, получится три тысячи рублей в месяц. В год — тридцать шесть тысяч. То есть как раз столько, сколько надо, и даже больше.

Поэтому он с мая начал этим заниматься. Видел, как делают другие, ничего особенного. Правда, сначала его два раза прогнали: места оказались чужими. Но скоро он обнаружил незанятое место у самого метро. И там самому вскоре пришлось отгонять кулаками и ногами двух сопливых, коричневых до черноты узбечат, повадившихся сюда.

Правда, сто рублей в день сперва не получалось. Килил стал прирабатывать на рынке: принести, сбегать, отнести, подать, помочь. Его начали узнавать, доверяли ему. Тетки-продавщицы давали деньги, чтобы принес воды или пива, и знали: не украдет. Награждали мелочью. И, опять-таки, неожиданные удачи случаются вроде той тысячи от странного дяденьки. Стало получаться в среднем даже больше, чем сто рублей. Килил все чаще доставал атлас по физической географии и рассматривал Вологодскую область. Она была вся зеленой, это Килилу очень нравилось. Он представлял себе дом на краю села, чтобы за домом было поле, а потом сразу лес. И хорошо бы рядом пруд или река. С рыбой. Он будет ловить, варить и есть, вот уже и нет проблемы с едой. На хлеб и прочее денег он оставит.

Сегодня с утра Килилу не везло. Такой уж день. Это не поймешь, с чем связано. Ни с жарой, ни с холодом, ни с дождем, ни с солнцем, ни с буднями, ни с праздниками. Бывает, дают даже сердитые пенсионеры. А бывает, как сегодня, никто не дает, даже опохмеляющиеся денежные мужики.

А этот уж точно не даст. Он тут случайно. Остановился на своей большой черной машине и вышел купить не пива, а воды. Костюм черный, рубашка белая, галстук. Волосы коротко и аккуратно пострижены. Одеколоном воняет на всю улицу. Этот не даст. Сделает вид, что не видит и не слышит. Вернее, не сделает вида, зачем ему делать вид, он действительно не увидит и не услышит. Поэтому Килил остался сидеть на своем ящике, прислонившись к стенке, прищурясь на утреннее теплое солнце.

И на колени ему что-то упало. Килил посмотрел. Черная небольшая сумка на ремешке, такие обычно цепляют к руке: там и бумажник, и ключи от квартиры и машины, и все прочее. Из сумки торчит свернутая прозрачная папка с бумагами. Тонкая защелка ремешка обломилась, вот сумка и упала, а хозяин не заметил: рука толстая, большая, не почувствовала сразу. К тому же, он этой рукой оперся на выступ под окошком, разговаривая с продавщицей и что-то покупая, а покупающий человек, как давно заметил Килил, становится малочувствительным к окружающему. Это понятно: люди не умеют жить одновременно в разные стороны.

Килил никогда ничего не воровал, кроме мелочей. И он хотел сказать: «Дядь, уронили!» — и подать сумку и, возможно, получить награду. Но руки вдруг сами схватили сумку, умяли туда папку, чтобы было незаметней, и запихали сумку под футболку, в штаны. Килил поднялся, чувствуя странный холод во всем теле и еще более странное онемение ног, будто он целый день сидел на ящике, не вставая. Ноги не хотели слушаться, но Килил это преодолел. Шаг, другой, третий — и вот он за углом ларька. И побежал.

Мужчина хлопнул себя по руке. Посмотрел вниз. Оглянулся на свою машину. Пошел к ней, но остановился: брелок с ключами от машины и пультом сигнализации тоже в сумке. Значит, он взял ее с собой. Он вернулся к ларьку. Вытирая пот, спросил продавщицу:

— Ничего не видели?

— А чего я отсюда увижу?

Мужчина бросился за угол ларька. И увидел убегающего. И помчался за ним.

3

Они вечно упираются, ищут отговорки, тянут время вместо того, чтобы откровенно сказать: «Дай денег!» Об этом думал полчаса назад этот человек, которого зовут Юрий Иванович Карчин, думал без раздражения и уныния, скорее с некоторой злостью, а злость вещь веселая и продуктивная.

Юрий Иванович любит свою работу и свою жизнь. Он архитектор, он строитель этого города. Еще когда был студентом, увлекался мегапроектами: дом-город, дом-остров, дом — вверх на сто этажей, вниз, под землю, — на пятьдесят. С восхищением рассматривал эскизы проектов татлинской башни и даже ужасающего Дворца Советов: восторгал масштаб. Любовался реализованными и невоплощенными замыслами Ле Корбюзье, Гропиуса, Мендельсона, бразильца Нимейкера и многих других. Кто-то дал на ночь альбом на немецком языке, изданный в 40-х годах: Альберт Шпеер, нацистский гений. Карчин рассматривал и думал: ясно, что фашизм, имперская помпезность, но — красиво. (Мозаичный зал рейхсканцелярии до сих пор приводит в восторг, особенно стеклянная крыша... Крыша, крыша, черт бы ее побрал, именно из-за нее теперь столько хлопот, из-за нее он едет к мелкой чиновной сволочи на поклон с утра пораньше.) Курсовые же и дипломную работу Карчин писал, наоборот, по малым архитектурным формам, а после окончания института года три сидел в конторе, проектировавшей эти самые формы, сиречь песочницы, детские качели, лесенки, горки и прочее, что входит в планировку дворов, включая озеленение, — все везде одинаково. Изредка разрешали добавить декоративный валун, фигурную стенку из кирпичей, еще что-то по мелочи. Было скучно. Потом удалось попасть в группу, проектировавшую не отдельные дома, а целые проспекты. Это увлекло лишь сначала: скудость возможностей ограничивала фантазию. Расставь костяшки домино хоть так, хоть эдак — разница небольшая, проспекты и кварталы выглядели красиво только на бумаге и в белоснежных макетах, да еще, может быть, уже построенные, с вертолета. Потом наконец пришло время масштабного и при этом не типового строительства, и Карчин теперь один из тех людей, которые реально меняют облик Москвы. Он не столько проектирует, сколько выдвигает идеи, он видит город в целом, поэтому трудно бывает объяснить суть замысла людям, кругозор которых ограничен зоной обычной видимости. Они ужасаются проектам 115-этажного здания «Россия» и планам построить десятки небоскребов, они говорят, что там нельзя жить и работать, сравнивают их в этом смысле со сталинскими высотками. Глупо. Да, комнатки в высотках малы и непропорционально вытянуты вверх, людям не очень уютно, но попробуй их уговори съехать оттуда! Человек, к счастью, не настолько примитивен, чтобы, живя внутри стен, не чувствовать (горделиво и постоянно), как замечательно они выглядят снаружи. Причем, господа, эти здания на самом деле очень небольшие, они даже маленькие! Уже с уровня 7—10 этажей они начинают сужаться, вытягиваясь вверх, к шпилям. Посмотрите зато, что обязательно изображают на открытках с видами Москвы, кроме Кремля и прочих древностей: высотки!

Впрочем, Карчин сейчас занят не глобальными проектами, у него конкретное дело: развлекательный комплекс «Стар-трек». Название придумал он, концепцию внешнего вида тоже. Строение будет отчасти похоже на здание оперы в Сиднее, но крыша не раковинами, а волнообразными уступами, общая площадь перекрытий около 50 тысяч квадратных метров. Комплекс фактически построен, дата открытия уже назначена и приурочена ко Дню города, но работы у Карчина не меньше, а еще больше. Он как-то подсчитал, что еще до начала постройки было собрано около 6 (шести) тысяч разрешительных подписей (и каждая давалась потом, кровью и нервами!), а потом были вполне обоснованные изменения в проекте, которые тоже требовали согласований, утверждений, подписей. Сейчас вот надо добыть последнюю подпись под бумагой, уже завизированной в 18 (восемнадцати) инстанциях. Бумага вполне дельная: о необходимости применения более прогрессивного покрытия для крыши, причем не везде. Чуть дороже, но крепче, надежнее и, главное, красивее. И все это понимают сразу же, но любой чиновник скорее удавится, чем поставит подпись с первого запроса, причем часто морочит голову даже не ради выгоды, а просто развлекается, куражится. Юрий Иванович сам чиновник, но никогда не мытарит людей только ради мытарства, поэтому его и злит эта канитель.

А самое паскудное: он ведь рангом намного выше того клерка, к которому сейчас едет. Но ошибается тот, кто видит в структурах, распоряжающихся устройством жизни, какую-то единую пирамиду. Если бы! То-то и оно, что, во-первых, даже и внутри одной пирамиды существует несколько почти автономных, нанизанных друг на друга, как матрешки, а во-вторых, есть и совершенно отдельные, стоящие себе скромно в сторонке, но их — не обойти. И получается парадокс: Карчин в своей, к примеру, двадцатиэтажной пирамиде, находится на девятнадцатом этаже, а этот самый клерк в своей крошечной трехэтажной на третьем, но Карчин вынужден спуститься и кланяться этому маленькому начальнику, ибо без его подписи — никак. И вот предстоит хитрый и увильчатый разговор: этот маломерок очень любит изобразить на первом этапе принципиальность. И фамилия у гаденыша какая-то канительная: Нянченко.

Что ж, придется немного понянчиться с Нянченко. Очень уж хочется увидеть «Стар-трек» завершенным. Чудесное название. Стар-трек. Стар-трек. Трещит, как петарды. Женщины ахают, дети визжат от восторга.

Кстати, о женщинах: бывшую жену Юлю надо отправить на отдых, давно он не проявлял о ней заботы. Путевку ей купить в Турцию, что ли. И не очень дорого, и приятно. Жарко? Ерунда. Рядом море, в номере кондиционер. Проблем нет.

Сына Данилу освободить от армии, хотя зря, надо бы ему туда. Но Юля просит, даже плачет. Позвонить Рыпаеву. Он сделает.

Жене Лиле найти работу, чтобы не понравилась. Поймет, что дома сидеть лучше и нечего. А то все куксится. Решаемо.

Сыну Никите позвать детского психолога: Никита боится спать в темноте, вчера опять капризничал и плакал. Решаемо.

Карчин любит проблемы. В этом ничего странного. Так веселый дворник может любить мусор — не за то, что он есть, а за то, что он убираем. Было грязно, был мусор, ты пришел и убрал, стало чисто — дворник горд. Проблемы для Карчина как раз что-то вроде мусора жизни. Он приходит и убирает. Легко. Ибо все решаемо. А если не решаемо, так тому и быть. Вот он, да, довольно толст — такова порода. И что теперь? Черчилль тоже был толст, но прожил долго. Потому в первую очередь, что занимался делом. Карчин занимается делом и проживет долго.

Жарко в самом деле. Вчера испортился кондиционер в машине, надо заехать и сделать. Примета: кондиционер портится тогда, когда начинается жара. Вот вам и импортная техника. И у них не все гладко. Нигде не гладко. Не можешь изменить положение вещей — измени отношение к ним. Давно сказано, но мудро. Проблема в одном: ты изменил отношение, а другие нет.

Жарко. Остановиться, взять воды.

Карчин остановился у рынка. Редко он бывает в таких местах. Здесь много бедных и нищих, прельстившихся дешевизной, то есть гнильем. Это пространство — сплошная проблема. Будь его воля, убрал бы все рынки. Но он знает, кому они нужны и какие за этими рынками могучие структуры. Везде структуры. Одна из групп так и называется: «Структура». Пришлось с ними работать, люди четкие, жесткие, с патриотическим уклоном, бывшие комсомольцы, как правило. Волки с романтическим блеском в глазах.

Господи, какая духота. Как не задохнется эта женщина в ларьке? — оттуда вообще веет жарким маревом. Вода минеральная без газа есть? Теплая? А в холодильнике что? Только с газом? Ладно, давайте. Что вы даете мне, она тоже теплая! Так бы и сказали, что недавно поставили, холодную дайте! Ну, терпимо еще.

И только тут Карчин понял, что левой руке как-то странно легко. Он посмотрел и не увидел сумки. Деньги, документы, ключи от машины, бумаги, где не хватает одной подписи, тоже свернул и сунул туда, все там, буквально все, как же это? Сзади дорога и машины, справа-слева никто не бежит, значит — вглубь рынка, думал он, а сам уже бежал, уже смотрел во все глаза, уверенный, что этого не может быть и что все поправимо.

И увидел убегающего человека.

Помчался за ним, стремясь вперед тяжело, грузно, но довольно быстро, расшвыривая все, что попадалось на пути.

И догнал, схватил одной рукой, а другой ударил по голове. Развернул к себе, еще раз ударил и быстро обшарил карманы старика. Зарычал:

— Где?!

Старик не ответил, глаза его закатывались, Карчин начал понимать, что это ошибка, и тут увидел вдали, возле другого выхода из рынка, маленькую бегущую фигурку — и тут же вспомнил, что эту белесую голову он видел, когда подходил к ларьку. Сидел какой-то шкет на ящике. А после пропажи сумки исчез. Карчин отшвырнул старика, тот упал и как-то сразу вдруг откуда-то потекла кровь, как-то сразу вокруг затолпился любопытствующий народ, сразу откуда-то возник милиционер, крепко ухватил Карчина за руку:

— Минутку!

— Обокрали меня! — закричал Карчин, порываясь бежать. — Вон там, вон, вон! Догнать надо! Пусти!

Милиционер держал. Он видел перед собой человека явно богатого, чужого здесь, явно попавшего в неприятную ситуацию. С него будет толк.

— Старика-то убили, между прочим! — указал милиционер.

Карчин с досадой глянул. Старик в это время зашевелился.

— Потом, слушай, оплачу я ему все, в больницу отвезу, тебе тоже всё будет, пацан деньги украл, документы, убежит, да не держи ты! — Карчин резким движением оторвал руку милиционера и побежал. Милиционер побежал за ним, но не хватая, а наблюдая. Вместе они выбежали к Дмитровскому шоссе и — повезло — на противоположной стороне увидели маленького негодяя, который улепетнул в ворота автостоянки. Милиционер поднял руку, выходя на проезжую полосу и останавливая движение. Кому-то, не послушавшемуся, пригрозил, кого-то обложил матом. Пересекли шоссе. Зашли на автостоянку. Огляделись. Везде машины. Забор высокий, не перелезть. Значит, прячется где-то тут. Милиционер остался караулить у ворот, а Карчин обследовал территорию. Нигде нет. Тут он услышал, что милиционер его окликает. Тот стоял на крыльце охранного вагончика, открыв дверь, глядел туда и махал Карчину рукой. Карчин пошел туда.

4

— Они просто играть не хотят! — горячился Расим, тыча пальцем в телевизор, где наши позорно проигрывали испанцам. — Они стоя стоят, ты видишь?

— Может, им платят мало, — сказал Самир, брат Расима.

— Мало? Мне бы так платили! Совести нет, обнаглели, вот что! Короткий пас кто играет? Дети играют! У них три игрока справа — видишь? — свободные стоят, ничего не делают! А, не умеют играть, вот и все!

Расим плюнул и отвернулся, но тут же не выдержал и опять уставился в телевизор.

Геран пил чай и наблюдал за братьями. Они говорили на русском, что выглядело странно. Деликатная привычка так говорить при посторонних? Нет, Геран не посторонний, к тому же он хорошо знает азербайджанский, да и в чрезмерной деликатности ни Расима, ни Самира заподозрить нельзя. На самом деле Геран давно уже понял закономерность: они, то есть и братья, и остальные азербайджанцы, говорят меж собой на русском, когда дело касается большой политики, футбола, русских женщин — ну, и ругаются матом, естественно. Как только речь заходит о делах, деньгах и семье, они тут же переходят на сокровенный родной язык независимо от того, кто присутствует при разговоре. Если Геран, то для него это знак: не слышать и не понимать. Он так и делает: углубляется в книгу или просто отходит.

Геран всего лишь охранник, сторож. Расим и Самир хозяева стоянки. В углу два бокса для мелкого ремонта, там трудятся другие братья этих братьев: Латиф, Рауф и Насиф. А еще тут обретаются, ставя машины, на которых занимаются извозом, мрачный бобыль Расул, веселый молодой Мехти, озабоченный, отсылающий все деньги семье Абдулла, и спокойный, ироничный Гусейн. Все — земляки или родственники в разной степени.

Все они знают, что Геран не азербайджанец, хотя очень похож: жесткие, слегка вьющиеся волосы, большая голова на короткой крепкой шее, скулы, вечно поросшие седоватой щетиной, а главное — глаза. У армян и прочих соседей по Кавказу они другие. Глаза не подделаешь. Но Геран — удин. Это такая кавказская народность, насчитывающая несколько тысяч человек. Живут на территории Азербайджана, фамилии часто армянские, на «ян», язык свой, вера христианская — в общем, не поймешь, кто они. Не свои, вот что ясно. Это отразилось на отношениях народов драматически. Когда Геран во времена острых конфликтов вывозил в Россию больного отца, он аккуратно переделал в паспорте свою фамилию Ходжян на Ходжаев, это позволило беспрепятственно купить билеты и сесть на самолет. Да еще выручило то, что Геран свободно говорит по-азербайджански. Как, впрочем, и по-армянски. Поэтому, когда представители армян приходят сюда для споров и, говоря на русском, иногда между собой переходят на армянский, Геран потом докладывает, о чем говорили.

Споры — из-за автостоянки. Стоянки и ремонт вообще-то армянское дело, азербайджанцы должны заниматься рынками. Армяне хотят купить стоянку, устроить здесь мойку, настоящие мастерские, а потом, возможно, и заправку. Азербайджанцы отвечают: сами устроим. Это не ваше дело, торгуйте на рынке, говорят армяне. Мы сами знаем, что наше дело, говорят азербайджанцы. Им это место, кстати, тем и дорого, что рядом с рынком. И там свои, и тут свои, хорошо. В окрестных домах несколько десятков семей живет. Когда собираются в выходной у бревенчатого ресторанчика, что в окрестностях ближнего парка, жарят шашлык, кушают и немного выпивают, там скапливается тридцать-сорок машин. А во дворах домов всегда много темноголовых красивых мальчиков и девочек. Дети.

Геран не чувствует своими ни тех, ни других, ни третьих. Да никого вообще. Он давным-давно покинул родину, хотя говорит до сих пор с легким акцентом, учился в педагогическом институте, но работал не учителем, а по знакомству попал в киносъемочную группу, потом поступил на режиссерские курсы и бросил, не закончив, увлекся литературой. Начал писать рассказы. Два из них опубликовали. Потом еще один. Потом вышла книга, первая и последняя. А потом — ничего. Геран работает, где придется, пишет, читает, мыслит, двенадцать лет жил с женщиной, она родила ему сына, но потом нашла мужчину себе под стать — грубого, примитивного, материального, и прогнала Герана. Он и в общежитиях мыкался, и в коммуналках, и снимал комнату, полгода жил вообще в подвале дома. С ним всегда была папка с рукописями и стопа бумаги. Остальное не имело значения.

У Герана есть кое-какие знакомства среди писателей, кинематографистов и прочей сволочи, как иногда в шутку он выражается, но никогда ни на чье внимание не напрашивается, живет и пишет отдельно, сам по себе, веря, что его звезда еще не взошла. Учителей среди современников он не видит, его гений Бунин, как эталон русской прозы, а Геран осознает себя человеком именно русской культуры, хоть и особого происхождения.

Около года назад (ему как раз пятьдесят стукнуло), Герану повезло, он встретил хорошую женщину Ольгу. У нее трое детей, она работает на кухне в кафе, зарплата небольшая, но дают продукты. Геран как-то засиделся в этом кафе до закрытия, размышляя, вышел, а тут у женщины пакет порвался, она собирала с земли, он помог, донес до дома, по пути купили две бутылки пива и посидели на лавке, разговаривая. Ольга, оказалось, хоть женщина и без гуманитарного образования, тоже довольно много читала, пусть и без разбора, и когда-то писала стихи. Узнав это, Геран прочел ей наизусть несколько стихотворений Бунина. Она слушала молча и внимательно. Потом опять поговорили.

— Я уже лет десять ни с кем вот так по-настоящему не общалась, — призналась Ольга. — Деньги, да жить тяжело, да дети, да чего там по телевизору показывают. Вот и весь объем кругозора. А с вами интересно. Вы кто, извините, мусульманин?

— Нет. Христианин.

— Это хорошо. Я не против, в принципе, но вы поймите, я все-таки себя верующей считаю, православной. Понимаете?

Геран понял: эта женщина уже думает о возможности более тесного общения.

И это общение началось очень скоро. Не было места: Геран жил в комнатке у одной старушки, а у Ольги вечно кто-то дома. Смущаясь и стесняясь, как давно не емущался, Геран сказал Ольге, что закончил новый рассказ (книгу он ей уже подарил, она уже знала, кто он) и хочет прочесть его вслух. Но везде люди и помехи, это можно сделать только, например, в гостинице, есть неподалеку недорогая и приличная гостиница. Там он прочтет, заодно выпьют, пообщаются. Ольга согласилась. Геран прочел свой рассказ. Она сделала несколько отчасти прямолинейных, но не бессмысленных замечаний, потом поговорили о жизни. И так далее. Через месяц Геран жил у Ольги. И с тех пор он счастлив. Он пишет так много, как никогда не писал. Он поправил старые рассказы (а некоторые безжалостно выкинул), и папка становится все толще, еще немного — и это будет Книга.

Плохо то, что дети Ольги совсем его не полюбили. Двадцатилетняя Полина его не замечает, как, впрочем, и других, уходит по вечерам, приходит утром, говорит, что танцует в клубе. Может быть. Ольга сказала, что контакта с дочерью нет уже лет пять. На все слова один ответ: «У меня своя жизнь, прошу не лезть!» Семнадцатилетний Гоша смотрит чуть ли не презрительно, для него Геран — «черный». То, что Геран человек европейского образования и культуры, не только не уменьшает эту презрительность, а, кажется, наоборот, разжигает ее: родился «черным» — не надо корчить из себя человека. Кирилл, Килил, Килька дороже всех сердцу Герана, но и он чуждается. Не грубит, не обзывает, бывает часто даже вежливым, но Геран видит, что в этом нет ничего, кроме раннего хитроумия: Килил не по годам смышлен и знает, каким образом строить отношения со взрослыми, чтобы они не мешали жить.

Не так давно Геран увидел, как Килил попрошайничает на рынке у пивного ларька. Сердце сжалось от боли и гнева, но он усмирил и боль, и гнев, подошел и тихо спросил: что мать скажет, если узнает? Килил начал оправдываться, упрашивая не говорить матери, он всего лишь на ролики собирает, очень хочется купить ролики.

— Я тебе куплю.

— Нет, дядя Геран, спасибо, я сам! Вы только не говорите, пожалуйста, не надо маму расстраивать! Я редко прошу, я подрабатываю вообще-то. А то скажете, я же не перестану, зато в другом месте начну тогда, это хуже, меня там побить могут. Я скоро соберу и больше не буду!

Геран понимал, что хитроумный Килил обманывает, но — трудно придраться. Он решил пока не говорить Ольге, придумать самому, что делать. Может, пора уже отнести книгу в какое-нибудь издательство? Однако пока прочтут, пока напечатают, деньги будут нескоро. Да и небольшие это деньги. (Хотя возникает суетная, но сладкая мысль о всемирной славе и заграничных гонорарах...) Может, поискать другую работу?

Об этом Геран думал каждый день. На стоянке платят мало, и просто надоело. Впрочем, это проблема всегдашняя. Упрекая себя, зная, что это скверное чувство (хотя бы на примере Гоши), Геран ловит себя на презрении к окружающим. И к местным азербайджанцам, и к регулярно появляющимся армянам, и к русским, которые ставят и чинят здесь машины. А за что презирать? Да, они говорят о делах, только о делах, исключительно о делах, а иногда об автомобилях, о женщинах и футболе, но о чем еще говорить в таком месте? Большинство людей занято именно делами, жизнестроительством, что в этом такого? Геран сознавал, что, увы, он презирает и само это тупое и ежедневное жизнестроительство, не оставляющее этим людям времени заняться душой. Если есть свободные часы, они развлекаются. Развлекаются так же тупо, как и работают. Москва предоставляет много возможностей: сотни ресторанов, баров, боулингов, бильярдных, саун, тысячи казино и игровых залов с автоматами... Ну, и проститутки, конечно, тысячи, десятки тысяч проституток. Геран не миновал этого, желая сравнить свой опыт с опытом Бунина, описанным в нескольких рассказах. Испытал разочарование: девушки хотели только побыстрей выполнить свои обязанности и получить деньги. Иные легко шли на разговор, легко болтали на самые разные темы и даже могли показаться неглупыми, но Геран этим не обманывался: он видел, что девушки ни в одно слово не вкладывают ни одной частицы настоящего смысла.

Нет, уж лучше, как русские, напиться и часами говорить о вечных проблемах жизни с соседом или приятелем, а то и вовсе со случайным человеком.

Геран, кстати, любит и ценит русских как раз за то, за что все прочие не любят их и даже издеваются над ними: за неумение и нежелание аккуратно и четко жить в обыденности и повседневности, чтобы в результате наслаждаться плодами своих трудов, комфортом и самоуважением. Геран видит в этом недостатке достоинство: русские исконно не ставят высоко ни обыденность, ни повседневность. Они чувствуют ужас пустоты, который зияет за этими понятиями, они всем сердцем понимают: чем быстрее бежит человек, тем ближе он к пропасти. А традиционные русские пороки, вороватость и нечестность, на самом деле отражают идущее из глубины веков своеобразие: на словах признавая (особенно в последнее время), что собственность священна и неприкосновенна, русский на деле, то есть в душе, никак не может смириться и признать священными, к примеру, лопату, мотыгу, бутылку водки, кучу железа, именуемую машиной, ограниченное стенами, полом и потолком пространство, именуемое квартирой. Отсюда и вечное разочарование: еще не сделав работы, русский заранее понимает, что результат ее в действительности тлен, прах и суета. Тут Геран не согласен со своим учителем Буниным, он мысленно спорит с «Деревней», где русский мужик выведен бездельником, пустомелей и чуть ли не идиотом. Да, он не идеален, зато, как написал Геран в одном из рассказов, «блажен лишь тот, у кого неспокойна душа».

Хотя больше порядка не помешало бы. И честности. И некоторого все-таки уважения к своему и чужому труду. А главное — изменить отношение к детям, которое у русских безобразно.

Вот у Ольги было трое мужей, и все исчезли бесследно, никто не только не думает о воспитании оставленного у Ольги своего ребенка, но даже не помогает хотя бы деньгами, зная, что Ольга алименты через суд выбивать не станет.

Да и сам Геран хорош. Он понимает, что во всех смыслах выродок из своего народа. Правда, в той же степени, как и из рода человеческого. Известная программа «построить дом, посадить дерево и вырастить сына» кажется Герану пошлой, стригущей всех под одну гребенку; в мире рождается определенный процент людей, которые не хотят и не могут этим заниматься. Они бездетны изначально, и надо не печалиться по этому поводу, не идти поперек натуры, заводя детей лишь на том основании, что все заводят, не надо насиловать себя, ибо бездетная от природы женщина, обзаведшаяся детьми, несчастна, равно как и бездетный от природы мужчина.

Геран не замечал в себе проявлений инстинкта отцовства. Даже когда появился свой ребенок, у которого теперь другой отец и который лет пятнадцать не видел Герана и не хочет видеть.

И вот недавно он понял: любовь к ребенку приходит только через любовь к женщине. Он полюбил Ольгу — и любит ее детей. Особенно Килила.

Тут Килил вбежал в вагончик.

5

Они даже не посмотрели на него.

Килил сел в угол и уставился в телевизор. Дышал тяжело: играл, наверно, во что-то. Геран улыбнулся ему. Килил улыбнулся в ответ, и Геран удивился — это была не обычная улыбка вежливости, а какая-то слишком поспешная и даже будто бы заискивающая.

Открылась дверь. В ней стоял милиционер. Он не заходил, глядел куда-то в сторону и кого-то звал. Вскоре появился толстый мужчина в костюме, вскрикнул:

— Ага, попался! — и подскочил к Килилу, схватил его, тряхнул: — Отдавай быстро! Ну! Куда дел?

А милиционер осматривал Расима и Самира. Они близнецы, это сразу видно даже тем, для кого люди с Кавказа на одно лицо. А у милиционера глаз особо пристрелян, поэтому он тут же стал подозрительным: в таком сходстве если не преступный умысел, то возможность безнаказанного преступления.

Отчасти милиционер прав: Расим и Самир пользовались своей похожестью, экономя средства. У них был один на двоих заграничный паспорт, одна справка о регистрации, они не раз заменяли друг друга в различных деловых ситуациях, но все это если и не в границах закона, то в рамках дозволенного — у обоих семьи, лишний риск им не нужен.

Мгновенно разгадав смысл этого взгляда, Расим в паузе, когда толстый мужчина переводил дыхание, захлебнувшись им, сказал милиционеру:

— Здравствуйте! — интонацией сугубой вежливости демонстрируя свою готовность уважать представителя власти, но просквозила однако и тончайшая ирония, намекающая на то, что этого представителя власти уважать наверняка не за что. Расим иногда позволял себе такие невинные вольности. Хоть они с Самиром и родились почти одновременно (никто тогда не зафиксировал разницу), но полного равенства быть не должно, от него путаница, а то и анархия, кто-то должен быть старшим, кто-то младшим. В детстве они соперничали и дрались из-за этого, пока однажды отец не подозвал их и сказал: «Ну, Расим понятно, а ты, Самир, хоть на немного, — он показал краешек ногтя, — но раньше родился, ты старший, должен понимать!» И они оба успокоились, и так все и повелось. Самир на правах старшего брата всегда произносит решающее слово, он более строг, сух и рассудителен. А Расим на правах младшего брата может быть (а если точнее казаться) более легкомысленным, легким вообще. И допускать не вполне правильные поступки. Самир, к примеру, сейчас внимательно смотрит в телевизор, как бы не замечая милиционера, он поступает правильно. Ведь известно: если в твоем присутствии власть пристает не к тебе и не к твоему соплеменнику, ты не должен вмешиваться в ее дело. Пусть творит, что хочет. А Расим обращает на себя ненужное внимание.

— Так! — обратился Карчин к милиционеру. — Нужно здесь обыск устроить!

— А в чем дело, извините? — спросил Геран. — Зачем ребенка хватать? Что сделал — объясните, а хватать не нужно!

— Что сделал? Деньги украл, документы, ключи от машины, всё! Барсетку мою украл только что! Где?! — опять встряхнул Килила Карчин.

— Чего вы пристаете, не брал я ничего! — подал голос Килил.

— У них тут притон, лейтенант, ты понял? Он ворует, они прячут! — Карчин наконец разглядел звание милиционера и то, что он еще очень молод, лет двадцати пяти, следовательно, можно и на «ты».

— Какой притон, вы с ума сошли? — возмутился Расим. Самир глянул на него и решил сказать свое веское слово:

— Так любой придет и скажет что попало. Не надо, пожалуйста. Вы видели, как мальчик сумку брал?

— В самом деле, — неожиданно согласился лейтенант. Он просто оценил, где больше выгоды. Будет ли в самом деле толк от мужчины, который, судя по виду, может оказаться большим начальником, неизвестно. А эти — клиенты изученные, с них толк всегда есть, они отблагодарят, если что, поэтому пока лучше как бы взять их сторону. Но именно как бы. Выжидая.

— А кто еще взял? — Карчин утирал платком пот на лице. — Кто? Я воду покупал, он сидел рядом, смотрю — сумки нет, его нет. Кто еще?

— Вы за стариком сначала бежали, — напомнил лейтенант.

— За стариком случайно, перепутал. А пацана увидел и вспомнил. Вспомнил, понимаешь? — вразумительно втолковывал Карчин милиционеру. Ему было худо. Только что, когда он вбежал сюда, вспыхнуло радостное — сквозь злость — чувство уверенности: все кончилось, сейчас все вернут, сейчас опять все будет правильно и хорошо. И вот — разговоры какие-то. Надо обыскать вагончик, заглянуть во все углы, перетряхнуть здесь все!

Держа одной рукой Килила, Карчин рывком отодвинул старый диван в углу, заглянул за него. Потом начал двигать стулья, стол, заглянул за тумбочку, где стоял телевизор.

Ему не препятствовали. Виноват Килил или нет, но горе человека, в общем-то, понятно. Мешать ему сейчас бессмысленно: он себя не помнит — лицо багровое, глаза выпучены, на все готов.

— Куда спрятал, гад? Говори! — закричал Карчин опять на Килила.

— Да не брал я ничего, не видел я вас, я гулял просто! — закричал и заплакал Килил.

В самом деле, — встал Геран, чувствуя, как сердцу стало горячо от жалости к мальчику. — Что это вы тут? Ничего не доказано, а вы тут... Не надо!

Он даже путался в словах, хотя обычно умел быть красноречивым.

А лейтенант решил взять все в свои руки.

— Так! Действительно, не будем тут самоуправство всякое! Прошу никого никуда не уходить, а вы, мужчина, садитесь и рассказывайте!

Он указал на диван, на который Карчин посмотрел с недоумением, словно говоря: сидеть — в такой ситуации? Вы с ума сошли? Но тем не менее сел, не выпуская руки мальчика. И повторил на этот раз абсолютно утвердительно: я подошел к ларьку, там был только этот мальчик, я хотел расплатиться за воду — сумки нет, мальчика нет. Наверняка есть свидетели, можно туда пойти и опросить.

— А старик при чем?

— Ни при чем. Просто на пути попался, я его толкнул. Неправильно поступил, понимаю, но и вы меня поймите. И опять же: если пацан не виноват, зачем бежал? Зачем бежал? А? Зачем бежал? — крикнул он в лицо Килилу.

— Я просто... Гулял... — тер глаза Килил.

И всем стало ясно, что рассказ Карчина похож на правду. В самом деле, если больше никого рядом не было, кто еще взял сумку? А если не взял, зачем бежать? Расим и Самир переглянулись. Самир предупредил взглядом младшего брата: шутить не время. Но тот и сам это понял. Самир сказал:

— Мальчик в самом деле запыханный весь пришел. Но в руках ничего не было. Пустой был. Пришел, сел, правда?

Расим кивнул. Самир продолжил, отводя опасность от себя и брата, от своих, от этого места или, лучше сказать, гнездовья:

— Я думаю, он по дороге выкинул где-то.

— Если взял, — не преминул вставить Геран.

— Ты чего молчишь? — спросил лейтенант Килила. Он был милиционер не местный, не рыночный, иначе знал бы, конечно, чем занимается Килил, и спросил бы грознее, а пока — примерочно. Килил это понял. И понял, что сейчас не надо ныть и плакать. Он не маленький. И он не виноват. Сумка брошена в трубу, длинную, узкую и ржавую трубу, которая всегда тут лежала у забора. Килил хоть и торопился, но бросил не кое-как, постарался подальше. Вряд ли найдут. Труба вросла в землю, не перевернешь. И не сквозная — другой конец сплющен и совсем в земле. А если вдруг все-таки отыщут — он ни при чем. Ну, бежал. Нельзя, что ли, бегать? Может, кто-то другой схватил, мимо бежал, в трубу кинул. А если окажется, кто-то на рынке видел, как Килил взял сумку, — сама упала в руки. Он даже не разобрался. Взял и хотел рассмотреть, чтобы потом вернуть. Почему сразу не вернул? Испугался. Да, так и говорить. Он маленький. Несовершеннолетний. Ему ничего не будет. И Килил ответил с возмущением:

— А чего я скажу? Я ничего не знаю! Схватил человека неизвестно за что! Больно! — крикнул он Карчину, вырвал руку и стал тереть ее.

Но Карчин уже немного пришел в себя. Теперь он четко все понимал. Мальчишка по пути куда-то кинул сумку. Заставить вернуть. Судя по наглым и хитрым глазам гаденыша, добровольно он не согласится. Вести на рынок. Там у ларька торговки, другие люди. Кто-то наверняка видел. И припереть к стенке. И все.

Карчин кивнул милиционеру и вывел его на крыльцо. Там он негромким и внушительным голосом объяснил ему, что предстоит сделать. И назвал сумму вознаграждения, которую готов заплатить в случае возврата сумки. Тут же. Наличными.

— Я чувствую, серьезная сумочка! — оценил лейтенант. И начал действовать. Крепко держа Килила, он повел его обратно на рынок в сопровождении Карчина и Герана.

— Я муж его матери, он мне как сын, — объяснил Геран свое присутствие.

Килил кивнул, подтверждая.

— Сожитель? — уточнил лейтенант.

— Муж. Показать паспорт? Там отметка о браке есть.

— Да ладно. Потом.

6

Они пришли на рынок.

Но ни тетки, торгующие малосольными огурцами, капустой и зеленью, ни старухи, продающие букетики цветов, ни бомжи, ни продавцы, ни женщина в ларьке — никто не заметил, чтобы Килил что-то схватил. Не обратили внимания. Зато все удостоверили: он каждый день с утра до вечера тут ошивается. Нищенствует. Тем самым Килил стал уже точным подозреваемым для лейтенанта и Карчина. А заодно с Килилом стал подозреваемым и Геран.

— Дай-ка документы посмотреть, — сказал ему лейтенант.

Геран дал ему паспорт, тот глянул, не особенно интересуясь, и сунул паспорт в карман.

— Зачем? — спросил Геран.

— Ты ему за отца, сам сказал, значит — отвечаешь.

Тем временем к рынку подъехала машина «скорой помощи», и к ней донесли старика с окровавленной головой — того самого, кого ударил и толкнул Карчин.

— Да вот же он, вот он его убил, здоровяга такой! А еще в костюме, как приличный! — закричала какая-то торговка, провожавшая носилки, чтобы все видеть, что еще будет.

А возле носилок тоже был милиционер. И тоже лейтенант. Но он был тут на службе, одет не в костюм, а в боевую, если можно так сказать, форму: куртка, матерчатое мягкое кепи, штаны вправлены в высокие ботинки, обвешан рацией, дубинкой, наручниками. Это был лейтенант Ломяго, которого знал весь рынок, он тут свой среди своих, на своей территории. Он обходил дозором ряды, увидел толпу, подошел, обнаружил окровавленного старика, который был уже без сознания. Присутствующие взахлеб объяснили, в чем дело. Ломяго тут же вызвал «скорую помощь». Пока ждал, опросил присутствующих. И все это делал совершенно бескорыстно, между прочим. Потому что любой человек так устроен, что ему хоть раз в день или в неделю или пусть даже в год необходимо сделать что-то бескорыстно доброе и почувствовать уважение к себе (иногда граничащее с умилением: какой же я хороший, дурашка такой!).

Ломяго тут же пошел к мужчине, на которого указала тетка. Внешность совпадала с описанием свидетелей. Необходимо задержать. И Ломяго, еще не подойдя, вызвал по рации патрульную машину. На него там стали ворчать: машины все при деле, ближайшая едет на попытку самоубийства — мужчина с третьего этажа упал.

— У вас попытка, а у нас убийство фактически! — настаивал Ломяго. Он уже был возле Карчина, смотрел на него рассеянно, как смотрит обычно всякий, кто говорит по телефону. Карчин, и без того мокрый, еще больше облился потом. Пытался что-то возразить, но Ломяго поднял руку: подождем, гражданин, я занят! Наконец он добился обещания прислать машину. И крикнул в сторону «скорой помощи»:

— Как он там?

— Дышит пока, — ответил оттуда врач или санитар.

— Поддержите чем-нибудь, сейчас с вами нашего человека отправлю!

— Лучше бы его сразу повезти...

— Ничего, минута дела не решит!

Тут Ломяго обратил внимание на незнакомого милиционера. Зачем он тут? Что делает на чужой территории? Почему держит какого-то пацаненка и какое имеет отношение к попавшему в переплет господину? Зачем этот черномазый рядом стоит? И Ломяго спросил с некоторым ехидством, имея на это право, как человек в данный момент трудящийся, служащий, исполняющий свой долг, — человека явно постороннего и, скорее всего, бездельного:

— С кем имею честь?

— Тверской отдел, — с достоинством представился наш лейтенант. — Тут не только со стариком история, тут вот пацан деньги у человека украл. Он, собственно, и старика толкнул, потому что перепутал.

— Я не перепутал, а... — хотел было напомнить Карчин, но Ломяго жестко пресек:

— Помолчите пока! — и задал еще вопрос тверскому лейтенанту: — А вы, извините, при чем?

— Я при том, что оказался рядом, товарищ лейтенант. И принял меры.

Тверской милиционер, явственно гордящийся принадлежностью к центральному округу, обозначил свое твердое желание полноправно участвовать в деле и, следовательно, получить свою долю того, что потом может быть получено. Это Ломяго не устраивало. Слишком лакомый кусок. Чуть не убили старика, а может, и убили, если не выживет, и убийца уже вот он, пойман. Плюс кража, и воришка тоже пойман. То есть два преступления в одном флаконе, и оба фактически раскрыты на месте. Улучшение показателей, запись в личном деле, не считая других симпатичных перспектив: клиент, судя по одежде, повадке и прочему, из богатеньких. Таким куском Ломяго делиться не хотел. Но он был бы дурак, если бы сразу обнаружил свои претензии. Поэтому сменил тон на дружеский и попросил тверского лейтенанта изложить суть дела — как коллега коллегу, как товарищ товарища. И тот изложил.

Карчин слушал, и ему становилось все хуже. Какой-то еще неосознанный страх зарождался в нем, то есть пока просто неуют, дискомфорт, но уже близко к страху. Два милиционера беседуют, даже не глядя на него. Он для них объект, обстоятельство, потерпевший и виновник одновременно, а главное, у Карчина возникло ощущение, что от него сейчас НИЧЕГО не зависит — ощущение для него новое, пугающее. Мысленно он порывался что-то сказать, но не находил слов.

А Ломяго, выслушав, сказал:

— Что ж, спасибо за помощь. Раскрутим это дело обязательно. — И взял Килила за свободную руку. — А я ведь тебя видел где-то. Точно! Ты тут у ларька дежуришь, крысенок! — И взглянул на тверского лейтенанта с некоторым удивлением, словно не понимая, почему тот еще здесь.

И тверской лейтенант понял, что его обвели вокруг пальца. Он держал Килила за вторую руку и не знал, как поступить. Не рвать же пацана на части. Однако поставить этого рыночного хозяина на место следует. И он собрался сказать кое-что внушительное, но тут приехала патрульная машина, из нее выскочили милиционеры во главе с капитаном, то есть старшим по званию, и вид у того был настолько решительный, лихой и горячий, что тверской лейтенант сразу понял: лучше удалиться.

— Что ж, желаю успеха, — сухо сказал он и ушел, чувствуя досаду и придумывая, каким образом отомстить этим самоуправцам. Но вскоре пришел к выводу, что повод слишком мелкий, нечего рвать нервы пустяками. Может, даже и хорошо, что он не связался с этим делом: своих забот полно. Только придя в отдел, он вспомнил про паспорт, лежащий у него в кармане. Достал, полистал. Адрес есть, можно вернуть. Но сено за лошадью не ходит. Владелец слышал, откуда он. Захочет получить обратно паспорт — найдет. И вот тут-то можно частично компенсировать сегодняшнюю неудачу. И он сунул паспорт Герана в стол.

Тем времени Чугреев, лихой капитан и задушевный дружок Ломяго, в минуту уловивший суть двух совместившихся происшествий, тут же организовал работу. Послал с пострадавшим стариком в больницу милиционера, чтобы тот снял показания, если старик придет в себя, или взял справку о смерти, если старик загнется. Записал адреса и телефоны нескольких свидетелей, видевших столкновение Карчина со стариком, и свидетелей кражи. Правда, торговки, сидевшие у ларька, сперва отнекивались: кражи не видели, дескать.

— Но пацана-то видели, тетеньки? — весело спросил Чугреев.

— Каждый день видим, — согласились торговки.

— Что и требовалось доказать! — воскликнул Чугреев, ибо для него это и было фактически доказательством вины малолетнего нищего.

После этого он пригласил Карчина в патрульный уазик, чтобы допросить его с глазу на глаз. В машине было душно, тесно, полусумрачно, Карчин потел и задыхался. Чугреев начал с того, что его интересовало больше всего, — с содержимого похищенной сумки. Карчин перечислил: кредитные карточки, важные документы, права и ключи от машины, деньги.

— Сколько?

— Десять тысяч долларов.

Чугреев присвистнул:

— Хорошая сумма! Зачем столько наличности с собой возить?

— Я думаю, товарищ капитан, это вопрос второстепенный! — с максимально возможным самообладанием заявил Карчин. — Я серьезными делами занимаюсь, могло быть и больше.

— Бизнес?

Карчин наконец получил возможность назвать свою должность и государственную структуру, в которой он служит. Он надеялся на эффект. Эффекта не было. Карчин не знал, что для опытных милиционеров номиналы формальной иерархии — пустой звук, они ориентируются на иерархию реальную, которая часто не зависит от должности и структуры. Было, заместитель министра чуть не валялся у Чугреева в ногах, умоляя не заводить дело. А было, за вшивого консультанта какого-то вшивого ведомственного издательства чуть не отшибли голову: он оказался, видите ли, поэтом и другом другого поэта, который в свою очередь оказался помощником и личным другом мэра, в двух газетах появились статьи о том, что слегка выпившего представителя культуры побили злые менты, Чугреева таскали на ковер к высокому начальству, еле оправдался. С этой сучьей культурой вообще проблемы, там сроду не поймешь, кто есть кто.

Карчин, видя, что не произвел ожидаемого впечатления, тут же добавил:

— Имею возможность отблагодарить, сами понимаете.

Чугреев чуть не усмехнулся: как они торопятся, даже намекать не нужно! И снисходительно кивнул:

— Это само собой. Молитесь только, чтобы старик выжил.

О старике, однако, вопросов задавать не стал — тут все ясно. Отпустив из машины Карчина, позвал пацана, Ломяго привел его. Посадили меж собой и начали объяснять малолетке, что с ним будет.

— Пойми, дурак, лучше отдать! Отдашь сумку, поплачешь: кушать хотел, мужик рад будет до смерти, а мы тебя отпустим!

— Не брал я...

— Все равно ведь найдем — и колония тогда. Особо строгого режима. Там извращенцев полно. Пидор — знаешь, что такое? Тебе сколько? Двенадцать? Ну, должен знать. Разорвут попку твою на английский флаг. Английский флаг знаешь? Футбол смотрел? На клинышки порвут, понял?

— Не брал я...

— А не найдем — хуже будет. Все имущество твоих родителей опишем и конфискуем. Порядок такой. И тебя все равно в колонию.

— За что?

— А незаконно побираешься тут, вот за что. Полно свидетелей. Родителей лишим родительских прав, а тебя в колонию. Понял?

С одной стороны, Килил подозревал, что менты врут. С другой, знал, что взрослые, если захотят, могут все. Но отдавать сумку не хотел. Там — дом. Если, конечно, очень прижмут, тогда, может быть. А пока — не отдавать.

— Не брал я, — повторил он в очередной раз.

— Как сейчас дам! — поднял руку Ломяго. (У него это — сквозь зубы — прозвучало: «Кэк ща дэм!»)

Килил дернулся, резко повернул к нему лицо и быстро проговорил:

— Бл.., только попробуй!

— Ого! — удивился Чугреев. — Парнишка-то в законе! Не любишь, когда по морде?

Килил не ответил и хмуро отвернулся. Если что, он орать начнет на всю улицу. Будет кусаться и царапаться. Пусть примут за психа. Принимали уже. И боялись. И это хорошо.

А Карчин, оказавшись наедине с Гераном, решил использовать этот момент:

— Слушай, если ты ему за отца, уговори этого сучонка, пусть отдаст.

Геран ответил в своей обычной манере: неспешно выбирая слова и слегка улыбаясь (даже когда сердился, он сохранял эту улыбку):

— Давайте начнем разговор с того, что вы не будете мне тыкать, поскольку я, мне кажется, постарше вас. И не будем называть мальчика сучонком. Хорошо?

Карчин изумился — не в полный разум, а в ту малую его часть, что оставалась свободной от гнетущей проблемы. Надо же, как разговаривает этот обтрепанный инородец, сиделец при автостоянке, пристроившийся под бок к русской бабе. Карчин вообще презирал русских женщин, живущих с черными. Да, одиночество, пьяница-муж давно ушел, беднота, детишки, но дело наверняка не в этом, а в элементарной бабской похоти. А еще хуже, когда красивые русские девушки продаются тем из них, кто богат, — евреям, армянам, татарам, чеченцам и прочим. Нет у нас гордости, и правильно они нас за это не уважают. Этот вот — явно почти нищий, а фанаберии на десятерых. И, хочешь не хочешь, приходится считаться!

— Ладно, ладно! — нетерпеливо согласился Карчин. — Вы какое-то влияние вообще имеете на него?

— Смотря в каких вопросах. Дети, как вы знаете, даже родных отцов мало уважают. То есть они могут формально уважать, втайне или неосознанно любить, но у детей свой мир. Как я заметил, для ребенка самое трудное — признать свою неправоту.

— Только теории мне тут не надо! Неправота! Он деньги сп.., при чем тут неправота?

Геран хотел ответить, но не успел.

7

Их прервали: из машины вышли Ломяго и Чугреев, держа с двух сторон Килила.

— Плохо — детских наручников не делают, — говорил Ломяго. — Попробуй только рыпнуться! — предупредил он Килила.

— Очень надо...

Милиционеры решили пройти там, где бежал Килил и где по пути мог в каком-нибудь укромном месте спрятать сумку. На рынке таких мест не оказалось: по сторонам павильоны, которые не так давно благоустроили — застеклили единообразным способом, чтобы внутри было пространство между дверью и прилавками, как в нормальных магазинах, чтобы покупатели все ясно видели, а не общались с продавцами через амбразуры окошек, как раньше. Правда, хозяева уже устроили по-своему: двери многих павильонов закрыты, а в них — привычное окошко. Ибо покупателю абсолютно ни к чему видеть товар, откуда и какой его берут и как взвешивают. Все на витрине — выбирай на здоровье.

Тут бросить негде. Разве что вон в ту груду картонных ящиков.

Милиционеры и Карчин обследовали груду. Ничего.

Пошли дальше. Дальше везде голый асфальт. Ни урн, ни бурьяна, ничего такого, куда можно спрятать, до самой автостоянки. Там походили вдоль забора. Вошли на территорию. Обошли вагончик-сторожку. Наткнулись на трубу. Ломяго заглянул в нее.

— Фонарика нет?

Самир, наблюдавший за происходящим, сделал знак брату, тот вынес фонарь. Ломяго посветил внутрь, посмотрел.

— Пусто...

После него посмотрел для проверки и Чугреев.

А потом посмотрел и Карчин.

— Ну что, однояйцевые! — обратился Ломяго к хорошо знакомым ему Самиру и Расиму. — Влопались вы!

— Это почему? — спросил Самир.

— Потому! Этот у вас работает? — кивнул Ломяго в сторону Герана.

— И что?

— А то, что его сын виноват. По закону отвечает отец. А отец работает у вас. Улавливаете логику?

Конечно, никакой логики в словах Ломяго не было, и Расим хотел было указать на это, но Самир опередил его. Лучше согласиться с небольшой глупостью, чтобы не спровоцировать глупость большую. Он сказал:

— Мы помочь готовы, если что.

А Чугреев спросил Ломяго:

— У них обыск делали?

— Я смотрел, но еще не помешает, — ответил за Ломяго Карчин.

Милиционеры вошли в вагончик и тщательно все обшарили. После этого ходили по территории, заглядывая во все углы. Тщетно. Чугрееву все это надоело, и он пошел о чем-то говорить с братьями. Наверное, решил напомнить их недавние слова о готовности помочь. Он всегда был человек горячий, но быстро остывающий и предпочитающий синицу в руках журавлю в небе, хотя однажды, выпив, приставал к Дяткину, оперу с университетским образованием, с требованием объяснить: а чем, собственно, журавль лучше синицы? Синица, она симпатичная вполне птичка. В клетку посадил и пусть себе чирикает. А журавль что? Зажарить его, что ли? Не слыхал, чтобы журавлей ели. Да и зачем? Есть курица, гусь, утка. Утка с яблоками — вещь. Вот говорят: дичь! Помещики стреляли, дворяне и секретари КПСС. Ну, охотился он с братом двоюродным, тот тоже поместье себе завел, разбогатев. Двух уток подстрелили и этого... Как его. Ну, такой... С носом. Жидовское такое названьице типа вальштейн, что ли...

— Вальдшнеп, — уточнил всезнающий Дяткин.

— Точно. Вальшнеп. Так вот. Потом зажарили этих уток — и что? Жрать нечего фактически, мясо рыбой и тиной воняет. А тоже — дичь!

Итак, Чугреев пошел беседовать с братьями, а Ломяго, уже всерьез злясь, сказал Килилу:

— Ну пацан, довел ты меня! Последний раз спрашиваю: куда дел?

— Не брал! — ответил Килил.

— Поехали с нами тогда. Посидишь там, подумаешь.

— Он несовершеннолетний, — сказал Геран. — Разве это можно?

— Можно, — заверил его Ломяго. — Еще как можно! Кстати, папаша приемный, документы дай глянуть.

Только сейчас Геран вспомнил, что незнакомый милиционер унес с собой его паспорт, и сказал об этом Ломяго.

— Так! — удовлетворенно сказал лейтенант. — Мы и без документов, к тому же!

— Забрал ваш коллега, я же говорю.

— Откуда я знаю, забрал или не забрал?

— Вот он видел.

— Я не видел, — отрекся Карчин.

Геран возмутился, хотя и продолжал говорить почти ровно и с улыбкой:

— Послушайте, вы же интеллигентный человек, как вы можете? У меня хорошая память, я помню, как давал ему паспорт, а вы стояли рядом и смотрели!

— Откуда я знаю, что вы ему давали? Мне до этого было?

Геран понял. И сказал ему и милиционеру:

— Ясно. В оборот меня хотите взять?

— А не нравится — подействуй на своего щенка! — посоветовал Ломяго. И нагнулся к Килилу. — Сейчас и папашу твоего засадим тоже, хорошо это будет?

Килил, глядя в землю, сказал:

— Он мне не отец.

— Фактически не отец, а юридически отец. Понял — или объяснить?

Килил понял, но его это не интересовало. Он был удивлен, что сумки не оказалось в трубе. Он туда ее кинул, он слышал, как она там упала. Куда же делась? Взяли Самир и Расим? Как догадались? Чем достали? Он-то, Килил, уже придумал: найти длинную палку, вбить гвоздь в конец, загнуть. Или они уже это сообразили? А если так, то признаваться нельзя ни в коем случае, это теперь получается — чужую вину на себя взять. Пусть хоть убивают, гады.

А Чугреев вел беседу с братьями:

— Что получается, уважаемые? У вас и так тут неизвестно что творится, половина людей без регистрации, я точно знаю. А теперь еще и воров пригрели. И зачем мне на своей территории это терпеть, объясните, пожалуйста?

Расим хмуро смотрел в окно, сдерживаясь. Он терпеть не мог эту русскую привычку прикрывать личный интерес служебным. Все люди, все жить хотят, скажи, сколько тебе надо, возьми и уходи!

А Самир кивал, соглашаясь с Чугреевым. Вздохнул:

— Мы стараемся порядок смотреть всегда. Претензий никогда нет. А что этого человека сын своровал, мы за чужими детьми не можем смотреть. У меня своих трое детей, никогда никто не украдет. Украдет — руку отрублю сразу. У нас чужое никогда не возьмут, даже если просто лежит. (Конечно, он имел в виду — чужое у своих. У чужих чужое брать — не грех.)

— А у нас чужое запросто берут, так, что ли? — поймал Чугреев Самира на слове. Тот спохватился и хотел сказать, что не имел в виду ничего такого, но Чугреев уже развивал тему: — Такого, значит, о нас мнения? А зачем приехали тогда? Если мы вам не нравимся, зачем приехали? Мало того, что приехали, вам еще тут и не нравится! Не нравится — до свидания, никого не держим! А если хочешь жить здесь, будь добр уважать! А то я поеду к вам и заведу у вас свои порядки, вам понравится?

У Расима даже щека дернулась, настолько дико ему показалось, что этот человек может приехать к нему на родину и попытаться завести свои порядки. Чугреев это сразу зафиксировал:

— Не нравится? А почему мне должно нравиться? А? Не слышу!

Он глядел на Расима, и тому пришлось отозваться:

— Вы меня спрашиваете?

— Тебя, а кого еще? Вопрос: почему мне должно нравиться?

Расим ответил, тщательно подбирая слова, ответил так, как мог бы ответить старший брат:

— Никто не говорит: нравится — не нравится. Мы говорим: всем жить надо. Вот и все. Нормально жить надо между собой.

— Так вы не хотите! — воскликнул Чугреев. — Вы же охамели совсем! Недавно был без формы, сел в машину, извозчик из ваших, болтливый такой, начал поливать: ездят все плохо, дороги плохие, деньги с него все берут, Москва плохая, русские плохие... Я терпел, терпел, а потом спрашиваю: слушай, а если бы я приехал к тебе, стал бы тоже извозом заниматься, а ты бы сел, и я бы начал: у вас плохо, дорогие плохие, вы все плохие, как бы тебе понравилось? И знаете, что он мне сказал? Я бы, говорит, вам за такие слова руль повернул, чтобы вы врезались за оскорбление. Ты понял? — спросил он почему-то одного Расима. Догадался профессиональным чутьем, кто тут слабее на нервы. — Ты понял, нет? Нас оскорблять можно, а вас нельзя, вот ваша философия!

— Мы за дело оскорбляем! — не вытерпел Расим.

— Ага, за дело! — того и ждал Чугреев. — А вас не за что? Вы святые? На торговле не наживаетесь, с документами все в порядке, налоги платите?

— Вам мы платим! — закричал Расим и одновременно Самир закричал на брата по-азербайджански:

— Выйди отсюда!

Расим вышел, а Самир сказал Чугрееву:

— Ты не сердись на него, капитан. Давай не будем про это. Зачем? Не мы порядки устанавливаем. Сегодня так, завтра по-другому, люди остаются, правильно? А договориться можно всегда.

Чугреев его понял. Но у него сегодня не было задачи сорвать мелкую маржу и единовременный бакшиш. Он просто провел профилактическое мероприятие, которое называется «держать в тонусе». Чтобы знали и помнили, кто тут настоящий хозяин. Чтобы учли это при общих расчетах, которые регулярно производятся с Ломяго, курирующим стоянку. А капитан в доле, поэтому кровно заинтересован. Не забыть только сказать душевному другу Ломяго, что он за него поработал.

И он удалился с сознанием выполненного долга.

Ломяго в это время усаживал в вызванный им милицейский микроавтобус всех участников происшествия (вернее, двух происшествий). Чугреев подошел, спросил о планах и одобрил, сам же отправился завтракать: давно пора.

8

Они поехали сначала в больницу. Ломяго оставил Герана и Килила под присмотром милиционера, а сам в сопровождении Карчина сначала наведался в приемный покой, где проверил, сделана ли запись в книге регистрации о том, что привезли человека не просто с ушибами и увечьями, а со следами побоев. В таком случае сведения передаются в статистический центр ГУВД Москвы, там регистрируются и берутся на контроль. И это очень хорошо, учитывая фактическую раскрытость дела.

Потом отыскал врача, под чье попечительство попал старик. Врач, женщина, сказала, что состояние средней тяжести.

— Это как? — спросил Карчин.

— Ну, то есть плохо ему, но жить будет.

И Карчин слегка успокоился.

А Геран в автобусе думал об унизительности своего положения. Понятно, что, если Килил сознается, Герана отпустят. Но отпустят ли Килила, вот вопрос. Они, конечно, уверяют, что хотят только вернуть сумку владельцу, но их обещания — всего лишь слова. Отправят мальчика в колонию, а там что хорошего? И как Ольга это переживет? А если не вернет сумку, тогда уж наверняка отправят. Надо бы уговорить Килила, улестить, уломать, но каким образом? И почему он, Геран, уподобился милиционерам, безоговорочно поверив в то, что именно Килил украл сумку? Хотя, наверное, все-таки он. Геран его хоть мало, но знает, он видит по глазам Килила, что тот виноват. Ты, писатель, вдруг мысленно усмехнулся Геран, вот случай, когда ты должен подействовать словом!

— Послушай, Килька, — сказал он негромко, чтобы не слышал водитель (а другой милиционер вышел покурить, не отдаляясь от двери автобуса), — зачем тебе это все? Тебе нужны деньги? Скажи, сколько, я достану. И главное, это чужое, понимаешь? От чужого ничего хорошего все равно не будет.

— Не брал я, дядя Геран! — поклялся Килил. Это вышло очень натурально, потому что он не считал уже сумку чужой, он считал ее уже своей. Мучило его на самом деле лишь одно: куда она делась. И почему-то он был уверен — никуда не делась, просто милиционеры ее не заметили.

Геран подивился подлинности возгласа Килила. Задумался.

Тут пришли Ломяго и Карчин, поехали дальше. В отдел.

Там по утреннему времени было немноголюдно. Из «обезьянника» выпущены или перемещены в следственный изолятор вчерашние клиенты. Остался лишь горемычный гость столицы, приехавший в командировку: у него не было денег на штраф и он надеялся на помощь своего единственного московского друга, которому всё не могли дозвониться.

Ломяго провел своих клиентов в кабинет и засел составлять протокол, а Карчину велел написать заявление о краже. Карчин написал:

Я, Карчин Юрий Иванович,... (адрес, должность, название структуры), проезжая мимо рынка у метро «Тимирязевская», вышел, чтобы купить воды в киоске. Покупая, обнаружил пропажу сумки и увидел, как убегает укравший ее подросток. Тот где-то выкинул ее и не хочет указать местонахождение. Прошу расследовать и принять соответствующие меры. В сумке находились:... (перечисление украденного).

Дата, подпись.

Получилось казенно и суконно, но Карчина это не смутило. Напротив, он, когда писал, даже слегка прибавил казенности — как бы ненароком льстя ей. Ломяго прочел и одобрил.

— А можно взглянуть? — спросил Геран.

— С какой это стати? — удивился Ломяго.

— Многое зависит от формулировок. На чем акцент сделать.

— Ничего не зависит, — опроверг Ломяго. — Заявление составляется в произвольной форме, между прочим. — Но неожиданно смягчился (на самом деле хотел лучше понять, с кем имеет дело в лице Герана, который его слегка чем-то озадачивал) и протянул листок.

Прочитав, Геран сказал:

— Ну вот. Написано «укравший». Правильно будет: «тот, кто, по моему мнению, украл». Вы ведь не видели сам момент кражи, как вы можете утверждать? — спросил он Карчина. — И дальше у вас: «где-то выкинул ее и не хочет указать». Опять утверждение. А вы можете только предполагать.

— Да все он может! — отобрал листок Ломяго. — Повторяю: произвольная форма, что человеку показалось, то он и пишет. А если не то показалось, будет отвечать!

— Я готов, — тут же подтвердил Карчин.

— Ну и все. И не мешайте больше.

Ломяго трудился над двумя протоколами довольно долго. Он, правда, не был уверен, что их нужно два. Но это мелочи, дело покажет. Закончив, дал для ознакомления Карчину. Первый протокол, о краже, фактически повторял содержание заявление Карчина. Во втором значилось:

"Гр. Карчин Ю. И. находясь в состоянии погони за подростком на рынке «Тимирязевский» укравшего его сумку «барсетку» произвел столкновение с пожилым стариком гр. Немешевым М. М. (фамилию и данные Ломяго списал в больнице) в результате чего дважды его физически ударил по показаниям находящихся в непосредственной близи свидетелей (показания Ломяго присоединит позже) после чего гр. Немешев упал и произвел удар головой о твердую поверхность асфальта что привело к его травме головы с последующей госпитализацией в клинической больнице № 50 о чем есть соответствующая запись в приемном покое и показания врача. Состояние гр. Немешева на текущий момент характеризуется «средней тяжести». Гр. Карчин Ю. И. полностью признал свою вину.

Дата, подпись.

С протоколом ознакомлен...

(место для подписи Карчина)".

Карчину документ не понравился.

— Как-то у вас странно: «физически ударил»...

— А как еще, химически, что ли? Всегда так пишем.

— Нет, но получается, что я нарочно.

— А как? Случайно? Случайно натыкаются, а вы его по голове кулаком два раза, люди видели. Это не случайно!

— Я думал, что он украл.

— Да? Тогда так и запишем: вы думали, что он украл. И пацана отпускаем. Я, между прочим, не с потолка пишу, а соображаю тоже, как вам лучше!

— Позволительно ли спросить, — тут же вмешался Геран, — почему вы, товарищ лейтенант, хотите сделать, как ему лучше, а не мальчику?

— Попрошу не мешать! Дойдет до вас дело — поговорим! — Ломяго уже начинал понимать, что такое Геран, и перестал с ним церемониться.

— Нет, — продолжал сомневаться Карчин, — но если я его не случайно, это же может служить основанием...

Он умолк, но Ломяго его понял и продолжил:

— Правильно, основанием для возбуждения уголовного дела. О том и речь. Дела будет два. По одному вы идете как потерпевший, по другому как обвиняемый.

У Карчина, которому только что казалось, что этот хваткий лейтенант на его стороне, упало сердце.

— Почему уголовное? — спросил он. — То есть воровство — да, понятно. А это... Получилось же непреднамеренное... Или по неосторожности, как это у вас называется?

— У нас это называется: сроком пахнет! — бодро разъяснил Ломяго. — Убийство тоже по неосторожности бывает — и что, думаете, не сажают? Еще как сажают! Все, Юрий Иванович, сомневаться поздно, подписываем протоколы! — Ломяго подал Карчину ручку. — Да чего вы боитесь? Это же не обвинительный приговор еще, обычное дело, бумажки. А что по ним будет, это не мне решать. Не моя презумпция! — щегольнул Ломяго словом.

Карчину почудился в его словах явственный намек на возможность благоприятного исхода. В самом деле, сколько он читал и слышал: уголовные дела гораздо более серьезные закрываются, возвращаются, уничтожаются и вовсе не заводятся. Это всего лишь протокол.

И он подписал, после чего попросил разрешения воспользоваться телефоном.

— У меня мобильный в машине остался. А мне надо срочно по службе позвонить, что задерживаюсь, потом в свой автосервис, чтобы приехали и машину открыли.

— Для чего ее открывать?

— А как я уеду?

— Куда? — не понял Ломяго. — Вы под следствием, куда вы собрались? Машину эвакуируют на стоянку, не беспокойтесь.

— То есть? — похолодел Карчин. — Вы задержать меня собираетесь, что ли?

— Да не собираюсь, родной вы мой, а уже задержал! — сообщил Ломяго Карчину таким голосом, будто приглашал его порадоваться этому обстоятельству. Но Карчин радоваться не собирался. Он понял, что над ним чинят произвол. Над ним, человеком, что ни говори, государственного масштаба, пусть и в рамках Москвы. С тем же мэром, кстати, он не раз за одним столом сиживал — и в президиуме, и на банкетах! Он его знает прекрасно! А тут какой-то мент местного масштаба издевается над ним! Надо поставить его на место. Но — не волноваться. Четко и строго.

— Так, — четко и строго сказал Карчин и откинулся на спинку казенного стула, чуть приподняв голову, будто он был в этом кабинете хозяином. — Тогда поступим следующим образом. Я звоню своим юристам, они присылают мне адвоката. И дальнейшие переговоры будем вести только в его присутствии.

Ломяго ничуть не растерялся.

— Да ради бога! — сказал он. И взял трубку телефона. — Дежурный? За гражданином пришли кого-нибудь, ему отдохнуть надо.

Через минуту вошел милиционер с автоматом на плече.

— Проводи господина, — сказал ему Ломяго, указывая на Карчина.

— Пойдемте, — встал над Юрием Ивановичем милиционер.

Карчин изумленно посмотрел на него, на Ломяго — и закричал, багровея:

— Вы позвонить мне дать обещали! Что за фокусы, бл..? Вы что себе позволяете? Вы с ума сошли? Да вашу контору сегодня же разнесут в клочки за эти дела, ваш начальник будет меня лично просить, чтобы я принял извинения! Хамье!

И Ломяго, и милиционер с автоматом отнеслись к словам Карчина совершенно спокойно.

— Ну вот, сразу кричать, — сказал Ломяго. — Да не волнуйтесь вы, все уладится. А позвонить успеете еще. Все равно раньше второй половины дня не можем никого к вам пустить: все оформить надо.

И Карчин, вставая и идя к двери, как-то обмяк (и опять бросило в пот), и он сказал уже негромко, без нажима, но не пуская в голос интонацию жалостливости, это нельзя, это табу:

— Слушайте, но есть же у вас ... Подписка о невыезде, залог и все прочее?

— Есть. Но, повторяю, не моя презумпция. Все своим чередом, не волнуйтесь.

Карчина увели.

— Прерогатива, — сказал Геран.

— Что?

— Вы говорите: не моя презумпция. Презумпция означает — оговоренная гарантия чего-либо. А прерогатива — что-то вроде круга полномочий и обязанностей. Вы ведь свои полномочия имели в виду?

— Что имею, то и введу! — ответил Ломяго затертым донельзя каламбуром.

В том-то и счастье подобных натур, подумал Геран, что они не устают от пошлости, они способны двадцать раз подряд с одинаковым удовольствием рассказывать один и тот же анекдот, годами повторять одну и ту же фразу, кажущуюся им смешной. Впрочем, для актера, например, подобное качество бесценно.

И тут же Геран изумился: о чем он думает в такой момент?

— Ну? — спросил Ломяго. — Что будем делать?

— Надо позвонить в Тверской отдел, вам же сказал этот человек, что он оттуда, пусть вернет мои документы.

— А где я тебе там его найду? Он фамилии-то не сказал!

— Это легко: опишите приметы. Не так много там человек работает.

— Ты опупел, родной? — оскорбился Ломяго так, будто ему посоветовали вместо выполнения своих прямых обязанностей идти копать землю. — За кого меня там люди примут: найдите мне лейтенанта, глаза карие, роста среднего, так, что ли?

— Глаза серые, на левой щеке родинка и характерный шрам на губе, — сказал Геран.

— Ты еще и наблюдательный?

У Герана, когда ему «тыкают» два способа сопротивления: или поправить — или самому перейти на ты.

— Не меньше тебя, товарищ лейтенант, — сказал он. — Ты ведь прекрасно понимаешь, что документы у меня есть и они в порядке.

— Понимать я могу что угодно! Короче, до выяснения личности остаешься здесь. Пацан тоже. Но если он сознается, куда дел сумку, обещаю: отпущу сразу же. А если нет — сгною, — сказал Ломяго даже без угрозы, как о чем-то неизбежном и заурядном.

9

— У них не допросишься! — услышал М. М. чей-то голос. Он открыл глаза. Над ним было белое. Осторожно (словно опасаясь выдать себя) М. М. стал поворачивать голову, чтобы осмотреться. Справа вертикальная гладкая поверхность, окрашенная бледно-розовым. По направлению от нижних конечностей и дальше входное прямоугольное отверстие, открытое — потому что в помещении довольно высокая температура и ощущается недостаток кислорода в воздухе. Рядом с этим отверстием агрегат для хранения продуктов в холоде. В помещении пять, считая место М. М., приспособлений для лежания, из металла и дерева. На них находятся люди, все мужского пола. Вертикальная поверхность, противоположная той, где вход, имеет проем, перегороженный стеклянными листами, вставленными в деревянные рамы. Сквозь них и неплотно задернутые куски выцветшей материи проникает световое излучение Солнца...

Человек на койке у окна, с бинтом на глазу и загипсованной рукой, вяло жаловался кому-то.

— Я им говорю: болит же ночью, дайте на ночь чего-нибудь! А они: врач прописал. В смысле: что прописал, то и даем. Так врач-то прописал еще три дня назад, я тогда не отошел еще. А сейчас болит. Хорошо, к вам вот дочь ходит, а если человек один? В киоск аптечный пошел, там чепуха одна. Анальгин не помогает. Пенталгин тоже, а выпить две или три таблетки не могу, я дурею как-то от него. Баралгин не помогает. Кеторол тоже не помогает, его не в таблетках надо, а колоть. И на ночь, я ночью спать не могу уже совсем.

Голос человека был скучен и бесцветен, и М. М. не было его жалко, хотя тот страдал. Некоторых людей почему-то никогда не жалко. Они скучно живут и скучно умирают. Они даже страдают скучно.

У М. М. тоже болит — голова. Но он будет терпеть. Ему надо выкарабкаться.

Он все помнит. Налетел кто-то, ударил, толкнул. Принял за другого, ошибся, это неважно. Важно: применил насилие, не разобравшись. Почему? Да потому, что у М. М. вид жертвы, вид человека, с которым можно так поступить. И сам М. М. подтвердил это еще до того, как все случилось: побежал. Ведь побежал сразу же, как только увидел погоню, не рассуждая. Именно такие действия и проясняют твою собственную суть.

Вот и кончились мучения, кончились вопросы. Он обманывал себя. Он в тайном тщеславии, не признаваясь себе, считал себя частью режима, оккупантом, он чувствовал себя пусть скромным, рядовым, но властителем в этой жизни. Или, допустим второй вариант, считал себя все-таки пособником. Тоже не признаваясь себе. Все, хватит. Он — оккупированный, жертва, с ним можно поступить как угодно.

А вот не как угодно, и он это докажет. Он вступит теперь в борьбу. Он не даст им покоя. Он не оставит без внимания ни одной мелочи. Не потому, конечно, что надеется на победу в неравной борьбе. Но кто-то ведь должен разъяснить людям, что они оккупированы. Вот он и разъяснит — словами и делами.

Для этого нужно выжить. Здесь в этом никто не заинтересован. Вряд ли стоит надеяться на то, что их заботит статистика смертности. Он слышал, как это делается: выписывают больного непосредственно перед тем, как ему загнуться.

В палату вошла женщина в белом халате, которую обычно называют медсестрой, то есть медицинской сестрой. Как всегда, слово прикрывает правду: она не сестра. И не медицинская. Она служащая здесь женщина, надевающая на время службы белый халат. Женщина принесла химические соединения и вещества, действующие на организм человека тем или иным образом, т. е. лекарства. Человек с глазом и рукой завел свою унылую песню про обезболивающее, женщина что-то отвечала. И вот подошла к М. М. Он напрягся. Она положила на тумбочку четыре таблетки: две маленькие, белые, одну побольше, желтоватую, и одну совсем большую, оранжевую, в оболочке.

— Что это? — спросил М. М.

— Что назначено. Пейте. Воды дать? Вы вставать пробовали?

— Еще нет. А все-таки — что это?

— Не беспокойтесь, не отравят. Я же говорю, по назначению врача.

— Это я понимаю. Но лекарства по этому назначению кто выбирал?

— Я, кто же еще, — сказал женщина, взяла стакан с тумбочки забинтованного больного, сполоснула его над раковиной в углу, налила воды из крана, принесла М. М.

— Но если вы их выбирали, то знаете, что это?

— Само собой. Вот тоже какой. Пейте.

Нежелание женщины сказать про лекарства показалось М. М. подозрительным. Но он не хотел выглядеть сварливым стариком. Он сказал:

— Понимаете, я привык знать, что я употребляю. Нормальная привычка, не правда ли?

— Это вы дома привыкли, а тут больница, — ответила женщина. Но снизошла и разъяснила: — Обычные таблетки: от головы, от давления, оно высокое у вас.

— Раньше не замечал.

— В больнице все заметите! — гарантировала женщина, намереваясь уйти.

М. М. торопливо размышлял, что делать. С одной стороны, прямо вот сейчас начать противодействовать режиму во всех его проявлениях, в том числе и в данном конкретном, означает обнаружить себя. С другой, когда и начинать, если не сейчас?

— Минуточку! — сказал он женщине. — Нельзя ли все-таки поподробней? Что значит — от головы?

— А то и значит! Стукнулся головой об асфальт и еще спрашивает!

— Это я чувствую, — притронулся М. М. к голове, которая была забинтована, как у того, кто жаловался на плохое обезболивающее. — Но что у меня там? Ушиб? Ранение? И все-таки объясните, от головы — это чтобы не болела? Или обеззараживающее? Или чтобы сосуды не сужались?

— Сам доктор, что ли? — удивилась женщина.

— Я не доктор, просто грамотный человек. И не желаю глотать что попало!

— Правильно! — поддержал забинтованный.

Это был хороший знак. Они еще способны чувствовать неладное, подозревать: что-то не то творится вокруг. Надо их будоражить, в том числе и своим примером. Чтобы не были такими покорными. Чтобы не жаловались, а требовали.

— Я не понимаю, вы чего от меня хотите-то? — женщина начала раздражаться. Волнуется. Боится, что ее раскусят. Ведь наверняка у нее есть указание (скорее устное, чем письменное) доводить больных стариков до предсмертного состояния с последующей выпиской и гибелью — и вот уже одной обузой для режима меньше!

М. М. объяснил, стараясь не волноваться:

— Мне всего лишь надо, чтобы вы мне сказали, какие именно таблетки вы мне даете. Или это государственная тайна?

— Никакой тайны нет, я сказала же: даю, что прописано!

— А что прописано?

— Ну, вы вообще! У меня вас по десять в каждой палате, а палат — целый этаж! Я разве помню?

— А как же вы их распределяете?

Женщина оказалась на удивление терпеливой. Или ее недавно уже разоблачали. Конечно, отдельных разоблачений они не боятся, но когда подряд — нехорошо. Другие могут слишком встревожиться.

Женщина показала деревянный поднос с ячейками, в которых были таблетки и бумажки с фамилиями больных.

— Видали? Так и распределяю. Есть еще вопросы?

М. М. хотел было сказать, что есть. Она ведь так ничего по существу и не объяснила. Но в этот момент он подумал, что дальнейшие действия слишком опасны. Женщина может доложить начальству. Она призадумается и решит применить к слишком подозрительному больному срочные и действенные меры. Подсоединят его к какой-нибудь капельнице — и конец. А у него слишком мало сил, чтобы сопротивляться. И ведь никто из близких не знает, что он здесь.

Поэтому он кивнул женщине, что означало: вопросов нет.

И она ушла.

Забинтованный тут же начал опять жаловаться и ныть.

М. М. пошевелился. Опираясь локтями, пополз вверх и вскоре верхняя половина туловища приняла почти вертикальное положение.

— О! Совсем ожил старик! — воскликнул молодой голос. — Ты осторожней прыгай, дед!

М. М. сначала не хотел обращать внимания на этого человека, как и на всех остальных, кто здесь. Но подумал, что апатия и равнодушие к окружающим — признаки болезни. Поэтому М. М. слегка повернул голову влево и улыбнулся. Надо, чтобы настроение улучшилось. Если в здоровом теле здоровый дух, то должна быть и обратная связь: здоровый дух оздоровляет тело.

Он впервые пожалел, что не имеет мобильного телефона (потому что всегда считал его средством тотального контроля). Сейчас бы позвонил женщине, живущей с ним, или мужчине, рожденному этой женщиной, пусть приедут и заберут его отсюда. Придется обратиться к соседям по палате. Обладатель молодого голоса наверняка имеет телефон — молодежь поголовно имеет мобильные телефоны и почему-то не боится контроля. М. М. собрался с силами и произнес:

— Ни у кого нет телефона позвонить? Мне буквально два слова.

— Пожалуйста! — тут же откликнулся кто-то добрый и вежливый.

К М. М. подошел человек мужского пола и среднего возраста в хорошем спортивном костюме и дал ему телефон.

М. М. поблагодарил. Чуть помешкал. Ему звонить или ей? Она-то приедет сразу же, но, пожалуй, начнет уговаривать, чтобы он тут остался. Это очень рассудительная женщина. Все в этом мире должно быть на своих местах. Все имеет определенную цену. Каждый вопрос имеет однозначный ответ. Двадцать восемь лет назад она неожиданно почувствовала неконтролируемое сексуальное влечение (то, что обычно называют любовью) к одному человеку мужского пола и чуть было не ушла от М. М. Но, все взвесив и обдумав, решила, что лучше остаться. Когда М. М. открыл, что мир живет в состоянии оккупации, он, конечно, попытался определить и место жены (иногда он все же называет ее так) в этой системе. По профессии она несомненно оккупантка: работала учительницей. Все учителя оккупанты, поскольку выращивают детей в послушании и усредненности, имея одну задачу: приспособить их к режиму. Педагоги же учебных заведений, где студенты пять лет изучают специальные науки и по окончании получают свидетельство о том, что они изучали специальные науки (эти заведения почему-то называются высшими), такие педагоги являются скорее прислужниками, они стараются затруднить, запутать процесс обучения, осложнить его многочисленными второстепенными предметами и выпустить в результате ничего не умеющих и мало что знающих специалистов. Иногда все же получаются достаточно образованные люди. Возможно, это происходит благодаря таким людям, как М. М., ибо он всегда старался обучать конкретно, насыщенно и полезно. И при этом он даже не подозревал, что это его личное проявление сопротивления режиму. (Хоть он и преподавал науки, оправдывающие режим: при познании дело не столько в самом предмете, сколько в методе.)

Итак, жена была по профессии оккупантка, но потом она вышла на пенсию. Выходят ли оккупанты на пенсию? Вопрос пока открыт. Ясно одно: желая всегда мужчине, с которым живет, т.е. М. М., добра и пользы, желая сделать как лучше, она неизменно делала хуже.

Короче говоря, придется звонить мужчине, рожденному ею, т. е. сыну.

Сын Виктор, во-первых, точно не оккупант. Для оккупанта у него в жизни слишком скромное место: он ветеринар. Детская любовь к животным стала профессией. М. М. этого никогда не понимал. Он сам не любил животных и не заводил их. Жена, обожавшая чистоту в доме, была солидарна. А вот единственный сын всегда мечтал иметь собак и кошек. Но ему не разрешали даже черепаху. Виктор со слезами говорил, что черепахи будет совсем незаметно, она полгода спит, а если и не спит, то куда-нибудь забьется и от нее ни шума, ни пыли. Мать резонно отвечала, что ведь она что-то в эти полгода бодрствования ест, а раз ест, значит, и гадит. И гадит-то ведь где-то втихомолку, тайком, в уголке, где не найдешь. Ходишь по квартире и только и думаешь о том, что где-то валяется черепашье дерьмо. Противно!

И вот Виктор вырос, стал ветеринаром, довольно рано женился и почти сразу же развелся. С тех пор он холост. Он не остается один, живет то с одной, то с другой женщиной. Он им всем неизменно нравится, хотя ему уже за сорок, он всегда был замечательно красивым мужчиной: светло-русые вьющиеся волосы, синие глаза, мужественный очерк лица, рост под два метра, отличная фигура, приятный баритон и при этом мягкая грация, неспешность движений. Будто природа задумала создать этакий эталонный образец восточнославянского типа. Играл в школьном драмкружке, все думали, что станет артистом, над его словами о желании быть ветеринарным врачом посмеивались, а он им стал. Работал в ветеринарной клинике, сначала государственной, потом частной, недолго служил на ипподроме, в зоопарке, а потом сделался ветеринаром-одиночкой. Обслуживает постоянных клиентов, обзаводясь новыми по рекомендации и, похоже, вполне доволен жизнью.

Вряд ли он оккупант. Возможно, неосознанный прислужник.

Но в данный момент это неважно. Важно другое его качество, на которое сейчас надеется М. М.: лень. Виктор очень ленив. Он любит возиться с животными, а в свободное время смотреть телевизор и читать. Больше его ничто не интересует. Ко всему, что выбивает его из привычной колеи, он относится с досадой. Поэтому, когда отец попросит забрать его из больницы, Виктор рассудит, что дома за ним будет приглядывать мать, в больницу же, пожалуй, придется ездить каждый день. Хлопотно.

И М. М. позвонил сыну.

10

Им всем не терпелось выйти отсюда. Гость столицы терзался жестоким похмельем и жаждал поправиться, Герану хотелось по горячим следам найти тверского милиционера и взять у него паспорт, без которого Геран чувствовал себя беспомощным и абсолютно уязвимым — будто голый среди одетых. Карчину казалось, что стоит только ему получить возможность действовать, сразу все уладится. А Килилу не давал покоя вопрос, куда же исчезла сумка, которую он бросил в трубу.

Но если бы и не было у них срочных надобностей по ту сторону, они, конечно, все равно стремились бы туда, на волю — ради самой воли. Впрочем, даже у самого нестоящего, никчемного и бесцельного человека, оказывающегося в подобном положении, вдруг обнаруживается такое множество житейских разностей, требующих его непременного присутствия, такое количество незавершенных и прерванных дел, что он запоздало удивляется, насколько, оказывается, он нужен этой жизни и насколько жизнь нужна ему.

Карчин, обычно сконцентрированный на решении ясных по задачам проблем, углубился вдруг мысленно в несвойственные ему абстракции и никак не мог отделаться от навязчивых мыслей, осознавая, что они дурацкие и его положению никак не помогут. В частности, он думал о том, что люди, принимающие законы о наказаниях, наверное, ни разу сами не сидели в тюрьме. Слова лишение свободы, которые были для Карчина всего лишь юридической формулировкой, вдруг наполнились зловещим смыслом. Нет, в самом деле. Люди каких только ни придумывали наказаний: разрывали дикими лошадьми, сажали на кол, четвертовали и колесовали, били кнутами, розгами, всячески пытали, а в результате почти повсеместно пришли к одному-единственному наказанию, как самому верному — лишению свободы. Штрафы, денежные начеты, конфискация имущества, полное или частичное поражение в правах — это всего лишь отягчения, сопутствующие основному наказанию. Есть еще крайняя или исключительная, как ее кое-где называют, мера — смертная казнь. Но представить ее тяжесть так же невозможно, как представить вообще, что такое смерть.

Они не знают ужаса первых минут и часов неволи, догадался Карчин, думая о законодателях. Они не знают этого состояния, когда уже лишен свободы, но еще не можешь в это поверить. Надеешься, терзаешься, клянешь себя за те глупости, которые были причиной водворения в темницу, обещаешь сам себе, что это никогда не повторится, но главное — маешься, томишься всей душой и, кажется, всем телом. Желания, которые казались естественными, мелкими и, что очень важно, легко удовлетворимыми, вдруг приобретают огромный масштаб — особенно когда понимаешь, что над ними нависла чужая воля. Хочется пить. Хочется в туалет. Хочется сполоснуть водой потное лицо, а хорошо бы и все тело. Неожиданно хочется и того, чего до этого не хотелось. Возникает, например, жгучее до галлюцинации стремление очутиться на утреннем росистом лугу и пробежать босиком вдоль речки. Появляются совсем уже нелепые мысли и фантазии. Какие-то даже детские. Карчину, к примеру, представилось: если бы вдруг война, бомбардировка с воздуха, здание милиции разбивают, но никто из узников не гибнет, а стены — разрушены. И — свобода!

Наверное, предположил Карчин, никому из законодателей не пришло в голову опросить тех, кто наказан лишением свободы, и узнать, какой период самый тяжкий. Скорее всего, выяснится, что хуже всего именно первые дни и первые месяцы. А потом человек привыкает — как привыкает ко всему. Если срок большой, то он и вовсе успокаивается. Карчин где-то читал: когда человеку врачи объявляют, что ему осталось десять лет жизни, то этот человек, особенно если уже хорошо пожил, не впадает в ступор или депрессию, десять лет — очень много. Десять раз придет весна, потом лето, осень, зима, опять весна... Три тысячи шестьсот пятьдесят дней. Очень много. Но проходит девять лет, девять с половиной — и... Так и заключенный, должно быть, чувствует лишение свободы тяжким наказанием лишь первый год и последний. Следовательно, на пять лет наказать или на десять — никакой разницы. А вот на месяц или на два — разница огромная! Да что месяц, заставить любого человека несколько часов провести в неволе — сразу на многое взглянет иначе!

Карчин, размышляя таким образом, смутно чувствовал, что в чем-то неправ, но осознать, в чем именно он не прав, не мог, да и не хотел. Он не желал быть правым.

А неправ он был в том, о чем не думал: он не задался вопросом, что происходит с человеком после того, как ему возвращают свободу. Происходит же странная вещь. Десять дней он подвергался наказанию или десять лет — через неделю, две, три, короче говоря, страшно быстро эти годы забываются. Через месяц — будто ничего и не было. Это как известный пример с больным зубом: жить не давал, болел, сверлил, хоть на стену лезь, а вырвали или вылечили — и как не было никогда этой боли.

А Килил сел в угол, на деревянный настил, закрыл глаза и стал представлять свой будущий дом. Килил часто видел одну и ту же картину: он выходит утром во двор, а там лошадь. Откуда взялась, непонятно. Но — лошадь. Она нагибается, ест траву и встряхивает гривой. Потом видит Килила и идет к нему. Килил ее не боится. Он берет ее за поводья, ведет к крыльцу, залезает на нее. И едет. Едет сначала медленно, а потом кричит: «Но!» — и лошадь мчится по лугу к реке. Но тут почему-то всегда, будто во сне, возникает одно и то же: яма. Какая-то вдруг яма с водой. То зеленый и ровный луг, даже без кочек, а то вдруг яма. Килил пугается, хочет соскочить или притормозить лошадь, ищет поводья, они куда-то подевались, лошадь прыгает, повисает над ямой — и тут, опять-таки как во сне, нет продолжения. То есть Килил насильно фантазирует дальше: все в порядке, лошадь нормально приземляется и продолжает скакать. Но это видится совсем по-другому. До этого все представляется ярко, четко и красочно, будто в телевизоре, а после прыжка — будто испортился телевизор. Туманно, с помехами. Вот Килил и занимается тем, что он мысленно называет «настроить изображение». Рано или поздно получится. Может, как многое в жизни, получится само. Но постараться все-таки надо.

А Геран сначала ни о чем не думал. То есть он подумал, конечно, о необходимости выручить паспорт, но на это долгих усилий не нужно: представилось вспышкой много короче доли секунды лицо тверского лейтенанта, вот и все. И отдался безмыслию.

Когда-то Герана удивляло собственное неумение думать. Осознав писательство как судьбу и профессию, он начал контролировать себя, подлавливать, и результаты огорчали. Вот иду по улице, еду в метро, в автобусе, сижу на балконе — о чем думаю? Получалось — обо всем и ни о чем. Какой-то аморфный процесс, ничего определенного. Однажды друг-художник, молодой педагог, предложил Герану поработать натурщиком. Сиди себе, сказал он, и обдумывай свои великие творения. Геран согласился. Но обдумывать великие творения не получалось. Он смотрел в стену, склонив голову, как его заставили, разглядывал горшок с цветком, прикрепленный к стене, и плыл умом по течению, причем направление течения было сразу во все стороны. Что-то вроде дремы, полусна. В таком состоянии он мог находиться часами, ничуть не уставая. Но результат-то где? Иногда, в виде исключения, неизвестно откуда приходил образ будущего рассказа: лицо, фраза, чье-то действие. Но только образ, дальше дело не шло. Ни деталей, ни подробностей. Все возникало лишь тогда, когда он садился за стол и начинал писать. Только тогда Геран и думал по-настоящему.

Поэтому и написано так мало, огорчался Геран, сделав это открытие. Он пишет только когда пишет. Это плохо. В остальное время, получается, он ничем не лучше похмельного дворника, метущего улицу и тупо мотающего при этом ничего не соображающей головой.

Но однажды вдруг вспомнилось, как в детстве он ездил с отцом к его брату. Тот стал офицером армии, и тем летом его часть оказалась довольно близко: прислали в западный Казахстан помогать гражданскому населению в уборке урожая; в прежние времена такие вещи практиковались постоянно. Брат дал телеграмму отцу, отец захотел его увидеть. Брат встречал и угощал их как мог. Достал где-то бредень и пошли с другими мужчинами к большому пруду. Геран впервые видел, как ловят бреднем рыбу. Бредень был длинный, но и пруд мелкий, поэтому его размотали во весь размах, двое тащили палку возле берега, двое с другой стороны, идя по горло в воде. Остальные подбадривали. И вот завернули, стали вытаскивать бредень на берег. Сначала была голая сетка и ощущение пустой, надувшейся внутри бредня воды. Но вот выпрыгнула рыбешка, показался рак, еще один — и вот большой, черной с проблесками, копошащейся кучей показался улов. Казахи, как потом услышал Геран у костра, не едят раков, поэтому их здесь и пропасть. Впрочем, и отец Герана, из вежливости обсосав две-три клешни, перешел на более понятную ему баранину, которой в тот вечер тоже было вдоволь. Геран помогал сортировать: крупных раков в одну сторону, маленьких — в воду, рыбную мелочь — туда же, рыбешку побольше — на уху, совсем большую рыбу — коптить в специальной железной печке.

И вот он вспомнил это однажды и подумал, что зря изводит себя подозрениями в неумении творчески и сконцентрированно мыслить. У каждого своя натура. Процесс, идущий в нем по ходу жизни, невидим так же, как волочение бредня в глубине. А когда он садится за стол, то есть бредень вытаскивается на берег с уловом-словами, когда начинает сортировать улов — что выкинуть, что варить, что жарить, это — результат предшествующей неосознаваемой работы.

На этом Геран и успокоился. Но иногда выпадают моменты, когда хочется работать, когда есть образ рассказа, все готово, нет только стола и бумаги. Хотя бы в такие моменты надо попытаться изменить свой стереотип.

И Геран попытался сделать это сейчас.

Прошлым летом он был в деревне, где живет мать Ольги. Как-то ветреным днем шел по улице, рассеянно глядя вперед, и увидел: впереди, пыля, едет ему навстречу машина. Прошел еще какое-то время и удивился: машина продолжает ехать, но не приближается. Подошел и понял, в чем дело: ветер тут крутится между машиной и сараем, поднимая клубы пыли за ней, как за едущей, а она давно уже стоит на приколе: вся проржавевшая, без стекол, колёса со спущенными шинами наполовину вросли в землю. Геран тогда на ходу придумал начало: «Машина стояла у дома. Издали казалось, что она едет: пыль клубилась за ней. Но это была всего лишь шутка шального степного ветра, вырывающего из голой сухой земли последние частицы плоти. Машина никуда не ехала вот уже двадцать лет. И уже двадцать лет в этом доме никто не жил».

Начало ему очень нравилось. Чудилась какая-то история. О мужике, таком же порывистом, как степной ветер. Но хозяйственном. Был у него дом. Жена. Двое детей. Машина, оберегаемая и лелеемая умелыми руками. Все было. А потом... Остается решить, что же произошло. Не просто придумать, а именно решить. Найти неизвестный член уравнения.

Этим Геран и попытался заняться, раз уж есть время. Всякое в жизни может произойти, придется, быть может, научиться сочинять и без бумаги.

Но ему помешали.

Карчин подсел к нему и, оглянувшись на Килила и тоскующего командированного, негромко сказал:

— Надо обсудить.

— Что именно?

— Вы, я вижу, человек интеллигентный, вы понимаете, что нам отсюда надо как можно скорее выйти?

— Понимаю, — согласился Геран, удивившись странной связи интеллигентности с необходимостью скорейшего освобождения. Впрочем, он тут же подумал, что зря удивляется: связь, несомненно, есть.

— Вы своего пасынка хорошо ведь знаете? — спросил Карчин.

— Более или менее.

— Как на него подействовать, чтобы он сознался? Чем его убедить можно? Пообещать купить что-нибудь? Или просто дать денег?

Геран подумал и сказал:

— Будем рассуждать логически. Если он действительно украл и спрятал, то там такие деньги, что ему все остальное покажется гораздо меньше. А если не украл, то нет и разговора.

— Я ему тысячу долларов предложу — мало? Тысячу долларов — и он на свободе! А так пусть там хоть десять тысяч, хоть сто, но он зато в тюрьме фактически и ему до них не дотянуться. Понимаете разницу?

— Я-то понимаю. Но он все-таки ребенок. В отличие от вас, он, скорее всего, считает происшедшее мелкой неприятностью. Ну, схватили — отпустят.

— Не отпустят! В тюрьму посадят, в колонию! — убежденно сказал Карчин.

— В тюрьму таких малолетних не сажают. А из колонии он сбежит.

— Он что, совсем неуправляемый у вас?

— Я просто пытаюсь смоделировать ход его мыслей.

Во взгляде Карчина явственно проступили презрение и негодование. Моделирует он тут, сторож-интеллектуал, черномазая морда! Но он сдержался.

— Хорошо. Кто на него может подействовать? Мать?

— Возможно.

— Так давайте ее вызовем! Пусть она поплачет, покричит, стукнет его пару раз, ну, как матери обычно делают, он и одумается.

— Ольга не кричит, не плачет и не бьет своих детей, — сказал Геран.

— Культурная, значит?

— Я чувствую, у вас сложилось почему-то представление о нашей семье, как какой-то посконной. Где бьют детей, пьют вечерами пиво с водкой и закусывают воблой, — усмехнулся Геран, буквально видя в этот момент перед глазами кинематографический (то есть условно достоверный), с быстрым мельканием сочных кадров, образ обрисованной им семьи.

— Не так? — зло съехидничал Карчин.

— Не так, — спокойно ответил Геран.

— Книжки читаете?

— Иногда даже вслух.

— А чего же он у вас у ларьков побирается тогда, а? Бл.., знаю эту породу: Достоевского читаем, а самим ж... прикрыть нечем!

Геран в ситуациях, когда оскорбляли его и близких, старался не отвечать оскорблениями. Это бессмысленно. Это территория противника, где тот заведомо победитель. Надо переманить его на свою территорию или озадачить. Для этого есть универсальный прием, достаточно тонкий, но одновременно действенный: сарказм при видимости полного непротивления.

— Конечно, — с охотой согласился он. — Легко заметить, что больше половины населения ходит с неприкрытой, как вы выразились, ж... Правда, по моим наблюдениям, некоторым очень идет. Особенно молодым девушкам. Одна беда: сомневаюсь, чтобы они все читали Достоевского. Так что напрасно вы связываете любовь к классику с неприкрытостью ж..!

Карчин некоторое время осмыслял слова Герана, а потом зашипел:

— Ты издеваешься, что ли?

— Как можно? — изумился Геран. — Я просто пытаюсь найти с вами общий язык!

— Не нужен мне с тобой общий язык! Выйти мне отсюда нужно, понял или нет? Этим собакам только скажи, что знаем, где деньги, тут же отпустят. Думай давай, как пацана уломать! Мать, значит, он не послушает?

— Боюсь, что нет.

— А кого послушает?

— Может быть, брата. Тот, мне кажется, имеет на него влияние, — размышлял вслух Геран, при этом размышлял, конечно, не столько для Карчина, сколько для себя: он ведь тоже понимает, что Килилу, если он украл, лучше сознаться. — Может, сестру послушает, он ее любит.

— Так звать как-то надо брата, сестру!

— Я не против. Но как?

Карчин подошел к двери, постучал и крикнул:

— Дежурный? Или кто там? Эй!

Постоял, послушал.

Этот «обезьянник» не был похож на классический закуток, огороженный прутьями, из-за чего и родилось название, он больше напоминал настоящую тюремную камеру: под потолком небольшое зарешеченное окошко, стены голые, некрашеные, оштукатуренные особым способом — поверхность напоминает жидкий бетон, в который одновременно плюхнулись тысячи мелких камешков, и эти крошечные кратеры тут же застыли ямками с острыми краями, к которым неприятно прикасаться. На таких стенах невозможно ничего написать и даже просто оставить заметную царапину. Ничего на них и не было видно, кроме нескольких бесформенных темных пятен. Не хотелось думать, что это следы крови.

Карчин опять постучал, на этот раз без крика.

Ничего. Никаких звуков за дверью.

— Да что они, издеваются, что ли? — завопил вдруг командированный, подскочил к двери и стал громыхать в нее кулаками и ногами, истерически выкрикивая:

— Фашисты! В туалет хочу!

Послышался лязг.

Дверь открылась, вошел милиционер, совсем молоденький мальчик лет восемнадцати-девятнадцати, но в лице его уже ясно читалась веселая привычка не считать временных заключенных за людей и забавляться с ними по своему усмотрению.

— Чего обзываемся? — спросил мальчик командированного.

— Я не обзываюсь! В туалет хочу! И почему никто не звонит по телефону, который я дал?

— В туалет через каждые три часа, — сказал мальчик. — Еще есть вопросы?

— Позови начальство! — приказал ему Карчин.

— Надо будет, начальство само придет.

— Да что это такое-то? — опять закричал командированный. Лицо у него стало болезненно бледным: видимо, его терпению наступил предел, он уже не мог выносить эти муки и был готов на все. — Эй, кто там старший? — закричал он в открытую дверь, где виднелся длинный и узкий коридор. Закричал и сделал шаг в ту сторону. Всего лишь шаг. Он не собирался прорываться туда, он лишь обозначил свое даже не намерение, а желание быть хоть чуть-чуть ближе к свободе. Мальчик отреагировал молниеносно. Оттолкнув рукой командированного и отскочив, он голосом, исполненным юной и скотской радости, позвал:

— Сережа, Костя, сюда!

Ему не требовалась помощь, он и один управился бы с этими тремя большими, здоровыми, но беспомощными мужчинами. Однако появление еще кого-то создаст видимость толчеи, бунта. И это оправдает дальнейшие занимательные действия.

Прибежавшие милиционеры начали наносить удары дубинками, кулаками и ногами, обутыми в тяжелые ботинки, командированному, а заодно Карчину и Герану. Геран остался сидеть, только закрыл голову руками, а Карчин, получив несколько ударов, повел себя неожиданно. Ничего не осталось от его рассудительности и умения решать проблемы оптимальным образом, организм, на целостность которого покусились, взбунтовался и стал защищаться. Да вспомнилось еще и бесшабашное детство на городской окраине, и драки в армии, когда он показал себя довольно-таки храбрым и умелым бойцом. Карчин, взрыкнув, угостил полновесным кулаком одного нападающего, другого, а потом просто брал в охапку этих мальчиков и выбрасывал их из камеры. И всех выбросил.

Он стоял, придерживая дверь за ручку (засова, естественно, не было и быть не могло) и показывал Герану на деревянные рейки, которые крепились к металлическому каркасу и образовывали нары. Рейки, а не доски, были большим неудобством: на них не рассидишься и не разлежишься. Но тут оказались кстати. Геран понял и стал отрывать крайнюю рейку. Командированный помог ему. Они ее оторвали, просунули с усилием — еле пролезла — в ручку двери. А дверь уже рвали, дергали, но она лишь вздрагивала: заперто оказалось крепко. Милиционеры грозились, матерились, вопили.

— Ну, щас вам будет! — заорал один из них, открыв окошко в двери.

И исчез. На минуту стало тихо. Товарищи по борьбе переглянулись и вдруг начали хохотать. Килил вторил им, взвизгивая от восторга. Но он же первый и утих. И, казалось, первый осознал, что случилось.

— Сейчас начнется..., — сказал он.

— Да... — командированный потер ушибленную скулу, словно проверяя, готова ли она выдержать новые ушибы.

В окошке показалось изумленное лицо лейтенанта Ломяго.

— Это что же мы такое творим, а? — спросил он. — Вы заперлись, что ли? — не мог он поверить происшедшей нелепице.

— Ты еще спрашиваешь, что творится, выродок, твою мать! — заорал на него не остывший Карчин. — Твои ублюдки, бл.., на людей нападают, бьют, сука, ты что, думаешь, вам это с рук сойдет? Я сгною тебя, лейтенант, я обещаю! С тебя начальник московской милиции лично погоны сорвет, бл.., понял меня? А этих говнюков загоню в ментовский ваш штрафбат — или как его там? Понял?

Геран слушал и молчал. Он только улыбнулся Килилу, показывая, что вовсе не боится, просто понимает бессмысленность каких-либо действий. Килил в ответ тоже улыбнулся: дескать, я тоже понимаю, дядя Геран.

А командированный подхватил, но тоном ниже:

— В самом деле, товарищ лейтенант, нельзя так! Вы посмотрите, мне скулу на сторону свернули.

— Скулу? А это что? — Ломяго протянул руку и привлек к себе голову подчиненного таким жестом, будто схватил футбольный мяч. У милиционера со лба струилась кровь, и он не вытирал ее. Ломяго оттолкнул голову.

— Значит, так, — сказал он. — Они сейчас идут на медицинское освидетельствование. И называется все это: оказание сопротивления действиям милиции с нанесением телесных повреждений. Надо объяснять, чем это грозит?

— Они сами, товарищ лейтенант! — страшно перепугался и еще больше побледнел командированный, и Геран в который уже раз подумал, что алкоголь в конечном итоге все-таки делает человека свиньей.

— Сами? Ты, кстати, почему еще здесь? — задал неожиданный вопрос Ломяго.

— Держат! Не могут даже позвонить моему другу, чтобы приехал и штраф заплатил!

— Да едет уже ваш друг, — сказал Ломяго. — А вы пока пойдемте, дадите показания о случившемся.

Все всё поняли. Скорее всего, другу так и не дозвонились и он не едет. Ломяго открыто предлагает командированному сдать сокамерников. Драка с милиционерами без свидетелей — одно, а подкрепленная свидетельскими показаниями — совсем другое.

Но командированный сделал вид, что принял все за чистую монету. Он фальшиво обрадовался:

— Наконец-то! Только я выйти не могу, они дверь закрыли!

— Не они, а мы! — поправил Карчин. — Вместе с тобой. Продать торопишься? Вот что, родной! — обратился он к Ломяго, с усилием подогревая в себе ярость и готовность к отчаянным действиям, хотя эта энергия в нем почти уже иссякла. — Я тут запрусь, голодовку объявлю, орать буду, чтобы на улице услышали, и у тебя два выхода: или позвать, кого я тебе скажу, а лучше всего прямо на месте все уладить, или меня убить, понял? Но учти, убийство тебе с рук не сойдет! Тебе тут всех придется убить, иначе докопаются. Понял меня?

— Голова у меня от вас болит, — пожаловался Ломяго. — Вы чего разоряетесь из-за пустяка? Закроется он, насмешил! А «черемуха»?

— Какая черемуха? — не понял Карчин.

— Не какая, а какой. Газ такой. Имеем право на применение. Бросим пару шашечек — сразу выбежите. Или задохнетесь к черту. Вместе с ребенком, между прочим.

— Дяденьки, не надо! — тут же захлюпал Килил, испугавшись, что его сейчас отравят и он никогда не будет жить в своем доме.

— Послушайте! — встал Геран и подошел к окошку. — Перестаньте заниматься ерундой. Что произошло — произошло. Мы не сдержались, но и ваши подчиненные вели себя безобразно. И вы это прекрасно понимаете, товарищ лейтенант. Давайте решать дело спокойно. Мы откроем. Но дайте слово офицера, что побоев больше не будет, что все будет решаться в рамках закона.

— А других рамок и нет! — с достоинством и с гордостью за профессиональную честь привычно солгал Ломяго. — Просто вести себя надо по-человечески.

— А с нами как себя ведут? — спросил Карчин, с отвращением слыша в своем голосе легкую дрожь и готовность идти на попятный.

— А как вы, так и с вами.

— Очень вас прошу, товарищ лейтенант, не усугубляйте! — сказал Геран, вдруг поверив, что все действительно может кончиться миром. — Очень прошу, дайте слово офицера, что нас не будут бить. Лично я не гарантирую, что готов сносить это безропотно. И заметьте, я имею в виду не одолжение, а всего лишь соблюдение вами и вашими подчиненными... — тут Геран запнулся. Он не сумел сходу вспомнить, что именно должны соблюдать Ломяго и его подчиненные. Поэтому закончил все той же просьбой: — Дайте слово.

— Даю, даю! — откликнулся Ломяго. — Открывайте.

Геран взглянул на Карчина. Тот взялся за планку, потянул. Она была забита туго, Геран помог, планку вытащили. И отошли от двери.

Она тут же распахнулась, ворвались обиженные милиционеры и началось. Геран увидел, как Ломяго пинком выгнал командированного из камеры. Один из мальчиков прыгнул на Герана сзади, второй обхватил его голову, стуча по ней часто, как игрушечный заяц по барабану.

— Ты же слово дал! — прохрипел Геран лейтенанту. Тот приблизил лицо омерзительно близко и раздельно выговорил:

— Я за слова отвечаю только перед белыми людьми, поэтому, чернож... скотина, для тебя мое слово не считается!

11

— Им дольше звоните, они глухие! — сказала Виктору вышедшая из соседней двери женщина.

— И так полчаса звоню.

Виктор посмотрел на женщину. Лет тридцать пять, стройна, успела отдохнуть где-то на юге — явно морской загар. Самостоятельна. Фиолетового цвета футболка и такого же цвета брюки. Не каждая может себе позволить. Любовь к фиолетовым оттенкам признак смелости, изысканности и одиночества. Его клиентка. Не в том смысле, что у нее тоже есть болящая живность, а именно в том, что одинокая. Чаще знакомства начинались все же через собак, кошек, ручных крыс, хомяков и т. п. Сначала лечишь животину, потом общаешься с хозяйкой. Пьешь кофе, чай или вино, что дадут, и не столько говоришь, сколько слушаешь. От рассказа про то, как любимой Мусе или обожаемому Баффи стало плохо, женщина постепенно переходит к рассказу о себе. Виктор вникает, кивает, подает реплики, сочувствует, ужасается, восхищается — делает все, что нужно. И решает, насколько эта женщина ему интересна. Если интересна всерьез, начинает понемногу говорить и сам. А далее все получается. Или не получается. Сколько их было, этих женщин, сколько было различных историй, в том числе и весьма драматических, а Виктор никак не привыкнет к этому чуду, к этому превращению. Только что, еще вчера, она была посторонней, чужой, впервые встреченной женщиной. А сегодня она уже шепчет: «Витя, милый ты мой», — и прижимается так свойски и уютно, будто половину жизни пролежала рядом, а завтра уже возьмется обсуждать с тобой личные дела, твои в том числе, а послезавтра начнет высчитывать твои грехи и огрехи... Впрочем, послезавтрашней поры Виктор обычно не дожидается.

Его неизменно потрясает готовность большинства женщин принадлежать, отдать человеку, который появился из ниоткуда неделю назад, всю свою оставшуюся жизнь. А еще печально радует тупость, черствость и неумелость предшественников. Бедные женщины чуть не в слезы ударяются, когда Виктор открывает перед ними двери, дарит цветы — просто так, по настроению, варит кофе, приносит посмотреть фильм, говоря, что хочет обсудить его — и так далее, и так далее. Он всего лишь нормально вежлив, нежен и обходителен, а они чуть не в шоке; остается только догадываться, с какими монстрами им приходилось жить и общаться. Впрочем, как раз эти-то монстры и считаются нормальными.

Виктор со скромной гордостью знает о себе, что он, пожалуй, идеальный мужчина. С одним недостатком: ни с кем не готов жить постоянно. Одному из своих приятелей он как-то сказал: «Я, брат, как Солнце, мне по хрену: кто подо мной, того и грею». И ему же, развивая мысль: «Жена нужна такая, при которой можно и пердеть, и философствовать!» Пока Виктору попадались женщины, разрешавшие либо первое, либо второе, либо не переносившие ни того, ни другого. Но он подозревает, что если наконец найдется та, которая благосклонно отнесется к обоим прихотям, он такую женщину вряд ли сам вынесет.

Рано или поздно женщины догадываются, чем все кончится, и Виктор начинает искать способ наименее болезненного расставания. Сейчас как раз такой период: Настя, работница почтамта, утомила своей безграничной преданностью, заботливостью, а главное — все чаще просит сходить с восьмилетней дочкой Леночкой то в зоопарк, то в кино, то на аттракционы, сама оставаясь дома, ссылаясь на хозяйственную занятость. Виктор понимает эту невинную хитрость: Настя хочет, чтобы он подружился с Леночкой, общаясь с нею наедине, она видит его отцом Леночки. Виктор этого категорически не хочет: он не любит детей, ему они неинтересны.

Животных, которых лечит всю жизнь, Виктор, пожалуй, тоже не любит. Да и никогда не любил. В основе многих судеб — недоразумение. Родители не хотели заводить собаку или кошку, Виктор уговаривал — просто из желания уговорить. У детей это бывает. Не уговорил. Тогда придумал, что он любит животных и мечтает быть ветеринарным врачом. Так хорошо придумал, что убедил сам себя. Ему советовали в актеры — внешность, в науку — светлый аналитический ум, победы в математических олимпиадах, в спорт — отличные данные, первые разряды сразу по нескольким видам спорта. Но ни актером, ни спортсменом, ни ученым быть не захотел: все это требует чрезмерного напряжения, а Виктору оно всегда было чуждо. Вдобавок он довольно рано осознал, что люди ему тоже не очень интересны, а от любого коллектива подташнивает: везде какие-то отношения, группы и группки, интересы кланов, отдельных людей, руководителей и подчиненных... Тоска! Поэтому и пошел-таки в ветеринарию, стал ветврачом, общался спервоначалу с минимумом коллег, а потом, уйдя в самостоятельное плавание, и вовсе ни с кем не общался, только с хозяевами животных, да и то поверхностно. Его это устраивает.

Животных нельзя жалеть. Они, как дети, сразу это чувствуют, начинают кукситься, хиреть прямо на глазах, еле ползать, еле дышать. Это мешает понять их болезнь и в результате лечить их. Равнодушный, но честный врач — лучший врач, в том числе и для людей.

Итак, Виктор не любит детей, животных и людей, но женщины для него — особые существа, как ни банально это звучит. Впрочем, банально это звучало в девятнадцатом веке и слегка в двадцатом, сейчас это опять новость. Виктор изумляется их разнообразию и одновременно похожести, их беззащитности и одновременно силе, их безмерной и ни с чем не сравнимой жестокости и одновременно мягкосердечию. Его умиляет, что каждая женщина — или почти каждая — считает, что у нее есть абсолютно четкие представления о жизни, принципы и правила, ему нравится сначала выяснить, в чем заключаются эти правила, а потом наблюдать, с какой непринужденной легкостью они нарушаются ради любимого человека. Виктор уверен, что все женщины потенциально беспринципны, все готовы предать, и это позволяет ему самому без угрызений совести совершать поступки, которые обычно называют предательством, но Виктор знает, что это не так. А если даже так, то он, пожалуй, возвращает женщинам привычную реальность. Пусть думают, что и Виктор такой же подлец, как те, кто у них были и будут. Мысль же о том, что вот был хороший человек, да упустила, может отравить существование.

— Полчаса звоню — никто не открывает. Не случилось ли чего?

Виктор улыбнулся, но женщина не ответила улыбкой. Напротив, строго спросила:

— А вы кто и как в подъезд попали?

— В подъезд попал просто: дверь кто-то из жильцов открыл, — с галантным наклоном головы объяснил Виктор. — А кто я, тоже легко объяснить: ветеринарный врач. Эти женщины пригласили меня посмотреть их собачек.

— А что с ними? Вчера видела: гуляли.

— Хозяйки подозревают почему-то энтерит. Они мама и дочка?

— Сестры, обеим за семьдесят. И таксы у них тоже сестры и тоже вроде старенькие. Жесткошерстные таксы, — уточнила женщина.

— Разбираетесь в породах?

— Немного, у меня у самой кокер.

Ну что ж, кокер так кокер, это ни о чем не говорит. И вообще байки о том, что якобы порода собаки отражает характер владельца, сущая ерунда. Существуют, конечно, тенденции: люди мягкие и романтичные думают в первую очередь о красоте, им нравятся колли, сеттеры, доги. Люди с ущемленным самолюбием предпочитают ротвейлеров, бультерьеров, мастиффов и прочих страшилищ. Но это все очень общее и очень внешнее. Важнее то, что женщина сказала: «у меня». Не «у нас». Следовательно, она или живет одна или является в семье настоящей хозяйкой собаки. Это бывает часто.

— Надеюсь, он здоров? — спросил Виктор.

Нет такой собаки, которую хозяева считают абсолютно здоровой. Всегда найдется то, что их беспокоит. Шерсть почему-то лезет. Течка задерживается. Просится гулять слишком часто или, наоборот, не очень охотно гуляет. Поэтому вопрос беспроигрышный. И если его задает ветеринар, ему тут же обо всем докладывают и, когда есть возможность, показывают собаку.

Но женщина усмехнулась, будто проникла в мысли Виктора.

— Абсолютно здоров.

Чертовски хорошая усмешка. Усмешка женщины, которая всем своим видом показывает: я вас знаю наизусть, меня не проведешь. И вот таких-то проводить бывает занятнее всего.

Но женщина уходит. Она уходит, это обидно. Надо придумать, как ее остановить.

И Виктор придумал. Сейчас он ей скажет: «Какой, однако, вы равнодушный человек! Вдруг старушки умерли?» Она ответит: бросьте, так не бывает. Умерли обе сразу? Он расскажет историю про двух сестер, которые боялись остаться друг без друга, и, когда одна из них тяжело и безнадежно заболела, они открыли газ на кухне, легли там на полу, обнявшись, и вместе умерли. Женщина должна встревожиться. Подойдет к двери, позвонит, постучит, будет прислушиваться. Старушки, скорее всего, живы и здоровы, просто дрыхнут крепким сном, это у пожилых людей случается после позднего завтрака или раннего обеда. Но будет и возможность пообщаться. Дальше само пойдет.

— Какой, однако, вы равнодушный человек! — воскликнул Виктор.

— Это точно, — согласилась женщина, открыла дверь из коридора на лестничную площадку, к лифтам, и вышла.

Виктор вздохнул и хотел продолжить домогаться сестер, но в это время зазвонил телефон. Виктор посмотрел: незнакомый номер. Какой-нибудь новый клиент по рекомендации других, постоянных.

Но это оказался отец. Со странной поспешностью сказал, что упал, ушибся, находится в больнице. Приезжай, забери.

Вот еще новости.

Оставив в двери записку, чтобы старушки не были в претензии, Виктор поехал в больницу. Вид отца его поразил: он словно похудел и состарился за один день. Наверное, это из-за головы — обмотанная бинтами, она стала казаться меньше. Не вставая с постели, он поманил Виктора, тот подсел, Отец спросил шепотом:

— На машине?

— Да.

— Тогда поехали. Сейчас поможешь мне встать.

— Постой. Куда поехали? Что случилось вообще?

Отец рассказал, озираясь и понизив голос, будто выдавал великую тайну, что на него напал человек на рынке, сначала избил, а потом швырнул о землю — и вот результат.

— Что значит — напал? Кому ты нужен, извини, нападать на тебя?

— Мне лучше знать, кому я нужен! Слушай внимательно. Сейчас пойдем в приемный покой и проверим, сделана там запись о нападении или нет. Если не сделана, заставим сделать. А потом найдем этого негодяя и привлечем к ответственности.

Виктор слушал его с грустью. Он давно подозревает, что отец немного не в себе. А тут еще головой ударился. В его возрасте это опасно, как, впрочем, и в любом другом.

Он стал уговаривать отца остыть, успокоиться. И вообще, зачем ему в спешном порядке уходить из больницы? Еще неизвестно, что там с головой. Надо посоветоваться с врачом вообще-то.

Отец отреагировал на это бурно, назвал Виктора бессердечным эгоистом, решительно зашевелился, намереваясь встать, Виктору пришлось помочь ему.

В коридоре встретили врача-женщину, курирующую эту палату. Она удивилась. Виктор, говоря с ней привычно обходительно, объяснил, в чем дело, слегка намекая интонацией, что он тут ни при чем.

Женщина была слишком озабочена, чтобы отдать должное обходительности Виктора, и начала громко возмущаться:

— Вы с ума сошли, у него там рана открытая, кость задета, мы еще даже не просветили ему голову, он на ногах не стоит! Марш обратно в палату!

Отец, настороженно наблюдавший, как Виктор говорит с женщиной, при этих словах вскипел, стал отрывать от себя руку Виктора, чтобы доказать, что он вполне способен сам держаться на ногах.

— Не надо меня просвечивать! — закричал он. — Вы лучше скажите, вы вот это зафиксировали в документах — что кость задета?

— Все зафиксировали, идите в палату, вам говорят!

Отец уперся. Потребовал, чтобы его отвели в приемный покой и показали книгу записей. Его отвели, показали. Милая девушка, сидевшая здесь, сообщила, что были из милиции, все проконтролировали, записали данные пострадавшего, милиционер обязательно позвонит. Он даже свой номер оставил. Отец тут же позвонил по этому номеру. То, что он услышал, его обрадовало.

— Этот подлец у них сидит! И будет сидеть: безнаказанно людей бить нельзя! Едем туда сейчас же!

Виктор и женщина-врач уговаривали его вернуться в палату, полежать, но он не желал слушать.

— Поймите, я не имею права вас отпускать! — втолковывала женщина. — Мне за это знаете что будет?

— Знаю! — ответил отец странным голосом, настолько странным, что Виктор и женщина переглянулись.

— Ну, тогда, — сказала женщина Виктору, — пусть он пишет отказ от госпитализации. Или вы пишите.

Отец заявил, что пока еще дееспособен и напишет сам.

И написал.

После этого ездили в милицию. Там их охотно принял какой-то лейтенант, сочувствовал отцу, советовал не оставлять это дело без последствий, дал бумагу, отец составил подробное объяснение. Не без помощи лейтенанта, который помогал подбирать формулировки.

И, похоже, это лишило отца последних сил: в машине он полулежал на заднем сиденье, тяжело дышал, прикрывал глаза. Виктор посматривал на него в зеркало, размышляя, не отвезти ли его все-таки в больницу. Но на перекрестке, где был поворот в две стороны — по направлению к больнице и по направлению к дому, отец коротко приказал:

— Домой.

12

Они, то есть зондеркомандовцы, как называет их М. М., а говоря строго и официально, представители правопорядка, работают не только за деньги и выгоды, а еще за честь, совесть и самолюбие.

Нынешнее время, о котором мы ведем речь, было смутным. (Это неграмотное «было» вырвалось невольно и надо бы исправить, но — пусть так.) Милиция в эту пору стала замкнутой структурой, натуральным хозяйством, она занялась коммерческой деятельностью, ибо государство оказалось не в состоянии ее прокормить. Такой же деятельностью занялись и прочие силовые структуры. ФСБ при этом традиционно прихватило и политическую функцию: амбиции никуда не денешь. Данные конгломераты, сидящие на бюджете, сделались лихоимными и беззаконными не потому, что это свойственно их натуре. Создалась уникальная и, говоря прямо, жуткая ситуация: в стране фактически не осталось ни одного дееспособного человека, который мог бы сказать, что чист перед законом, что ничего не украл, не сжульничал, не преступил хоть однажды закон. Ужас в том, что, если все воры, то кого сажать? А сажать-то надо — хотя бы для того, чтобы соблюсти видимость функционирования закона. Или сажать всех — или не сажать никого, так получается. Государство на это пойти не может. Оно сажает по мере возможности. То есть произвольно (от слова произвол). Вместо «сажает» можно подставить: преследует, гнетет, ущемляет. Поэтому и беззаконие силовых органов стало всего лишь отражением беззакония страны, государство помалкивало, прекрасно видя произвольность их действий, ибо других и быть не могло. Стало просто невозможно исполнять закон, вот в чем главный ужас, потому что следствие его — узаконенное беззаконие.

Круговая порука воровства была выгодна многим. Укравший копейку не смеет упрекнуть укравшего рубль, укравший рубль морально равен с укравшим миллион[1]. Воровство стало наглым, откровенным и хвастливым. Но тут обозначилась довольно занятная тенденция: на фоне продолжающейся вакханалии начали раздаваться патриотические клики. Были предприняты серьезные меры по внедрению в массы квасных идей, героями экранов, книг и газет стали «наши парни». С чего бы? Легко объяснимо: понадобилось сплотить и успокоить страну. Те, кто наворовал уже достаточно (хотя им всегда мало), озаботились о сохранности уворованного, т. е. о некоторой стабильности общества. Те, кто наворовать не успел, с обидой увидел, что воровать или нечего, или требуются значительно большие усилия, чем раньше. Им тоже не нужны были колыхания в массах: когда доишь корову, лучше, если она стоит спокойно и не отмахивается хвостом от мух (поэтому они не любят журналистов, представляющихся им этими мухами). Бандиты, поделившие сферы влияния, надели костюмы и сели в банковских, фирменных, государственных и прочих офисах. Им тоже понадобился покой. А вокруг по-прежнему стреляли, взрывали, подламывали, подсиживали, мочили — и все чаще среди бела дня, ибо тайные убийства стали обыденностью и не вызывали никакого эффекта. Захотелось гармонии. Неоднократно отмеченное явление: воры в законе возопияли, урезонивая беззаконных воров — дескать, грабьте хоть не так явно, суки позорные! Ведь народ рассерчать может! Народ меж тем хоть и серчал, но пассивно, позволяя делать над собою что угодно, потому что в ту пору он не был народом. Пресса время от времени апеллировала к сознанию общества — тщетно, не было ни сознания, ни общества, да и прессу считали продажной, что являлось в очень многих случаях правдой.

Наиболее матерые грабители, жулики, казнокрады и неправедно разбогатевшие стали строить церкви, заниматься благотворительностью и радеть о патриотическом воспитании и объединении людей вокруг чего-нибудь. Россия без идеи не может жить, вспомнили они. А умники подсказали: идея должна быть обязательно масштабной. Не раз припомнили слова Столыпина, холерического политика начала XX века: не нужны нам, мол, великие потрясения, а нужна великая Россия. Воры всех мастей, объединенные и в частные банды, и в государственные, смекнули: пора объявить, что мы воровали не для себя, а ради идеи, ради процветания нашей державы!

Конечно, это не совесть заговорила, а некоторая уже утомленность. Устали грабить, устали сами от себя, устали жить в вечном напряжении: сегодня ты, завтра тебя. Устали от окружающей и взаимной ненависти. Захотели объединить народ идеей величия. (Терроризм в этом смысле помог. Но это особая тема.) Были люди, робко сказавшие непозволительные слова: не нужна нам великая Россия. А Китаю не нужен великий Китай, а Америке — великая Америка[2]. Нам нужна нормальная страна. И им тоже. Вот и все. А самая насущная для нас национальная идея заключается всего лишь в двух словах, одно из которых предлог: «не воруй!»[3].

Идея, да, тихая. Небольшая. Слишком уж скромная. Да еще и подразумевающая пояснение: «не воруй так бессовестно». (Ибо — см. выше — мир на воровстве стоит, дело в размерах.)

Эта идея прошла мимо внимания. А вот государственная, патриотическая, тронула сердца многих. Не сразу, не разительно, но тронула. Поэтому то, что сказано в начале этой главы про честь, совесть и самолюбие, не издевка. Конечно, сплошь и рядом эти понятия подменяются корпоративными, но иногда в человеке всплывают и в высшей степени государственные мысли, и душа его вдруг загорается не желанием выгоды и суетной тщетой отмывания запачканного вдрызг мундира, а стремлением заступиться за Родину, защитить ее хотя бы на отдельном участке невидимого фронта.

Именно этим стремлением загорелась душа лейтенанта Ломяго.

13

Они совсем охамели, гневно размышлял Ломяго, имея в виду начальственного Карчина и этого азера. Уже считают, что им все с рук сойдет. Нападают на милицию в ее же помещении!

Он уже выяснил (это называется пробить по базе, т. е. собрать сведения по централизованной компьютерной базе данных), кто такой Юрий Иванович Карчин. Ничего сногсшибательного. Комиссия по архитектуре и строительству при структуре, которая является частью другой структуры. С одного бока у этого Карчина, следовательно, заказчики, с другого подрядчики, он посередине, поэтому странно, что таскает наличными в бумажнике только десять тысяч, а не сто. Связи у него, конечно, есть, и он будет на них надеяться, но Ломяго тоже не дурак, он объяснит своему начальству суть происшедшего: зарвавшийся чиновник чуть не убил самовольно старика (кстати, надо узнать, не загнулся ли тот), а когда его задержали, он, считая себя выше и лучше всех, начал буянить. Начальство поверит: именно так эти типы себя и ведут. Обнаглели окончательно, думают, что на них нет закона! Ездит каждый с мигалкой, как важная шишка, такого даже остановить нельзя!

С азером же совсем просто: приемный отец беспризорника и сам фактический беспризорник, без документов, за него и спроса не будет. И тоже ведь, сволочь, распускает руки, будто он тут не в гостях, а дома! Его бы, Ломяго, воля, он бы их завтра депортировал из Москвы. Всех. И пусть не брешут, что с них большая выгода. Хлопот, во-первых, больше, а во-вторых, выгоду и без них можно найти. Со своих и брать не так противно, а тут берешь и чувствуешь себя иногда как-то неловко, будто что-то нехорошее делаешь, меж тем если с них не брать, то они совсем распустятся.

Ломяго в этот момент чувствовал себя на страже порядка, он с удовлетворением ощущал свое бескорыстное благородство, он представлял, как Карчин и азер будут сулить ему деньги за освобождение, а он — не возьмет. Теперь ни за что не возьмет, сколько ни предлагай, — за самую душу зацепили!

А тут и пострадавший старик явился с сыном, как подарок. Ломяго тут же снял с него показания. Вкупе с диагнозом «открытая травма головы с повреждением черепной оболочки» теперь все очень хорошо смотрится.

Еще раньше Ломяго снял показания и с командированного, ставшего свидетелем недавнего нападения на милицию. В сущности, нормальный мужик, свой человек, провинциальный журналистишко, оторвался от семьи, от детей, от рутины, глотнул одуряющего воздуха столицы и, чтобы не очуметь от массы впечатлений, выпил вчера как следует и не рассчитал, с кем не бывает. Ломяго вернул ему документы и изъятые на временное хранение деньги, оставив себе некоторое количество в виде штрафа. Командированный от счастья чуть не плакал и, хоть явно спешил опохмелиться, подробно описал в письменном виде, как и что было.

А как с пацаненком быть? И опять у Ломяго что-то теплое зашевелилось в душе. С чего они взяли, будто мальчик украл сумку? Кто это видел? Сам Карчин? Ничего он не видел, только предполагает. А мальчишка, между прочим, скромный, не наглый. С толпами таких же, как сам, бандитенышей не ходит, просит у ларька на жвачку и на курево или услуживает торговкам. Ломяго не раз его видел и не припомнит, чтобы с ним была связана какая-то неприятность. Не он виноват, а проклятое наше общество, сокрушался Ломяго. В газетах писали: миллион с лишним беспризорных детей, куда это годится? У этого, правда, вместо отца азер, но, похоже, тот ему ни копейки не дает, вот и приходится побираться. Мамаша тоже хороша — небось для чернож... любовника у нее и кусок колбасы всегда имеется, и выпивка, чтобы тот имел силы на нее влезть. Но и ее понять можно, у нее (Ломяго и в данном случае пробил по базе, основываясь на адресе, который ему сообщил Геран) трое детей, попробуй проживи в одиночку. Какая бы ни была, она — мать. Не вернется сегодня мальчишка — будет переживать, думать неизвестно что.

Если же он и украл, как заставить его сознаться? Ломяго приходится иметь дело с уличным пацаньем, это такие бывают Павлики Морозовы, такие пионеры-герои, хоть расплавленным свинцом им на голову капай, если в чем упрутся — не прошибить. А сознания у них еще нет, давить не на что. Бить же детей — у кого рука поднимется? Нет, в сердцах можешь иногда дать по башке, но такие слезы, такие сопли начинаются — поневоле жалко.

Ну — и украл. У кого украл? У богатого дядьки. Для дядьки эти деньги — раз чихнуть, а пацану такое счастье! Ломяго некстати (или кстати) вспомнил, как сам однажды в детстве нашел пятерку (тогда пять рублей были деньги!). Конечно, потратил на всякую ерунду: мороженое, кино, еще что-то. Но не в этом ведь суть, а в радости, которая запомнилась на всю жизнь: шел себе и шел, был обычный день, и вдруг на глаза попалась свернутая бумажка, он поднял ее, не веря удаче, развернул... И так ведь и не верил до тех пор, пока продавщица ее не приняла у него, не усомнившись. Вот когда было счастье! Первую машину свою покупал — не было такого счастья.

И Ломяго приказал привести к себе мальчика.

Килила привели.

— Ну что? — спросил Ломяго улыбаясь. — Не научился еще воровать?

— Не брал я!

— А если и взял, деваться тебе некуда. Я тебя знаю, я за тобой следить буду. Как начнешь деньги тратить, так я тебя в тюрьму!

— Не брал я! Дядька не понял ничего! — ныл и жаловался Килил. — Я сидел, никого не трогал. Он подъехал, подошел. Тут у него сумка упала. А он вместо поднять за мной побежал.

— А ты от него?

— Ну да.

— Зачем? Сказал бы: уронили, дядя!

— Испугался я.

— А потом почему не сказал, когда мы тебя взяли?

— Говорю же, испугался. Мы же потом вернулись, а сумки нет. Кто-то подобрал...

Ишь, шкет, подумал Ломяго почти с уважением. Не просто так тут сидел, обдумывал. Умней взрослых оказался.

— Писать умеешь? — спросил он.

— Само собой.

— Напиши то, что сейчас рассказал. Подробно. Понял?

— Понял.

И Килил написал. И Ломяго отпустил его. На прощанье посоветовал:

— Ты вот что. Если узнаешь, кто взял, или сам вдруг найдешь, я тебе советую: ты лучше сумку подбрось. Возьми себе сколько-то, а остальное подбрось, я тебе серьезно говорю.

— Не брал я!

— Ладно, иди. Чудик. «Не блал!» — передразнил Ломяго Килила, но не зло, а шутя. Можно сказать, отечески.

14

Они с Михаилом Михайловичем живут вместе вот уже сорок лет с лишним, но Анна Васильевна никогда не привыкнет к переменчивости его характера. Вот например: то сидел себе тихо на своем месте в институте, месте высоком и хорошем, то вдруг разбушевался из-за чего-то, Анна Васильевна даже и не помнит, из-за чего, начал воевать, отстаивать, публично выступать где надо и не надо, чуть не потерял и место, и партийный билет — и вдруг успокоился, утих, будто разом устал. Или загорелся дачным участком, который институт выделил по профсоюзной линии, копал, сажал, прививал, опылял, строил, радовался, а потом в одночасье остыл — навсегда. Анне Васильевне теперь приходится ездить туда одной. Ее привозит и увозит сын, а сам не остается, но, судя по некоторым приметам, бывает там без нее. С кем-то.

Или отношение к болезням. Любая мелочь его пугает, он прислушивается к себе, покупает какие-то травы, настаивает и пьет, при этом не любит, когда спрашиваешь, что с ним, огрызается, умалчивает, переживает в себе, один. Даже обидно. Свои же люди, почему не пожаловаться? А попал вот в серьезную переделку — и били, и ударился головой и, казалось бы, должен перепугаться. Нет, бодрится, веселится, убежал из больницы, весь какой-то энергично напряженный. Виктор велел присматривать, сказал, что это похоже на психологический шок.

Оно и правда, что-то у него там, в голове, явно перемкнуло. Возьмет книгу — бросит, включит телевизор — выключит, возьмет газету — отложит. И все как-то странно посматривает на нее. Вот опять взял газету и неожиданно принялся читать ее вслух. Что-то про политику; это Анну Васильевну всегда не очень интересовало. То есть, конечно, она была в курсе событий тогда, когда это было связано с учительской работой. Кроме преподавания биологии и химии она ведь была еще и классным руководителем, а классный руководитель — это воспитание, а где воспитание, там и политика. Насущные задачи, текущий момент, статьи в «Комсомольской правде» и просто «Правде», политинформации и тому подобное. Но вышла на пенсию — и будто ничего не было. Свои предметы помнит досконально, хоть сейчас ставь ее перед классом удоски, формулу любого соединения скажет наизусть, разбуди даже среди ночи, а вот политика выветрилась чуть ли не до полной пустоты. Недавно попала впросак, когда соседка что-то такое вспомнила про времена Андропова, и Анна Васильевна, поддакивая, сказала: да, в семидесятые годы было строже, но одновременно как-то проще, душевнее было меж людьми. Соседка изумилась и устроила форменный допрос: кто за кем был. Анна Васильевна окончательно запуталась, сказав, что после Брежнева был Косыгин, а за ним вроде... да, теперь вспомнила, Андропов, потом Горбачев, потом Ельцин, за ним Гайдар, Чубайс, а уж за ними Путин. Соседка долго смеялась, Анна Васильевна рассмеялась тоже: она не боится оказаться несведущей в пустяках. Нельзя же все на свете знать, каждый специалист в своем деле, я вас тоже могу спросить, чем отличается турнбулева синь от берлинской лазури — что скажете?

И вот Михаил Михайлович начал читать что-то о политике. Анна Васильевна крайне удивилась: он ей не только никогда не читал вслух, но и не очень-то с ней разговаривал. Молчаливый, замкнутый и, прямо скажем, тяжелый человек. Когда-то она, устав от его характера, решила припугнуть, объявив, что встретила одного человека и намеревается к нему уйти. Выслушал — и никакой реакции. То есть, конечно, переживал, ходил весь бледный, но молча. Только дня через два или три вдруг спросил:

— Так я не понял, когда уходишь? Или мне площадь освободить?

Она тогда сказала, что передумала.

Михаил Михайлович все читал, посматривая на нее. Закончил, сложил газету и спросил:

— Ну, и как тебе?

Анна Васильевна смутилась: она совершенно не уловила смысла статьи. И сказала:

— Интересно.

— Более чем! — воскликнул Михаил Михайлович. — Но ты-то как к этому относишься?

— Да как... Безобразие, конечно, — сказала Анна Васильевна, зная, что это безошибочная оценка любой нынешней газетной публикации.

— То есть тебе не нравится, что они делают?

— А кому нравится?

— Но ведь это твои ученики! Это ведь ты их этому учила!

— Я их учила химии и биологии, — мягко поправила Анна Васильевна.

— Ага! Вот они и химичат! А заодно биоложат! — на ходу выдумал слово Михаил Михайлович и остался этим очень доволен.

А потом звонил какому-то своему старому знакомому, бывшему юристу, консультировался с ним, какому наказанию можно подвергнуть человека, нанесшего без причины другому человеку тяжкие телесные повреждения. Юрист, видимо, выспрашивал подробности, потому что Михаил Михайлович все ему рассказал. Долго обсуждал с юристом разницу в терминах «по неосторожности» и «преднамеренно», возмущаясь тем, что одно и то же действие можно квалифицировать по-разному.

А на ночь глядя оскорбил Анну Васильевну. Он и раньше мог больно задеть словами, а тут просто ударил. Глядя на нее со странной улыбкой, сказал:

— Ты уж извини, что я на этот раз живой остался. Ничего, это поправимо.

Анна Васильевна не выдержала и заплакала. Он понаблюдал, хмыкнул и одобрительно кивнул:

— Хорошо плачешь. Достоверно.

15

Они с Чугреевым подробно всё обсудили, оформили и подготовили необходимые бумаги, Ломяго отнес их в следственный отдел своему приятелю Шиваеву, а оттуда они обычным порядком ушли к прокурору на предмет возбуждения уголовных дел по фактам преднамеренного нанесения гр-ном Карчиным Ю. И. телесных повреждений гр-ну Лемешеву М. М. показания гр-ном Карчиным Ю. И. и гр-ном без документов, назвавшимся Ходжяном Г. М., сопротивления представителям органов правопорядка с нанесением опять-таки телесных повреждений. Медицинские справки прилагаются. Свидетельские показания прилагаются. Служебные записки пострадавших милиционеров прилагаются. Протоколы Ломяго прилагаются.

Что же касается дела о краже сумки, то Ломяго доказал Чугрееву его бесперспективность. Свидетелей нет. На рынке всегда толчея. Может, и сперли, но разбери теперь, кто. Карчин то на старика бросился, то за пацаном побежал, ничего толком не знает и не видел. Получается заведомый «висяк», оно нам надо? Оно нам не надо, согласился Чугреев и позвонил друзьям из ДПС, чтобы эвакуировали машину Карчина на специальную стоянку.

Так прошел день.

Для Карчина и Герана он был ужасным. Карчин после второго нападения милиционеров не сразу успокоился, еще стучал в дверь и кричал. Ему пообещали надеть наручники и завязать рот. Пусть тогда хоть язык откусит себе. Карчин сел, привалился к колючей стене, поднял голову и закрыл глаза.

— Ничего, — попробовал утешить Геран. — Рано или поздно мы выйдем.

— Помолчи! — ответил Карчин сквозь зубы.

Он без конца думал об одном и том же: как выйти, как вырваться? Приоткрывая глаза, по десять раз смотрел то на дверь, то на окошко: нельзя ли что-то сломать? Понимал, что нельзя, закрывал глаза — и опять открывал, смотрел. Или проигрывал в уме сцену: вот сейчас он постучит, попросится в туалет, в коридоре собьет провожающего с ног, выхватит автомат. Найдет сначала этого лейтенанта и прошьет его очередью. Нет. Сначала поставит на колени, заставит рыдать и просить прошения. Но потом все-таки пристрелит. А потом побежит. Убьет всех, кто попробует встать на его пути. На улице остановит машину, выкинет водителя, помчится домой, схватит Лилю и Никиту — и в аэропорт. У них у всех годовая Шенгенская виза. И вот они уже в воздухе. И вот уже Париж, Вена, Мадрид, неважно. Он быстро снимает с тех карточек, что у него остались (а остались, слава богу), всю наличность, пока не арестовали счета. Наличности хватит на год, не меньше. А потом... А потом все будет еще лучше. Карчин представил все это неоднократно, в деталях — и уже собирался встать и постучать, но тут вошли, сами сказали: если кому надо в туалет, то пожалуйста. Карчин встал и пошел. В дверях ему нацепили наручники. Проводили до туалета. Сняли наручники, втолкнули. Туалет глухой, даже окошка нет, под высоким потолком лампочка. Он вышел, опять нацепили наручники, повели, тыча стволом автомата в спину. Их двое. Но хоть бы и один, Карчин понял, что не сможет выполнить задуманного. Все в нем иссякло.

Потом даже принесли каких-то, явно очень дешевых, пирожков и пластиковую бутыль воды, одну на двоих. Геран подождал, пока Карчин напьется, Карчин понял суть его вежливости, но благодарности не почувствовал. Теперь он чувствовал только боль — и в душе, и в теле. Такую сильную, тупую и давящую, что она показалась даже терпимой — именно из-за того, что была чрезмерной.

У Герана тоже болело все тело, болела голова. Били умеючи: по темени, по почкам, по другим болезненным местам, стараясь не оставлять следов, хотя все-таки оставили — вот на локте ссадина, и под глазом, чувствуется, набухает синяк. Но зато Геран в какой-то момент понял, о чем будет рассказ, который он сегодня обдумывал. Итак, вот начало: «Машина стояла у дома. Издали казалось, что она едет: пыль клубилась за ней. Но это была всего лишь шутка шального степного ветра, вырывающего из голой сухой земли последние частицы плоти. Машина никуда не ехала вот уже двадцать лет. И уже двадцать лет в этом доме никто не жил».

А дальше так: двадцать лет назад сюда, в большое, но далекое село, приехал молодой учитель. Не по призванию приехал, а просто запутался в своих амурных и прочих делах. Женившись, почти сразу же развелся, а тут другая вознамерилась от него родить, вдобавок он увлекся игрой в казино и на автоматах, заболел этим, проиграл все, что имел, понабирал взаймы и однажды поймал себя на том, что, глядя из окна своей квартиры на двери банка напротив, примечает, во сколько туда приезжает инкассаторская машина. Вот от этих бед и неприятностей он и убежал. В деревне ему скучно и противно. От тупых крестьянских детишек его тошнит. Особенно раздражает один паренек, выскочка, который вечно отвлекается, но, когда ни спроси, знает урок и даже однажды поправил его, когда он написал на доске что-то неправильное (надо продумать, какой предмет он ведет; напрашивается учитель словесности, но Геран не любит литературных аналогий). Учитель вызывает родителей паренька. Приходит мать. И изумляет его своей красотой, своим голосом, мягкостью, плавностью, улыбкой. Он начинает понемногу приглядываться к ней и к этой семье. Муж — обычный сельский труженик, умелец на все руки, но корявый, некрасивый, молчаливый. Трое детей. Хозяйство так себе, но вот муж, заработав неплохие деньги на уборочной, купил мечту своей жизни — машину. Радовался, катал всю семью. Ездили на машине купаться за пять километров от села на дальний омут. У села, видите ли, уже мелко и неинтересно показалось. Учитель начинает атаку. Женщина сопротивляется. Он старается. Она сопротивляется еще больше. Он старается изо всех сил. И вот она приходит поздним вечером на реку для решающего объяснения. Она просит его уехать. Учитель, потеряв терпение и не веря, что кто-то смеет ему отказать, прибегает фактически к насилию. Но ничего не успевает: их застает муж. Тут надо постараться сделать так, чтобы без скандала и криков. Никакого драматизма в стиле самодеятельного деревенского театра. Муж просто повернется и уйдет. Она бросится за ним, начнет объяснять. А он скажет: «Да ладно, мало ли. Я тебе верю». Учитель на другой день соберется уезжать, зайдет к ним, начнет ему тоже объяснять, что ничего не было. Муж и ему скажет: «Да ладно тебе. Мне даже приятно, что на нее образованный человек клюнул». И вроде все нормально, но через день он, пьяный, свалится на тракторе вечером в овраг и погибнет. В селе все будут говорить: надо же, ведь и не пил никогда... Такая вот история.

Она понравилась Герану. Хотелось домой, к письменному столу, на котором так уютно сбоку стоит аквариум, и чувствуешь себя иногда как бы на дне времени. Хотелось к Ольге.

Одно хорошо — Килила отпустили. Наверное, он давно уже дома, рассказал Ольге о том, что произошло. Или не рассказал?

Но Килила не было дома.

Килил не поверил, что Ломяго отпускает его просто так. Они в милиции не дураки тоже. Они поняли, что Килил ничего не расскажет и придумали: следить. Вопрос только в том, как будут следить. Следить можно по разному. Суют, например, незаметно в карман или еще куда-то такой маленький датчик, а сами смотрят у себя на экране, как ты перемещаешься. Килил не раз видел такие штуки по телевизору. И хоть ты куда беги и скрывайся — бесполезно.

И Килил решил обмануть наблюдателей. У него на всякий случай есть запасная одежда. То есть не на всякий случай, Килил недавно придумал план, как сделать, чтобы его не искали, когда он скопит денег на дом. Очень просто: оставляешь одежду на берегу пруда в парке, будто полез купаться и утонул. А сам уезжаешь в другой одежде. Она в свертке, а сверток в подвале соседнего дома, а ключ от подвала у него давно есть. Причем не украл, а просто взял: шел как-то мимо подвала, а ключ торчит в двери. Зачем, почему, какой пьяный слесарь оставил, неизвестно. Он его тогда просто вынул, вот и все.

Килил отправился к этому подвалу, открыл дверь, вошел. Там разделся и обследовал все карманы, все швы: хотелось найти устройство и рассмотреть. Но не нашел. Тогда просто переоделся и вылез в подвальное окно с другой стороны. Вылезая, думал: если за ним следят не с помощью электроники, а просто так, то, наверно, очень удивятся: вошел в подвал, а не вышел. Будут ждать, ждать, потом войдут, а там никого. Одежду отыщут вряд ли — она в яме за трубой, в пакете, присыпана землей, будто так все и было. Вот они с ума сойдут, ничего не понимая!

Но все-таки ради осторожности пошел в парк. Там прямая и длинная аллея, по бокам сетка-изгородь. Килил шел и оглядывался. Если кто-то и следил бы, спрятаться им негде. Разве что с вертолета смотреть, но вертолетов не наблюдается. Килил до вечера кружил по парку, сидел у пруда (и все оглядывался, озирался), потом вышел к метро, мешаясь с толпой, купил в переходе несколько пирожков-слоек, съел их. Там же, в переходе, купил дешевый фонарик. Вернулся в парк, по пути подобрав большой ржавый гвоздь. В парке нашел прямую и длинную жердь, камнем вбил гвоздь на конце и загнул.

А потом ничего не делал: сидел, дремал, ждал темноты.

В темноте пришел к автостоянке. Ворота открыты, лишь перегорожены шлагбаумом. В сторожке светится окно. Килил заглянул. Там сидел старик Каюпов, сменщик Герана. Это хорошо: он глухой и пьющий. Килил огляделся и прислушался. Оттуда, где были ремонтные боксы, слышались звуки и голоса. Кто-то засмеялся. Это показалось Килилу нелепым: нашел время смеяться.

Килил полез палкой в трубу, светя фонариком. Фонарик светил плохо, но и при этом свете видно было, что труба пустая. Как это может быть? Или все-таки взяли Самир с Расимом? Килил елозил палкой по трубе, и вдруг гвоздь за что-то зацепился, Килил посмотрел: гвоздь уткнулся куда-то вниз, будто сквозь трубу. Ага, вот теперь ясно. В ржавой трубе там дыра. В эту дыру и попала сумка. Килил потыкал гвоздем, приподнимая после этого палку, пытаясь зацепить сумку. Явно гвоздь тыкался во что-то мягкое, но не зацеплял. Килил вытащил палку, немного разогнул гвоздь, опять засунул, стал тыкать. И — зацепил. Осторожно поволок сумку к себе.

— Это кто там? Это чего там? — вдруг послышался голос сверху. Килил от неожиданности чуть не закричал. Повернул голову: старик Каюпов стоял на крыльце вагончика и всматривался.

— Это я, дядя Олег! — тонким, детским голосом ответил Килил, подтягивая сумку. Хорошо, что вспомнил имя Каюпова.

— Кто я?

— Да я же! — опасаясь раскрываться, сказал Килил, а сам все тащил сумку.

Каюпов, слыша, что это ребенок, немного успокоился.

— Я да я! Вас тут много, шустрики! — сказал Каюпов мирно. Он, наверно, подумал, что это кто-то из многочисленных детей здешних владельцев и работников. — А чего тут делаете-то?

Ему никто не ответил: Килил уже скользнул за ворота, прижимая к себе сумку.

16

Они были замечательно одинаковые, эти деньги. Килил сидел в подвале, куда залез очень осторожно, высматривая, нет ли засады, и разглядывал стодолларовые купюры в свете фонарика, зажатого подбородком — чтобы обе руки были свободны. Он уже пересчитал их. Сто штук, десять тысяч. Бумажки одна к одной, новенькие, будто даже не настоящие. Но, конечно, настоящие, такой солидный дядька не будет носить с собой фальшивки. У него тут и карточки всякие, и какие-то бумаги с печатями, и водительские права, и пропуск какой-то. Все это Килил рассмотрел.

Теперь можно ехать куда угодно, покупать дом и жить в нем сколько хочешь. Вопрос — когда ехать. Если он сейчас исчезнет, все всё поймут и начнут искать. Надо выждать хотя бы несколько дней. Как и раньше, болтаться у ларька, просить деньги. Он по-прежнему ничего не знает, ничего не видел.

А пока спрятать. Опять вопрос — всё спрятать или только деньги, а сумку с карточками и документами куда-нибудь подбросить? Придется спрятать всё. Иначе догадаются. Потому что какой же настоящий вор что-то возвращает? Ясно, скажут, это глупый ребенок. А Килил не глупый. И он отправился в парк. Ему однажды пришлось быть тут в темноте, и он помнит, что шел и чего-то все время боялся. А тут забрался в самую глушь и глубину и не боится. Наверно, потому, что не просто так, а по делу. Значит, когда что-то делаешь не просто так, а по делу, то не боишься. Эта мысль показалось Килилу очень умной и стоящей того, чтобы ее запомнить.

Парк замусорен, везде полно бутылок, обрывков бумаги, всяких пакетов. Килил подобрал несколько, закутал в них сумку, потом долго окапывал щепкой кусок дерна, вытащил его, подкопал еще, положил в яму сумку, впихнул дерн обратно — даже вблизи не поймешь, что там что-то есть. Килил заметил место: на одном дереве привязал к ветке тряпку, на другом осколком стекла вырезал полоску, у подножия третьего положил на земле три палки — две вкось, одна посредине. Получилось что-то вроде стрелы, но догадается только знающий. Тайник оказался в центре между этими тремя деревьями, от каждого дерева по пять шагов. Нет, от одного четыре. Это неважно. Главное — всё сходится в одном месте.

После этого Килил явился наконец домой. Мать привыкла, что он приходит, когда хочет, и ничего не спросила. Накормила картошкой. Картошка была старая, еще с прошлого сезона, потому что молодая на рынке стоит дорого. Килил ел и думал, что у него будет своя картошка. И огурцы свои, и помидоры. Но это летом. А на зиму придется солить и мариновать. Мать это делает, у нее полно банок. Надо как-нибудь понаблюдать, поучиться вприглядку.

О Геране мать не спросила: он должен появиться утром, когда кончится смена.

Килил поинтересовался как бы между прочим, не приходил ли кто? Она удивилась: кто может прийти? Твои друзья к тебе не ходят, да ты и не водишься, я смотрю, ни с кем. Кто мог прийти?

Да я так, сказал Килил.

17

К ним никого не подселили ни вечером, ни ночью, а утром принесли чай в пластиковых стаканах, несколько кусков хлеба и даже кусок колбасы, довольно большой. Карчин ел с отвращением, но старательно: набирался сил.

— Кормят, значит, мы им еще нужны, — сказал Геран.

Карчин не отозвался. Он выстроил план поведения. Не возмущаться, не сопротивляться, выразить готовность к сотрудничеству. Изобразить даже покаяние. Вернее, страх. Они же любят, чтобы их боялись. Что им нужно? Ясно что — деньги. Пообещать. Тысячу, десять. Заставят написать какую-нибудь бумагу — написать, ничего страшного. Лишь бы выйти на волю, и все повернется для них другим боком. Таким боком, что они запомнят на всю жизнь.

Карчин аккуратно постучал в дверь. Открылось окошко, показалось лицо охранника. Уставилось.

— Ваш этот, лейтенант, он уже здесь? — спросил Карчин.

— У нас лейтенантов много.

— Ну, такой... — Карчин описал Ломяго.

— Это Игорь, Игорь Денисович. Не видел.

— Когда придет, скажите ему, пожалуйста, что я готов.

— Чего готов?

— Он поймет. Скажите — готов.

Геран после этого диалога некоторое время молчал, а потом спросил со всегдашней своей улыбкой:

— Действительно надеетесь на его понятливость?

И Карчин опять ему ничего не сказал.

Геран же, испытывая беспокойство, думая об Ольге, гадал: зачем его держат? Попытаются содрать денег? Надеются с его помощью подействовать на Килила? Обвинят в нападении на милиционеров? Или для острастки? Или просто так, ни за что — держат и держат, не задумываясь, зачем? Очень, кстати, возможный вариант.

Карчина вскоре увели.

Ломяго встретил его сухо, официально.

— Ну? — спросил он. — Как построим дальше отношения? Будете опять скандалить?

— Ничего я не буду, — сказал Карчин, и Ломяго кивком головы отправил сопровождавшего Карчина охранника за дверь.

— Слушай, лейтенант, — сказал Юрий Иванович. — Я погорячился, согласен. Мы все погорячились вообще-то.

— Я не горячился.

— Допустим. Я что хочу сказать. Давай разойдемся по-хорошему.

Ломяго удивился несуразности формулировки:

— Что значит разойдемся? У нас тут не базар и не это... Не дома на кухне муж с женой. Разойдемся... Скажет тоже.

Карчин понял, что придется ублаготворять милиционера больше, чем он намеревался.

— Слушайте, товарищ лейтенант, — сказал он почти просительно, — вы же понимаете, о чем я.

— Не понимаю! — холодно сказал Ломяго.

— У меня серьезная работа. Семья. Репутация. Мне скандал не нужен. Я человек ответственный, не жулик какой-нибудь. То, что произошло, это же недоразумение. И я готов его разрулить любым способом. Любым, понимаете?

— Ясное дело, что готовы. Дошло, наверно, что с вами тут не шутки шутят! Человека чуть не угробили, на милиционеров напали, это знаете на какой срок потянуть может?

Слово «срок» Карчину не понравилось, но зато интонация Ломяго ободрила. Эту интонацию он знает наизусть: сварливая, фальшиво-гражданственная интонация мелкого служаки, который кочевряжится, набивая себе цену.

— Да все я уже понял! — сказал Карчин с должным смирением, обещая себе в душе, что Ломяго жестоко отплатит ему за каждую минуту унижения. — Я поэтому и говорю: на все готов.

— Вот и хорошо, — похвалил его Ломяго. — Значит и нет вопросов. Отдыхайте, ждите. Завтра к вечеру переведем вас в сизо, потому что больше чем трое суток держать тут не имеем права.

— Какое еще сизо?

— Следственный изолятор, — охотно объяснил Ломяго.

— А тут что?

— А тут КПЗ, камера предварительного заключения. То есть временного содержания.

Опять всколыхнулись в Карчине гнев и злоба. Встали комком в горле так, что возникло физическое ощущение помехи, хотелось сглотнуть, но горло вдруг так пересохло, что не получалось. Помолчав, он сказал:

— Товарищ лейтенант, зачем эти меры? Я законопослушный гражданин. Давайте дам подписку о невыезде, залог внесу, что там еще надо, я не знаю.

— И я не знаю! — не утешил его Ломяго. — Не я теперь решаю эти вопросы, между прочим.

— А кто?

— Следователь. И даже не он, а прокурор, у него сейчас дело на рассмотрении.

— Даже так?

— А как еще? У нас тут не частная лавочка: захотел — взял человека, захотел — отпустил! Я свою работу выполнил, дальше с вами начнет следователь работать и так далее. У нас ведь как? Один рыбу ловит, другой потрошит, третий жарит. Я только ловлю, — поделился вдруг Ломяго особенностями своей работы.

Это хуже, думал Карчин, глядя на Ломяго и догадываясь, что тот по каким-то причинам не может или не хочет уладить дело полюбовно и с материальной пользой для себя. Это хуже — с одной стороны. С другой, если теперь всему дан официальный ход, если все легализовано, то можно будет пустить в действие нормальные рычаги. Для этого требуется только одно: позвонить Линькову. Линьков его попечитель и покровитель, Линьков в курсе его дел, Линьков сам дважды был под следствием и знает, что к чему.

— Игорь Денисович, — сказал он, и у лейтенанта чуть вздернулась бровь: подследственный уже имя-отчество разузнал, знак добрый! — Игорь Денисович, вы даже не представляете, сколько на мне всего! Я веду несколько государственно важных проектов, «Стар-трек» в том числе, наверняка слышали, газеты то и дело пишут. Не говоря о том, что жена сейчас сходит с ума, она же не знает, где я, а позвонить вы не разрешили, — упрекнул Карчин. Но упрекнул мягко, чтобы не злить лейтенанта, не упрекнул даже, а сочувственно пожурил: понимаю, дескать, что ваша служба и опасна, и трудна, поэтому не во всем скрупулезны бываете.

Ломяго воспринял это вполне добродушно. Он знал, что теперь придется вступить в контакт с защитниками Карчина всех рангов и мастей. Родственники, влиятельные знакомые и, главное, вся эта чиновничья свора, которая будет стремиться отбить своего. Что ж, он к этому готов, он на это пошел сознательно — да и давно пора проучить этих зарвавшихся хамов, взяточников и коррупционеров. Шиваев, следователь, с ним, между прочим, вполне солидарен в этом вопросе, да и прокурору Софьину только дай на зуб чиновника, он эту братию терпеть не может. Так что, как говорится, е-два — е-четыре, теперь ваш ход.

— Позвонить хотите? Пожалуйста! — сказал Ломяго и придвинул телефон к Карчину.

Первым делом Карчин набрал номер Линькова. Кратко и четко, с некоторым даже веселым недоумением в голосе обрисовал ситуацию: вчера его обокрали, он задел одного старика по ошибке, потом с милицией вышли некоторые недоразумения, они немного в претензии (тут Карчин покосился на Ломяго и улыбнулся ему). Короче говоря, дали вот возможность позвонить, поскольку задержали, надо бы что-то сделать, сами понимаете.

Линьков сообразил не сразу, переспрашивал. Задавал при этом такие вопросы, на которые трудно было ответить. Например:

— Что ж ты им не сунул сразу, Юрий Иванович?

— Обокрали, говорю же...

— Позвонил бы жене, еще кому-то, чтобы привезли.

— Телефон в машине остался.

— Они что, совсем идиоты? Не дали бы тебе телефон, если бы ты сказал, что хочешь попросить денег привезти?

— Тут немного сложнее...

— Что сложнее?

Кое-как, окольными выражениями, Карчин объяснил Линькову: нужен юрист, но не такой юрист, какие работают в структуре самого Карчина, а адвокат. Авторитетный, толковый, знающий. Пусть сейчас же приступит.

Линьков наконец все понял и пообещал немедленно начать действовать.

Ломяго слушал и смотрел, усмехаясь и как бы говоря: ну-ну, посмотрим.

Карчин попросил сделать звонок жене, Ломяго разрешил.

Карчин успокоил Лилю, сказав, что попал по недоразумению в милицию, задержали, абсолютно ничего серьезного, скоро выпустят.

Ломяго на этот раз прокомментировал:

— Не обещали бы раньше времени.

— Я не обещаю, но успокоить ведь надо?

Ломяго согласился и даже разрешил сделать третий звонок, на службу. То, что Карчин узнал в результате этого разговора, его огорчило. Его все ищут, он всем нужен, это понятно, но больше всего звонят и беспокоятся по поводу развлекательного центра: у него ведь первые, они же последние, экземпляры документов, без которых все замерло. Недаром же он их даже в машине не оставил, свернул аккуратно в трубочку и сунул в сумку. Предстоят очень неприятные объяснения: они ведь украдены.

И Карчин после этого разговора спросил Ломяго:

— А что с моим делом? Почему мальчишку, кстати, отпустили? Деньги — черт с ними, там документы очень важные.

— Он несовершеннолетний, не имею права держать. Учитывая недоказанность.

— Какая вам еще доказанность нужна? Поймали фактически на месте преступления!

Ого, подумал Ломяго, как он сразу приободрился и осмелел. И сказал:

— Не так все просто. Свидетелей нет, есть только ваши предположения.

— Как это предположения? Вы же сами вчера...

Карчин не стал продолжать. Мало ли что было вчера. И лучше вернуться к теме не здесь и не сейчас, а когда его выпустят.

Ломяго же сделал сугубо внимательное лицо: дескать, слушаю, что вы имеете мне сообщить? И, не дождавшись, кивнул: молчите? — вот и славно. И вызвал охранника для препровождения Карчина обратно.

18

Их теперь легко распознать, М. М. видит и различает их даже издали. Он сидит на балконе и смотрит, как они идут к метро, к троллейбусам и автобусам, к своим машинам во дворах и на стоянках. Среди них практически нет оккупантов, только прислужники, что, как начал догадываться М. М., фактически одно и то же. Оккупанты где-то прячутся. Напрямую с ними борьбу вести невозможно. Следовательно, надо бороться с прислужниками. Всегда и везде.

Он сегодня проснулся в начале того времени суток, которое люди называют утром. Начало этого периода они еще умеют угадать по восходу солнца, но вот когда утро переходит в день, не знает никто. Говорят: «одиннадцать часов утра». И: «двенадцать часов дня». Следовательно, конец утра и начало дня потеряно где-то в промежутке.

Впрочем, неважно.

М. М. встал со своего приспособления для сна и привел его в положение для сидения. На супружеском лежбище — спальном устройстве для двух разнополых людей, находящихся в браке (то есть имеющих официальное свидетельство о социально-экономическом сожительстве), он спит очень редко. Он не понимает смысла нахождения рядом людей, если они не общаются. Это неудобно, тесно, да и просто негигиенично, учитывая регулярный в нашем климате грипп и другие инфекционные заболевания.

В комнате, предназначенной для выведения из организма продуктов химически переработанной пищи и омовения кожных покровов, М. М. все вывел и оросил эти самые покровы влагой из приспособления с дырочками. (Казалось бы, можно просто сказать: водой, но М. М. знает, что это давно уже не вода, а черт знает что, поэтому влага — точнее.) Почистив полость рта и удалив с лица выросшие за вчерашний день и за ночь кончики вторичных половых признаков, М. М. приготовил с помощью высокой температуры огня субстанцию средне-жидкой консистенции на основе влаги и измельченных, обработанных особым способом зерен овса. И употребил ее.

Потом сидел на огороженном выступе из стены, т. е. на балконе, наблюдал за идущими внизу людьми.

Дождавшись, когда проснется женщина, живущая с ним, М. М. попросил ее сопроводить его в лечебное учреждение, обслуживающее территорию, на которой находится их дом.

Там пришлось довольно долго сидеть в очереди у двери с табличкой «Хирург».

Наконец можно было войти.

Мальчик мужского пола... (Ибо есть и девочки мужского пола). Мальчик мужского пола лет сорока... (Точно так же бывают и девочки лет сорока, но и женщины лет восьми.)... Мальчик мужского пола лет сорока, в белом халате, энергичными звуками изо рта, сопровождавшимися колыханием его довольно рыхлого тела, привлекал к себе сексуальное внимание своей ассистентки, женщины женского пола, лет двадцати, с довольно красивыми по современным меркам геометрическими параметрами тела. С неохотой прекратив это занятие, он обратил внимание на М. М. Продезинфицировав руки с помощью куска моющего вещества, он размотал с головы М. М. белое и узкое полотно, издал губами высокий и резкий звук и сообщил, что с такими повреждениями нужно обращаться в больницу. М. М. сказал ему, что уже был там, его отпустили. Мальчик велел женщине подать какую-то мазь и обработал ею рану, говоря при этом, что за последствия он не отвечает. После этого начал записывать что-то быстрым равнодушным почерком. М. М. потребовал показать. Мальчик переглянулся с женщиной и спросил с хамской улыбкой (т. е. улыбкой раба жизни, оказавшегося хозяином какого-то ее момента):

— Вам-то зачем?

— Надо, — твердо сказал М. М.

Мальчик пожал плечами и дал прочесть. Там значилось:

«Жалобы: боль в голове вследствие падения и ушиба, легкое головокр-е. Осмотр: ссадина, рассечение кожи. Диагноз: ушиб головы, повр. кожи. Лечение: мазь...» — что-то латинскими буквами, потом еще латинскими буквами и еще латинскими буквами — сразу несколько названий.

— Не пойдет, — сказал М. М.

— Не понял, дедуля! Что значит не пойдет? Кто из нас тут врач?

М. М. не стал отвечать на глупый вопрос. Да, он не врач, но и мальчик не врач или не в первую очередь врач. В первую очередь он послушный прислужник режима. Режим, как теперь понимает М. М., значительные усилия направляет на то, чтобы его не заметили. Поэтому все плохое, что бывает с людьми, он склонен преуменьшать. Вот и дает соответствующие задания лекарям. Теперь понятно, почему раньше, когда М. М. случалось прийти в поликлинику, если называть ее общепринятым фальшивым словом, ему всегда писали вместо гриппа простуду, а вместо сердечной боли — «неприятные ощущения в области сердца». И тому подобное.

— Вы тут пишете: жалобы на боль и легкое головокружение. Я на это не жаловался.

— Ну и что? Если я этого не напишу, то получится, вы просто так пришли!

— Я пришел с объективной причиной, а не с жалобами. Так и следовало написать.

— У нас форма...

— Далее! — не дал ему продолжить М. М. — Не ушиб головы, а черепно-мозговая травма. Разве не так?

— Черепно еще может быть, а мозговая — откуда я знаю? Я ваши мозги не видел! — проявил мальчик остроумие, т. е. способность говорить смешно о том, что не является смешным.

— Так мне в больнице сказали! — жестко отреагировал М. М. — Так что будьте добры!

— Дорогой мой, — обиделся мальчик и стал фамильярным, — если я так напишу, меня спросят, почему я тебя в больницу не отправил!

— Вы прекрасно знаете, что никто вас не спросит! Далее. Что это вы вот тут мне понаписали?

Мальчик, вздохнув и в очередной раз переглянувшись с женщиной, пояснил:

— Лекарства. Этим я вас мазал, а это будете принимать.

И выписал рецепт. М. М. не преминул заметить:

— Тут много написано, а вы мне один рецепт даете.

Мальчик махнул рукой:

— Мало ли что написано, это для проформы. А нужен только этот антибиотик, чтобы заражения не было. И будете теперь на перевязки ходить.

М. М. понял: лишние лекарства есть способ оккупации симулировать должную заботу о болящих. Но все-таки потребовал, чтобы мальчик написал справку с указанием диагноза, настаивая на черепно-мозговой травме.

— А вот это, дед, ты гонишь! — выразился мальчик непонятно, как все они выражаются, не заинтересованные в том, чтобы стал ясен истинный смысл их речей. — Тебе куда справку нести, в милицию, что ли? Я-то дам, но лучше обратиться в независимую судебно-медицинскую экспертизу.

М. М. сухо поблагодарил, требуя все-таки выдачи справки, зная, что ни в какую экспертизу обращаться не будет. Если к слову «экспертиза» добавляют «независимая», то любому понятно, какая из этого получается нелепица. Нет, посудите сами: эксперт — это знаток, специалист, узнаватель сути. Или он узнаёт суть — или не узнаёт, ибо суть всегда одна. «Независимый эксперт» — все равно что «мокрая вода» или «летающий летчик». Впрочем, пожалуй, бывают и нелетающие летчики... Может, есть и сухая вода?

С этими размышлениями и справкой М. М. вернулся к месту своего постоянного физического пребывания. То есть домой.

19

— Им какая разница, есть за что брать, нет за что брать? Взяли и все! — объяснял Расим Ольге, которая пришла на стоянку, обеспокоенная тем, что Геран не вернулся вовремя домой. Пришла и узнала: мужа забрали в милицию. В какую милицию, с какой стати забрали, неизвестно. Расим улыбался симпатичной женщине и говорил с нею снисходительно-шутливо — по-другому он с женщинами не говорит, да и не понимает, как можно с ними общаться всерьез.

Самир же, присутствовавший здесь, обязан был помнить о деле. Он сказал:

— Ваш сын виноват. Украл что-то, а сюда прибежал, они пришли, искали. Нам зачем такой позор? Скажите Герану, что он у нас больше не работает.

— Кто украл? Кирилл? Что украл? Вы не путаете? Он вчера домой пришел.

— А что, если украл, нельзя домой прийти? — сострил Расим и засмеялся.

— Да нет, но... Его-то не взяли.

— Тоже взяли, — сказал Самир. — Значит, отпустили: он ребенок. Его спросите, а не нас.

Ольга нашла Килила на рынке, где он вечно зачем-то шляется.

— Ты почему не сказал ничего? Где Геран? И чего они болтают, будто ты что-то украл?

— Не крал я ничего, они напутали! Очень мне надо. А дядю Герана забрали за то, что без паспорта был.

— Как это без паспорта, у него всегда паспорт с собой!

— А его другой милиционер взял. Один взял, а другой сказал, что он без паспорта. А потом он там с милицией это самое... Ну, подрался немного. Вот и держат.

— Ничего не понимаю! Расскажи нормально!

— Я нормально и рассказываю...

Тут Килил увидел Ломяго. Тот ведь не сидел попусту в конторе, его дело — работать на земле. Вот он и обходил, как обычно, подведомственную территорию.

Килил показал на него матери:

— Этот мент дядю Герана забрал.

— Не мент, а милиционер, — поправила Ольга, всегда следившая за речью своих детей. — Пошли к нему.

— Вот еще!

Килил тут же скрылся в толпе, Ольге пришлось одной подойти к милиционеру. Представилась, сказала, что тревожится, попросила обрисовать ситуацию. Ломяго обрисовал: сын ее, который, между прочим, тут попрошайничает, подозревается в воровстве. И подозрения еще не сняты. А Геран взят за отсутствие документов, а потом устроил в милиции дебош, по этому делу и пойдет под суд.

Ольга, сдерживаясь, помня, что в любой жизненной ситуации нужно сохранять присутствие духа, усомнилась насчет документов. Ломяго нехотя пояснил: действительно, забрал их какой-то человек из Тверского отдела, с него и спрашивайте. Забрал для проверки и унес. Но нам-то какая разница, кто унес, сказал Ломяго. Факт налицо: человек без паспорта. И это ему не дает права хулиганить.

— То есть вы его забрали якобы за отсутствие паспорта, а он сопротивлялся, так? — пыталась Ольга понять суть происшедшего.

— Без всяких якобы! — настоял Ломяго. — И не сопротивлялся, а просто-напросто напал.

Ольга узнала, где конкретно содержится ее муж, можно ли принести ему еду, тут же, на рынке, схватила кое-что и помчалась туда, где находился Геран. Свидание ей не разрешили, передачу взяли. Поразмыслив, Ольга решила ехать в Тверской отдел. Ей казалось, что появление паспорта сразу же облегчит участь Герана.

Если бы не его гордость!

Но так уж сложилось: все ее мужья были гордыми, свободолюбивыми людьми. Отец Полины, Толик, шофер экспедиции, в которую Ольга попала на практику после окончания геологического техникума, не терпел указаний насчет того, как ему жить и работать. Если надо, мог, выпив двести граммов спирта, проехать, не отдыхая, полторы тысячи километров. А если не видел надобности, то не соблазнишь ни спиртом, ни коньяком, ни водкой, ни уговорами. А уж приказывать вообще бесполезное дело. Ольге он сказал тогда: «Тут плотность населения — один настоящий мужик на тысячу квадратных километров. Так что, хорошая моя, жениться я собираюсь только лет через двадцать, имей в виду на всякий случай. Компрене?»

Отец Гоши, рок-музыкант Макс Лайдо, к которому она пришла предложить свои тексты для песен, связав свою судьбу не с геологией, а с работой во Дворце культуры АЗЛК, где и базировалась группа Лайдо, ничего не говорил о женитьбе, для него такого понятия вообще не существовало. Он был очень популярен в ту пору, когда гремел русский рок, после каждого концерта он осчастливливал какую-нибудь девицу, но Ольгу держал при себе больше других, почти полгода, и даже однажды сказал: «Был бы я нормальным, я бы только с тобой жил. Но ты же не выдержишь моего бл... характера». Ольга пообещала выдержать, он не поверил. Теперь о нем ничего не слышно. Лет пять назад мелькнуло смутное сообщение в какой-то газете — то ли спился и стал наркоманом, то ли уехал на Запад, то ли совместил: уехал на Запад и там спился и стал наркоманом.

Отец Килила, красавец-казах Учугов, от которого Килил почему-то не взял ни черточки, встретился Ольге в трудное время, когда она искала работу, он взял ее в напарницы — возили всяческий товар широкого потребления в Казахстан и обратно; Учугов обосновался в ее квартире, доставшейся Ольге от широкой души Лайдо, который оказался в течение короткого времени наследником жилья умерших бабушек и по отцу, и по матери. Учугов, правда, не регистрировал отношений с Ольгой, а потом и вовсе привел молодую женщину и сказал, что Ольгу он очень любит, но без этой женщины не сможет жить. Если бы Ольга была одна, она, возможно, согласилась бы с этим положением вещей. Но — дети. Двое растут, третий на подходе. Материнский инстинкт оказался сильнее любви, она стала гнать Учугова. Тот сердился, а его женщина устраивала дикие скандалы, крича, что Ольга сама отсюда вылетит в два счета. Ольге пришлось обратиться к одному бывшему другу, из очень серьезной организации, в тот же вечер пришли двое людей без формы, но с форменными лицами, поговорили с Учуговым, и тот исчез вместе со своей женщиной.

Так что фактически Ольга до Герана ни разу не состояла в браке, хотя говорила (и уверенно считала), что трижды была замужем. И Герану об этом говорила, и тот поверил, не обратив внимания на чистоту ее паспорта.

Геран оказался из всех самым духовно близким человеком для нее. С предыдущими все-таки было больше чувств. То есть секса, не могла не признать Ольга, хоть и замешанного не только на физиологии, а на эмоциональном притяжении. С Гераном тоже все это есть, но никто так ее не понимал, никто так не проникал в глубины ее переживаний. С ним легко и понятно, будто с детства знали друг друга и росли в одном дворе. Но почему-то не оставляло ощущение тревоги, предчувствие беды. И что же — вот она?

Ольга не хотела в это верить.

Ломяго признался ей, что фамилии тверского лейтенанта не запомнил. Но обнадежил, что проблем не будет: у лейтенанта на щеке большая родинка, а на губе довольно заметный шрам. Не бандитский нож, не пуля, скорее — заячью губу в детстве зашивали. («Я еще подумал, — добавил Ломяго, — чего он усами не закрывает? Наверно, не растут».)

По этой примете Ольга и попыталась найти милиционера. Ей сразу же сказали фамилию: Чистотелов, направили в один из кабинетов. Ольге повезло: лейтенант был там. Он долго не мог понять, чего от него хотят. Или делал вид, что не понимает. Наконец залез в ящик стола, пошарил в нем и достал паспорт Герана. Она вспыхнула радостью, но оказалось — рано.

— Я вам его отдать не могу, — сказал Чистотелов.

— Почему это? Я его жена, вот мой паспорт, смотрите!

— Не положено. Могу отдать только ему в руки. Пусть приходит, разберемся.

— Да в том-то и дело, что его из-за этого и задержали, понимаете?

— Тогда еще проще: пусть присылают официальный запрос.

— Но это сколько времени пройдет! Я его жена, почему мне нельзя взять его паспорт и отнести ему?

— Потому что порядок такой.

— Какой же это порядок, это волокита, извините! Я что, его паспортом в преступных целях воспользуюсь?

— Не исключено, между прочим! — сказал Чистотелов строго и со знанием дела. — Откуда я знаю, какие у вас с мужем отношения? Может, вы хотите паспорт порвать и выбросить, а его из дома выгнать?

Тут произошло неожиданное. Чистотелов не учел, что за плечами Ольги был большой жизненный опыт. Он не знал, что ей приходилось во время поездок с Учуговым попадать в неприятные ситуации и мгновенно ориентироваться в них. И уж конечно не мог представить, что эта женщина ради своего мужа готова на самые решительные поступки. Поэтому паспорт он не сунул сразу же обратно в ящик, а небрежно бросил на стол. И вот Ольга, метнувшись упругим молодым движением, схватила паспорт и сунула его за лиф. И сказала, отходя спиной к двери и благодарно кивая:

— Вот спасибо, товарищ лейтенант! Поступили по совести! Так оно всегда и надо!

И вышла из кабинета.

Чистотелов, не сразу опомнившись, бросился за ней, выскочил и увидел, что Ольга уже свернула в коридоре за угол. Бежать за ней? Кричать? Но он вдруг вспомнил, как был свидетелем сцены, когда задержанная старуха, приведенная в отдел, тоже вырвала у сопровождавшего ее сержанта какие-то бумаги, упала на них, прямо на пол, лежала и кричала: «Не дам! Убивают! Милиция!» Он помнит, каким идиотом выглядел сержант, стоявший над ней, весь красный и недоумевающий, он помнит, как смеялись все над ним. А с этой тетки тоже ведь станется: и ляжет на пол, и заорет. И как он объяснит товарищам, которые без того считают его карьеристом, цепляющимся за любую мелочь, лишь бы проявить себя? И Чистотелов, плюнув, скрылся в своем кабинете.

После этого Ольга зашла к нотариусу, где с паспорта сняли копию и заверили ее.

Она пришла с этой копией, показала ее дежурному и потребовала, чтобы мужа перестали считать неопознанным человеком. Дежурный направил ее к Шиваеву, ведущему дело. Шиваев сказал, что за паспорт спасибо, но личность и без того установлена, суть не в том, суть теперь в том, как и что решит прокурор.

20

Они одолели прокурора Арсения Петровича Софьина звонками. Кстати, давно пора таким, как он, работникам, исполнение должностных обязанностей которых связано с необходимостью сохранения независимости мнений и самостоятельности действий, предоставлять стационарные или мобильные телефоны с конфиденциальными номерами; пусть эти номера знает лишь ограниченное количество лиц. Конечно, среди этих лиц рано или поздно окажется кто-то недобросовестный, поэтому телефон все-таки могут узнать посторонние. Что ж, есть способ защититься и от этого: менять номер, к примеру, раз в три месяца. Вот тогда всякий прокурор будет говорить только и исключительно по делу, только и исключительно с теми, кто необходим.

Есть, конечно, секретарша Надя, милейшая и исполнительнейшая женщина, и она, конечно, фильтрует звонящих: большинству отвечает, что Арсений Петрович в настоящий момент отсутствует или занят, а персон особо важных просит подождать, связывается с Софьиным и далее поступает в соответствии с его распоряжениями: соединяет или не соединяет. Она мастер в своем деле; это вообще главное качество, за которое ценятся секретарши: умение с лету, с первых слов звонящего понять, кому, как и что ответить. Нельзя же всем отказывать, равно как и нельзя соединять со всеми подряд. Но сегодня и Надя растерялась от такого количества звонков по поводу задержанного Ю. И. Карчина. Большинство она все-таки на свой страх и риск отшила, а с остальными Арсению Петровичу пришлось объясняться. И с каждым новым объяснением его раздражение росло. Он созвонился с Шиваевым, чтобы выспросить о нюансах и частностях, узнал их и после этого говорил с ходатаями уверенно и четко.

— Дело в производстве, прошу не беспокоиться. Подробности? Никаких секретов: избил пожилого человека и устроил дебош в милиции... Недоразумение? Отнюдь. Есть свидетели, есть протоколы... Отпустить? На каком основании? Мелочь? Я так не считаю... Послушайте, давайте без экивоков: вы предлагаете не считать преступление преступлением?.. Хотелось бы знать, какой смысл вы вкладываете в выражение «мы с вами свои люди»? Вы разве из системы прокурорского надзора? Я не расследую, этим занимаются другие люди! Но меру пресечения выбираю я!

В последнем пункте Арсений Петрович слегка лукавил, рассчитывая на юридическую неграмотность телефонных собеседников: под расписку о невыезде задержанного может отпустить и следователь. У него, само собой, возникнут неприятности, будет служебное разбирательство, но — не более. Однако Шиваев этой возможностью пользоваться не собирается.

При этом Софьин с некоторым удовлетворением чувствовал себя этаким крючком-законником, сухим, даже черствым — каким на самом деле всегда виделся ему идеальный прокурор, для которого не существует ничего, кроме буквы закона. Русскую эту ментальность, что де судить надо не по закону, а по совести, давно пора выбросить на свалку. По совести? По чьей, простите, совести? Закон один, записан черным по белому. А совести одной на всех нет, она нигде ничем не записана — если не считать заповедей в различных священных книгах. Да и там заповеди, надо заметить, иногда весьма отличаются.

Конечно, жизнь сложна и разнообразна, Арсению Петровичу за долгую практику не всегда случалось приблизиться к идеалу, но по крайней мере старался: и вот уже пенсия на носу, а чего-то такого, за что было бы смертельно стыдно, за плечами Софьина нет. Возникают просто иногда необоримые обстоятельства, когда ничего нельзя поделать.

В довершение всего в приемную самозванно вперся адвокат Ясинский. Личность известная, мелькающая на страницах газет и даже в телевизоре. Выступает на громких процессах, защищая интересы известных политиков и богачей. Мог бы стать собственным адвокатом какого-нибудь миллионера и славно жить на твердые проценты (такая сложилась практика: личный адвокат получает с годового дохода клиента именно определенный процент; не худо устроились!). Но Ясинский еще молод, честолюбив, еще не натешился славой, коловращением рядом со многими знаменитостями — ну и наращивает себе цену, чтоб если уж стать чьей-то собственностью, то владельца выбирать не из последних.

Софьин адвокатов не любит, он подозревает, что у большинства их них, особенно удачливых, очень быстро появляется что-то вроде профессионального заболевания: абсолютная уверенность в том, что не существует закона, который нельзя вывернуть наизнанку, сопряженная с фантастической фанаберией. Да еще абсолютная востребованность: в преступном обществе, деморализованном сверху донизу, вдоль и поперек, адвокаты не остаются без дела.

Софьину стало даже интересно, чего это он приперся и что будет говорить. Велел Наде впустить нахала. Артподготовка была серьезной, думал он, какова теперь будет атака?

Ясинский выглядел раздраженным и даже обиженным. Он явно занялся этой мелочью по просьбе кого-то, кому по каким-то причинам не мог отказать. И вот теперь вольно или невольно надо поддержать репутацию, добиться положительного результата. Софьин выслушал Ясинского, чтобы понять, какой именно результат требуется. Выяснилось: всего лишь хотят, чтобы Карчина выпустили под залог или расписку. Ясно. Не скрывая, надеются, что, вызволив подопечного, не дадут ему уже вернуться.

Софьин начал приводить свои резоны, почему нельзя этого сделать — голосом нарочито нудным, официальным. Ясинский слушал и со скукой смотрел на плакатик, который он видел в кабинете чуть ли не каждого прокурора — на радость хозяевам и для устрашения посетителей: «Если вы еще на свободе, то это не ваша заслуга, а наша недоработка». Он быстро понял, что Софьин почему-то вцепился в это дело. Вряд ли по долгу службы или в силу принципиальности характера. Просто прокурорам и судейской братии время от времени хочется продемонстрировать, что они тоже люди. Они ведь на окладах сидят или, кто понаглей, берут взятки, их задевает, что кто-то в свое время сделал правильный выбор и теперь стал много выше их если не по социальному статусу, то по уровню обеспеченности.

Проверяя эту гипотезу, Ясинский задал несколько вопросов и понял, что она верна. Что ж, действовать уговорами в таких случаях бессмысленно. Придется применить метод цепной реакции, к которому Ясинский прибегал не часто, но очень не хотелось тянуть, долго заниматься этим пустяком. Золотой запас связей следует расходовать экономно, однако и время — деньги. И Ясинский, ни с чем выйдя от Софьина, немедленно позвонил Гудорову, которого крепко выручил месяц назад, Гудоров позвонил Лукашевичу, Лукашевич имеет прямой выход на Газзатова, Газзатов лучший друг Кирко, Кирко не по телефону, а лично изложил суть самому Поимцеву. На этом цепная реакция достигла пика и пошло в обратную сторону: Поимцев позвонил Макушеву, Макушев Жебровскому, Жебровский — Блабаку. И уж Блабак, позвонив Софьину, устроил тому маленький ядерный взрыв: чего, дескать, херней занимаешься там? Больше нету проблем, что ли? А дело с таможенниками, с подпольным швейным цехом, где десятки людей проходят, там у тебя уже полная ясность? Почему не докладываешь тогда? Ах, нет ясности? Тогда, Арсений Петрович, будь ласка, пинком под зад этого, как его там, раз за него такие люди такой шумбурум устроили, и давай займемся серьезной работой! Прищучить гада следует, но кто тебе мешает это сделать в последовательном порядке?

Софьин дал указание Шиваеву. Тому было, в общем-то, все равно, но он все-таки продержал в своем кабинете Карчина не меньше часа, прежде чем отпустить его. У Бориса Шиваева такое хобби: озадачивать людей. Например, возьмется обнадеживать задержанного с поличным мелкого вора.

— Что ж ты глупостями занимаешься? — сердобольно спрашивает он спившегося парня лет двадцати пяти. — Не можешь, что ли, работу найти?

— Не получается, — угрюмо отвечает парень.

— А квалификация у тебя есть?

— Нет. Образование среднее незаконченное.

— Ну, грузчиком на рынок тогда иди.

— Я бы пошел, здоровье не позволяет.

— А что такое? — натурально тревожится Шиваев. — Сердце, диабет?

Парень не может понять, шутит следователь или всерьез. Лицо вроде доброе, внимательное.

— Грыжа у меня, — говорит парень. — В армии, в стройбате заработал.

— Плохо, — сочувствует Шиваев. — Но неужели ты на бутылку не мог денег найти? Схватил в магазине среди бела дня, надо же! Совсем голову потерял?

— Болел с похмелья, — честно отвечает парень. — Просто помирал.

— И ведь первый раз, наверно?

— Само собой. Больше никогда не буду!

— Что же мне делать с тобой... Мать, отец есть?

— Мать только.

— Братья, сестры имеются?

— Один я у нее...

— Беда... Другие миллионы воруют, а если ту же водку, то прямо грузовиками, и ничего, а тут за бутылку — в тюрьму. Не обидно тебе?

— Еще как! А может, я как-нибудь отработаю? Как-нибудь вообще? Заявление напишу, что больше никогда! если после этого хоть раз поймают — пусть тогда хоть и десять лет! А? Помогите, пожалуйста!

— Да и так думаю... Ты, значит, кормилец у матери?

— Вроде того. Она, правда, сама работает еще...

— Все равно плюс: один у матери, кормилец.

И Шиваев начинает размышлять вслух, ища, что может служить основанием для того, чтобы отпустить бедолагу. В строку идет и незначительная стоимость украденного, и неадекватное психическое состояние вследствие похмелья, и отсутствие работы, и грыжа, полученная в армии, и даже неоконченное среднее образование. И, когда парень уже чуть ли не сияет, уверенный, что его отпустят через считаные минуты, Шиваев, вздохнув, произносит:

— Нет, брат. Придется тебе сидеть!

У парня вытягивается лицо, а Шиваев, бросив игры, гневно гремит над ним:

— Что, не ожидал? А чего ты хотел? Здоровый мужик, тебе бы пахать на общество, на себя, семью завести, детей, а ты бутылки таскаешь — и не первый раз, я уверен, в этом магазине за месяц восемь мелких краж, ясно, что твоих же рук дело, да моя бы воля, я бы вас топил просто, развелось дармоедов, только нацию позорите!

И т. д.

Но любит Шиваев ошеломить и иначе. Несколько дней подряд, в частности, мытарил одного мелкого чиновничка: тот проходил свидетелем, явился к Шиваеву так весело, будто позвали чаю попить, небрежно глянул на предъявленный незначительный документ, один из многих, фигурировавших в деле, признал, что он его подписывал — и все посматривал на часы; хватит, дескать, заниматься ерундой, отпускай, начальник. Шиваев не только не отпустил, но засадил его в предвариловку, а потом шаг за шагом убедительно доказывал ему, что его безответственная подпись имела колоссальные последствия, что он вольно или невольно получается чуть ли не главный фигурант в деле, что все валят на него, что сидеть ему не меньше десяти лет — и пусть спасибо скажет, если не дойдет до расстрела. Бедный чиновник перестал спать и есть, всему поверил, рыдал, как женщина, и умолял Шиваева найти смягчающие обстоятельства, даже попытался покончить с собой: не найдя ничего острого, стал грызть вены руками. Совсем то есть потерял человеческий облик. Тут Шиваев его и помиловал: велел привести из камеры и, не вдаваясь в объяснения, объявил: «Вы свободны!» Это был миг его торжества, момент бескорыстной радости: видеть, как отчаявшийся человек, уже наполовину умерший, на глазах возрождается, оживает — и начинает бурно благодарить, жать руки и называть спасителем... За такие минуты и любит Шиваев свою работу.

Поэтому он не отказал себе в удовольствии еще раз подробно расспросить Карчина о случившемся, усомнился в каждом факте, в каждой детали и, когда Карчин уже был уверен, что его и на этот раз не выпустят, и начал откровенно нервничать, Шиваев, захлопнув папку с делом, сказал: «Ну что ж, пока вопросов нет, вы временно свободны. До суда!» И дал подписать обязательство о невыезде. Огорчило Шиваева только то, что Карчин не обнаружил особой благодарности и, вместо того чтобы попрощаться, сказал глупую, на взгляд Шиваева, фразу: «Ну ладно, теперь посмотрим!»

— Угрожаете, что ли? — усмехнулся Шиваев. — Между прочим, я вам пропуск еще не выписал.

Карчин, как того и следовало ожидать, испугался и сказал почти заискивающе:

— Я не угрожаю, с чего вы взяли? Я просто...

— Просто, сложно... — проворчал Шиваев. — Берите пропуск, и мы еще увидимся. Неоднократно. И посмотрим, кто посмотрит.

Карчин взял пропуск и вышел, на этот раз молча.

21

Они, самые родные люди на земле, уже ждали его: Лиля и Никита. Ждал также помощник Ясинского, молодой человек, который представился просто именем: Володя. Для Юрия Ивановича не воздух воли, не ощущение бескрайнего неба над головой и твердой почвы под ногами, а сын, которого он обнял, почувствовав запах дома, стал тем, что его окончательно убедило: он свободен!

Первым делом помчались выручать машину. По пути Карчин рассказывал жене и Володе о том, что произошло в милиции. Лиля продолжала плакать, но уже и смеялась, Володя слушал внимательно, без улыбки. Впитывал информацию, которая ему была известна в общих чертах: получив задание от шефа, он уже успел кое-что разузнать. Юрий Иванович вслух планировал: сейчас взять машину (Лиля захватила запасные ключи) и сначала, хоть много дел, все-таки домой. Ему просто необходимо смыть с себя эти паскудные ощущения, он пропитался вонью окружающих тел, которыми с течением дня камера наполнялась все больше. Насмешил старик, вошедший с криком: «Не могут человеческий обезьянник построить, с решеточкой, открытый, тут же у вас дышать нечем, гады!» После дома на службу. Но уже сейчас надо продумать, во-первых, как выручать сумку, которую, сто процентов, украл пацан, а милиция, и это тоже сто процентов, намерена факт кражи похерить, не надеясь ее раскрыть, во-вторых, каким образом не оставить без последствий избиения и унижения (когда Карчин говорил об этом, голос его невольно дрогнул непереносимой обидой, а Лиля сжала его руку). Наверное, надо заехать и пройти освидетельствование по поводу синяков и ушибов.

Володя напомнил, что есть и в-третьих: заведенное на Юрия Ивановича дело по поводу избиения старика.

— Не избиение, а недоразумение! — уточнил Карчин.

— Возможно, — согласился Володя. И, следуя указаниям Ясинского и собственным соображениям, начал давать советы.

Главное — успокоиться. О мести поганым ментам лучше не думать. Они сами достаточно мстительны, поэтому попытками найти правду можно их только раздразнить и побудить раздуть дело со стариком.

— Они людей мордуют — и это оставлять безнаказанным? — возмутился Карчин.

Володя объяснил: наказания все равно добиться невозможно. Это раз. Их все равно никакими наказаниями не переделать. Это два. И они от этого только озлятся, что никому не нужно. Это три. Поэтому оптимально все-таки: пренебречь. Не соглашаться ни в коем случае, что оказывал сопротивление, но и не настаивать на том, что милиция вела себя неправильно. В результате появится возможность взаимных уступок к обоюдной пользе. Далее. Адрес старика известен, надо навестить его, договориться, заплатить ему, в конце концов. Проблем, скорее всего, не будет — тем более что он выписался из больницы в тот же день, значит, ничего серьезного. Самое трудное — с малолетним воришкой. Похоже, его в самом деле отпустили с концами, да и как иначе? Скорее всего, он все-таки успел куда-то спрятать сумку, но никакая милиция не способна заставить его сознаться. Несовершеннолетний, что с него взять? Поэтому придется действовать через семью, чтобы она в свою очередь подействовала на негодника; семья, кстати, многодетная, бедная, это нам на руку. Как действовать, лаской или таской, Володя берется выяснить, если Карчин даст ему такое задание.

Карчин слушал резоны Володи хмуро, недовольно, но в итоге не мог не согласиться. Да еще поглаживающая рука Лили, ощущение обретенного привычного мира и нежелание оказаться там, где только что был, пусть даже в качестве человека мстящего и карающего. Совсем недавно Юрий Иванович был убежден, что нет такой силы, которая остановит его в деле справедливого возмездия, сладострастно, с жгучей ненавистью мечтал и грезил о том, как будут просить у него прощения и Ломяго, и каждый из этих скотов, что прикасались к нему, и вот уже, кажется, не хочет этого. Отходчивы мы и незлобивы, мысленно укорил себя Карчин, но при этом ощутил привычное уважение к своей доброте и устремленности на позитив, что всегда помогало ему вершить жизнь и любить ее, поэтому Юрий Иванович сказал:

— Ладно, Володя, действуй. Кстати, а где я тебя видел?

1

Карчин не зря почувствовал к Володе Шацкому, помощнику Ясинского, доверие и симпатию: он угадал в нем родственного себе человека. Володя не просто любит, он обожает проблемные ситуации. Жизнь представляется ему чередой веселых головоломок, которые предстоит решить, и чем они трудней, тем лучше. Один из самых характерных поступков его школьного детства: заклеил последние страницы задачника по математике, чтобы не было искушения заглянуть в ответ и под него произвести необходимые действия.

А еще он ценит оптимальность и оригинальность решения. Сын мамы-корректора и папы — отоларинголога поликлиники, т. е. людей небогатых, он решил выучиться на юриста. Задача: не ущемить своих запросов и потребностей. Решение: бесплатные юридические консультации по телефону. Он расклеил объявления, посыпались звонки охочих на халяву и юридически безграмотных людей. Каждому обратившемуся Володя говорил, что его вопрос не так прост и требует детальной проработки с последующей личной встречей. При встрече клиенты были осчастливлены подробнейшей информацией и ценными практическими советами. И очень часто, даже почти всегда, забывали о своих халявных побуждениях и выражали свою благодарность юному юристу в денежной форме. Володя не отказывался.

Учеба кончилась. Задача: обзавестись солидной клиентурой. Решение: добиться известности, ибо узнаваемая физиономия, как понял Володя, гораздо важней, чем количество выигранных дел. Именно поэтому он, с детства эрудированный, проник в клуб «Что? Где? Когда?», а потом стал участником телевизионной игры, в ней его и видел Карчин. Видели и некоторые прочие и сразу прониклись доверием, потому что абы кого в игру не позовут, и уже готовы поручить свои дела, платя при этом высокие гонорары. Что и требовалось доказать.

Но важна еще и репутация в профессиональных кругах. Задача: заслужить ее. Решение: либо делами, либо близостью к авторитету. Поэтому Володя и стал помощником Ясинского, и светлая тень репутации этого могучего человека, хоть тоже еще молодого, теперь падает и на него.

Так что Карчину определенно повезло.

Получив от Юрия Ивановича санкцию на действия и кое-какую информацию о семье малолетнего вора, которую сам Карчин выведал от его отчима, в частности, о возможном влиянии на пацаненка брата и сестры, Володя посетил эту семью вечером, надеясь застать если не всех, то хотя бы кого-нибудь.

2

Ольга встретила его неприветливо.

— Вы там разберитесь сначала, в милиции, кто на самом деле украл, а потом оговаривайте моего сына! У нас презумпция невиновности, между прочим!

— Я не имею к милиции никакого отношения. Я независимый адвокат.

— Прямо уж независимый! Независимых адвокатов не бывает! — усомнилась Ольга, не подозревая, что самостоятельно пришла к тому же выводу, который сделал другой герой нашего повествования, М. М., по иному, но в чем-то сходному поводу.

— А я все-таки независимый, — холодно сказал Володя, не растрачивая свой шарм попусту перед этой домохозяйкой.

— Ладно, мне это все равно! Но разговаривать с вами, пока мужа не выпустят, не буду! — отрезала Ольга.

— А за что его держат?

— Да ни за что! Врут, будто бы он на милиционеров напал! Ясное дело, они сами напали, схватили, посадили! Или не знаете, как у нас относятся к лицам нерусской национальности?

— Знаю.

— Откуда? — вгляделась Ольга в неопределенное лицо Володи.

— Я сам еврей.

— Ну, евреев пока еще на улицах не хватают за то, что они евреи!

— А он у вас кто?

— Удин, кавказский такой народ. Но он, между прочим, интеллигент, он писатель! — Ольга метнулась в комнату, достала из книжного шкафа и принесла показать книгу Герана.

Володя взял ее, пролистнул и положил на стол.

— И хоть бы объяснили по-человечески, что надо! — продолжала возмущаться Ольга. — Денег? — соберу, принесу! Нет, придумали нападение, сволочи!

— Хорошо. Я обещаю: выпустят.

— Вот когда выпустят, тогда и будет разговор!

Володе пришлось на другой день навестить Шиваева. Тот его выслушал, думая о чем-то своем, и вызвал Герана.

— Такое дело, Геран Макарович, — неожиданно повеличал он его по имени-отчеству, но тот, вместо того чтобы оценить, поправил:

— Маркарович.

— А?

— Маркар, если правильно.

— Почему?

— Потому что такое имя.

— Да? Интересно. Я о чем говорю: за вашего, будем так говорить, подельника вступились важные люди. Таково у нас социальное равенство!

Володя внимательно слушал, стараясь понять, с чего так откровенен следователь и почему ему вдруг так приболело социальное равенство. И из продолжения речи Шиваева скоро понял это.

— Вот что, Геран... Маркарович. Мы знаем, что зачинщиком драки был гражданин Карчин. Вы, так сказать, попали под горячую руку. А он у нас и старика избил, и в камере, получается, набуянил. Да, сейчас мы его отпустили под подписку о невыезде, но от ответственности он не уйдет. Поэтому делаем так: пишете показания, и мы вас тоже отпускаем под подписку. Хорошо?

Геран кивнул.

— Давайте я вам помогу составить эту бумагу, — тут же предложил Володя. — Если следователь не против, конечно.

— Да ради бога! — запросто согласился Шиваев. — Вон в тот уголок садитесь и валяйте.

— Как вы можете мне помочь? — спросил Геран. — Вас там не было.

— Формулировки! От формулировок очень многое зависит! От нюансов! Не мне вам объяснять, сами же писатель!

— Кто писатель? — удивился Шиваев.

— Геран Маркарович. Вот, — и Володя предъявил книгу Герана, которую выпросил у Ольги с большим трудом, убедив ее, что она может очень пригодиться.

Шиваев вертел в руках книгу и посматривал на Герана: наверное, никак не умещалось в его голове, что люди с такой (понятно какой) внешностью и национальностью тоже могут что-то там такое писать и даже издавать.

Геран смотрел на свою книгу, как на чужую. Вернее, чужой она показалась тут; он давно уже знает, что и вещи, и книги выглядят по-разному в разных местах; он помнит, как заслуженный пиджак отца с орденскими планками, казавшийся праздничным и солидным в родном селе, в аэропорту, когда пришлось покидать родину, выглядел убогим, мешковатым, почти нищенским.

— Ну, раз я писатель, — усмехнулся Геран, — то в нюансах как-нибудь сам разберусь.

— Писательские и юридические нюансы — разные веши! — убеждал Володя.

Но Геран все-таки стал писать бумагу сам.

Он понимал: это очередное искушение, которое подсовывает жизнь. Он понимал, чего от него ждут: Шиваев четко обозначил задачу. Но Шиваев не знает, что Геран давно уже положил себе за правило не шкурничать, не унижать себя, добиваясь себе чего-то за счет других людей — это его право и обязанность по отношению к действительности и к самому себе. Он написал сухо и просто: такого-то числа в такое-то время он был задержан за то, что не имел при себе паспорта, который только что был изъят у него сотрудником милиции, о чем задержавшим было известно; будучи помещен в камеру, был избит охраняющими милиционерами за компанию с другими заключенными в связи с тем, что они выразили словесный протест по поводу условий содержания. Инкриминируемое ему нападение на них является неправдой. Причин ни для заведения дела, ни для задержания он не видит. Подпись, число.

Шиваев прочел, хмыкая, и швырнул бумажку Володе: полюбуйся, дескать. Володя полюбовался. Казалось бы, он, как представитель интересов Карчина, должен протестовать против документа, порочащего Юрия Ивановича. Но это решение только поверхностному уму кажется верным. На самом деле Володя уже видел эффектную сцену в своем исполнении на суде, когда он скажет, что данный документ составлен под давлением, чему свидетели и он сам, Шацкий, и, естественно, тот, кто писал. И это будет дискредитацией методов следствия, Шиваев запоздало откроет рот, не понимая, что случилось, тупо вспомнит, что ведь адвокат сам помогал составлять бумажку! Но помощь, господа, дело недоказуемое, а клеветническая бумажка вот она! При этом узник сейчас будет выпущен, как Володя и обещал его жене. Изящно? Очень. На уровне красивых решений парадоксальных вопросов, часто задаваемых в игре «Что? Где? Когда?».

И Володя сказал Герану:

— Вы странный, честное слово! Я же говорил: юридические нюансы — не ваше дело. У вас тут сплошные мнения, а не факты! Почему вы считаете, что вас задержали за отсутствие паспорта, а не за то, что вы могли оказаться каким-либо образом причастны к краже, поскольку вы отчим этого мальчика? А если и за отсутствие, с какой стати вы считаете, что всем известно, будто его кто-то изъял?

— Вот именно! — поддакнул Шиваев.

— Далее. Что за оборот: «Инкриминируемое нападение»? Ничего вам не инкриминируют пока! Вас просто просят описать, как было! Насколько я понимаю, напал на милиционеров Карчин. И даже из камеры их выкинул, разве не так? Было это или не было? Вы, как писатель, обязаны говорить правду!

— Я за других не отвечаю. А если вы намереваетесь моими руками подбросить веток в костер, на котором вы почему-то кого-то хотите изжарить, то я для этой роли не гожусь!

Шиваев при этих словах с досадой наморщил лоб, как двоечник на сочинении по русскому языку, запутавшийся в придаточных предложениях, а Володя воскликнул:

— Да никто вашими руками ничего не собирается делать! Чем объяснять, давайте я сейчас сам напишу, и вы увидите, как это делается. И правдиво, и без ущерба для кого-либо!

И Володя за пару минут набросал такой текст:

«Я, Ходжян Г. М., будучи задержан для выяснения личности по причине отсутствия у меня на момент задержания паспорта и находясь в камере временного содержания, стал свидетелем конфликта, переросшего в драку, с участием Карчина Ю. И. и Митченкова П. П. (так звали отпущенного уже командированного), в которую пришлось вмешаться сотрудникам милиции. Я преднамеренного участия в драке не принимал. Каких-либо претензий не имею, считаю действия сотрудников милиции правильными».

Закончив, Володя дал бумажку сперва Шиваеву.

Тот одобрил, заметив:

— Насчет того, что претензий не имеет, лишнее. Еще бы он имел!

А Геран читал долго, вникая в каждое слово.

— Чего вы там еще ищете? — не выдержал Володя. — Что тут неправда? Драка была? Была, это факт. А ваше «в связи с тем, что...» — это уже трактовка! Участие Карчина и Митченкова факт? — факт! Что милиция вмешалась — факт? Факт!

— Не вмешалась, а избила.

— Товарищ еще посидеть хочет, — сделал вывод Шиваев.

— Минуточку! — сказал Володя. — Я вижу, Геран Маркарович, вы совсем в нюансах не разбираетесь! Вот смотрите: футбольные фанаты устраивают погром. Милиция их задерживает, наводит порядок. И при этом иногда даже бьет! Бьет, понимаете? И что — не надо этого делать? А как остановить хулигана, бегущего на тебя с металлическим прутом? Только ударить, понимаете? Это есть необходимая мера пресечения! Так и в нашем случае! Вы пишете: выразили словесный протест. Но уверяю вас, милиция прекрасно знает, как близко от словесного протеста до физических действий! И ее дело, вы это обязаны знать, как грамотный человек, заниматься профилактикой! То есть не дожидаться преступления, а предотвращать его!

Володя поневоле разгорячился. Шиваев слушал его, с трудом сдерживая улыбку, но это не была улыбка иронии, это была, пожалуй, горделивая улыбка, которую нелегко бывает скрыть людям, когда их хвалят в глаза. Этот адвокат видит суть, думал Шиваев, он в нескольких словах сумел описать специфику милицейской работы. Память плохая, вот беда, хорошо бы повторить это при случае, а не получится. Хоть списать слова проси — но неудобно.

— Нет, но выходит, — все еще сомневался Геран, — что они принимали участие, а я нет.

— Как это? Где это вы видите? Тут четко написано: преднамеренного участия не принимал! Но мог принять непреднамеренное. Понимаете?

— Понимаю. Преднамеренное — когда тебя бьют, а ты защищаешься, а непреднамеренное — когда тебя бьют, а ты спокоен.

— Опять вы за свое! Ну, думайте, как хотите, главное — для вас такая формулировка скорее плюс, чем минус. А с ними будут разбираться отдельно, вас это не касается, и эта бумажка повлиять на ход разбирательства никак не сможет!

Геран подумал. Кажется, в самом деле, в тексте этого ловкого адвоката нет ничего такого, чего можно впоследствии стыдиться.

И он переписал его, отдал следователю и был отпущен после выполнения необходимых формальностей.

3

Полина была дома, когда Геран пришел с Володей, она собиралась лечь спать. Геран, извинившись, сказал, что должен ненадолго сходить к жене на работу: показаться ей, успокоить.

Володя представился Полине, объяснил, что, с одной стороны, будет защищать интересы ее отчима, а с другой, должен принять меры к тому, чтобы Кирилл вернул украденное, от этого всем будет хорошо, если же не вернет, всем будет плохо.

— Мне не будет, — сказала Полина. — И Геран мне не отчим. А что он сделал, зачем его защищать? А Килька что-то украл? Впервые слышу. И я спать хочу вообще-то.

— По ночам работаем?

— По ночам работаем.

— Что за работа, если не секрет?

— Танцую в ночном клубе. Еще есть вопросы?

— А в каком? Хотелось бы посмотреть при случае.

Название клуба Володе ничего не сказало: он по таким местам не ходок. Но не стал углубляться в эту тему. Растолковал Полине, что произошло с отцом и что украл ее братец.

— Ну, допустим, а я-то при чем, не понимаю?

— Вы своего брата... почему Килька, кстати?

— Кирилл. Картавит, поэтому Килька или Килил. Прозвище.

— Ясно. Вы своего брата все-таки хорошо знаете. Чем его соблазнить, чтобы он вернул сумку?

— Понятия не имею. Я в детях не разбираюсь совсем, не знаю, что у них в голове.

— Он не просто ребенок, он ваш брат.

— Он маленький совсем, мы с ним не общаемся. О чем я буду с ним говорить? Извините.

Полина, разговаривая, втирала в кожу лица какой-то крем, заходила в ванную, потом пошла в комнату — вела себя свободно, не стесняясь. Так ведут себя девушки, которые привыкли в присутствии посторонних непринужденно заниматься собой. Володя, встав на пороге ее комнаты, быстро и внимательно огляделся. Вещи, разбросанные повсюду, белье, флакончики с духами, мобильный телефон, часы — все достаточно дорогое. Сама же комната выглядит бедно и захламленно. Так содержат жилье, к которому равнодушны, не чувствуют его своим домом. Временное. Сюда не приглашают гостей — да и кого, зачем? Здесь Полина только отсыпается, вся ее жизнь протекает в других местах. В том же ночном клубе или где-то еще.

— Неужели вам брата совсем не жалко? — задал Володя вопрос, уже зная ответ на него: конечно, не жалко, Полину другие люди абсолютно не интересуют.

— При чем тут жалко, не жалко? Я что могу сделать?

— Могли бы подбрасывать денег, чтобы он нищенством не занимался. Или вы этого тоже не знали?

— С какой стати подбрасывать? У него мать есть. А я не миллионерша.

— Но зарабатываете достаточно.

— С чего вы взяли? И я же сказала, слушайте, я спать хочу! Можете на кухне Герана подождать.

И Полина хотела закрыть дверь, но Володя, улыбнувшись, вошел в комнату и сел в кресло.

— Не понял! — сказала Полина в мужском роде — так, как говорят, наверное, ее знакомые мужчины, солидные и авторитетные люди, и этим восклицанием Полина вольно или невольно дала понять, что любой из этих мужчин может возникнуть по первому зову и горой встать на ее защиту.

— А что тут понимать? — усмехнулся Володя. — Мой клиент, у которого сумку украли, человек очень влиятельный и очень вредный. Он из-за вашего брата начнет трясти всю вашу семью, он вам жизни не даст. Вас, например, будут проверять: что за клуб, что за работа...

— Ага, еще скажите, что я проституцией занимаюсь.

— Не занимаетесь? Впрочем, это неважно. Важно, что хозяева вашего клуба — или что там на самом деле — будут очень недовольны таким к себе интересом. Они на вас обидятся и скорее всего уволят.

— Наплевать, не пропаду. С моими данными, извините, устроиться не проблема. Мест много!

Полина отвечала уверенно, но Володя видел в ее глазах тревогу и беспокойство. Он на правильном пути, надо гнуть дальше. И он гнул.

— В другом месте будет то же самое. И в третьем.

— Это вы что, угрожаете мне, что ли?

— Конечно.

— Да?

Полина рассмеялась, но получилось у нее это не слишком натурально.

— Знаете что! — сказала она и кивнула на телефон. — Сейчас вот сделаю один звонок, и с вами будут говорить совсем другие люди! Ясно?

— Сделайте. Мне интересно, как отреагируют эти совсем другие люди на то, что вы оказались замешаны в какую-то историю.

— Да ни в какую историю я не замешана, ты чего вообще? Совсем, что ли? Пришел и начал тут! — закричала Полина по-простому, по уличному.

Теперь Володе все стало окончательно ясно, он увидел эту девушку отчетливо. Ума не палата, школу кончила кое-как, учиться дальше не захотела, да и способностей нет, есть зато кое-какая внешность и неплохая фигура. Устроилась сначала, к примеру, официанткой в том же клубе, а потом взяла несколько уроков, начала танцевать стриптиз. Время от времени у нее появляется спонсор, содержатель, друг, называется по-разному. Вряд ли надолго: спонсоры желают общаться не только телесно, они желают еще и поговорить, а кругозор у девушки, судя по нескольким книжкам с яркими обложками, валяющимся в комнате в разных местах, не весьма широкий. Ни особых мечтаний, ни жгучих желаний у нее нет, кроме: быть хорошо одетой, кататься на красивых машинах с представительными мужчинами, а потом, не очень торопясь, выйти замуж за богатого и доброго человека, который исполнял бы все ее прихоти.

— Я ничего не начал, — слегка успокоил Володя Полину. — Я просто рассуждаю.

— Рассуждает он! Чего тебе надо вообще?

— Так я сразу и сказал, чего мне надо, а ты сама начала тут. Мне надо, чтобы ты поговорила с братом. По душам. Попробовала понять, чем его можно соблазнить, напугать и так далее. Очень простая задача.

— Попробовать я могу, но не ручаюсь.

— Вот и договорились.

Теперь Володя осмотрел Полину уже вне задачи, отвлеченней. Неплохая девушка, все параметры в его вкусе. У него ведь еще не вполне решена проблема удовлетворения сексуального голода. Время от времени он перекусывает проститутками, при этом только так называемыми элитными, очень дорогими. С ними безопаснее, они не пропускают через себя десятки клиентов за месяц и, главное, среди них есть действительно очень красивые. А в сексуальности Володи эстетическая составляющая играет очень большую роль, его либидо, как он сам мысленно иронизирует, очень пугливо, его может подавить родинка неприятной формы, морщинки у глаз, лишняя складка на талии, неудачный прикус зубов — и т. д., и т. п., то есть формы тела должны быть почти идеальными, а очертания лица если не абсолютно правильными то как минимум безусловно привлекательными. В Полине все хорошо и ладно. Ему давно хочется взять за умеренную сумму под покровительство девушку, с которой можно встречаться два-три раза в неделю, иногда даже и показаться в свете, при условии, что она будет очаровательно улыбаться и молчать, красивую, молодую, обязательно чистоплотную, что же до душевной порядочности, она ему пока ни к чему, он ее будет искать в невесте, будущей жене — вряд ли раньше чем через семь-восемь лет.

При этом Володя считает устаревшим постулат, что нельзя мешать дело с чем-то личным. Во-первых, очень даже можно, более того, успешней всего продвигается то, что связано с личным интересом, во-вторых, регулярное удовлетворение сексуального голода тоже дело — и вполне практическое.

— А ты девушка ничего, — сказал Володя. — У тебя сейчас есть кто-нибудь?

— Конечно, — ответила Полина.

— А то можно бы поговорить.

— Поговорить всегда можно.

— У меня завтра бассейн в четыре часа. Дня, — уточнил Володя. — Ты плаваешь?

— Люблю вообще-то.

— Так я заеду? Поплаваем и пообщаемся.

— Оригинально. Обычно в ресторан приглашают или к себе в загородный дом.

— Рестораны, я думаю, тебе и так надоели. И загородных домов навидалась.

— А ты уверен вообще, что я та, за кого ты меня принимаешь?

Володя понял, что Полина спохватилась: вдруг он считает ее дешевой и неприхотливой девушкой, с которой можно обойтись по минимуму? И решил ее успокоить:

— Если бы я тебя за кого-то принимал, я бы сразу спросил, сколько ты стоишь за час.

— Тоже верно. Ладно, идем в бассейн.

Тут появился Геран с отпросившейся на полчаса Ольгой. А с ними и Килил.

4

Килил был готов к расспросам. Если уж мент его отпустил, поверив ему, то другие тем более не страшны и не опасны. Сумка в надежном месте, доказательств нет, свидетелей нет. Чистая работа! — ободрил себя мысленно Килил выражением из какого-то фильма.

Шацкий сначала говорил со всеми вместе, потом, видя, что Килил в присутствии взрослых и сестры только хихикает и хамничает, попросил разрешения побеседовать с ним наедине; для этого Геран и Ольга, переглянувшись, разрешили ему пройти в свою комнату. (Кухня им была нужнее: Ольге не терпелось накормить Герана, поохать над ним, немного поплакать, в кухне это как-то уютней и уместней.)

— Вот что, Килька, — весело сказал Володя Килилу, — деваться тебе некуда!

— Деваться человеку всегда есть куда! — тут же отбрил его Килил, чтобы тот понял, с кем имеет дело.

— Ошибаешься! — еще веселей воскликнул Володя. — Допустим, деться найдется куда, но только временно. Или навсегда на кладбище, тебе об этом рано думать. Я что хочу сказать. Вот ты сейчас спрятал сумку. И думаешь: пережду немного, а потом все успокоится, я деньги достану и начну жить, как король. Каждый день есть мороженое и шоколад, куплю себе ролики, хороший компьютер, буду на нем в самые лучшие игры играть. Так вот: ошибаешься. Там кроме денег очень важные документы и бумаги. Хозяин поручил мне сказать: если ты вернешь эти документы и бумаги, он подарит тебе тысячу долларов. Я ему скажу, что ты поставил условие: две. И он согласится, я тебя уверяю!

— Не брал я ничего, — сказал Килил.

Шацкий будто не заметил и продолжал.

— Я понимаю, чего ты боишься. Взрослые всегда обманывают. Ты боишься, что если сознаешься, тебя заставят все вернуть. А то и в колонию посадят. Но я тебе предлагаю то, что менты никогда не предложат: не имеют права. Ты берешь оттуда эти самые две тысячи, а остальное подбрасываешь туда, куда я тебе скажу. Почему две? Потому что если больше, хозяин обидится. Ты подбрасываешь, хозяин очень рад, а ты, главное, ни при чем! Ведь никто даже не будет знать, что это ты подбросил.

— Не брал я, сказано же! — повторил Килил.

И опять Шацкий словно не заметил.

— Ты возразишь: я буду знать. Но мне никакого интереса тебя выдавать. У меня интерес один: вернуть документы и бумаги, понимаешь? А если ты, например, в милицию подбросишь, нет гарантии, что они это не присвоят. Это единственный вариант, Килька, голубчик ты мой. Иначе с тебя не слезут. Хозяин за ноги тебя подвесит, рано или поздно ты сознаешься. А так — и деньги при тебе, и никто тебя больше не тронет. Ты хоть представляешь, сколько это — две тысячи?

— А чего представлять? Не брал я!

Володе очень захотелось дать Килилу кулаком по голове. По темечку, где ерошатся жесткие волосы (жесткость волос всегда казалась Шацкому признаком некоторой дебильности). Но он сдерживался и размышлял. Ребенок, конечно, это всегда проблема. Но надо учиться с этим справляться. В конце концов, будут же у него когда-то свои дети, надо заранее, пользуясь случаем, изучать детскую психологию (впрочем, Шацкий был уверен, что психология его детей будет очень сильно отличаться).

В это время позвонил Карчин, спросил, как обстоят дела.

— Движутся, — ответил Володя. — Я как раз с ним сейчас общаюсь.

— Мне надо, чтобы они не двигались, а чтобы бумаги у меня на столе лежали! — закричал Карчин. — Пусть все возьмет, сучий выродок, пообещай ему все десять тысяч, а остальное пусть сейчас же вернет! Сейчас же, Володя, срочно, ты даже не представляешь, насколько это нужно!

— Сделаю все возможное, Юрий Иванович.

Карчин в своем кабинете сидел с заместителем Юшаковым, к которому в последние дни сходилась вся информация. Ситуация складывалась нехорошая. Если бумаги в ближайшее время не отыщутся, ничего не останется кроме как повторно сделать тот же круг, то есть пройти заново все восемнадцать инстанций. Юшаков не к месту вспомнил, как в студенческие годы у него была украдена зачетная книжка и пришлось восстанавливать около пятидесяти подписей, подтверждающих сдачу экзаменов и зачетов, вот он тогда побегал! Юшаков улыбнулся, вспомнив милые студенческие огорчения и тут же сделался серьезен и озабочен, поняв, что Карчин сейчас его лирического настроения разделить не в состоянии.

Ожидается куча сложностей: человек, вчера подписавший, сегодня может оказаться в отпуске, а сидящий на его месте начнет осторожничать, потребует разъяснений, пояснений, будет созваниваться с отдыхающим начальником и т. п., а если начальник и не в отпуске, и не в командировке, тоже нет гарантии, что второй раз подпишет: изменилось настроение, изменилась позиция, изменилось мнение, закралось подозрение: не хотят ли вместо прежнего подсунуть другой документ, будет внимательно изучать... Клади на каждую инстанцию в самом лучшем случае два дня, итого тридцать шесть, больше месяца, в строительстве это огромное время!

Юшаков, оказывается, уже готовил почву: звонил в эти самые инстанции и объяснял с печалью, что у Юрия Ивановича украден документ, который теперь придется подписать еще разочек, чистая формальность, пустяк. Но почти все отнеслись к происшествию не как к пустяку. Одному почему-то очень не понравился сам факт кражи и то, что его подпись теперь станет видна неизвестно кому. Второй решил, что воровство — выдумка и усмотрел намерение его как-то обойти. Третий, не вникая, сразу заявил, что раз такое отношение к его подписи и к важным бумагам, то он вообще никогда ничего больше подписывать не будет. Четвертый вдруг закричал: вы меня в свои махинации не впутывайте! Пятый согласился, что проблем нет, но в голосе было слышно явное намерение отвильнуть от повторного рассмотрения бумаг. К тому же на Юрия Ивановича обиделся архитектор, с чего-то вдруг вообразив, что Карчин таким способом решил саботировать его идеи. В довершение всего и строители осерчали: они доверились Карчину, они готовы к торжественному пуску, остался последний аккорд, а Карчин, видите ли, позволяет у себя украсть такие документы, как это возможно вообще? К тому же звонили из мэрии: там тоже настроены на торжество и тоже выражают недоумение.

Все это Юшаков изложил бесстрастно, без тени злорадства и без призвука унижающего сочувствия, изложил с максимальным служебным тактом, хотя Карчин был уверен, что в душе у этого молодого (тридцати еще нет) наглеца и карьериста все поет и ликует.

— Последний пункт нам на руку, — сказал Юшаков. — В крайнем случае, если придется все-таки подписывать, мэрия может очень ускорить дело...

— Это так, Алексей Сергеевич, — назвал Карчин Юшакова именем-отчеством, как это принято в их департаменте, — но зачем вы поторопились сказать, что бумаги украдены?

— Вы сами сказали, когда мне позвонили...

— Я вам сказал, но я не давал указания другим говорить, Алексей Сергеевич! И куда вы торопитесь вообще?

— Опять же вы сказали, что дело срочное...

— Сказал, да, но зачем же настолько самостоятельно делать выводы?

— Вы сказали: на всякий случай подготовить почву.

— Это не значило — бить тревогу!

Они увязли в этом разговоре, который продолжался еще около часа. Рассматривали десятки вариантов, понимая, что в действительности их два: либо бумаги будут найдены, либо заново идти по кругу — и идти самому Карчину, ибо у Юшакова нет того авторитета, нет связей, нет доступа, нет кредита доверия. Идти по кругу очень не хотелось. Карчин дважды в течение часа звонил Шацкому, там пока результатов не было.

Не выдержав, он сказал ему, что сам сейчас приедет и сам попробует все решить. Нелепость, дичь какая-то: малолетний воришка стал препятствием в большом деле, ну не может такого быть, чтобы не нашлось подхода к нему, к его родителям; в шоколаде, что ли, вывалять дурака, ведь деньги уже готовы ему отдать, лишь бы вернул ненужные ему документы!

5

Володя, увидев лицо Карчина, торопливо сказал:

— Юрий Иванович, спокойно!

— Да иди ты! — ответил Карчин и начал кричать.

Он пообещал Ольге лишение родительских прав, Герану депортацию, остальным членам семьи неприятности в работе и учебе, Килилу тюрьму и колонию. И самое занятное (если это можно считать занятным), что хоть грозил Карчин наугад, но все понимали: это возможно. Об этом торопливо, но ясно думала Ольга, слушая бушующего господина. Если кто-то очень захочет, то найдет основания и для лишения родительских прав, и для всего остального. Запросто могут испортить жизнь Гоше: не дадут поступить в институт, а ему осенью восемнадцать, заберут в армию, пошлют куда-нибудь в горячую точку, он может там погибнуть... Обвинить в чем-либо молодую красивую девушку еще легче, особенно если она работает на такой специфической работе. Она-то, может, совершенно ни в чем не замешана, но в этих клубах, читала в какой-то газете Ольга, и наркомания процветает, и проституция, и чего только нет... И у них за квартиру, между прочим, задолженность за два месяца. И Килил, оказывается, попрошайничает на рынке, стыд какой...

И Ольга смотрела на Герана умоляюще, видя, как тот выпрямляется и явно готовится достойно ответить грозящему хаму. Геран понял ее взгляд и отвернулся.

— Чего молчим? — крикнул Карчин. — Думаете, шучу? Ты вот, — ткнул он пальцем в Гошу, который был дома, стоял в двери своей комнаты (сцена разыгрывалась в прихожей, все было очень тесно и от этого казалось Гоше и смешно, и глупо). — Ты вот, брат его? Мать его жалеет, отец ему фактически не отец, а тебя он должен уважать, объясни ему, как брат, что от его упрямства всем хуже будет. Слышишь меня? — крикнул он в кухню, куда спрятался Килил, едва увидел ворвавшегося гостя. — Сгною и тебя, и все твое семейство! Ну? Что будем делать? — поставил он вопрос перед всеми.

После короткой паузы за всех ответил Гоша.

— Что будем делать? Во-первых, вы извинитесь за свое непристойное поведение и угрозы. Во-вторых, если у вас есть какие-то претензии, действуйте законным порядком через суд, не вторгаясь самовольно в чужой дом. В-третьих, насколько я понимаю, у вас нет никаких оснований обвинять моего брата.

— Да твою-то мать! — закричал Карчин. — Рассуждать он тут взялся, сопляк! Какие тебе еще основания, если я своими глазами видел?

— Неправда. Как я понял, вы сначала за каким-то стариком побежали, а уже потом за Кириллом.

Карчин с гневом и недоумением посмотрел на Шацкого, тот пожал плечами. Он не успел толком поговорить с недавно пришедшим Гошей, лишь вкратце объяснил цель своего посещения, зато Геран успел рассказать Гоше кое-какие подробности.

Геран смотрел на Гошу с гордостью, как на сына.

Ольга тоже гордилась Гошей и думала, что напрасно она испугалась. В самом деле, какие основания у этого господина врываться в их дом, устраивать тут разбирательства и грозить всякими гадостями? Что у нас, совсем законов нет? Власти нет? Надо будет — Ольга найдет. До Кремля дойдет, а отыщет правду. И не верится, в самом деле, что Килька способен украсть. Нет, возможно, что-то мелкое, что-то детское схватит — и то потом пожалеет, она знает его, он мягкий и добрый. А чтобы какие-то документы и при этом еще деньги — огромные! — не станет он этого делать!

— Давайте успокоимся, — предложил Шацкий. — Вы должны понять: Юрий Иванович в страшно нервном состоянии. Пропали документы государственной важности! Государственной! — подчеркнул он и особо веско посмотрел при этом на Герана и Гошу — как на мужчин, то есть людей, лучше понимающих, что такое государственная важность. — Юрий Иванович готов, как я уже неоднократно говорил, простить ребенку его поступок. В конце концов, он именно ребенок, — отнесся при этом Шацкий к Карчину, как бы напоминая ему об этом. — Он даже не понимает тяжести содеянного.

— Если он содеял! — вставил Гоша.

— Юрий Иванович, — продолжал Володя, — отдает себе отчет в том, что мальчик напуган и поэтому не хочет признаться. Мое предложение: не мы, а вы скажете ему, что ему ничего не будет. Вы скажете, что ему, если он признается, дадут денег. Я готов прямо сейчас из своих средств, на ваших глазах выдать ему, к примеру, триста Долларов. Авансом!

Карчин хмуро кивнул, одобряя действия Шацкого, и сказал:

— Я и сам могу.

— Вот! — воскликнул Шацкий. — Ему сейчас же — триста, а вам на семью тысячу. Хотите — выдавайте ему понемногу, хотите — на общие нужды. А? Как вам это?

И, убежденный, что семья уже согласна, Шацкий весело позвал Кирилла.

— Килька, ты слышишь? Мы уже договорились! Иди сюда, не бойся!

— Киль, сынок, в самом деле, иди сюда! — позвала и Ольга. — Объясни им, что ты ни при чем!

Тишина.

Карчин, догадавшись, широкими шагами прошел в кухню. Окно было раскрыто, Килька исчез. Долго ли: первый этаж, решеток нет (зачем? — красть особо нечего).

— Ну? И вы еще будете говорить, бл.., с... е-ные! — заругался Карчин яростно, как он иногда умеет, не стесняясь этого от природы и окончательно привыкнув в студенчестве на практике, где, как говорил обучавший его мастер, без мата кирпич не ляжет и раствор не свяжет. — В общем, так! Если до вечера не найдете своего сучонка и не заставите его все вернуть, пеняйте на себя! Сгною, уроды! Кровью будете харкать у меня!

Карчин вышел, с треском хлопнув дверью.

— Да, — сказал Шацкий. — Плохо дело. Не сердитесь на него. У человека, может, вся судьба на карту поставлена. Вот мои координаты, жду звонка! — достал он свою визитку. — Или можете связаться напрямую с Юрием Ивановичем, — он присовокупил визитку Карчина, данные с которой уже занес в свою электронную записную книжку, лишних же бумажек в карманах Шацкий носить не любил.

После этого он торопливо вышел, намереваясь поговорить с Карчиным о другом нерешенном деле: о старике.

Но Карчина уже и след простыл. Придется действовать самостоятельно. Если и там возникнут какие-то препятствия, это будет уже смешно. Шацкий уже и не рад, что согласился помочь Ясинскому, но как иначе: тот его покровитель и учитель. Да и помимо этого есть у Шацкого простая заповедь: ни одно, даже самое мелкое дело, нельзя проигрывать без боя.

И он отправился к М. М.

6

Ольга тревожилась, Геран утешал ее, что Кирилл просто напугался, к вечеру обязательно придет. А Гоша еще раз подробно расспросил Герана о том, как все случилось, и тот, считающий, что интерес Гоши вызван беспокойством за брата, рассказал.

И Гоша, рассмотрев зачем-то визитку, скрылся в своей комнате.

Там он включил компьютер, фактически своими руками собранный и при этом очень неплохой, сейчас этого добиться нетрудно: в Москве много обеспеченных пользователей, которые постоянно меняют свое «железо» частями или полностью на более мощное, а старое иногда не знают куда деть, надо только внимательно читать объявления в сети и газетах о продажах б/у оборудования. Гоша добился главного, чего хотел: быстрой работы Интернета, тем более что в их районе год назад появилась провайдерская фирма с услугами подключения к выделенной сети. Само подключение стоило недешево, Гоше пришлось пару месяцев поработать курьером, чтобы набрать эту сумму. Но дальше проще, особенно если пользоваться с умом, отключать картинки и баннеры. Можно добиться и вообше бесплатной работы: использовать хакерские рекомендации (эта наука не такая простая) и входить в сеть через телефон, взламывая чужие пароли. Но Гоше, говоря честно, лень этим заниматься.

Он ночами напролет не вылезает из сети, у него там много друзей и знакомых, из которых он никого не видел живьем, да и не горит увидеть. Он не исключает возможности когда-нибудь таким образом обзавестись подругой, но пока не получается: или дуры, или уродины, или присылают явно не свои фотографии.

Недавно Гоша наткнулся на сайт, который его заинтересовал особо. Сейчас он открыл именно его. На главной странице было следующее:

1 В отличие от всех существующих партий, мы не обещаем благоденствия всем. Наша цель — благоденствие только членов партии. (На самом деле, если не врать, это и есть цель любой партии). Девиз партии: «Пусть выживут лучшие!»

2 Мир — корабль, который ведет неизвестно кто неизвестно куда. Ты сидишь в трюме. Тебя везут, как скот, на убой. Или к другому пастбищу. Чтобы откормить и потом все равно зарезать. Если ты с этим согласен, плыви дальше. Если нет — ты с нами.

3 Мы, интеллектуальные расисты, интрасисты, знаем, что большинству нравится быть скотом. Это их выбор, вернее — отсутствие выбора. Сюда относятся и те интеллектуалы, которых наняли, чтобы они придумывали, как кораблю плыть быстрее. Они еще большие скоты, потому что скоты сознательные.

4 Мы дадим тебе возможность вылезти из трюма и почувствовать себя у руля. Ты имеешь шанс стать членом партии, если тебе не больше 25 лет, если ты имеешь голову на плечах и считаешь себя лучше остальных, но при этом не желаешь участвовать во всеобщем идиотизме. Ты наш, если у тебя повышенное чувство собственного достоинства и ты умеешь его защищать.

5 Как стать членом партии? Во-первых, ты должен участвовать в наших акциях. Это сделает тебя кандидатом. Во-вторых, ты можешь написать нам письмо. Поменьше теории, лучше просто опиши случай, происшедший с тобой, который доказывает, что ты всегда был интрасистом, но не знал этого. Не надо врать, у нас есть возможность проверить. Личность каждого оценивается субъективно, мы этого не скрываем. Критерии не объявляются, чтобы ты под них не подстроился. Говори сердцем.

6 Деятельность партии заключается в акциях. Это не акции флэш-моба[4], хоть мы и взяли за основу его приемы. Флэш-мобы бесцельны, у нас всегда есть цель. Наши информаторы сообщают нам об ОБЪЕКТАХ, то есть тех людях, которые нагло считают себя властителями в этой жизни. Наличие в информации мотивов личной мести не приветствуется, но и не осуждается. Главное условие: Объект должен быть доказанной сволочью.

7 Мы организуем также акции против власти вообще, чтобы она почувствовала наличие в обществе грозной силы, которая со временем способна мобилизовать за считаные минуты десятки и даже сотни тысяч людей на выполнение любых задач во имя интрасизма. У нас уже есть десятки ИНФОРМАТОРОВ, НАБЛЮДАТЕЛЕЙ, ОСВЕДОМИТЕЛЕЙ, ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЕЙ, не считая сотен членов. Пройдешь ли ты через эти ступени или удостоишься сразу приема в ПИР, зависит от тебя. Если хочешь быть пока только информатором, осведомителем или преследователем — см. соответствующие адреса, пиши на них.

8 Национального, фашистского и прочего расизма по внешним признакам мы не признаем. Хотя нельзя не заметить, что среди приезжих интрасистов фактически нет: они приезжают только за тем, чтобы заработать на свой клочок сена и кусок подстилки, они — добровольные скоты.

9 Партией руководят драйверы. Драйверами руководит супер-драйвер. На письма отвечают медиа-драйверы. Если тебе не ответили после твоего третьего письма, больше не пиши: ты нам не нужен. Не будь слишком настойчив: попадешь в черный список. Не пытайся навредить: у нас мощные фильтры, а ответные санкции могут уничтожить весь твой софт.

10 Предлагая информацию или составляя ЗАЯВКУ НА АКЦИЮ, можешь сам придумать, как ее провести. Не обижайся, если тебе пока откажут: наши возможности не безграничны. Пока.

11 Объявление об акции, условия ее проведения и задания рассылаются по адресам членов партии и кандидатов в члены. Все, что ты увидишь на форумах и других открытых местах, — подделки. Мы — организация закрытого типа. Будучи участником акции, ты можешь получить указание на месте от КООРДИНАТОРА. Не пытайся узнать, кто он. Вообще помни: каждый, кого ты видишь во время акции, может быть и драйвером, и самим Супер-драйвером. Но зато и глядя на тебя могут подумать, что Супердрайвер — ты. Поэтому в определенном смысле мы все Супер-драйверы.

12 Наглядно о работе ПИР ты можешь узнать из регулярных отчетов на этом сайте.

13 Будь с нами — и ты увидишь новую жизнь! Не пытайся фантазировать, какие возможности дает членство в ПИР: твоей фантазии все равно не хватит. Они практически безграничны!

Гоша сначала думал, что это просто кто-то прикалывается, развлекается. Придурков и сумасшедших в сети много. Но по мере наполнения этого довольно нового сайта он убеждался: все серьезно. Появлялось все больше отчетов об акциях: описания, фотографии и даже видеоматериалы. Правда, Гоша не мог уловить логики, почему объектами выбираются именно эти, а не другие люди. Допустим, с членом правительства X. все понятно: известный гад. Однажды, когда он мчался на своей машине с мигалкой по Кутузовскому проспекту, раздался громкий, усиленный мощным динамиком женский крик: «Задавили!» Казалось, это прозвучало на всю Москву, настолько истошным был вопль. Шофер невольно притормозил. А люди по сторонам вдруг начали падать на тротуар. Просто падали и лежали. Их было много — по всему пути следования X. Как только машина приближалась, люди падали, будто подкошенные. Не все, но порядочное количество.

Тут все ясно.

Но после этого Объектом был избран какой-то мелкий начальник какой-то местной коммунальной службы. То ли он воду надолго отключил, то ли кому-то нахамил, неясно, и вот его наказали, причем остроумней, чем члена правительства. Как-то утром, выглянув в окно, он увидел на верхушке высокой березы свой фотопортрет в черной рамке. Только портрет, больше ничего. Но неприятно: люди смотрят. Приказал пожарникам снять. Ночью кто-то опять повесил портрет. Он приказал спилить березу. Утром портрет болтался на высоком шесте. Шест срубили. На другое утро портретами были обвешаны чуть ли не все деревья вокруг дома этого чиновника, а жил он, между прочим, в лесопарковой зоне. Задействовали всех дворников, озеленителей и опять же пожарных, еле-еле управились в два дня, сняли портреты. Тогда они появились на десятках и сотнях воздушных шаров, привязанных где только можно — при этом характерно, что нигде эти шары не могли задеть проводов или чего-то еще.

А потом все исчезло. Исправился ли этот чиновник или просто включил воду, акция прекратилась так же неожиданно, как и началась.

Ну, и другие акции описывались, все более или менее смешные.

Наконец Гоша решился и предложил свои услуги преследователя. Ему быстро ответили, и уже через два дня он принял участие в первой акции. Предлагалось приехать с пяти до семи вечера на К-ский вещевой рынок и там в любом отделе начать примеривать вещи — обувь, одежду, все равно что. Примеривать как можно дольше и уйти, ничего не купив. Гоша так и сделал. Целый час он гонял продавца-южанина, меняя кроссовки: то малы, то велики, то цвет не тот, то шнурки коротки... И ушел, получив большое удовольствие. Уходя, увидел девушку, которая озабоченно крутилась у зеркала, перед нею высилась гора курток, а продавщица, вся уже красная, говорила раздраженным голосом: «Да берите, вам очень идет!» А в другом месте парень стоял в костюме с биркой и сравнивал его взглядом с пятью или шестью, что уже висели перед ним, примеренные. Он поймал понимающий взгляд Гоши и смущенно усмехнулся: видимо, как и Гоша, впервые участвовал в акции: не привык. Общаться же между собой участникам акции правилами игры было запрещено, даже если они оказывались знакомы друг с другом. В этих правилах (помещенных на отдельной странице) перечислялись и другие условия: Объект акции может быть известен только драйверам, поэтому не положено интересоваться, кто и за что подвергается акции. Нельзя приходить пьяным и тем более обкуренным или обколотым, нельзя выкрикивать или писать на плакатах какие-либо лозунги, если они не оговорены акцией, ни в коем случае не вступать в контакты и конфликты с правоохранительными органами и частными охранными службами... и т. д. Все сводилось к одному: прийти и сделать то, что запланировано акцией, не проявляя никакой самодеятельности.

Гоша сделался постоянным участником акций. Он наряжал в новогодний убор ель перед чьим-то домом (каждый привез по игрушке, по нитке канители, ель оказалась укутанной в сверкающий наряд в считаные минуты; люди трудились молча и молча разошлись). Он отдавал честь какому-то вышедшему из Министерства Обороны генералу вместе с доброй сотней других участников, причем все были гражданскими. Он был на футбольном матче в белой футболке и красном галстуке среди множества таких же белофутболочных и красно-галстучных болельщиков; на трибунах возник скандал, сути которого Гоша не понял. Он подходил к бочке с квасом у Савеловского вокзала, покупал кружку, нюхал и выливал в близстоящую урну, уже наполненную до краев; продавщица кричала: «Лейте, пожалуйста, меня не напугаешь!» — но было видно, что если она не напугана, то изрядно растеряна. Он стоял на Манежной площади и, задрав голову, внимательно смотрел в небо вместе с сотнями, а потом и тысячами людей; акция была признана одной из самый удачных, так как вовлекла посторонних, ничего не знавших о ней.

А еще на сайте была страница: «Кодекс чести членов ПИР». Самым важным для Гоши был пункт: «Член ПИР должен при любых обстоятельствах доступными и желательно законными средствами защищать свое человеческое достоинство и не позволять подвергать других людей унижению в своем присутствии».

Сегодня Гоша мог гордиться: ему это удалось. Он достойно осадил ворвавшегося в чужое жилище наглеца. Но возмушает уверенность этого хама в своем всесилии. Он грозит расправой, он уверен в безнаказанности своего произвола. Вполне достойный Объект.

И Гоша начал старательно и подробно писать Заявку на акцию медиа-драйверам по адресу infornation@pir.ru, делая упор на то, что за этим частным случаем просматривается нечто общее. На финал он готовил фразу, смысл которой представлял пока туманно, но знал, что она начнется словами: «В лице этого человека мы видим...»

7

Человек неопределенного возраста и пола (при этом все-таки лет тридцати и тембр голоса скорее мужской) произносил разные слова уже довольно долго, но М. М. оставался бесстрастен. Человек назвался Владимиром Ильичом Шацким, адвокатом, представляющим интересы Юрия Ивановича Карчина. Смысл посещения адвоката был ясен сразу: убедить М. М. считать происшедшее мелким недоразумением.

— Юрий Иванович страшно сожалеет, — сказал адвокат, — и надеется на ваше понимание, готов пойти навстречу и учесть ваши пожелания, если они не будут чрезмерными. Ситуация простая, Михал Михалыч: если вы по каким-то причинам захотите довести дело до судебного разбирательства, то максимум, чего вы добьетесь, в чем сомневаюсь, это крошечной материальной компенсации в размере, я полагаю, одной вашей пенсии. Мизер! Если же вы согласитесь на то, чтобы это пустяковое дело закрыть, Юрий Иванович готов на расходы. В разумных пределах, но гораздо больше того, что вы можете получить в судебном порядке. Хватит и на лекарства, если они вам нужны, вид у вас, я смотрю, свежий, бодрый, и на пивко, и на все такое прочее!

М. М. подумал — не над словами адвоката, а над своими мыслями — и задал вопрос:

— А почему Юрий Иванович сам не пришел извиниться?

— Он очень хотел, но безумно занят! У него огромные неприятности, его обокрали, вы же знаете. Это ведь и стало причиной инцидента с вами, и суд данное обстоятельство непременно учтет, гарантирую как юрист! Человек гнался за вором, случайно кого-то толкнул, тут даже и темы-то нет. Состояние аффекта, рынок, скученность. Не удивлюсь, если вам вообще ничего не присудят. А вот судебные издержки могут с вас удержать, а это немалые деньги!

— Оккупанту извиняться не пристало, — негромко произнес М. М. — Если он извиняется, его не поймут такие же, как он.

— Что?

— Ничего, — ответил М. М., не трудясь объяснять прислужнику режима то, что он и так понимает, делая при этом невинный вид.

— Значит, согласны, Михал Михалыч? Огласите сумму, пожалуйста!

— Следовательно, попытка убийства у нас не наказывается?

— Михал Михалыч, давайте говорить здраво! Я вас очень хорошо понимаю: нервное потрясение, ударились головой, но все-таки, если вас из больницы выпустили, сотрясения мозгов нет, следовательно, они у вас соображают! — адвокат при этом раздвинул губы, что означает у человека, произносящего что-либо, веселое и легкое отношение к произнесенному.

М. М. не склонен был разделять веселье адвоката.

— Вы не ответили на вопрос.

— Какой?

— Наказывается ли у нас попытка убийства?

— Михал Михалыч, дорогой, конечно же, наказывается, но это не наш случай!

— Один человек несколько раз бьет по лицу другого человека, а потом швыряет его о землю, это не попытка убийства?

— Михал Михалыч, вы о чем? Я же говорю: Юрий Иванович бежал за вором...

— Вы не ответили на вопрос! Считается ли попыткой убийства, когда бьют по лицу и швыряют о землю?

— Если вас теоретически этот вопрос интересует, отвечаю: не всегда! Это бывает в драке, в ситуации, возникшей в результате недоразумения, явившегося следствием сопутствующих причин, но даже и практически, если вам желательно трактовать так, как вы трактуете, нет главного компонента, который мог бы рассматриваться как основа состава преступления: нет умысла! Объясню на примере: час в пик, метро, одни выходят из вагона, другие входят, тот, кто входит, зацепляет сумку того, кто выходит, не заметив этого. Поезд уезжает, тот, кто остался, обнаруживает пропажу сумки, считает, что ее украли, а тот, кто ее зацепил, видит ее и понимает, что нечаянно — абсолютно нечаянно! — совершил как бы преступление, но которое, однако, не преступление, а стечение казусных обстоятельств!

— А потом?

— Что потом?

— Потом он отнесет сумку в милицию?

— Ну, это от конкретной совести конкретного человека зависит!

— Я согласен, — сказал М. М.

— И отлично! Тогда огласите сумму!

— Я согласен, — сказал М. М., — бывает, что задевают согнутыми и сжатыми в комок отростками верхней конечности...

— Что?

— Кулаком. Бывает, что задевают кулаком по лицу случайно. В том же метро. Но если человек видит лицо другого человека и бьет по нему не случайно, а нарочно, как это будем трактовать?

— Так он думал, что вы вор!

— Вора можно бить без суда и следствия? Бить и швырять о землю, то есть фактически убивать?

— Какой вы, ей богу... Ну, нельзя! Но есть, повторяю, действия предумышленные, а есть непредумышленные!

— Бить вора — непредумышленное деяние? Бьющий не помышляет его бить? У него само это получается?

— Вот! — обрадовался адвокат. — В самую жилу попали, в самую точку! Не он бьет, обида его бьет, гнев, злость, понимаете? В обычном состоянии Юрий Иванович и мухи не обидит!

— Злость и гнев есть объективные субстанции, не зависящие от человека? — спросил М. М.

— Не понял! — озадачился адвокат.

М. М. уточнил вопрос:

— Всякий ли человек, который в обычном состоянии не обидит мухи, в состоянии аффекта способен покуситься на жизнь другого человека?

— Мы говорим не о всяком, Михал Михалыч, вы нарочно, что ли, путаете? Вы кем работали, извините?

— Это неважно.

— Да я и так знаю: преподавателем в институте! Ох, не желал бы я сдавать вам экзамены! — адвокат опять раздвинул губы, изображая улыбку.

— Вы не ответили на вопрос.

— Какой?

— Обязательно ли в состоянии аффекта убивать или бить другого человека?

— Что значит — обязательно? Конечно, не обязательно! Но...

— Спасибо, вы ответили на вопрос.

— Минуточку, я еще не ответил!

— Вполне ответили. Убивать не обязательно, это не общее правило, каждый делает свой выбор. Ваш Юрий Иванович сделал свой выбор. Следовательно, его деяние, как вы говорите, является вполне предумышленным. За него он и должен понести наказание. За то, что самочинно присвоил себе право вершить суд. Впрочем, — размышляющим тоном добавил М. М., обращаясь сам к себе, — он-то считает, что ему такое право гарантировано режимом...

Адвокат вдруг разозлился:

— Отец, не смеши! Терпеть не могу, когда некомпетентные люди пытаются говорить юридическим языком! Дело простое, объясняю в двадцать пятый раз: по суду ты не получишь ничего! Ни копейки! Но Юрию Ивановичу дорого время! Он не хочет повесток, вызовов и всего прочего! Если бы он хотел, с моей помощью, конечно, он бы выиграл это дело за три дня, но где их взять, эти три дня?!

— Я думаю, он уверен, что может не только оправдаться, но даже и меня засадить в тюрьму!

И тут адвокат совершил ошибку. М. М. даже удивился, настолько она была явной. Он не подозревал, что в Володе мгновенно вспыхнула его страсть к решению сложных проблем. Слова М. М. представились ему условием задачи: можно ли, в самом деле, в предлагаемых обстоятельствах засадить потерпевшего в тюрьму? И его математический ум мгновенно выдал решение: можно! Володя даже сам толком еще не уловил, каким образом он решил эту задачу, он домысливал это вслух, как это с нами часто бывает, на ходу подставляя доказательства, то есть недостающие члены уравнения:

— Отец, ты будешь смеяться, но ведь легко! Десятки свидетелей подтвердят, что видели и тебя, и этого пацана на рынке не один раз! Он там попрошайничает, а ты наверняка каждый день прогуливаешься, тебя уже в лицо знают! — угадал Шацкий. — Прикинь, что получается: обокраденный бежит за воришкой, почти догоняет, но вдруг на его пути встает сообщник. Хватает потерпевшего за руки. Тот вынужден применить силу, чтобы отцепиться! Вот и все, и дело о сообщничестве готово!

— Что ж, — с неожиданным для Володи спокойствием согласился М. М., — полагаю, это действительно возможно. Особенно если иметь дело с людьми растерянными, покорными и смирившимися. Может, еще вчера я таким был. Но сегодня многое изменилось.

Володя смотрел на него и думал, что, кажется, зря тратит время: старик, несмотря на свой не такой еще почтенный возраст, похоже, законченный маразматик. С такими трудно: упрутся в какую-то свою идею и их не сдвинешь. Следовательно, надо понять, в чем эта идея.

— Михал Михалыч, я сдаюсь, — сказал он с видом покорности и побеждённости. — Очевидно, у вас какие-то свои резоны. Скажите, пожалуйста, чего вы хотите?

— Да не я хочу! — откликнулся М. М. — Справедливость того требует! Чтобы не повадно было вам думать, будто все позволено. Хочу я простой вещи: человек должен ответить за свой мерзкий поступок, за покушение на жизнь другого человека. То есть сесть в тюрьму лет на пять или пусть хотя бы на три, это уж как судья решит.

— Вы серьезно?

М. М. с любопытством наблюдал, как у этого человека неопределенного пола и возраста сморщился лоб, приподнимая брови и верхние веки, отчего органы зрения стали казаться больше, чем обычно.

— Вы серьезно об этом мечтаете? То есть вам даже не компенсация нужна, а вы надеетесь Юрия Ивановича в тюрьму засадить?

Шацкий понял, в чем идея старого маразматика, и от души рассмеялся.

М. М. холодно смотрел, как сквозь открытое ротовое отверстие и белые, аккуратные роговые выросты, предназначенные для измельчения пищи, прорываются звуки откуда-то из желудка, пищевода и легких, а скорее всего отовсюду сразу, преобразуясь в резкие выталкивания воздуха, сопряженные с подергиванием лица и колыханием воздуха, по которому, как известно, и передаются звуковые волны.

— Ну, дедушка, с тобой все ясно! — сказал Шацкий. — Одно из двух: либо ты не совсем ориентируешься в реальном мире, либо хочешь много денег! Слушай, давай начистоту, без дураков, — предложил Володя, намереваясь приступить к окончательному варианту, который должен решить проблему сейчас же. Этот вариант приберегался напоследок — самый действенный, фактически беспроигрышный, но сопряженный с затратами, его же профессиональная честь требовала, чтобы клиент понес как можно меньше расходов.

И Володя стал выкладывать перед М. М. деньги. Карчин, с которым он по пути созвонился, уполномочил его предложить вполне значительную сумму, но Володя не спешил. Будто карточный игрок, он одну за другой клал купюры, ведя счет, улыбаясь и глядя на М. М.

— Сейчас мы будем играть в игру, как в телевизоре, — сказал Володя, желая побаловать себя по ходу дела. — Я кладу денежки. Ты должен сказать: «ладно, мир!» или «хорошо, поладили!» — это уж как хочешь. Пишешь расписочку — и все друг другом довольны. Но предупреждаю: данное дело стоит некий максимум. Больше оно не стоит ни при каких условиях! Или ты получаешь что-то близкое к этому максимуму, или не успеваешь сказать «стоп», я ничего тебе не даю — и ты остаешься один на один со своей жадностью! Как говорится, угадай мелодию!

Володе уже приходилось играть в эту игру. Как правило, противник тут же спрашивал, боясь ошибиться: а сколько вы собирались дать? И начинался нормальный торг.

Но М. М. промолчал.

Володя выкладывал купюры и вел счет.

М. М. молчал.

Володя начал делать паузы: сейчас, мол, прекращу и заберу все деньги обратно!

На М. М. это никак не действовало.

И тут Шацкий понял, что сейчас действительно прекратит счет и заберет деньги: количество купюр неуклонно приближалось к оговоренному с Карчиным максимуму. Да и неразумно вообще давать столько денег фактически ни за что, дело и так выигрышное!

И тут М. М. встал и вышел из комнаты.

Шацкий даже растерялся.

— Может, ты не понял? — крикнул он. — Приза здесь не будет! Или деньги — или ничего!

Тишина.

Володя собрал деньги, вышел из комнаты, увидел старика в кухне. Тот преспокойно ставил на стол чашку с блюдцем, готовясь к чаепитию.

— Чаю не могу предложить, — сказал М. М. — Не хочу сидеть за одним столом с человеком, которого не уважаю. Кстати, вы, кажется, еще очень молоды. Может, еще не все потеряно?

— Для меня-то? Это для тебя все потеряно! — сказал Шацкий и вышел, очень недовольный собой. Даже не столько своими действиями, которые были безошибочными, сколько последней фразой, прозвучавшей слишком раздраженно и как-то даже по-детски обиженно. Оь знал за собой со школьной поры эту бесконтрольно возникающую обиженность, научился подавлять ее, но иногда вот — прорывалось.

8

Килил сначала хотел взять всё, но передумал: вдруг поймают, тогда не оправдаешься. У него были свои деньги, в старом бумажнике, который он когда-то нашел во дворе возле мусорного бака. (Там же — свидетельство о рождении.) Их должно хватить на дорогу и продукты. Кое-что уже лежало в рюкзаке, вместе с футболкой и парой носков. Может, больше пока не брать? Присмотреть дом, договориться, а потом вернуться за деньгами? Как он будет покупать дом, насчет этого Килил сочинил историю: ехали вместе в поезде с матерью, она заболела, отстала, но скоро тоже приедет, а все деньги у него, поэтому он запросто может сам купить дом. Главное ведь купить и зажить в нем, а там он что-нибудь придумает: мать совсем разболелась, приедет после или еще что-то. Да, но купить надо сразу за деньги? Значит, все-таки брать их? Надо взять. Но не все, половину. Если уж за тысячу можно купить хороший дом, то за пять будет вообще отличный.

Килил отделил половину, обмотал пачку долларов полиэтиленовым пакетом, обвязал бечевкой и привязал к себе, а сумку спрятал обратно. Теперь надо доехать до вокзала. К своему метро возвращаться нельзя, могут поймать. Килил пересек парк, вышел к забору больницы, вдоль него — к пролому, через него мимо гаражей — к домам. Все эти места он знал и вскоре оказался на трамвайной линии, дождался трамвая, вошел в вагон и встал сзади, чтобы всех видеть, доехал до «Войковской», потом на метро до кольца, а потом на «Комсомольскую», к площади трех вокзалов, в том числе и Ярославского, с которого, как он узнал заранее, отправляются поезда на Вологду. В зале, где были кассы на поезда дальнего следования, пришлось отстоять очередь. Килил приподнялся на цыпочки, чтобы казаться выше, и деловито сказал:

— Один до Вологды!

Кассирша даже не удивилась, что он маленький, просто сказала:

— Паспорт.

— У меня там мать болеет, — сердито сказал Килил, — какой паспорт, вы что, не видите, что с ребенком разговариваете? У меня свидетельство о рождении!

И он сунул тетке заранее приготовленный документ.

Она даже не стала смотреть.

— Без сопровождения взрослых не имеешь права!

— Я говорю же, мама болеет, я к ней еду, у меня больше нет никого!

— Так не бывает, чтобы никого не было! Или телеграмму покажи тогда!

— Какую?

— Что мать болеет. Заверенную главврачом, если она в больнице. И отойди, видишь, люди стоят!

— Ты, в самом деле, пацан, не мешайся тут! — Килил почувствовал на плече руку, обернулся и увидел мужчину, который даже и не глядел на него, а отодвигал, убирал рукой досадную помеху, готовясь сунуться в окошко и начать разговор с кассиршей. Но удивленно глянул вниз: помеха почему-то не убиралась. Килил, вцепившись руками в край выступа перед кассой, уперся и громко сказал, стараясь выглядеть строгим и культурным, но одновременно и готовым к скандалу: он знал по жизненному опыту, что мужчины терпеть не могут кричащих детей:

— Сладили с ребенком? А если у меня мать умирает? Устроили тут порядки, сыну к матери поехать нельзя!

Мужчина вяло удивился.

— Надо же, — сказал он, — какой разговорчивый. Тебе сколько лет?

— Тринадцать! — уверенно ответил Килил, но вспомнил, что в свидетельстве о рождении записано другое, добавил: — Скоро.

— Продайте ему билет, в самом деле! — сказал мужчина кассирше не по доброте, а подозревая, что иначе все затянется дольше. — У него ситуация сами видите какая!

— Не имею права, он несовершеннолетний. Только в сопровождении взрослых может ехать.

— Ну, считайте, что я сопровождаю. Будто он мой племянник, что ли.

— Если на свою ответственность, мне все равно.

— На свою, на свою.

— Деньги давайте.

— Я за него еще и платить должен?

— Есть деньги, есть! — сказал Килил.

И кассирша согласилась выдать билет Килилу, но деньги приняла все-таки не от него, а от мужчины.

Они оказались в одном вагоне и одном купе. Там сидели уже две тетки, очень похожие, то ли мать с дочерью, то ли сестры, они везде насовали сумок и свертков.

— Здравствуйте! — сказал мужчина. — Не многовато вещичек?

— Самый раз! — сказала тетка помоложе.

— Я к тому, что людям тоже ехать надо.

— А вам кто мешает? У вас вообще один портфель, вы чего хлопочете?

— Я в принципе.

— И мы в принципе.

Мужчина понял, что тетки приятными попутчицами не будут, со скукой сел, посмотрел в окно, увидел на перроне милиционера, и это навело его на мысль:

— Сейчас вот позову, — сказал он Килилу, кивая на милиционера, — пусть проверит, кто ты такой.

— А он, что ли, один едет? — тут же поняла суть тетка постарше.

— Ну. Говорит, мать помирает. А у самого, между прочим, в бумажнике деньжищ целая куча. Ты где денег столько взял?

Килил не успел ответить, за него это сделала тетка помоложе:

— Известно где! У нас вчера такой же вот, даже еще меньше, чуть сумку не утащил. Только на землю поставила, а он тянется! Я ему, паразиту, по руке ногой как дам, а он орет: я рубль уронил! Рубль! Знаем мы этот рубль!

— Вот именно, — поддержал мужчина. Он был добрый, интеллигентный человек и не любил находиться в конфликте с кем-то. Только что он слегка пикировался с женщинами, ему было это неприятно, и повод наладить отношения его радовал. Да и женщины тут же смягчились и были довольны возможностью уважать мужчину, с которым придется ехать.

— Зовите, зовите! — сказала старшая. — А то как спать? Заснешь, а проснешься без денег и вещей, и еще спасибо, если живая!

— Я к маме еду, она болеет, — сказал Килил как можно вежливее, до последнего надеясь, что они шутят.

— Вот ты милиционеру и расскажешь, — посоветовала ему старшая без угрозы, чуть ли не ласковым голосом, показывая присутствующим и самой себе, что она готова сочувствовать, если у кого беда, но порядок есть порядок. — И кто у тебя там болеет, и кто ты сам такой. Если милиционер скажет, что малолетним положено в одиночку ехать, мы не против!

— Ага, положено! — с иронией высказалась младшая, предвосхищая мнение милиционера.

— Да он ушел вроде, — сказал мужчина, глядя в окно. Ему было уже неприятно, что его предложение, сделанное в шутку, приняли всерьез, ему не хотелось куда-то идти и кого-то звать, он этого не любил.

— Ничего, найдем! — молодая тетка, не любящая откладывать дела, поднялась и вышла.

— Да я и сам ему все скажу, — сказал Килил, тоже вставая.

— Сиди! — крикнула старшая тетка. — Мужчина, держите его!

Мужчине держать пацана не хотелось.

— Ты в самом деле, — сказал он Килилу. — Не суетись. К матери едешь, так к матери. Что он, не человек, что ли? Поймет. Сиди, сиди давай.

И он протянул руку к Килилу.

— Убери лапу! — негромко сказал ему Килил. — А то воткну сейчас, запрыгаешь!

И он сделал вид, что хочет достать что-то из кармана.

Мужчине тут же сделалось нехорошо, он резко убрал руку и отодвинулся к окну, явно сожалея, что затеял эту историю.

— Не надо нервничать, мальчик! — наставительно и трусливо сказал он. А тетка мгновенно вспотела и молчала, лишившись от страха языка.

— Только заорите, — предупредил Килил. — Вернусь — порежу!

Он вышел в коридор, где толпились пассажиры и провожающие, потом в тамбур, выглянул наружу: младшая тетка отошла на два вагона вперед и там говорила с милиционером. Тот слушал, морщась и с натугой вникая. Килил подергал ручку двери, ведущей в соседний вагон. Закрыто. Тут к вагону прикатили большую тележку с вещами. Килил за спиной проводницы вышел, встал за тележкой. Осторожно высунулся: милиционер с теткой приближались. Килил ссутулилися, сунул руки в карманы и неторопливо пошел вдоль поезда. Но вдруг услышал: «Эй, пацан!» Обернулся: милиционер быстро шел к нему, за ним поспевала тетка, тыча рукой. Килил побежал.

Сначала он бежал по перрону, шмыгая между людей и вещей, потом спрыгнул на рельсы. На ходу оглянулся: милиционер все бежал за ним и что-то говорил в рацию. Килил обогнул поезд, а за ним другой, потом побежал по рельсам, которых вдруг оказалось очень много со всех сторон; Килил остановился и увидел, что находится посреди большого и пустого пространства — с одной стороны к вокзалу приткнулись поезда, с другой одни только рельсы, если бежать по ним, его будет хорошо видно. И Килил помчался вбок, к забору. Тот оказался высоким и все никак не кончался. Килил уже не оглядывался, боясь потерять время и испугаться. Вот увидел старое, чахлое дерево у забора, уцепился за нижнюю ветку, залез, пополз по стволу, склоняющемуся к забору. Спрыгнул на другую сторону, а там опять вагоны, но товарные. Килил запетлял между ними, выскочил, увидел каких-то людей в форме. Он даже не успел понять, что за форма, ему показалось, что он в ловушке, побежал опять назад, глядел на вагоны, увидел приоткрытую дверь в одном из них, запрыгнул внутрь, там оказались груды пластмассовых бочек, довольно больших, почти в рост Кллила, но легких. Килил полез в эту груду, залезая все дальше и выше, в угол. В углу стал закапываться вниз. Устроился так, чтобы его не было видно, но чтобы можно было дышать.

Он довольно долго просидел так, прислушиваясь. От скуки захотелось отвинтить крышку одной из бочек: интересно, что в них возят? Отвинтил, сунул туда нос и показалось, что оттуда ударило, причем не в нос, не в лицо, а в самые мозги. Ударило так, что Килил потерял сознание.

9

Самир и Расим были уверены, что Килил удачно украл большие деньги. Само собою подразумевалось по их понятиям, что сын поделится с отцом, то есть с отчимом, если не все отдаст ему: ребенок как распорядится? не сумеет! И когда Геран пришел получить деньги за работу и уволиться (он знал от Ольги о намерениях братьев), они завели неожиданный разговор:

— Зачем тебе увольняться, работай! — сказал Самир.

— Нормальная работа, чего тебе еще? — спросил Расим.

— Я все равно собирался уйти, не люблю сидеть на одном месте.

— А ты не сиди, ты ездий! — удачно подхватил Расим, хоть брат и укорил его взглядом за торопливость. — У нас тут машина продается срочно и дешево, купи! Купи, ставить будешь у нас даром, и работай нормально, вози людей, зарабатывай. У нас тут много кто так работают, в день тысячу запросто наезжают, а ты что у нас получаешь, разве это деньги?

— Мне хватает, — сказал Геран. — А какая машина?

Ему машина была не нужна, у него даже и прав нет до сих пор, он вообще считает, что писатель должен ходить пешком по земле, среди людей, видеть их и слышать. А ездить на трамваях, автобусах и в метро, опять-таки среди людей. Там много можно услышать и увидеть. Например, несколько дней назад он ехал в вагоне метро и любовался очень красивой светловолосой девушкой. Та сидела, читала книжку, Герану хотелось увидеть ее глаза, чтобы окончательно убедиться в ее красоте, но она не поднимала головы. Уже Геран проехал свою станцию и две следующие, а она все читала, при этом долго не переворачивала страницы. То ли внимательно читает, то ли чтение для нее не самый привычный процесс. Это Герану тоже хотелось понять по ее глазам. Наконец девушка захлопнула книжку и встала, готовясь выйти. Глянула на Герана, безошибочным чутьем сразу угадав, кто смотрит на нее в толпе, и тут же отвернулась, но Геран успел увидеть ее голубые глаза, тоже красивые, но, вот парадокс, они портили лицо девушки, Геран не мог понять, как это может быть, думал над этим, выйдя вслед за девушкой, но не за ней, а перешел на противоположную сторону, чтобы вернуться обратно, и уже в вагоне понял: глаза были пустые и похожие на тысячи других глаз. И сама собой родилась фраза: «типичная блондинка с типично голубыми глазами». Когда-нибудь пригодится.

Герану не нужна была машина, он спросил, чтобы увидеть реакцию братьев. Он ведь сразу понял их мысль относительно него, она была прозрачна и легко читалась в их словах и взглядах. Геран и до этого всегда удивлялся, как бывают наивны и по-детски откровенны эти люди, столь удачно и хитроумно, надо отдать им должное, проворачивающие различные финансовые дела; они почти никогда не скрывают своего интереса. Размышляя, он сделал вывод: им этот интерес прятать так же сложно, да и глупо, как, например, скрывать свои намерения гладиатору, выходящему на бой с мечом. И так всем понятно и видно, что у тебя меч, дело не в этом, а во владении оружием. Сделать обманный выпад, увернуться, изобразить усталость и обрушить неожиданный удар — вот когда начинается их искусство. И еще они похожи на фокусников, которые все проделывают голыми руками и на глазах у зрителя, ничуть не скрывая, что облапошивают его, зритель таращит глаза, ловя каждое движение, но в результате все-таки оказывается неизменно облапошен.

— Машина отличная, «девятка» после ремонта, пробег ста тысяч нет, стоит две с половиной тысячи долларов всего! Даром! — расхваливал Расим машину, которую действительно продавал один из братьев, Рауф, надеясь выручить за старую развалину хотя бы полторы тысячи.

Геран не любил водить людей за нос, поэтому, едва начав игру, он, вместо того чтобы для веселья поторговаться, пойти посмотреть машину, сбить цену и лишь потом отказаться от нее, тут же соскучился и сказал:

— Да нет, спасибо. У меня и прав нет.

— Отобрали? — спросил Расим.

— Никогда не было.

— Как это не было? А как машину водил?

— А я и не водил никогда. И никогда у меня ее не было.

— Почему? — всерьез заинтересовался Расим столь удивительным фактом. Среди его друзей и знакомых не было никого без машины, если только временно по какой-то причине.

— Не хотел. Не люблю автомобилей вообще, — объяснил Геран.

Расим не поверил:

— Как это бывает? Ты что, не мужчина, что ли? Взрослый человек чтобы машину никогда не имел?

— Ну, не хочет человек, что пристал? — Самир увидел, что Расим слишком увлекся и увел разговор в сторону. — Ладно, — сказал он Герану — не хочешь, дело твое, а работать работай, почему не работать? Мы тебе денег добавим, работай. Хотя бы пока новую работу найдешь.

— Это можно, — согласился Геран.

Братья искоса переглянулись — так, чтобы не увидел Геран (хотя он все-таки увидел, внутренне усмехаясь). Человек согласился и даже не спросил, сколько добавят денег! Верный знак — не бедствует. С каких это пор и почему? Ответ для них был ясен.

Узнав, когда выходить на смену, Геран ушел. Братья уже собирались обсудить разговор, но тут явился Ломяго.

Ломяго был хмур. Вчера он сильно выпил по трем причинам. Первая причина: обидели на службе. Вторая: поругался с женой. Третья — просто очень сильно захотелось.

Обида на службе была: отпустили Карчина и беспаспортного азера. Азер — черт с ним, а за Карчина обидно. Шиваев, правда, уверил, что доведет до кондиции наглого чиновника, что подписка о невыезде тоже вещь серьезная, прокурор Софьин хоть и дал указание отпустить, но, похоже, на него надавили, сам же он готов вести дело дальше. Все равно Ломяго было досадно. В кои-то веки соберешься поступить по правилам, по закону — не дают! И он пообещал себе, что не слезет просто так с Шиваева, будет напоминать, надоедать, понадобится — не побоится на прием к прокурору пойти, и не только районному! Главное, Ломяго чувствовал, что в деле Карчина поступил достойно и хорошо, и вот оказалось, что это достойное и хорошее не оценено. Он попытался поделиться своим огорчением с женой, но Люся даже не дослушала, сказав в своей обычной не очень изящной манере, что против ветра с... не приходится, с начальством спорить вредно, Ломяго озлился и спросил, откуда она знает насчет против ветра, если женщинам это не может быть понятно по причине физиологии, Люся почему-то обиделась и в свою очередь спросила, откуда это Ломяго так хорошо известно про женскую физиологию, не Жанки ли, двоюродного ее брата Романа жены, физиологию он имеет в виду, даром он лапал ее на той неделе, на свадьбе другого двоюродного брата, Гены, а через два дня где-то шлялся всю ночь почти до утра, между прочим, и сказал, что по службе, а от самого вонючими духами воняло, какими только такая гадючка, как Жанка, душиться может, но ничего, она ей при встрече все скажет, да еще и всю физиологию вырвет с корнем, чтобы чужих мужиков не хапала бессовестно!

Ломяго плюнул и ушел. На лестнице сунулся в бумажник — пусто. Возвращаться смысла нет: какие и были заначки, честно отдал недавно той же Люське, на новую стиральную машину, красивую и компактную, 33 сантиметра шириной, она давно хотела, все отдал до копейки, она два дня была счастлива от этой машины, а прошла неделя — уже и не помнит, как будто так и надо. Суки они, бабы, если честно.

И Ломяго поднялся к соседу Михаилу Шашину. Тот поражал его двумя особенностями: у него всегда было что выпить и всегда были деньги.

Последнее особенно удивительно. Ломяго воспитывался в семье, где отцу с матерью вечно не хватало до зарплаты. Сына Игоря эта бедность обижала и он дал себе слово никогда не жить, как родители. И в общем-то, слово сдержал. Не разбогател, но и не бедствует. А вообще все люди в этом смысле, по наблюдению Ломяго, делятся на три категории: те, у кого денег вовсе нет или всегда кончаются, те, у кого деньги то есть, то нет, и те, у кого они всегда есть. Помнится, еще в школе он пошел с другом Виталием покупать футбольный мяч. Виталий по пути увидел красивый ремень для джинсов, который давно хотел. И купил его, сказав:

— Ничего, объясню отцу, еще даст.

— Ты так говоришь, будто у него всегда есть, — усомнился Игорь.

— Вообще-то всегда, — без хвастовства сказал Виталий.

Эта обычнейшая вещь тогда поразила Игоря. Ничего себе, думал он, живут люди. К моим матери и отцу как ни подойди — нету, мало, последние, а тут — всегда есть! Понятно, что не миллион, но — всегда есть. На то, что надо, всегда есть, вот в чем фокус, а надо ведь не очень много, так рассуждал тогда Ломяго, да и сейчас так рассуждает, не будучи жадным и завистливым. Есть крыша над головой, есть во что одеться и обуться, с едой нет проблем, выпить всегда есть на что, вот и все.

По собственной классификации он принадлежит к средней группе: то есть деньги, то нет. Но так, чтобы не на что выпить, это редко. Это унижает. А вот у Шашина Михаила деньги есть всегда, хотя он серьезно не работает, вечно сидит дома, пишет какие-то статьи в какие-то газеты. Однажды понадобилась Ломяго некоторая сумма взаймы, он сунулся к Шашину, не очень веря в удачу, просто чтобы недалеко ходить для первой пробы — и тот спокойно дал.

— Это удачно получилось, что у тебя нашлось, — сказал Ломяго.

— В этом размере всегда найдется, — успокоил Михаил.

— Копишь на что-то?

— Да нет. На необходимое хватает, а это обычный остаток на всякий случай.

— Ясно...

Другая особенность, постоянное наличие у Михаила выпивки, Ломяго поражала с оттенком зависти. У него тоже иногда торчала в баре несколько дней бутылка коньяка или в холодильнике подаренная кем-нибудь элитная водка, но очень скоро Ломяго надоедало на эту красоту попусту любоваться, он доставал с прибаутками, предлагал Люсе, та не отказывалась, и они тихо-мирно уговаривали коньяк или водку, не особенно даже захмелев: оба люди, слава богу, крепкие. Вообще полбутылки — норма Ломяго. Если больше — начинает томить охота выпить еще. А далее, как говорится, везде. Остановиться очень трудно. И были бы неприятности на службе, если бы не спасительная привычка Ломяго: последнюю, отходную, как он ее называет, порцию выпивать только дома. В гостях держится, крепится, но дома обязательно добавит до необходимой кондиции. Люся уже привыкла к этой его прихоти, понимает, что ругать бессмысленно и даже вредно: будет валяться где-нибудь в чужом месте, поэтому не препятствует и даже держит на крайний случай в каком-то тайнике, который Ломяго ни разу не обнаружил, четвертинку водки. Не больше. Именно столько ему, как правило, нужно для отхода, то есть погружения в глубокий и нездоровый сон.

Шашин же человек удивительный. Одну-две рюмки никогда не откажется выпить, но запросто может остановиться, ссылаясь на то, что еще работать. Может выпить и полбутылки — и опять же остановиться. А может, Ломяго был свидетелем, выпить бутылку и даже больше, но и в этом случае умеет сказать себе «стоп» как раз в тот момент, когда у Ломяго началось бы томление по отходной порции. А особенное счастье Шашина — у него никогда не бывает похмелья. Игорю Ломяго вообще-то известны подобные случаи, да и тот же Шашин приводил исторический пример Петра Первого, который, как выразился Михаил, имел в организме что-то вроде гидролизного завода с обратным циклом, расщепляющим спирт и бесследно выводящим его из организма. У Ломяго же, в отличие от Петра (воистину великий был человек!), организм не желал расщеплять ни грамма из полученного накануне алкоголя, а превращал его, наверно, в какую-то кислоту, которая с утра мутила Игоря, туманила голову, давила, угнетала жаждой опохмелки, но он держался, зная, что Люся в случае повторной выпивки заест, заклюет, заскандалит, к матери уйдет: она слишком хорошо помнит рано умершего отца, страдавшего недельными запоями. Ломяго, если откровенно, благодарен судьбе, что она дала ему такую строгую и разумную жену, сам бы он не сдержался. А Михаил живет один и ничего, держится. Да и чего ему, гаду, не держаться, если он не страдает? Ломяго специально выспрашивал, что Шашин чувствует, если накануне переберет, тот отвечал: довольно специфическое ощущение, такая слегка нервная бодрость. Бодрость, видите ли, у него! Пусть даже слегка и нервная! И в холодильнике у него всегда водок разных сортов не менее пяти, ибо других напитков не признает.

Вот к нему и пошел Ломяго, выпил и затеял разговор о том, что современная гнусная реальность не дает человеку возможности быть честным и справедливым.

— Мы же ее и создаем, эту реальность, — философски заметил Шашин.

Ломяго согласился:

— Точно! Мы все — предатели нашей родины! Я вот недавно прочитал рассуждение, но вывода там нет, объясни, как получилось, что нами сначала правил Ленин, который то ли немец на треть, то ли еврей наполовину, потом Сталин, грузин, потом Хрущев, который фактически, говорят, был хохол?

— Но потом-то русские пошли.

— Потом! Потом еще хуже стало! В этом и парадокс, что когда был Сталин, не русский, был порядок, а начали править русские — порядка не стало! Что же, мы сами собой править не умеем?

— Получается так, — сказал Шашин и опять рассмеялся.

— Ты не веселись. Это только кажется, что мы сами собой правим. Я тебе компетентно говорю, — понизил голос Ломяго, любя иногда изобразить, что ему известны государственные тайны, — все, включая президента, куплены! Кто купил? Я тебе отвечу! Чечены, азеры, армяхи, грузины и даже хохлы. А китайцев и вьетнамцев знаешь у нас сколько? Миллионы! Только они хитрые, они прячутся по своим рынкам, в другие места не суются — и правильно делают!

И Ломяго долго еще говорил на эту интересную тему, не замечая, что Шашин разговора не поддерживает. Игорь считал, что тот с ним согласен, а Михаил просто не любит ни о чем спорить, когда выпивает, он считает пьяные дискуссии бесполезными.

Потом Ломяго завел речь о необходимости порядка и укрепления силовых структур здоровыми кадрами.

— А нас всех гнать поганой метлой! — самоотверженно кричал Ломяго.

При этом он знал, что Шашин не уважает его профессию, но не уважает, если можно так сказать, уважительно, без презрения, с сознанием необходимости ее особенностей.

И помнил Ломяго, что, когда говорил он на национальную тему, ему мимолетно и какой-то смутной догадкой, почти озарением припомнились братья Самир и Расим. Он даже замолчал, пытаясь уловить мысль, но она исчезла.

А с утра, мучимый похмельем, совершенно неожиданно, когда с отвращением чистил зубы, уловил. Ему, как это бывает в кино, когда повторяют кадры, вспомнилось, как привели смешного картавого пацана на стоянку, как шли вместе с ним, пытаясь найти сумку, и никому даже в голову не пришло, что пацан может быть всего лишь исполнителем! В самом деле, он хоть и маленький, но не дурак: куда ему деть такие деньги? Научили, натаскали мальчишку, это они умеют! И, кстати, отпущенный азер тут, возможно, тоже не лишнее звено. Где это видано, чтобы здоровый кавказец сидел сторожем? Он, возможно, не сторож, а что-то вроде кассира у них или разводящего. Короче, надо их всех как следует потрясти.

С этой целью он и пришел на стоянку, разминувшись с Гераном, иначе и его прихватил бы.

Начал миролюбиво, но с иронией, предупреждающей о последующем серьезном разговоре:

— Как жизнь, однояйцевые?

— Все-таки не надо обзываться, товарищ лейтенант! — не выдержал Самир, и Расим удивился: сам он терпел, думая, что и брат терпит.

— А я не обзываюсь, это медицинский термин. Означает — близнецы.

— Жизнь нормально, — тут же успокоился Самир и открыл дверцу холодильника. — Пива не хотите холодного?

Знал Ломяго, что этого не надо делать, особенно сейчас, но не сумел отказаться. Иначе как вести разговор — во рту все сохнет, язык плохо ворочается.

С наслаждением, хоть и стараясь быть неторопливым, он выпил половину бутылки прямо из горлышка, но после этого не смягчил своей мимики, не ослабил строгого прищура глаз, чтобы они не подумали, будто он уже куплен за это поганое пиво.

— Смотрю: холодильник у вас, цветной телевизор, отдохнуть есть где. Прямо все как у людей.

— А мы не люди разве? — спросил Расим довольно смело, ободренный недавним примером брата.

— А никто и не спорит, — сказал вдруг Ломяго с неподдельным уважением. — Скажу даже наоборот: вас есть за что ценить! Трезвые, работящие, себя не жалеете!

Расим чуть не рассмеялся, слишком неожиданны были слова Ломяго. Он был младший, то есть не имел долга думать над словами другого человека сразу же вглубь, особенно в присутствии старшего брата. А вот Самир этот долг перед собой и перед младшим братом имел и сразу же подумал вглубь, и нахмурился, почувствовав, что речь милиционера не сулит ничего доброго. И оказался прав.

— Не жалеете! — повторил Ломяго. — Пацаненка своего же угробили? Угробили!

— Это наше дело, вы не трогайте, пожалуйста, товарищ лейтенант! — сказал Самир, официальным обращением предупреждая, что не позволит глумиться над памятью погибшего мальчика.

Муслима было очень жаль: веселый пятнадцатилетний мальчишка, сирота, мать которого умерла от заражения крови, а отец погиб в тюрьме. Помогал всем здесь, очень любил машины и вообще железки, и вот однажды возился под машиной, которую вкатили на временную эстакаду, сделанную из досок, доски обломились, его задавило насмерть. Ломяго на беду оказался поблизости и составлял протокол происшествия. Все оформили, как несчастный случай, за это Ломяго отблагодарили, чего он теперь хочет, недоумевал Самир. И тут же получил объяснение:

— А я и не трогаю. Я это к тому, что дело не закрыто. Недавно специально зашел к Шиваеву, следователю, узнал: не закрыто дело. Виновные не понесли наказания. А это не просто факт, это целая цепочка получается. Использование несовершеннолетнего труда налицо. Эстакада была неправильная, сами знаете. И была она в неправильном месте, потому что и боксы у вас не оформлены до сих пор, как надо, и по бумагам, и практически. Не оборудованы ничем в смысле безопасности, только ведро с песком стоит. И сама стоянка у вас на подставных лиц. И половина людей у вас тут без регистрации. Существуете на этой земле, как в тылу врага! — обобщил Ломяго, чувствуя, как голос его подрагивает от настоящей гражданской обиды и уважая себя за эту гражданственность, не чувствуя в этот момент никакого личного интереса в своей позиции.

А Самир никакого другого интереса, кроме личного, в нем предположить не мог. Все, что сказал Ломяго, ему известно. Милиционеру за это платят. Если он об этом говорит, значит, хочет больше. Вот и вся проблема. Вопрос в том, насколько больше. Если в разумных пределах, то пожалуйста. Если нет — будем искать защиту у других людей.

— Почему врага? — спросил Самир. — Мы ни с кем не воюем. Наоборот, мы готовы к мирным переговорам, — намекнул он. — Чтобы всем было хорошо.

— Ты мне, случайно, не денег хочешь предложить? — вдруг возмутился Ломяго.

Расим отвернулся, не в силах удержать улыбку. И как без улыбки: целый спектакль разыгрывает похмельный мент, изображая из себя невинную девочку!

— Ну, зачем так сразу, — осторожно сказал Самир, не вполне понимая поведение Ломяго.

— А я тебя предупреждаю! — встал Ломяго и отодвинул при этом недопитую бутылку, показывая, что больше не желает прикасаться к этому дерьмовому пойлу. — Я предупреждаю: с деньгами лучше не суйся! Понял? Ни копейки с тебя больше не возьму! Ты думал, всех купить можно? Ошибаешься! Я не продаюсь, понял? И готовься: я вас тут всех проверю насквозь! И насчет убийства мальчика дело вернем на доследование! Сидеть будете у меня — если не все, то те, кто надо! Ясно?

И Ломяго решительно открыл дверь, чтобы выйти.

Самир настолько был ошарашен, что даже закричал:

— Постойте, вы чего?

— Ну? — нетерпеливо обернулся Ломяго. Ему не хотелось продолжать разговор и портить так хорошо закончившийся свой монолог.

— Вы объясните нормально, чего вы хотите? На что сердились тут, не понимаю? Что мы не так делаем?

— Вы все не так делаете! — сказал Ломяго и опять сделал движение, чтобы выйти, и опять Самир удержал его восклицанием:

— Хорошо, согласны! Не так делаем, согласны, скажите, как надо, сделаем!

— Не получится! Для этого вам заново родиться нужно!

И это были окончательные слова Ломяго, которыми он сам, выйдя и утирая пот со лба, был просто-напросто восхищен. Даже похмелье будто отступило, чему, впрочем, все-таки и пиво помогло.

Но, отойдя от стоянки, он через минуту опять почувствовал дурноту, а вместе с дурнотой и недоумение: а что это я такое сделал? Я ведь шел совсем за другим, а вышел с прямо противоположным! Шел наказать деньгами сволочей, а получается, совсем от денег отказался! Не вернуться ли, пока не поздно?

Нет, разозлился он и на братьев, и сам на себя. Не вернусь. Как вышло, так и вышло. Если подумать, правильно вышло.

И в нем зароились еще какие-то смутные мысли, настолько странные, будто и не он их думал, будто кто-то их ему нашептывал, мысли одновременно страшные и приятные, а через некоторое время, после того как он слегка перекусил и выпил чаю в кафе у Аветика, который, естественно, наотрез отказался взять с него деньги, и похмелье стало понемногу облегчаться, и Ломяго почувствовал даже что-то вроде той самой нервной бодрости, о которой говорил Михаил Шашин.

10

Килил очнулся в темноте и грохоте.

Было так темно и страшно, будто он уже умер.

Он рванулся вверх, раздвигая бочки и карабкаясь, глотая воздух.

Наверху пришел в себя, огляделся.

Грохотали бочки, перекатываясь по вагону. Стучали колеса по рельсам. А в маленьком окошке под потолком был уже вечер. Килил с опаской осмотрел бочки. Наверно, в них перевозят какую-то сильнодействующую жидкость. Ее вылили, а газ после нее остался, этим газом его и отравило на какое-то время. А не надо нос совать. Надо было открыть крышку и ладонью чуть-чуть помахать на себя — и понял бы, что там такое, и безопасно.

Килил начал ставить бочки друг на друга, чтобы добраться до окошка. Добрался, посмотрел, высунув голову. Поезд ехал в непонятном месте, вдоль сплошного забора из бетонных плит, за ним видны корпуса какого-то завода. Килил спустился вниз. Посидел, подумал. Вдруг вагон остановился, стало тихо. Потом опять дернулся, опять немного проехал. Опять остановился. Кто-то ходил мимо, разговаривал, потом кричали, ругались. Дверь открыли и почти сразу же опять закрыли. Килил прислушался, пробрался к двери, попробовал ее открыть. Не получается. Полез обратно к окну. Голова пролезает, а остальное нет. Уже совсем стемнело, но горят фонари и видно, что поезд на какой-то станции, а вокруг множество железнодорожных путей. Плохо, что нельзя выйти. Но рано или поздно вагон откроют. Не бывает такого, чтобы что-то закрывали навсегда.

Килил захотел есть. Достал из рюкзака большую бутылку воды, хлеб, сыр и копченую колбасу. По его представлениям, именно такие продукты надо брать в дорогу: долго не портятся. Но сыр оказался плохим, вонючим, зато колбаса была хорошая. Килил грыз ее, откусывал хлеб, пил воду и успокоился.

Его не испугало даже то, что вскоре вагон тронулся, а потом поехал все быстрее, быстрее и вот совсем быстро, колеса стучат дробно и весело. Ну, допустим, он едет даже не в Вологду, думал Килил, ну и что? Лишь бы подальше от Москвы, где его наверняка ловит теперь вся милиция. Деревни не в одной Вологодской области есть, где-нибудь в другом месте тоже можно купить дом. И река будет рядом, и все прочее. Короче, волноваться нечего. Мать будет беспокоиться, но он ей позвонит. Или из автомата, или купит мобильный телефон. Интересно, продают их без паспорта? Вроде не продают. Придется тогда украсть у кого-нибудь. У какого-нибудь богатого человека, чтобы тому было не жалко.

С этими приятными мыслями Килил заснул.

11

Карчин никогда в жизни не чувствовал себя так плохо. Были неприятности, были даже беды, но все извне или вовне, в нем самом всегда все было стойко и достаточно уравновешенно. И никогда он сам не был причиной бед или неприятностей. Совершал, конечно, ошибки, не ошибается тот, кто ничего не делает, но сам же их быстро исправлял. А в теперешнем положении ему было горько и мучительно думать, что именно он, а не кто иной, оказался виновен. Вор виновен меньше, даже если профессиональный, вернее, профессиональный даже меньше прочих виноват: он этим живет. Я ворую, а ты не зевай. Но и пацан, хоть и убить его мало, виноват лишь в свою незначительную меру: ему счастье само в руки упало, он лишь воспользовался. А он-то, взрослый человек, как мог! Вышел, у какого-то рынка, хоть знает, что там ничего брать нельзя, воду особенно. Не утерпел, видите ли! Взял зачем-то всё с собой, кроме телефона, хотя от машины отошел на десять шагов и ни один взломщик не успел бы ее вскрыть и залезть. Не почувствовал, как сумка с руки сорвалась, вообще уму непостижимо!

Он оказался виноват перед собой и перед всеми, да к тому же и смешон. И поделиться печалью по-настоящему не с кем, вот когда с особой болью вспомнишь, что мамы уже нет... Лиля вроде жалела, сочувствовала, но не утерпела и спросила:

— Что же, поездка срывается у нас?

Они собирались вместе с Никитой отправиться после сдачи «Стар-трека» в круиз на туристическом морском новом лайнере «Триумф», где одних бассейнов по два на каждой из четырех палуб, где каждый вечер должны были выступать звезды отечественного и мирового шоу-бизнеса, а стоянки предполагались в лучших городах Средиземноморья — и подолгу, чтобы нагуляться и насмотреться. Юрий Иванович представил, каким бы славным оказался этот отдых, если бы все было нормально. Ему стало горько и он закричал:

— У тебя одна печаль — что купальники твои никто не увидит! Видел, как ты их перед зеркалом мерила! Купальники тоже: вся ж... наружу! Предупреждаю: порежу, купи человеческие! Ты замужняя женщина и мать, между прочим, а не топ-модель!

Лиля при этом глянула в зеркало, и по ее лицу было видно, что с поименованием ее замужней женщиной она еще согласна, а слово «мать» ей явно не понравилось. (Как сорокалетняя женщина, став вдруг по милости рано женившегося сына бабушкой, мирится с тем, что она бабушка, но категорически не желает, чтобы ее называли этим словом.) И почему бы ее не сравнить с топ-моделью, тоже непонятно, данные вполне подходящие. Но ссориться она не собиралась и сказала примиряюще:

— Юрчик, это мода, ты что? Ты же сам всегда следишь за модой, ты у меня молодец!

— Это не мода, а безвкусица сплошная! Одеваешься вообще, как бухгалтерша на б...ки в общежитие пожарников! — Юрий Иванович умеет иногда быть вполне остроумным.

Лиля вспыхнула.

— Конечно, с твоей Юлей не сравнить! Костюмчики, чулочки даже летом, юбка ниже колен. Ясно: возраст не позволяет, фигура не позволяет!

— Между прочим, что-что, а вкус у нее получше твоего! И образование. И книжек побольше читала!

— А чего ты к ней не вернешься тогда? — спросила Лиля, улыбаясь ехидней, чем следовало.

— А это вопрос открытый! — ответил Юрий Иванович и ушел из дома.

В машине он понял, что и без подсказки Лили хотел поехать к Юле. Не вернуться, об этом нет и речи, а просто поговорить с ней. Все-таки Юля всегда была верный и понимающий товарищ, какой и должна быть жена. И он бы не ушел от нее, если бы не парадокс природы: мужчина, хоть и умирает раньше, но к сорока годам еще фактически мальчик, юноша, только зрелый, а женщина уже ощутимо блекнет по всем параметрам. Конечно, Карчин это не вполне замечал, видя жену каждый день, но однажды его пригласили на юбилейный, двадцатый вечер встречи выпускников и он, обычно уклонявшийся, вдруг захотел пойти. Увидев своих одноклассниц, в большинстве своем потускневших, располневших, с морщинами на лице и особенно на шее, он был поражен. Он увидел себя в окружении полузнакомых дряхлеющих теток, каждая из которых была старше него, а когда он оказался вблизи группы других женщин, тоже отмечавших юбилей, но десятилетний, почувствовал себя гораздо лучше, вот они показались ему ровесницами, да и то, пожалуй, с натяжкой. И тогда, вернувшись домой, он, может, впервые посмотрел на жену открытым взглядом и с горечью признал, что она ничуть не моложе его теток-одноклассниц. С этого разочарования началось, увлечением Лилей и разводом продолжилось, и вот уже седьмой год у него новая семья...

Он с усмешкой сказал Юле откровенно (как именно и можно сказать товарищу, не стесняясь):

— Вот, пожаловаться зашел.

— Жалуйся, — улыбнулась Юля.

Он начал рассказывать о своих неприятностях, но видел, что Юля слушает хоть и старательно, но зыбко, куда-то все время пропадая мыслями, это читалось в глазах. Карчин перебил сам себя и спросил:

— Случилось что-нибудь? С Данилой что-нибудь?

Юля кивнула.

— Что?

— Я хотела тебе позвонить, но все пока обошлось...

— Ты конкретно можешь сказать?

— Задерживали его в милиции. Но уже отпустили.

— За что?

— Да глупость. Шел с двумя приятелями вечером, захотел пить. Знаешь, такие стоят на улице возле магазинов шкафы-морозильники с напитками. Ну, один его приятель взял и ударил ногой. Он каким-то спортом занимается, что-то с ногами связано. Ударил, разбил стекло, они взяли всего по бутылке, а тут машина патрульная проезжала. Забрали, да еще и травы этой им подбросили... Марихуаны.

— Он у нас и наркоман к тому же? В армию его!

— Да ни при чем он! Я же говорю: стекло другой разбил, а эту гадость им подбросили! Для того чтобы денег сорвать. Ну, пришлось отнести. Виктор Сергеевич выручил.

— Какой Виктор Сергеевич?

— Я сто раз говорила, Юра... У меня есть своя жизнь...

Карчин вспомнил: действительно, у Юли года два назад появился какой-то Виктор Сергеевич. Карчин, узнав это, даже порадовался за нее: пусть живет женщина полной жизнью, меньше будет обижаться на него и бесплодно ждать его возвращения. Он знал об этом Викторе Сергеевиче только то, что тот был вдовец, жениться не собирался, работал на какой-то скучной административной работе, от Юли, как понял Карчин, желал лишь совместного проведения досуга. Представлялись почему-то походы в кино и в театр, поездки за город, где этот Виктор Сергеевич, наверняка человек уже в возрасте, с молодым задором готовит шашлык в каких-нибудь кустах, зорко посматривая, не покушается ли кто угнать его «Москвич», почти новый, которому и десяти лет нет. Потом Юля его не упоминала, вот Карчин и удивился сейчас, что он еще существует.

— И много понадобилось денег?

Юля назвала сумму.

— Немало! Откуда у него такие деньги?

— Для него небольшие.

— Да? И дом за городом, и на «Мерседесах» раскатывает?

— Вообще-то он в самом деле за городом живет, и «Мерседес» у него, не новый, правда.

— Слушай, а почему бы тогда ему Данилу от армии не откупить, а?

— Ты странные вещи говоришь, Данила твой сын!

— Именно. И я имею право решать его судьбу. Так? Вместе с тобой. Так?

— Конечно.

— Тогда слушай: ему действительно надо в армию! Здесь он скурится, сколется, сопьется и сдохнет под забором!

— Какие ты вещи говоришь...

— Я обрисовываю реальную перспективу! Где он вообще?

— На роликах поехал покататься с друзьями, на «Тульскую», там комплекс какой-то...

— С теми друзьями, которые стекло били?

— Эти нормальные. А там просто дурная компания. Просто Данила слишком добрый, у него развито чувство локтя. Он был ни в чем не виноват, а молчал.

— Не виноват! Откуда ты знаешь? Может, он у них вообще там самый главный! Ты над ним кудахчешь, а сына надо знать!

— Я его знаю! А если не нравится, как я его воспитываю, встречайся с ним и говори!

— Поздно говорить! Вырос уже! В армию — и пусть его обломают! Там он забудет, как сладкой водички даром попить!

В общем, встреча кончилась глупой руганью.

А другой день принес новые огорчения. Звонки по поводу «Стар-трека» раздавались каждые десять минут. Все торопили, требовали, гневались, недоумевали. Строители предложили новый вариант документации. Если не вдаваться в технические подробности, суть сводилась к тому, что детальные предложения изменений проекта заменялись суммой этих предложений. Результат в итоге был тот же, но зато подписать это Карчин имел право единолично. Ну, и еще две-три страховочные подписи.

Однако ответственность такая, что в случае чего — верный суд и верная тюрьма. А Карчин этого страха уже натерпелся. Поэтому он пробивался на прием в мэрию, надеясь на другое решение. И — луч свет в темном царстве — пробился, его приняли. Карчин, волнуясь, но сдерживаясь, честно все рассказал. Несчастный случай есть несчастный случай. Нельзя, чтобы из-за него рухнул такой проект. Один из лучших проектов этого года. Презентативный и репутационный проект для всех, включая городские власти.

Его выслушали, все понимая, кивая и соглашаясь, и сказали: кто против, но в чем, собственно, проблема? Проблема в том, ответил Карчин, что нужно объехать заново два десятка инстанций и заново поставить два десятка подписей. Которые, кстати, были уже поставлены. Что поделаешь, вздохнули в ответ, правила есть правила, заново так заново. И тут Карчин поступил неосторожно — от обиды и от негодования. Я знаю примеры, сказал он, когда эти правила корректировались. В том смысле, что звонка из мэрии было достаточно, чтобы... Ему не дали договорить и возмутились: вы что же, предлагаете нам закон нарушить? Надавить? Приказать? Мы не имеем права такими вещами заниматься! При этом и Карчин, и те, кто говорили это, прекрасно знали, что такими вещами мэрия занимается ежедневно и чуть ли не ежечасно. Но Карчин по каким-то причинам из этого круга привычных занятий вдруг выпал. Утратил вдруг доверие и авторитет. Стал в одночасье тем, для кого не стоит стараться. И он почувствовал себя в этот момент человеком из советской очереди, который был в первых рядах, но которого вдруг оттерли, он оказался последним и ему ничего не досталось.

Покровитель и благодетель Линьков тоже удружил: уехал отдыхать на десять дней в Марокко, на побережье Атлантики, а телефон, похоже, отключил, чтобы не отвлекаться от отдыха, или вовсе с собой не взял.

Обидел Ясинский, не взявшись сам за дело, а поручив его молодому и неопытному Шацкому. Шацкий, правда, сначала Карчину понравился, однако время идет, а результатов нет. И со стариком что-то у него там повисло, что-то не получается, и мальчишка вот исчез. Напугался, наверно, бродит где-то по городу.

Карчину очень не хотелось совершать новый круг (явно не почета) с документами на подпись, он не желал верить, что нет иного выхода. Надо еще раз поговорить с мальчишкой. Найти его, сесть с ним рядышком и без нервов, спокойно, по-мужски, сказать: слушай, брат, все понимаю, ты боишься, что тебя накажут, но вот тебе моя рука, вот тебе мои глаза, посмотри в них, поверь мне, как отцу: ничего тебе не сделают. Ты не деньги и бумажки украл, ты человека погубить можешь. Но ты же можешь и спасти. Подумай своей головой и совестью, надо тебе это? Черт с тобой, возьми деньги, но документы, брат, верни. Тебя взрослый человек просит, унижается, видишь?

Сказать это доверительно, искренне, обаятельно, с улыбкой, как это Карчин всегда умел, решая свои проблемы, и получалось почти всегда безошибочно, он знал, что умеет говорить с людьми, умеет говорить им приятные вещи, умеет проникнуть в их мысли и интересы.

И мальчик поймет, не может не понять. И все опять будет хорошо.

Карчин позвонил Шацкому.

12

Шацкий в это время сидел возле бассейна, пил сок и смотрел на Полину. Он часто приглашал девушек для первого знакомства в бассейн. Здесь все достоинства и недостатки кожи, фигуры, походки и пластики видны без прикрас. К тому же, как ни старается девушка держать голову над водой, он находит способ шутя заставить ее нырнуть, окунуться, чтобы смыть косметику (если она не водостойкая). Девушки сердятся, но дело сделано после такого умывания сразу понятно, что на самом деле представляет их лицо.

Полина ему нравилась все больше. Кое-какие изъяны, конечно же, были, но приемлемые, а раскраской для лица она, оказывается, совсем не пользуется. Это редкость в России, не желающей идти за феминистским Западом и тем более за строгим в этом смысле Востоком: женщины у нас как мазались, так и мажутся, разве чуть искусней, чем раньше.

Карчин, не здороваясь, спросил, появился ли пацан.

Шацкий ответил: скорее всего появился, хотя он пока еще не встречался с ним.

— Но это не столь важно, я думаю, — сказал Шацкий.

— Почему это?

— А почему мы решили, что родители ничего не знают и ни в чем не замешаны? Посудите сами: ребенок попал в тупик, все против него — и милиция, и мы с вами. Куда он бросится? К родителям, конечно.

— Думаете, он им признался?

— Предполагаю. Но предполагаю весьма твердо. Они делают вид, что ничего не знают, естественно. Но вы видели, как они живут? Для них десять тысяч, как для вас стать наследником миллиардера. Сумасшедшие деньги. Уверяю вас, присвоят и глазом не моргнут, да еще утешат себя тем, что сына спасают. Это я мать и этого кавказца имею в виду, приемного отца. И братик очень сомнительный. Экстремист такой по виду, я встречал подобных юношей. Сестра вряд ли замешана, но тоже прощупаю. Этим и занимаюсь сейчас вообще-то.

— И как она на ощупь? — даже в такой ситуации Карчин не утратил природного чувства юмора.

— Я не в этом смысле.

— Да понял, понял... Значит, родители могут быть заодно? Это новый поворот. Я как-то не думал...

На этом Карчин закончил разговор.

А Шацкий смотрел на Полину, которая не спешила вылезать из воды, чтобы сделать ей знак, когда она посмотрит в его сторону, и этим позвать ее: не кричать же через весь бассейн. Версию насчет соучастия семьи он придумал только сейчас, с хода, чтобы оттянуть время и успокоить клиента. Но, как хороший шахматист просчитывает до конца последствия самого нелепого хода, так и он, коротко, но мощно поразмыслив, решил, что в этой версии есть резон и прощупать в этом плане Полину действительно стоит. Хотя, с какой стороны ни посмотри, не его это дело. Его дело процессуальное: защищать людей по ходу следствия и суда, иметь дело с бумажками, математика, так сказать, не столько прикладная, сколько теоретическая — с практическими, однако, результатами. Но так уж повелось, что адвокаты сейчас в России обслуживают клиентов и как следователи, вернее, контрследователи, а заодно и агенты, а часто еще и бодигарды, то есть телохранители.

Но, глядя на Полину, он все это осмыслял сквозь чувство нарастающей жажды. Это в нем есть, к сожалению, неизвестно откуда взявшееся, накатывающее приступами, которые вполне можно сравнить с болезнью — и болезнью серьезной. Так иногда захочет кого-то — до жжения в сердце или, вернее, где-то в этой области, ибо сердце у него абсолютно здоровое. До нытья под ложечкой, до каменно-тяжелого напряжения в паху. Наверно, что-то подобное испытывают алкоголики, когда очень хотят выпить и готовы на все, чтобы утолить эту свою жажду. Судя по криминалистическим книгам, и серьезным, и популярным, что-то подобное возникает и у маньяков. Маньяк во всем нормален, но вот он видит объект, и все в нем начинает гореть, ныть и требовать: ему надо, ему смертельно необходимо это сделать. Шацкий иногда подумывал, не сходить ли к сексопатологу, ничего постыдного в этом нет. Постыдного нет, а все-таки унизительное что-то есть. Это будет означать, что он не в силах справиться с собой, а Володя вполне в силах. Но не сейчас — да и зачем? Объект легкий, это будет в удовольствие, почему нет?

А Полина все плескалась, плавая возле противоположного края, зная, что Шацкий хочет позвать ее и поэтому не глядя в его сторону. Она плавала, крепко сжав рот, чтобы в него не попала вода, сторонясь других пловцов и испытывая отвращение к этому бассейну и к этой воде, воняющей хлоркой, хоть они и пишут (рекламные плакаты при входе), что будто бы очищают воду какими-то серебряными фильтрами. Может быть — раз в год. И воду так же часто меняют. Полина чуть ли не въявь видит, как вокруг каждого плавающего тела колышется облако: и слюна, и чихи, и пот (капельки падают и плавают, как жир в бульоне...), и прочие выделения организма — все они тут, в этой воде, кишащей микробами.

У Полины в детстве умерла соседка и одноклассница Арина, сковырнув какую-то болячку и получив заражение крови, которое ее родители, люди безалаберные, пьющие, долго принимали за грипп и лечили высокую температуру большими дозами аспирина, вызвав «скорую» тогда, когда было уже слишком поздно.

Арина была не просто подруга. Она научила Полину играть в игру «муж приходит домой»: Полина была женой, Арина была мужем. Сначала Арина сердилась, что в доме не убрано и нет еды, обзывала Полину и понарошку била ее, то есть не больно толкала и пихала руками. Полина начинала плакать, тоже понарошку, Арина утешала ее и говорила: «сейчас займемся любовью». Раздевала Полину (перед этим заставив надеть на себя как можно больше одежды), раздевалась сама, и они подолгу обнимались, Арина при этом говорила «мужским» голосом что-то непонятное: изображала иностранный язык. Вскоре Полина поняла, почему: Арина привела ее к себе домой, когда родителей не было, засунула в видеомагнитофон кассету, и Полина увидела фильм про голых мужчин и женщин; мужчины раздевали женщин и начинали бесконечно долго ковыряться в них своими огромными отростками, ковыряться и стучать о женщин своими телами так быстро, что попы их прыгали, было смешно. В это время они и говорили иностранными голосами, что в игре пыталась изобразить Арина. Еще там были женщины, которые целовали и облизывали друг друга, как они с Ариной, это было не так смешно, скорее красиво. Полине тогда было лет пять, наверное (она сейчас не может точно вспомнить), и ей не было стыдно от игр с Ариной, наоборот, она ждала, когда никого не будет, чтобы позвонить Арине и позвать ее.

И вот Арина умерла. Полина узнала об этом через неделю, вернувшись с матерью из деревни. И хотя ей сказали и про болячку, и про заражение крови, она подумала, что это из-за тех игр, в которые Арина играла с нею и еще с одной девочкой из соседнего дома. Полине иногда становилось так страшно, что она подолго не засыпала, боясь умереть во сне.

А потом это перешло на другое: Полина стала болезненно брезгливой, опасаясь всяческой заразы. Завела свои ложку, вилку, тарелку, чайную чашку, ругалась, если кто-то брал. Постоянно мыла руки, то и дело стирала свое белье и одежду, сторонилась одноклассников и долго считала себя не совсем нормальной, пока учительница литературы Галина Владимировна не рассказала про поэта Маяковского, который тоже страшно боялся инфекции из-за того, что его отец умер от заражения крови. Революционный поэт пил только кипяченую воду и обертывал бумагой дверные ручки. Но все равно потом застрелился. Галина Владимировна вообще была хорошей учительницей, она сначала много и интересно рассказывала про поэта или писателя и только потом переходила к текстам. Полина до этого была равнодушна к литературе, а тут увлеклась. Она читала того же Маяковского теперь не просто как слова лесенкой, напечатанные на бумаге, она читала и думала: человек, написавший это, тоже боялся заразиться, как и я. И ей это облегчало понимание стихов. Но больше всего она полюбила читать биографии, любит и до сих пор, выискивая в описаниях жизни людей что-нибудь простое и человеческое, близкое ей. Особенно интересует ее тема самоубийств — и того же Маяковского, и Есенина, и других. Однажды она подумала: если эта жизнь мне когда-нибудь надоест, никто не мешает мне все прекратить и покончить с собой. И у нее появилось ощущение, что она полная хозяйка своей судьбы и своей жизни, это ее очень успокоило. Она перестала бояться чего-то плохого, у нее теперь есть способ защиты, который абсолютно надежен, с которым ничто не страшно.

Но заразы бояться тем не менее не перестала, от болезненной брезгливости не избавилась. Когда впервые целовалась с мальчиком, чуть не стошнило. Нарочно заставила себя целоваться больше, чтобы привыкнуть, но не сумела. Потом поняла, что он ей просто не нравится. Стала искать случая поцеловаться, а может, и что-то сделать большее с другим одноклассником, который очень нравился. Но когда при первом приближении его лица увидела у него на щеке свежую ямку от фурункула, еле сдержалась, чтобы не оттолкнуть его. Стерпела, попросила только выключить свет. В темноте стало проще, хоть запах мальчика никуда не делся — и не сказать, чтобы он был таким уж неприятным, просто — чужой.

С сочувствием Полина читала истории про Майкла Джексона, который спит в кислородном саркофаге и завязывает лицо платком, чтобы не дышать испарениями улицы и других людей. Обвинения певца в том, что он домогается детей, ее возмущали. Да, он любит детей, люди не понимают, что любит не как-то развратно, а просто они гораздо чище, чем взрослые. Полина сама мылась по пять раз на дню — и все равно принюхивалась к себе. В метро ездить для нее было всегда мукой: не убережешься от чужих прикосновений. Никогда не садилась: мутило от мысли, что на любом месте только за один день сидят сотни людей — неизвестно каких, возможно, с болезнями, немытых, уродливых, старых...

Но она продолжала бороться с болезнью, она понимала, что так жить невозможно: с ума сойдешь. Она перебарывала себя. Того самого мальчика, который нравился, чуть ли не заставила сделать то, что он должен был сделать. Мальчик, хоть и был уверенным с вида, волновался и потел, но все-таки сумел кое-как. И быстро разонравился. Для закрепления успеха Полина попробовала с другим, тот меньше нравился, но зато был очень красивым и чистоплотным. Это была ее первая влюбленность: мальчик оказался не по возрасту опрятным, любил хорошую туалетную воду и дезодоранты, очень следил за собой. Но он через месяц увлекся другой, а там и школа кончилась.

Ничто Полину особенно не влекло. Она переживала из-за этого, пробовала нарочно чем-то заинтересоваться — не получалось. А потом пришла спасительная мысль: не все ли равно, чем заниматься до самоубийства, лишь бы приятно провести оставшееся время. Тут встретился Гобышев, преподаватель из детской танцевальной студии, куда она ходила два года, охал и ахал, разглядывая ее, а она удивилась: он, пять лет назад казавшийся ей старым, был мужчиной всего-навсего тридцати с чем-то лет. Гобышев занимался теперь серьезным бизнесом, у него была частная студия, где обучались девушки для подтанцовок знаменитым певцам и певицам, он обучал и по заказу этих певцов и певиц, и на вырост, а потом сдавал в аренду готовых танцоров, его студия пользовалась популярностью. Он убедил Полину, что ей просто необходимо танцевать.

Основное впечатление, оставшееся от этих занятий: запах пота. В репетиционном зале, в уборных, на сцене везде запах пота. Но Полина думала: ничего, это даже хорошо, это отучит ее наконец от брезгливости. И иногда казалось: да, привыкает. А потом появилась Ю. То есть она и раньше была — довольно резкая, не очень красивая девушка, но с гибкой и хорошей фигурой, что для подтанцовки важнее, чем лицо: лицо нарисуют, какое хочешь, да его из зала толком и не видно. Эта Ю. провела однажды пальцем по руке Полины и сказала:

— Повезло. Такая кожа лет до сорока будет гладкой. У моей матери такая. А я в отца, вся в пупырышках, гусыня.

— Почему, у тебя нормальная кожа, — посмотрела Полина.

— Ты попробуй, попробуй.

Полина попробовала. Вообще-то она уже многое понимала в жизни, она знала, что Ю. является тем, что на жаргоне этих кругов называется «буч», то есть женщина-мужчина. Но она спокойно относилась к этому. Свои же детские игры с Ариной она почему-то никак не соотносила с тем, о чем узнала во взрослой жизни. Да и вообще чуть ли не каждая девушка в этой среде говорила о себе, что она «немного би». Заигрывали друг с другом, целовались, особенно на глазах у мужчин, которым это нравилось. Полина не верила. Она наблюдала и видела, что только Ю. настоящая в этом смысле, остальные притворяются. Ю. нравилась ей своей самостоятельностью, остроумием, резкостью. И вот она держит ее за руку, и ей это приятно. И от Ю. совершенно не пахнет потом и вообще ничем грязным.

Ю. позвала ее к себе (она снимала квартиру, была из другого города) и очень спокойно, как когда-то Арина предложила заняться любовью.

— Вдруг тебе понравится? — улыбнулась она. — А мне будет счастье. Я влюбилась в тебя, дурочка.

— Не знаю, — сказала Полина. — Вообще-то мне не жалко. Но учти, если не понравится, я сразу скажу.

— Ладно.

Полина ничего не сказала, хотя особого удовольствия не получила. Хорошо только то, что контакт не такой грубый, не такой захватнический и проникающий, как с мужчинами. Ю. все поняла.

— Нет, ты не наша, — сказала с сожалением.

— Я вообще ничья, — ответила Полина.

Она действительно была ничья, ей ни с кем не было так хорошо, как с собой. Гобышев однажды отвел ее к фотографу, тот снимал ее обнаженной. Вот это ей понравилось — и даже очень. И сам процесс съемки, и потом разглядывать себя. Фотограф пытался уговорить сняться в паре, она наотрез отказывалась. Брат Гоша не так давно сказал, что видел ее фотографии в Интернете, Полина посмотрела, возмутилась, поругалась с фотографом, но понимала, что ничего не может сделать. И, если честно, была не против: пусть смотрят. У нее большой альбом, она сама часто смотрит на себя, любуется. Ей кажется, что если бы она сумела в кого-то влюбиться, то только в девушку, абсолютно похожую на нее.

Однако хотелось быть нормальной. И вот появился один певец, не очень знаменитый, в солидном возрасте, увидел Полину, захотел ее в подтанцовку, а потом решил присвоить ее полностью. И Полина попробовала преодолеть себя, но выяснилось: не может. Ни на каких условиях. Она бы, допустим, напилась, если бы могла, но не переносит запаха алкоголя, она бы накурилась какой-нибудь травы, но и этого запаха не переносит (а табачного тем более). И как ни убеждала, как ни уговаривала себя — не сумела. При попытке сближения впала в такую истерику, что певец испугался, думая, что у нее эпилептический припадок. Вернул ее Гобышеву, который, хоть и ругал ее, но гордился, думая, идиот, что она в него влюблена.

Было и еще несколько случаев. Полина сама не понимала, как это происходит. Что-то вроде влюбленности, только со знаком минус. Влюбленность это что? Это когда десятки и сотни мужчин вокруг тебя и тебе все равно, но вдруг какой-то сто первый — и тебя переклинивает. У Полины то же, но наоборот: со всеми может (в принципе, теоретически, а если практически, то без интереса, но и без фатального отвращения), и вот кто-то сто первый — и никак. Ни за какие деньги, ни за что.

У Гобышева из-за этой особенности Полины начались неприятности, один из очень влиятельных клиентов рассердился на него основательно и потребовал убрать Полину с глаз долой. Гобышев убрал. Полина устроилась танцевать в ночной клуб, потому что ничего другого не умела. Время от времени появлялись друзья и покровители. Ненадолго: во-первых не чувствовали в Полине ни любви, ни даже особой благодарности и преданности, а изображать это она не умела (тоже брезгливость своего рода), во-вторых, надоедали ее странности. То требует зубы почистить, прежде чем целоваться, то упрекнет за растительность под мышками. Какому уважающему себя мужчине это понравится? Результатом было то, что за полтора года Полина сменила четыре клуба. Именно поэтому угрозы Шацкого ее напугали, именно поэтому она согласилась встретиться с ним. Когда же встретилась, рассмотрела, послушала, то почувствовала, как нарастает знакомая тошнота: Шацкий оказался сто первым, антивлюбленностью, вспыхнувшей хоть и не с первого взгляда, но ярко, хоть топись.

В самом деле, нырнуть сейчас, думала она, нахлебаться воды и всплыть уже мертвой. Но откачают, скорее всего. Да и трудно утонуть человеку, умеющему плавать.

Наконец ей надоело отводить глаза, она увидела знаки Шацкого, кивнула и подплыла. Он предложил ей закончить оздоровительную часть знакомства и продолжить там, где сухо.

— Мало ли где сухо, — сказала она капризно, продолжая представляться дурочкой.

— У меня дома, например, сухо.

— Я вообще-то к мужчинам с первого раза в гости не хожу.

— А у нас не первый, а второй.

— И что делать будем? — задала Полина идиотский вопрос, зная, что он идиотский.

Совсем глупенькая барышня, подумал Шацкий, но это даже хорошо: может, будет меньше нравиться, а то совсем уже невмоготу.

— Будем обедать и разговоры разговаривать, — сказал он. — Или предпочитаешь ресторан?

Полина не предпочитает ресторан и вообще места массового питания. Как представит, что повара хватают все руками... Конечно, потом жарят и варят большей частью, но солят, перчат, зелень кладут чем? — пальцами, а где у них до этого пальцы были, неизвестно... Лучше уж у кого-то дома, хотя в чужом доме все чужое опять-таки... А лицо у него симпатичное и даже приятное. Доброе.

Так думала Полина, пытаясь найти в Шацком что-то, что ей бы понравилось. И находила, но легкая тошнота не исчезла.

Шацкий привез ее домой. Обед был готов: к Шацкому приходила готовить соседка-пенсионерка. Полина ела мало, от вина отказалась.

— Слушай, — сказал Шацкий, сходя с ума от нетерпения, — я не буду тебе всякие сказки рассказывать. Ты мне очень понравилась. Но задушевные отношения мне не нужны, как и тебе.

— Это уж точно, — согласилась Полина, думая, что Шацкий все-таки считает ее проституткой.

— Тогда огласи условия, — сказал Шацкий, думая, что Полина согласна.

— Какие условия? — удивилась Полина, думая, что речь идет об оплате одноразовых услуг.

— Условия, на которых ты согласна со мной дружить некоторое время, — сказал Шацкий, думая, что девочка не так проста, как хочет казаться.

— А если я не согласна? — спросила Полина.

— Перестань. Тысяча долларов в месяц. Хорошие деньги.

— Давайте не будем об этом говорить, ладно?

— Ну, две. Больше никто не стоит.

— Знаете, мне пора.

— Три! — сказал Шацкий, удивляясь своей неразумности и своему дикому нетерпению. Положим, три он платить не будет, через некоторое время сойдутся и на полутора. Это неважно. Важно любым способом добиться своего — сейчас, здесь. Иначе ему будет плохо. Ему и сейчас уже плохо.

— При чем тут — три, четыре? Вы мне очень нравитесь, — солгала Полина, — но вы не за ту меня принимаете!

Врет! — подумал Шацкий. Или не врет? Тогда задача сложнее. И лихорадочно думал, как ее решить. Не бывает задач без решений, особенно когда дело идет о взаимоотношениях людей. Один человек от другого всегда может добиться результата, вопрос — как?

— Полина, — сказал Шацкий проникновенным голосом. — Хочешь верь, хочешь нет, но я просто влюбился, понимаешь? Сам не знал, что так бывает. Деньги предлагал потому, что просто свихнулся, плюнь мне в глаза, если хочешь. Но не уходи, я с ума сойду, честное слово. Полина, Поля, ты видишь — у меня даже руки дрожат! — Шацкий вытянул руки, собираясь напрячь кисти рук, пальцы в таком положении действительно начинали дрожать, это иногда впечатляюще действовало на некоторых девушек. Но увидел, что пальцы дрожат и без напряжения. Будто чужие. А Полину это впечатлило, похоже, не так, как надо. Она встала, сказав:

— Давайте успокоимся, ладно? Мне некогда. Давайте еще раз встретимся и обсудим.

Ускользнуть хочет, понял Шацкий. Не позволю. Не могу позволить. Умру — а не позволю. То есть наоборот: умру, если позволю.

И он сполз со стула на пол, обнял Полину за ноги, поднял лицо:

— Полечка, почему ты не веришь? Смешно тебе, да? Ну, смейся! Со мной никогда так не было! Чтобы я на коленях стоял? Поля, не доводи до греха! — сказал вдруг Шацкий угрожающим голосом смешную театральную или киношную фразу (из какого-нибудь фильма про тени, исчезающие в полдень, где все посконно, откровенно, наружно в своем скабрезном реализме).

— Какого еще греха? Вы чего? — по-настоящему испугалась Полина и нагнулась, чтобы отцепить его руки от своих ног.

Но тут он рванул ее ноги на себя так сильно, что она, взмахнув руками, упала, ударившись затылком о стенку. Было очень больно, но она не потеряла сознание. Увидела перед собой лицо Шацкого: заискивающее, кривое, жалкое, но одновременно страшное, жестокое. Поняла, что ничего нельзя сделать. Закрыла глаза.

Одно было странно: почему он-то кричит? Это она должна кричать.

13

Юрий Иванович сбился с темпа жизни. Понимал, что самое разумное — все-таки пойти по новому кругу, а параллельно пытаться отыскать запасные пути и выходы, кому-то звонить еще в мэрию, добиваться приема на самом высоком уровне и т. п., но надежда на чудо, на быстрое решение проблемы не угасала.

Он приехал к семье Сивохиных (это фамилия матери и детей, а у отчима, естественно, своя), когда дома были Ольга и Геран, и они обедали. Запах картошки-пюре, малосольных огурцов, будто ничего в мире не происходит. Карчин вспомнил, что голоден, но, даже если бы и пригласили к столу, не стал бы тут есть: очень уж неприятен дух этого дома, кислый и затхлый. В доме, говорит Лиля, должен витать запах дорогого отеля, человеком в нем пахнуть не должно! Немного пафосно, но верно. Впрочем, присоединиться к обеду Карчину и не предложили. И пройти не предложили. Он стоял торчком в прихожей, а Ольга, вытирая руки о какую-то тряпку, говорила гневно и резко — по праву матери, у которой беда с сыном:

— Добились своего? Напугали ребенка, вторые сутки домой не показывается! Что нам теперь делать, розыск объявлять? Я уже звонила в милицию, говорят: пусть три дня пройдет. А как я эти три дня проживу?

Обвиняют, подумал Карчин. Его же и обвиняют. В ответ он имеет полное право взорваться: сбежал ваш сучонок потому, что чует кошка, чье мясо съела! И розыск действительно надо объявить, поймать вора! Но тут же мысль: может, врут? Может, не сбежал, а они спрятали его? И деньги спрятали вместе со всем остальным — чтобы через некоторое время спокойно воспользоваться? Чем их пронять? Что на них подействует?

— Если он не виноват, зачем так пугается? — спросил Карчин, как бы соболезнуя.

— Так ребенок же! Его напугать легко!

— Согласен. Нет, я понимаю. Я даже извиняюсь, что так себя повел. Эмоции сплошные. Но вы меня тоже поймите: у меня там важнейшие документы. В определенном смысле от них жизнь у меня зависит. Деньги тоже, но деньги ерунда. Если бы без денег вернули, я бы только спасибо сказал. Без всяких последствий.

Это был намек. Карчин внимательно посмотрел на Ольгу, чтобы понять, как она к этому намеку отнесется. Но она думала только о пропавшем сыне, и выражение тревоги на ее лице не сменилось ничем другим.

— Всякое бывает, — согласилась Ольга, — но зачем на детей нападать?

Карчин понял, что с женщиной разговаривать бесполезно.

Тут показался Геран. Вид заносчивый, наглый, как у всех кавказцев. И улыбочка ехидная. Надо терпеть, надо выманить его из дома и попробовать поговорить с ним.

— Душно у вас, — сказал Карчин. И обратился к Герану. — Пойдемте на воздух, если не против, обсудим ситуацию?

— Нечего ходить! — защищала теперь Ольга не только сына, но и мужа. — Ничего он вам нового не скажет!

— Успокойся, Оля, — сказал Геран. — Надо, в самом деле, понять человека.

— А нас когда кто будет понимать?

Карчин ничего не ответил на этот вопрос, не требующий, впрочем, ответа.

«Нас!» «Мы!» Они всегда так говорят и пишут. Карчину пришлось в свое время поработать в комиссии, разбирающей письма и жалобы по поводу застроек, перестроек и реконструкций в различных районах Москвы. Даже если письмо писал один человек, он обязательно начинал: «Мы возмущены...» — и т. п. Как правило, это было отстаивание сложившегося порядка, мира, вида из окна. Сидя в своих квартирках, забитых старой мебелью, в своих вонючих кухнях, на своих замусоренных балконах, люди изо всех сил держались за эту вонь и этот сор. Читая, Карчин поражался безграмотности, тупости, ограниченности этих людей, а однажды пришла в голову простая мысль: их ведь большинство. И в Москве, и в России, и в мире большинство именно их — людей, которых ничто не заботит, кроме сохранности своего жилого угла, ежедневных картошки или макарон с куском мяса, дешевого пива, плохой водки, скучной, как правило, работы. Он, помнится, сидел вечером, заработавшись, глядел в окно с двадцать второго этажа, и мириады огней огромного города представились светящимся скопищем планктона в глубине океана (видел как-то передачу, поэтому и сравнил мысленно). Именно планктон, миллионы полубессмысленных существ, в жизни которых разумное и созидательное начало ничего не значит, лишь бы напитаться, одеться, устроить кое-как свою нору, спариваться, рождать и растить детенышей... И два главных девиза, первый: «Дайте!», второй: «Не троньте!» И ему эта жизнь показалась тогда до омерзения унылой, зато он преисполнился благодарности к себе за то, что сумел сделать свою жизнь иной: очень редко говорит «мы», берет на себя ответственность действовать от первого лица и хоть не лезет в главные распорядители жизни, не считает себя китом, питающимся этим самым планктоном, или, к примеру, акулой, но зато сам уж точно не планктон!

Он сел с Гераном на лавку возле подъезда. Глянул на большую голову Герана, большие руки... Неандерталец, одно слово. И надо попробовать поговорить с ним по-неандертальски просто.

— Давайте начистоту, — сказал Карчин.

— Давайте, — согласился Геран, с наслаждением закуривая дешевую сигарету и отгоняя рукой дым от Карчина.

— Мое предположение: ваш пасынок отдал деньги вам. Дайте договорить. Это только предположение. Пойдем дальше. Для меня важней всего документы. Десять тысяч, скажу откровенно, для меня пустяк. Ну, не пустяк, но не последние деньги. Теперь слушайте внимательно. Вы отдаете мне документы. Или даже не вы, это мы устроим, чтобы на вас не думали. Главное: я добавляю к десяти тысячам еще пять. Пятнадцать тысяч.

Геран, отведя руку назад, сбил пепел в чахлый газон, усмехнулся и сказал:

— Теперь понимаю, что фантазия человека, попавшего в беду, безгранична. Наверно, я бы на вашем месте тоже не исключал такого варианта.

— Вы без теории! Согласны или нет?

— Не тратьте время, Юрий Иванович, нет у нас ваших денег! — сказал Геран с лукавым и почти веселым сожалением, а Карчина почему-то ввело в раздражение то, что он знает его имя-отчество.

— Значит, не согласны?

— Повторяю, денег у нас этих нет. И документов тоже.

— Тогда сделайте что-нибудь, чтобы выцарапать их у пацана!

— Мы уже обсуждали эту тему, — напомнил Геран. — Чтобы их, как вы говорите, выцарапать, надо быть убежденным, что они у него есть.

— А вы еще не убеждены? Некому было больше взять, понимаете? Некому! Никого не было там, кроме него!

Геран встал, чтобы отнести окурок в урну, что стояла у противоположной скамьи. Боится, видите ли, бросить издали и промахнуться. Это Карчина тоже раздражило.

— Я вас понимаю, — сказал Геран, возвращаясь и опять усаживаясь. — Чем больше вы думаете, чем больше вы вспоминаете, тем определеннее вам кажется, что все было именно так, как вы сейчас себе представляете. Психологически вполне объяснимо: вам слишком жутко подумать, что это может оказаться кто-то совсем неведомый. Шел за вашей спиной, сделал движение, схватил сумку — и скрылся в толпе.

— Не было там толпы! И вообще, не надо мне тут версии предлагать! Я по-человечески пришел поговорить, а вы начинаете тут! — упрекнул Юрий Иванович. — Не будете же говорить, что совсем не допускаете, что он мог сумку украсть?

Геран вынужден был ответить честно:

— Как вариант — допускаю.

— Ну? И в чем дело тогда? Пусть мать с ним как следует потолкует! Или брат! Сами говорили, он для него авторитет!

— Не припомню, чтобы я говорил именно так. И не уверен, что мои слова побудят Гошу подействовать на младшего брата. Который, кстати, еще не появился. Ума не приложу, где он прячется.

— Если его не прячут! — проницательно сказал Карчин и увидел, как хитроумный азер сделал непонимающее лицо — именно такие лица бывают у людей, которые на самом деле все прекрасно понимают, уж этого Карчин много повидал и в строительном деле, где без обмана нельзя, да и во всех прочих областях жизни.

Тут как раз появился Гоша, возвращаясь откуда-то домой, и Геран поспешил обратиться к нему, боясь, что Карчин начнет говорить слишком агрессивно, и выйдет неприятная сцена: Гоша не переносит, когда на него повышают голос.

— А мы тут вопросы обсуждаем, Георгий, — сказал он. — Присядь на минутку.

— Какие еще общие вопросы? — спросил Гоша, остановившись, но присаживаться не желая.

— Ты с Килилом не общался случайно? Нельзя исключить, что он все-таки мог взять у человека сумку, понимаешь? К сожалению, нельзя. Или ты в нем все-таки уверен? Мне кажется, ты лучше всех его знаешь.

Гоша улыбался, и Карчину эта улыбка показалась знакомой. Чуть позже, отъезжая на машине, он вспомнит: улыбка Гоши похожа на улыбку отчима, Герана. Вот уж бывают странности: не отец ему, и отношения, похоже, прохладные, а улыбку тем не менее явно перенял...

— Конечно, — сказал Гоша, — вам будет приятно, если мы окажемся ворами!

— Ты не выдрючивайся, тебя как человека спрашивают! — одернул его Карчин.

— Не ты, а вы, — повернулся к нему Гоша, продолжая улыбаться. — Похоже, вас жизнь ничему не учит!

— Хамло, ты как разговариваешь? — вскочил Карчин Обещал он себе быть терпеливым, но это какое же надо иметь терпение, чтобы сносить подобную наглость? — Или хочешь, чтобы я с тобой по-другому поговорил? А?

— А вы только так и говорите. И если оценить объективно, то хам не я, а вы.

— Иди отсюда! — последнее терпение Карчина иссякло и он пихнул Гошу рукой в плечо. Не ударил, просто пихнул.

— Ну-ну, руки! — отскочил Гоша.

А Геран встал и негромко произнес:

— Вы не надо, пожалуйста. Себе же вредите...

— Да молчи ты тоже, б.., философ чернож..! — дал себе полную волю Юрий Иванович. — В общем, так! Чтобы до завтра, до утра все было! И щенок чтобы нашелся! Иначе, как обещал, от вашего клоповника ничего не останется! Поняли меня?

И он уехал.

Геран и Гоша чувствовали общность оскорбления, и Герану это даже было отчасти приятно, как ни странно (пустых оскорблений он не боялся), а Гоше, напротив, очень неприятно. И он поспешил уйти, отделиться от этой общности, ничего не сказав Герану, никак не оценив происшедшее — будто его и не было. Лишь в квартире вспомнил, что нарушил правило: не оставлять без последствий покушение на свою личность — и желательно немедленно. Ничего, он наверстает.

14

М. М. окончательно понял, что женщина, живущая с ним, является пособницей режима, а может быть, даже и оккупантшей, но не активной, а на пенсии. Возникает, правда, вопрос, почему она вышла за него замуж, разве оккупантам разрешается сочетаться браком с оккупированными? Поразмыслив, М. М. сделал вывод, что оккупантам просто друг друга не хватает, ведь их количественно всегда меньше.

Она внимательно наблюдает за всеми его движениями. Стоит ему выйти из ячейки для проживания, она тут же бросается к приспособлению, передающему звуки голоса на расстоянии, и начинает кому-то докладывать о нем. М. М. недавно это легко обнаружил: в тот момент, когда она не отводила органов зрения от поверхности экрана, имитирующего цветовыми пятнами, линиями и оттенками изображения людей и предметов, он сказал ей, что идет погулять, дверь закроет сам. И закрыл, хлопнув ею, но не вышел, а остался. И тут же услышал ее голос. Она говорила негромко (наверно, конспиративная привычка). М. М. неслышно прошел в комнату. Увидев его, Анна Васильевна чуть не уронила трубку, растерялась и осеклась, но тут же продолжила — гораздо громче, чем до этого:

— Такие вот дела, Раиса Матвеевна! Все хорошо, спасибо! Как здоровье? И я ничего. Соответственно возрасту, как говорится! Ну, всего вам доброго, звоните!

— Кто это? — спросил М. М.

— Раиса Матвеевна, соседка по даче.

— Не помню такой.

— Ну как же, через две дачи от нашей, полная женщина такая, всегда веселая...

— Может быть, может быть...

И теперь, когда Анна Васильевна в ответ на какие-то его речи молчит и хлопает волосяными отростками, окружающими глаза (она его все чаще не понимает), М. М. советует ей:

— А ты позвони Раисе Матвеевне, пусть она тебе объяснит!

Раньше он поопасился бы так откровенно обнаруживать себя, но теперь пришла пора открытости, теперь он ничего не боится. Он удивляется отчасти, почему его, уличившего режим, не уничтожат простым способом — уложить, например, насильно в больницу на два-три дня — и готово. Диагнозы на такой случай хорошо известны: «острая сердечная недостаточность» и тому подобное. Но, видимо, режим скрытой оккупации требует соблюдения внешних приличий и формальностей. Отравить бытовым способом и дешевле, и проще. Поэтому М. М. перестал питаться тем, что готовила с помощью воды и огня женщина, живущая с ним, ел исключительно кашу и овощи, которые покупал на рынке и сам себе готовил. Анна Васильевна плакала. Видимо, оттого, что ей, женщине дисциплинированной и исполнительной, было стыдно не суметь выполнить простое задание.

М. М. ждал последствий прихода адвоката, но последствий не было.

Видимо, они решили обойтись без него.

Но это им не удастся.

М. М. был еще слаб и боялся далеко один отходить от дома. Он позвонил мужчине, рожденному женщиной, с которой он жил.

Виктор в это время осматривал кокера фиолетовой женщины по имени Кристина и вел непринужденный разговор:

— Сколько лет песику?

— Десять почти.

— Неплохо сохранился. Обожаете его, конечно?

— Терпеть не могу. И он меня — взаимно.

— Зачем же завели?

— Муж завел. Потом исчез, а собака осталась.

— Собаки чувствуют, что их не любят. Страдают. Лучше бы подарили кому-нибудь.

— Сын не позволит.

— Сын? Не вижу сына.

— Лето. У бабушки на даче.

— Взял бы и собачку туда.

— Мерзик там боится.

— Мерзик?

— Ну да, кличка Мерс, муж так назвал, шутник. А я переделала — Мерзик, Мерзуля, Мерзуня, Мерзавчик. Он привык.

— Все-таки обожаете, Кристина: столько имен придумали.

— Убила бы. Да нет, привыкла, конечно. Болел — сама ночь не спала. Не то чтобы жалко, а скулил, неприятно.

— Сложный у вас характер. А с псом ничего страшного. Дам таблетки, растолчете и в корм ему. Кофе не угостите?

Виктор любил такие моменты: еще ничего не началось, люди говорят только по делу, то есть о приболевшей собаке, но уже что-то происходит. Уже женщина один раз в зеркало глянула, один раз поправила прядь волос, один раз рассеянным жестом провела ладонью по ноге, будто разглаживая ткань брюк. Этот язык жестов Виктор очень хорошо понимает. Теперь кофе и чуть-чуть разговора по душам. Очень осторожно: видно, что у женщины большой опыт. С одной стороны, желательно не повторить приемы и ухватки преемников, с другой — не быть слишком оригинальным. Это только дилетантам кажется, что женщину надо сразу чем-то поразить. Наоборот, ее нужно успокоить, комфорт общения для большинства из них гораздо важнее.

Тут-то и зазвонил телефон: отец просил срочно приехать, надо идти в милицию.

Пришлось скомкать разговор, кофе выпить наспех и добиться разрешения прийти еще раз: песик хоть и почти в норме, но кое-какие отклонения есть, нужно проследить динамику.

Кристина согласилась.

Виктор отвез отца в милицию. Хотел подождать в машине, но М. М. настоял, чтобы он пошел с ним:

— В случае чего будешь свидетелем.

Виктор уныло поплелся следом. Он ненавидел учреждения любого рода, потому что привык быть самостоятельным, единоличным во всем — так устроил свою работу и свой быт, а тут сразу становишься лишним, ненужным, вечно стоишь не там, где надо, ищешь не то, что надо, входишь в двери, где тебя не ждут...

После получаса расспросов и блужданий выяснили, что нужно идти не к тому милиционеру, у которого они были, а к следователю по фамилии Шиваев.

Борис Борисович сумел принять их через час.

Поинтересовался причиной посещения.

М. М. объяснил. Хотелось бы знать, как движется дело. А то, знаете ли, адвокат этого самого Карчина приходил. Давление оказывал. Предлагал деньги.

Шиваев этой информацией живо заинтересовался.

— И много предлагал?

— Я не считал. Довольно много.

— Незаконными действиями занимается!

— Я и говорю, — подтвердил М. М., а сам всматривался в Шиваева, чтобы понять, в какой момент тот начнет его обманывать. В том, что обманывать следователь будет, он не сомневался: Шиваев ведь, как и преступник Карчин, принадлежит явно к оккупационным кругам. Но иногда, как понимает М. М., они все-таки вынуждены репрессировать не только оккупируемых, но и друг друга. То ли ради чистоты рядов, то ли из-за боязни, что их сговор обнаружат. На это М. М. и надеялся.

Шиваев знал, что будет продолжать дело, вызывать Карчина, требовать все новых объяснений и показаний, он мог бы успокоить старика, но это противоречило его привычкам и установкам. Они были такие: имеющего право надеяться не обнадеживай, не имеющего право на надежду — наоборот. В первом случае, если дело все-таки доводилось до положительного исхода, у Шиваева появлялось право с гордостью сказать: «Видите? Все было против нас, но мы сумели!» И это давало ему ощущение своей значимости. Во втором случае резюме его звучало так: «Видите? Все было за нас, но закон оказался не на нашей стороне!» И это давало ему ощущение значимости закона. Без этого же, без постоянного чувства важности своего дела, зависит ли оно от него или от закона, Шиваев не смог бы заниматься своей работой, потому что втайне не верил в нее, был фаталист и неосознанный апологет лозунга: «Чему быть — того не миновать!» Но, зная свою склонность к подобной рефлексии (да еще и к запоям), он старался это тайное подавлять, не выпускать наружу. Ради собственного душевного здоровья.

В соответствии с этой своей установкой он сказал М. М.:

— Вообще-то, между нами, я бы на вашем месте не придавал значения этому делу. Вы, слава богу, живы-здоровы, а Карчина этого трудно будет ущучить, за ним большие люди стоят, — при этом Шиваев посмотрел на Виктора, который, как более молодой, то есть живущий в действительных реалиях жизни, должен с лёта понять, что к чему. И Виктор понял, и кивнул головой со скучающим видом. А М. М. тут же возмутился:

— Вы что же, закрыть дело хотите?

— Об этом речи нет. Но обидчика вашего отпустили.

— На каком основании?

— На законном. Подписка о невыезде.

— Это я знаю, об этом я в газетах читал неоднократно: раз уж выпустили кого, обратно уже не сажают!

— Ну, не всегда...

— Всегда! Учтите, я так этого дела не оставлю! Преступник будет наказан!

Виктору было неловко за отца, а Шиваеву стало скучно. Он понял, что перед ним типичный скандальный пенсионер. И разговаривать с ним нет ни смысла, ни интереса.

— Всё, — сказал он. — Извините, у меня много дел.

М. М. задрожал губами, но сдержался. Неожиданно успокоился и сказал вполне разумным голосом:

— Хорошо. Мне бы только его заявление посмотреть или объяснение, как это называется... Интересно, как он оправдывается?

— Да тут и смотреть нечего! — Шиваев перевернул на столе папку с делом, чтобы М. М. мог прочесть, и ткнул пальцем.

М. М. прочел как-то уж очень быстро и торопливо сказал сыну:

— Пошли.

В коридоре спросил:

— Бумага, ручка есть?

— Зачем?

— Есть или нет?

— В машине.

— Пошли.

В машине М. М. продиктовал сыну адрес и телефон Карчина, которые были указаны в бумаге, больше его там ничего не интересовало.

— Для чего это тебе? — спросил Виктор.

— Если не добьюсь правды по суду, буду добиваться частным порядком.

— Как это?

— Если ты действительно не понимаешь, объяснять бесполезно! А если ты притворяешься, что не понимаешь, то объяснять еще бесполезней! И вообще, кто ты? За кого ты? За что?

— За животных, — ответил Виктор. — Профессия такая.

15

Килил спал, когда его вагон открыли и начали доставать бочки. От этого он проснулся, выглянул. Разгружали двое мужчин. Один, бодрый, стоял в вагоне и, не желая утруждать руки, а заодно превращая работу в игру, ловко пинал бочки ногами, они выкатывались, падали на землю, подскакивали. Второй, хмурый, тоже пинал их, но без увлечения, откатывал куда-то в сторону. Килил хорошо знал людей и как они живут, поэтому обычно понимал, от кого ждать неприятностей. От этих не будет. Им ничего не нужно, кроме своей работы, которая им тоже не нужна. Поэтому он спокойно выбрался из своего угла и направился к выходу.

Бодрый грузчик удивился возникшему пацану.

— Ты откуда?

— От верблюда, — ответил Килил, спрыгнул и пошел.

Они что-то говорили за его спиной, он не интересовался.

Килил поднялся вверх по откосу, огляделся. Ему понравилось. Все пространство перед ним было в низине, а дальше постепенно поднималось к невысокой горе, поросшей лесом. У горы — дачные поселки, а ближе — настоящая деревня: небольшие дома, огороды, сады.

От желтого здания станции, что стояло неподалеку, туда вела асфальтовая дорожка. Килил удивился: надо же, село, а какая культура!

Он пошел по этой дорожке вдоль посадок, где были акации, а когда посадки кончились, Килил увидел, что деревня не совсем деревня. Те дома, которые он видел от железной дороги, оказались окраиной довольно большого поселка, в котором были и кирпичные коттеджи, и панельные дома, двух, трех и даже пятиэтажные. Это Килила расстроило, он представлял все-таки другую деревню, глухую и всю состоящую из обычных домов. И речки что-то не видно, но вон что-то высится и круглится, похожее на плотину, огораживающую пруд, надо посмотреть. Килил пошел и посмотрел. Оказалось, там сразу три пруда, один за другим. Наверно, весной, когда воды много, она перетекает из одного в другой и все их постепенно наполняет.

Килил вернулся и прошел по разбитой улице с непросыхающими зелеными лужами, в одной из которых врос в грязь ботинок и окаменел там. Дома ему не очень понравились. Не то чтобы старые, но все какие-то неаккуратные. Краска облупилась, штукатурка отвалилась кусками, а вот большой кирпичный дом, в общем-то хороший, но во дворе не пройти: стоит трактор с прицепом, на котором гора навоза, а рядом грузовик. И опять-таки застарелые лужи, хотя земля кругом сухая. Но на самом краю этой окраины стояли несколько домов, которые приглянулись Килилу. Стены из досок, на крышах жесть, дворы маленькие, два совсем заросли бурьяном, в третьем огород с помидорами и еще чем-то. Тут еще жить можно. И от пруда недалеко.

Килил свернул, оказался на почти городской улице между панельными домами, вышел к магазину.

Магазин был не такой, как у бабки в деревне. Там был маленький, уютный, всегда полутемный, с одним окном, на прилавках было не очень много всего, но зато все разное: и продукты, и обувь, и лопаты без черенков лежали в углу (черенки стояли отдельно). А тут — обычный городской магазин, только народу поменьше. Килил купил хлеба, копченой колбасы и кефира (Геран пьет кефир, у него больной желудок, значит, кефир помогает желудку, а Килил боялся неполадок с животом), вышел на крыльцо, огляделся. Возле крыльца лежали бревна для строительства, на них сидел старик в телогрейке, в сапогах и бейсболке, на которой было написано «Super Sex». Старик то ли дремал, то ли задумался, прикрыв глаза. Килил сел рядом и начал есть. Разговор начал не сразу. Мать всегда твердит, что с набитым ртом не говорят, он не обращал внимания, но запомнил, а вот теперь наука пригодилась. Доел, отряхнулся. Пора спросить.

— Извините, не знаете, у вас дома тут не продаются?

Старик приоткрыл глаза, посмотрел на него. Потер ладонью щетинистый подбородок. Спросил без доброжелательности:

— Тебе-то что? Купить, что ль, хочешь?

— Отец хочет купить.

— А.

И старик замолчал, видимо, решив: вот с отцом и будет разговор, а на тебя что силы тратить? Сил же у него, судя по изможденному виду и сиплому дыханию, было немного.

— Отец меня послал посмотреть. И сговориться, если что.

Старик опять посмотрел на него.

— Тебе сколько лет-то?

— Шестнадцать почти, — смело соврал Килил, зная, что старые люди не очень хорошо разбираются в детском возрасте.

— Ну-ну.

И старик опять замолчал.

— Значит, не продаются дома? — спросил Килил еще раз, уже не надеясь на ответ, собираясь пойти спрашивать у нормальных людей.

— Кто б купил! — ответил старик.

— Я же говорю, отец купить хочет.

— Зачем?

— Жить тут будем.

— Врать-то, — сказал старик.

— Я серьезно! — сказал Килил. — Мы с ним вдвоем, а ему врачи прописали здоровый образ жизни в сельской местности. Главное, денег собрали. И у меня есть в виде аванса, только договориться надо.

— Аванса! — передразнил старик. — Три рубля, что ли?

— Почему, больше!

— Больше! Слушай, иди отсюда! Тебе чего надо? Обокрасть меня хочешь? У меня нету ничего!

Килил обиделся:

— Я что, на вора похож? У меня отец бывший военный, между прочим! А деньги у самого есть, ваших не надо!

Килил, поосторожничав, вынул из бумажника немного, всего лишь сотенную бумажку и показал.

Старик посмотрел на нее и вдруг на глазах начал оживать.

— А что! — сказал он. — Места у нас отличные! Прекрасные места! И воздух! И город близко! Но аванс — железное дело! Давай так: сотню ты мне сейчас, а когда увидишь дом, еще тысячу. Это будет аванс.

— Какой дом?

— Мой.

— Зачем мне его смотреть? Мне купить надо.

— Так я и продаю! Третий год продаю, к сыну в город уезжаю! Даром отдам фактически! — горячо сказал старик. — Ну, давай, давай, сейчас мы с тобой это дело... Надо же, как удачно...

Он потянулся за сотней, но Килил не дурак, тут же спрятал ее обратно.

— Извините, так дела не делают. Аванс дают, если уже договорились, если дом понравился, а я еще ничего не видел.

— Да договорились уже! — воскликнул старик. — А дом тебе обязательно понравится!

— Пойдемте посмотрим, — твердо сказал Килил.

— От ты какой, ё! Ну, дай тридцатку хоть!

Килил подумал. Он вспомнил, что Геран, говоря с матерью о покупке дома, утверждал, что у какого-нибудь деревенского пропойцы дом можно почти даром купить. Похоже, старик и есть такой пропойца.

Он дал ему тридцать рублей. Старик вскочил, побежал в магазин, вернулся с бутылкой чего-то красного, откусил, как показалось Килилу, пробку у бутылки и тут же, стоя на крыльце, выпил ее до дна, жадно дергая кадыком, а потом кинул далеко в сторону сильным, вовсе не стариковским движением.

— Пошли!

Он привел Килила как раз к одному из тех трех домов, что ему понравились. Вошли через незакрывающуюся калитку, прошли через бурьян к дому, дверь которого тоже была открыта.

Вошли в сени, и Килил сразу почувствовал тошнотворный запах.

— Это у меня курица тут приблудилась и сдохла, — сказал старик, пихая ногой подальше в угол серо-белый комок, вместо того чтобы выкинуть курицу наружу.

Вошли в комнату. Килил невольно пригнулся, ему показалось, что потолок падает. Он был весь вогнут к центру и неизвестно на чем держался.

Старик прошел, распахнул окно (второе было заколочено снаружи досками), обернулся и развел руки:

— Простор!

В этом он был прав: комната казалась просторной из-за того, что почти не было вещей. Кровать с накиданным на нее барахлом, стол-тумбочка, пара стульев, скамья у стены и больше ничего.

— Потолок проблемный! — голосом знатока сказал Килил.

— А чего в нем проблемного? Балка треснула, так она еще десять лет назад треснула, но там же скобы! Они железные! Она на скобах еще десять лет продержится! Ну, если хотите, — обратился старик не к Килилу, а куда-то в сторону, словно к воображаемому отцу Килила, предвосхищая торг с ним, — могу тысячу сбавить, чтобы вам балку заменить. Я вам ее сам за пятьсот заменю, и потолок переделаю. И крышу перекрою, — добавил старик, но Килил видел по его глазам, что он ничего этого не сделает, да и не собирается делать.

— И сколько всего? — спросил Килил.

— Да сколько, да нисколько! Десять тысяч на руки, и все дела! Хоть сейчас.

— Рублей?

— А чего же еще? Тараканов?

У Килила все обмерло. Пусть дом старый, с гнутым потолком, но настоящий дом, в котором можно жить, дом с окнами, крышей, дверью, с огородом — за десять тысяч! У Виталика из пятьдесят шестой квартиры велосипед стоит двенадцать — и это еще не самый дорогой, какие бывают!

Но для вида надо поторговаться. А старик торопил.

— Ты решай, молодой человек, а то ко мне сегодня другие покупатели приедут. Вот буквально через два часа, — постучал старик пальцем по запястью, где, однако, часов не было. Заметив это, он глянул на стенные часы, но они стояли. Тем не менее выставил в их сторону палец, как бы давая понять, что ему идущие часы ни к чему, он и так время помнит. — Короче, тысячу на бочку, и дом ваш! Отец тебе спасибо скажет!

Килил не спешил. Обошел комнату. Выглянул в окно. Из окна виден был соседний дом, с ухоженным огородом. Тоже небольшой, деревянный, но видно, что содержится в порядке.

— А хочете, покупайте тот! — неожиданно сказал старик.

— Он тоже продается? — удивился Килил.

— А как же! Обратно я и продаю! Там племянник мой живет. Мы обои продаем и в город уезжаем, тут делать нечего. Пошли, посмотрим!

Старик, чтобы не тратить время, вылез в окно. Килил выскочил за ним. Он не верил старику. Тот выпил и не вполне соображает. То есть соображает, но думает, что другие не соображают. Килил знал, у пьяных так: они, глупея, тут же начинают считать глупыми и окружающих. Сейчас попытается ему чужой дом продать.

Однако старик уверенно прошел через бурьян, отодвинул две доски, проник в соседний огород, прошел к дому, достал из кармана ключи и открыл дверь.

— Прошу! — сказал он. — Племянника не бывает, он меня попросил: ты, говорит, торгуй сразу два дома. Какой возьмут, такой и возьмут!

Этот дом Килилу понравился сразу. Внутри целых две комнаты: зал и спальня. Все чисто, на полу даже ковер. В углу стоит газовая плита, рядом с ней большой красный баллон. Тут же умывальник. Килил открыл кран, вода немного полилась и кончилась.

— Не водопровод? — спросил он.

— А тебе зачем? Колонка рядом на улице, натаскать долго, что ли? Не маленький! Зато печка, смотри, углем топится, а угля у племянника полный сарай. На три года наворовал. Тут вагоны с углем стоят часто, вот он и... Но так, парень: тут аванс две тысячи! Даже и без разговоров!

— А сам дом?

— Сам дом? Двадцать пять! Без торга! — крепко сказал старик, хоть и вильнул глазами, словно слегка испугался своей наглости. Но Килил этого не заметил. Двадцать пять! Двадцать пять тысяч за такой дом! И они у него в кармане, выложил — и владей! Но надо не показать радости, надо сдерживаться.

— Хотелось бы все-таки с хозяином договориться, — сказал Килил.

— А я на что? Я уполномочен! У меня и документы все есть!

Старик уверенной рукой полез в угол, за иконы, достал сверток документов и разложил на столе. Килил рассматривал их, мало что понял, но они были на бланках, с печатями, настоящие документы.

— Две тысячи, парень, и нет разговора! А то эти люди, которые приедут, они его тоже будут смотреть. Через час уже.

Старик, наверно, считал, что час уже прошел.

Килил колебался. Надо что-то решать. Рано или поздно выяснится, что никакой отец не приедет. Поэтому придется рискнуть. Очень уж ему хотелось, чтобы дом поскорей стал его собственным.

— С мебелью продаете или как? — спросил он.

— Со всеми потрохами! — махнул рукой старик. — Вот что есть, то и бери. Племянник собирался все тут оставить.

— Ясно... И вы, значит, уполномочены продать? По документам?

— Запросто!

— Ясно... Но ведь оформить надо.

— А я что, не грамотный? Оформим! Напишу тебе бумагу хоть сейчас! Племянник мне только спасибо скажет!

— Тогда так, — решился Килил. — Отец мне тоже доверяет. Уполномочил. Сказал: если дом понравится, бери сразу, чтобы не ушел. Так что давайте оформлять.

— Не понял, — старик сел на стул у стола, снял бейсболку и вытер мокрый лоб. — То есть ты прямо сейчас деньги, что ли, выдашь? Двадцать пять тысяч?

— Ну. Правда, долларами.

— Какими долларами?

— Обычными. Сотенными.

— А ну, иди отсудова! — разозлился вдруг старик. — Засранец, шутит он со мной! Доллары еще какие-то!

— Да не шучу я!

Килил отвернулся, задрал футболку, залез в свой пояс и вытянул одну купюру.

— Нате, смотрите!

Старик взял бумажку, понес к окну, к свету. Долго разглядывал, вертел в руках.

— Вы что, никогда долларов не видели? — спросил Килил.

— А где б я их видал? Только слышал, что они есть.

Килил ему не поверил, решил, что хитрит. Не может такого быть, чтобы человек столько жил на свете и не видел долларов. Но хитрости взрослых разоблачать нельзя, это их раздражает, поэтому Килил сказал:

— Можете в обменнике разменять на рубли, какая разница? Есть тут обменник? Или в городе тогда.

— И сколько за эту дадут?

— Две тысячи девятьсот, — честно сказал Килил, помня последний курс, который он видел у метро возле пункта обмена валюты. — Давайте я вам дам восемьсот долларами, это будет... двадцать три двести это будет, а тысячу восемьсот рублями. Получится двадцать пять тысяч.

— Тысячу восемьсот сразу?

— Да всё сразу!

— Кажи деньги!

Килил опять отвернулся, отсчитал семь бумажек (одна уже у старика), добавил рублей и положил на стол. Старик схватил, сосчитал, более всего внимания уделяя рублям. И воскликнул:

— Ладно, повезло тебе, парень!

Он разворошил сверток с документами, нашел лист, на котором сверху было что-то написано, загнул этот верх, разорвал по сгибу, получился чистый лист. Тут же была ручка, старик взял ее и начал писать. Он долго старался, тер то лоб, то грудь, наконец получилось. Килил прочел:

«Я Евсеев П. Р. уполномочен как поручитель племянника продать данный дом за сумму в 25 000 р. (двадцать пять тысяч рублей) в чем составляю данный документ на основании совершения купли-продажи. Вышеназванную сумму получил в полной мере претензий не имею».

Дата, подпись.

Килилу понравились слова «вышеназванную сумму получил» — в случае чего старик не отопрется. Но смутило, что не указано, кому продан дом. Он сказал об этом старику.

— Момент! — старик схватил бумагу и под диктовку Килила дописал:

«Дом продан Сивохину К. А. на основании оформления на него всех документов которые ему лично вручены как владельцу».

Килила это устроило.

— Ключи, — сказал он.

— Какие ключи?

— От дома. Я вам деньги — вы мне ключи.

— Само собой, само собой! — сказал старик, кладя ключи на стол и глядя на Килила со странным выражением. Наверно, своему счастью не верит, подумал Килил.

Сунул ключи в карман, расписку свернул и спрятал в бумажник, а документы запихал на свое место, за иконы. А старик кинулся к холодильнику, открыл его:

— Эх, и отметить нечем! Ну, ничего! Я сейчас соображу, а тебе все равно нельзя, ты несовершеннолетний! Живи на здоровье!

— Соседями будем! — весело откликнулся Килил.

— А? — обернулся старик в двери, будто не понял этих простых слов.

— Я говорю: соседями будем.

— Ну да, ну да.

— А зовут вас как?

— Меня-то? — словно растерялся старик. — Меня это. Николай Николаич меня зовут. Можно дядя Коля. Фамилия соответственно Иванов. Ну, пока, мальчик, некогда мне!

Килил начал изучать дом — как мир.

Манило все, что он перед собой видел в доме, но Килил решил оставить это на потом, на сладкое, а сначала вышел во двор. Еще раз убедился, что все в нем красиво и аккуратно. Кроме помидорных кустов стелются по земле огуречные плети и листья, растут укроп и петрушка, в углу подсолнух, рядом деревце непонятной породы, не плодовое. К дому прислонена лестница. Килил поднялся по ней и осмотрел крышу. Крыша хорошая, не ржавая.

Он вернулся в дом.

Все внимательно осмотрел и потрогал. Прошел в спаленку, снял ботинки и лег, стесняясь, но блаженствуя. Вот тут он теперь будет просыпаться каждое утро. Кровать мягкая, прогибается, подушек сразу три, тоже все мягкие. И запах... Запах, показавшийся Килилу родным: будто он всегда тут жил, а потом уезжал, и вот вернулся.

Килил захотел опять перекусить (он всегда хочет есть, когда волнуется). Открыл холодильник, увидел разные продукты. Хоть и сказал старик, что дом продается со всеми потрохами, но как-то неловко. Ладно, Килил возьмет пару яиц и зажарит на плите яичницу с оставшейся своей колбасой.

Килил отыскал сковородку, порезал колбасу, бросил на сковородку, стал ждать, когда зарумянится, чтобы потом сверху залить яйцами.

Надо же, как бывает. Первая же деревня — и такая удача. Зашел в магазин, вышел, а тут и человек, продающий дом. Николай Николаевич.

Но почему Николай Николаевич? И почему Иванов? В документе вроде что-то другое написано.

Килил выхватил листок из бумажника, развернул.

«Я Евсеев П. Р....»

Аж в глазах потемнело у Килила.

Может, так племянника зовут? Нет, дальше написано: «уполномочен как поручитель племянника...» А почему кстати, фамилии племянника нет? А адрес, адрес где? Какой дом продан? «Данный»! Что это такое — данный?

Убью гада, подумал Килил и выбежал, сунув в карман нож.

Во дворе вспомнил, что оставил огонь под сковородкой. Пожар еще будет. Все-таки этот дом хоть немного, но уже был домом Килила, к тому же он надеялся еще, что все поправимо, что он заставит старика написать настоящий документ. Поэтому вернулся и выключил газ под сковородкой, на которой уже вспучились, истекая жиром, кружочки колбасы.

Килил прибежал к магазину и, конечно, не нашел там старика. Спросил у продавщицы:

— Тут дяденька был пожилой, в бейсболке такой, там «супер» написано, не видели?

— Еще как видела! — ответила продавщица и обратилась к женщине, которая стояла в стороне и что-то рассматривала через прилавок:

— Чекмарь наш деньгами где-то разжился, водки купил чуть не ящик.

— Может, праздник у него, — равнодушно отозвалась женщина.

— У него и в праздник даже на одеколон не наберется!

— Чекмарь, говорите? — спросил Килил.

— Ну, Чекмарев. Фамилия. Тебе-то он зачем?

— Я его родственник. По отцовской линии. Отец просил найти. Чекмарев, все правильно. Иван Петрович.

— Тогда не он. Он Анатолий Александрович, что ли. Или Алексеевич. Что-то в этом роде.

— А куда он пошел, не видели?

— Надо мне смотреть!

Килил вышел. Вот так. Чекмарь, Чекмарев Анатолий Алексеевич или Александрович. Не Евсеев П. Р. И не Иванов Николай Николаевич. Старик обманул его, как маленького. Взял деньги за дом, да еще не свой.

Но ничего. Еще не вечер.

Килил обосновался в доме старика, предварительно зайдя в соседний, фальшиво проданный, дожарив яичницу и съев ее. После этого все убрал, закрыл, чтобы к нему не было претензий.

Он нашел на постели Чекмаря то, что показалось менее грязным и вонючим: почти новое зимнее пальто, очень большое, которое Чекмарь, наверно, где-то украл или подобрал. Килил постелил его в углу. Сначала сидел просто так, потом задремал.

Сквозь дрему думал: надо купить какую-нибудь игрушку. Их много интересных: нажимаешь на кнопки и что-нибудь стреляет или падает, увлекаешься, время идет незаметно.

16

Володя Шацкий совершил ошибку: отпустил Полину, не выяснив, как она относится к тому, что произошло. Пока она принимала душ, он сварил кофе, встретил ее, завернутую в полотенце, улыбкой и поцелуем, предложил выпить кофе, она кивнула, все было вполне мирно, он тоже отправился в душ, а вышел — ее нет, кофе не тронут, полотенце брошено на кресле.

Неприятно.

Позвонил ей — «абонент не отвечает или временно недоступен».

Возможно, едет в метро.

Через некоторое время позвонил еще: «телефон абонента выключен».

Совсем неприятно. Похоже, это может стать не рядовым эпизодом в его жизни. Но дело сделано, надо успокоиться и все продумать.

Какие возможны варианты?

1. Она пошла в милицию, написала заявление об изнасиловании. Само собой, ее послали на медицинское обследование и т. п.

Ответные меры. Он, как адвокат, знает, насколько часто девушки таким образом шантажируют мужчин. Изнасилования не было. Все было полюбовно. Вернее, он ей заплатил. Она же проститутка. Учитывая род ее занятий, это легко доказать. Да, поступать так нехорошо (пользоваться услугами проституток), но уголовно не наказуемо. Следов побоев и насилия нет. В крайнем случае подключить Ясинского. Тот пожурит и даже, возможно, разгневается. Может, и прогонит в результате. Но выручит, обязательно выручит: ему не нужен скандал, в котором замешан его помощник, это повредит его собственной репутации.

2. Она не заявила в милицию (подобные девушки чураются лишний раз общаться с правоохранительными органами), но обследование прошла, чтобы зафиксировать факт изнасилования. Врач, конечно, обязан сообщить об этом куда следует, но с врачом всегда можно договориться. Со всеми сейчас можно договориться. С этой справкой она придет к Шацкому шантажировать, требовать денег. Что ж, придется заплатить.

3. Она решила отомстить. Возможно, у нее есть влиятельные знакомые, из которых найдется кто-то, кто не любит адвокатское племя. Может, даже бандит какой-нибудь. Полина сначала проверит, какие связи у самого Шацкого. Выяснит, что он ее только пугал, никаких особенных связей у него нет, еще не обзавелся. Вдвойне разозлится. При этом варианте может быть всякое. Приедут люди на вороном джипе с угрозами и опять-таки с требованием денег. Заставят бесплатно оказывать юридические услуги. В конце концов изобьют. Это очень неприятно, это самое неприятное: Володя ненавидит физическое насилие.

Короче говоря, самое разумное при любом раскладе продолжать начатую игру. Дескать, влюбился, потерял голову. За любовь женщина простит все.

Шацкий не подозревал, что может существовать еще какой-то вариант, а он именно и был: Полина, уйдя от него, мгновенно о нем забыла. Ну, не то чтобы совсем забыла, но — все ушло в пассивную память; Полина воспользовалась своим умением не помнить долго неприятные вещи.

Она отчасти даже была довольна: Шацкий получил свое, они в расчете, он теперь не будет ей вредить. А то мало ли. В очередной раз работу ей терять не хочется. И вообще, Полина, как уже было сказано, имела в будущем палочку-выручалочку в виде самоубийства, поэтому и не воспринимала слишком серьезно неприятности, которые с ней случались. Зла на Шацкого она не держала, и это тоже объяснимо, Полина иногда чувствует себя девочкой, попавшей в сказочный лес, где из-за каждого куста может выскочить какой-то зверь, укусить, растоптать, повалить, сделать, что ему вздумается. Конечно, бывает страшно, неприятно, противно, но обижаться и злиться нет смысла, он же зверь, не человек, какой с него спрос? Или ей вдруг кажется, что она инопланетянка, попавшая на чужую планету. Если какое-нибудь местное существо что-то с тобой захочет сделать, можно попытаться избежать, но если уж произошло, что толку на него сердиться? — у него натура такая, оно тоже не человек и, возможно, даже не гуманоид.

Иногда Полина посмеивается над своими мыслями, а иногда чуть ли не всерьез думает, что ее странности, ее брезгливость и одновременно равнодушие по отношению к тому, что происходит вокруг, вовсе не из-за детского испуга после смерти подруги, а из-за того, что она просто откуда-то не отсюда. Поэтому она может сколько угодно удивляться жителям того места, куда попала, бояться их, но осуждать — за что? Они такие, какие есть, какими их сделали здешняя природа и атмосфера. Поэтому она и к женщинам относится в целом лучше, чем к мужчинам, они ей кажутся тоже инопланетянками, не все, конечно.

Полина отправилась домой, немного поспала и поехала на работу. В клубе она узнала, что вышла Глория, с которой они обычно изображают близнецов, надевая белые парики. Глория (Лариса на самом деле, Лора) действительно немного похожа на Полину, поэтому она Полине нравится, ей даже некоторое время казалось, что она влюбилась в нее. Но быстро поняла: нет, просто симпатия. Глория вернулась с каких-то островов, загорелая, близнецов танцевать не получится, зато можно сыграть на контрасте, зрители это тоже любят. Блондинка и брюнетка, смуглая и белая. Глория затирала тональным кремом светлые полоски на бедрах и жаловалась, что там, где она была, не нашлось места, чтобы разрешали загорать полностью. Грудь — пожалуйста, это даже на турецких и марокканских пляжах разрешают (а уж тем более у бассейна при отеле, там фактически частная территория). Полина смотрела на нее, слушала, любовалась и тоже хотела куда-нибудь на юг, к морю.

Работа началась.

Полина танцевала с удовольствием, с азартом, чувствовала, что сегодня она всем нравится. Глорию это завело, она тоже начала стараться. А в финале одного из танцев не просто прикоснулась губами к губам Полины, как обычно, а поцеловала по-настоящему, долго не отрывалась; публика была в восторге.

— Там на тебя какой-то мальчик пялится, — сказала в перерыве Глория. У нее до пятидесяти все — мальчики. — Брюнетик такой.

В следующем танце Полина увидела мальчика, который, действительно, не сводил с нее глаз, да еще и улыбался так, будто они знакомы. После танца сквозь специальную замаскированную дырку в заднике Полина рассмотрела внимательней, это оказался Шацкий. Не удивительно, что она сразу его не узнала: во-первых, была в движении, во-вторых, это еще одна особенность Полины, у нее очень плохая память на лица. Она может три раза подряд встретиться с одним и тем же человеком, не узнавая его, особенно если в другой обстановке. (Ее мысль-усмешка об этом: нет, я точно инопланетянка, для меня тут все, как для европейца китайцы, на одно лицо!)

Шацкий делал ей знаки, но до двух часов им не разрешено спускаться в зал для общения и разговоров — только в танце, не задерживаясь, дразня, распаляя и мимолетно прикасаясь.

Извиняться пришел, с досадой догадалась Полина. Вот идиот. И как быть теперь? Сказать чистую правду, что не обиделась? Не поймет, не поверит, а главное: дальше приставать начнет. Показать себя глубоко оскорбленной? В этой одежде, то есть практически при ее отсутствии, в этой раскраске — смешно. Надо быть просто злой, это вернее. Да, разозлилась, потому что порядочные люди себя так не ведут, и отстань, а то будет хуже. Может, даже попробовать припугнуть.

Шацкий, не дождавшись, сам проник за кулисы. Ясное дело, в коридоре охранник, но охранники тоже деньги любят.

— Ну, чего вам еще? — встретила его Полина вопросом, глядя на него через зеркало. Глория, верная подруга, тут же поняла, что к чему, и пришла на выручку:

— Молодой человек, мы работаем, между прочим! Дождитесь конца производственного процесса!

Шацкий, не посмотрев на нее, склонился к уху Полины и сказал четко и внятно:

— Можешь меня убить. Делай что хочешь. Самое смешное, я не жалею о том, что произошло.

— Вот уж, действительно, смешно.

— Я говорю серьезно. Вел себя похабно, гнусно, согласен. Но не мог удержаться, понимаешь? Со мной впервые в жизни такая история.

— Охотно верю, — наугад сказала Полина, не понимая Шацкого.

— Я тебя дождусь, ладно?

— Это еще зачем?

— Просто так. Клянусь, больше пальцем не дотронусь, если сама не разрешишь.

Горячим воздухом изо рта Шацкого неприятно обдавало ухо, Полине хотелось, чтобы он ушел.

— Дожидаться не надо, — сказала она. — Позвоните завтра или послезавтра, обсудим. А вообще-то за такие дела в тюрьму сажают, вы знаете? — спохватилась она, понимая при этом, что ее угроза выглядит смешной. Ее знаний о жизни хватает, чтобы понять: адвоката засудить в современной жизни трудно, а то и невозможно.

— Согласен! — весело сказал Шацкий. — В тюрьму согласен, на все согласен. Но мы увидимся, да?

— Увидимся, увидимся, все, прием окончен!

Шацкий ушел.

Глория, прицеливаясь пинцетом, чтобы удалить замеченный волосок на гладкой ноге, задумчиво сказала:

— Или он в тебя влюбился, или...

Дернула за волосок, ойкнула:

— Бл.., зачем мы от обезьян произошли? Почему не от дельфинов или от змей? У них волос нет.

17

Ольга опять ходила в милицию и уговаривала, чтобы приняли заявление на розыск. Ей опять объяснили, что еще рано. Розыск — серьезное дело, требует и времени, и средств. Надо разослать данные, фотографии, описание примет, указать возможные варианты маршрута и т. п. Разошлем, а он явится. Так чаще всего и бывает. Главное, никаких ориентиров нет.

— Вы-то сами можете приблизительно сказать, куда он мог деться?

— Нет.

— Ну вот...

А Геран бродил по окрестностям, толкался на рынке, останавливал мальчишек возраста Килила, спрашивал о нем. Нет, не видели и даже не знают такого.

Вечером они печально пили чай. На столе, как всегда, стояла банка с вареньем, Ольга столько заготавливает этого богатства, что хватает до следующего сезона. Варенье абрикосовое, Геран его очень любит, но сейчас постеснялся взять, словно это было неправильно и нехорошо — пить чай с вареньем, когда мальчик пропал. Ольга догадалась, открыла банку, переложила несколько ложек на блюдечко, придвинула к Герану.

— Как ты думаешь, — спросила она, — мог Килька все-таки эти деньги взять?

— Трудный вопрос, Оля.

— Понимаю, что трудный. Мне вот кажется, ни за что не возьмет. Но я мать, я объективно думать не умею.

— Я тоже.

— И все-таки скажи: мог?

— Теоретически мог.

— Да вот и я думаю, что мог, — вздохнула Ольга. — И теоретически, и практически. Мы и себя-то не знаем как следует, а детей...

Килил в это время проснулся — от храпа и вони. На своей постели лежал, храпел и вонял перегаром старик. Возле кровати громоздились два пакета с водкой и продуктами. Старик даже не стал прятаться, явился домой, ничего не боясь. Или уже ничего не соображал.

Килил вскочил, стал трясти и расталкивать старика. Тот замычал, пустил слюну, попытался отвернуться от беспокойства. Килил вскочил на него и начал обыскивать. Он обшарил все закоулки одежды старика — денег не нашлось. Наверно, спрятал где-то. Придется подождать, когда проснется и чуть-чуть протрезвеет. Тогда будет другой разговор.

Килил стал ждать.

Через некоторое время в сенях послышался грохот, потом ругань, в дом вошел мужчина высокого роста, коротко стриженный. Приличного вида вообще-то.

— Дядь Толь, ну ё! — закричал он с порога. — Я тебя просил за домом смотреть, а в дом не входить, только Татьяне ключ дать, если придет! Она не приходила, а там натоптано, ё! Ты чего там делал-то? Давай ключ, ну тебя на фиг, нет на тебя надежды! Алё, спишь, что ли? А ты кто? — уставился он на Килила.

— Он меня обманул, — сказал Килил. — Продал ваш дом за двадцать пять тысяч. И даже ключ отдал, вот.

— Как продал? Какой ключ? Ну-ка... — мужчина взял ключ и удивился. — Мой, в самом деле! Как он к тебе попал, пацан? Ты кто?

— Я же говорю: он мне ключ дал. И расписку, будто он ваш дом мне продал!

Килил показал мужчине бумажку.

Тот взял ее, подошел к окну, долго читал.

— Ничего не понимаю. Двадцать пять тысяч какие-то. Во-первых, я дом не продаю, во-вторых, он больше стоит. Какие двадцать пять тысяч, дядь Толь? Проснись ты, ё! — Он потряс старика — тщетно.

Килил, стараясь говорить толково и доходчиво, объяснил, что произошло. Но мужчина продолжал не понимать.

— Откуда у тебя такие деньги и где они в таком случае? — спросил он.

— Деньги дал отец.

— Тебе?

— Мне.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать почти.

— Да? Ну и что? Дядя Толя, значит, сказал, что свой дом продает?

— Да. А потом сказал, что ваш тоже продается. И повел туда. Мне понравилось, я решил купить. Он написал расписку от чужой фамилии, я ему дал двадцать пять тысяч. Восемьсот долларами, остальное рублями.

— Живыми деньгами? Прямо в руки?

— Да. Наличными.

— А где же они?

— Вы меня спрашиваете? Я его даже обыскал, нет денег.

— Но пропить-то он не мог! Дядь Толь, очнись!

Мужчина тоже решил обыскать старика. В процессе обыска, чтобы было удобней, свалил старика на пол и начал раздевать. Раздел до белья, осмотрел все карманы и провел пальцами по всем швам.

— Спрятал, ё!

— Я тоже так думаю, — сказал Килил. — А вы в самом деле его племянник?

— Племянник, дал бог дядю! Восемьсот долларов, надо же! Ну, пусть рубли он пропил. Адоллары-то где? Вж.., что ль, он их себе засунул?

Племянник Чекмаря очень разволновался, этот вопрос ему не давал покоя. Он обыскал весь дом, что было нетрудно: прятать тут особо негде. Вышел в сени, начал громыхать там. Килил пошел наблюдать.

Поиски и тут не дали результата.

Племянник вышел во двор, огляделся там и сквозь бурьян направился к какому-то пригорку. Килил, следуя за ним, увидел, что это не пригорок, а провалившаяся и заросшая травой кровля бывшего сарая или погреба, которая теперь стала чем-то вроде приземистого шалаша. Племянник, не боясь испачкаться, встал на коленки и полез внутрь. Недолго копошился.

Вылезая, сказал:

— Он еще от тети Жени тут свои заначки прятал. Вот они, денежки! — и хлопнул по ладони тонкой пачкой найденных денег. Пошел к дому, сел на крыльце, пересчитал.

— Восемь сотен, верно! А рублей нет, пропил, зараза!

— Ладно, — сказал Килил. — Не страшно. Расписку оставьте у себя, а деньги давайте, пожалуйста. Мне к отцу пора. Он у меня строгий, он военный.

— Военный-здоровенный? — шутливо переспросил племянник. Он был в отличном настроении. — Ну, давай тогда подождем. Он ведь приехать должен или как?

— Я сам к нему должен приехать. Он ждет. Давайте деньги, пожалуйста. А дяде вашему скажите, что пусть скажет спасибо, что мне некогда. Тут дело милицией пахнет!

— Милицией? — весело откликнулся племянник. — Это ты, пожалуй, прав, мальчик. Это ты, мальчик, прав, точно! Милиция в самом деле может спросить: на каком основании ребенок дом покупает? Откуда у него деньги, да еще валютные? Кто он вообще такой? Может спросить или не может?

— Зачем ей спрашивать? — угрюмо спросил Килил. — Отдайте деньги.

— О, как ты заговорил! Отдайте деньги! Не имею права, пацан! Может, тут криминалом пахнет? Налицо незаконная сделка по продаже моего собственного дома! И пусть он мне родной дядя, но я его тоже привлеку! Это что за фокусы: дом продавать при живом хозяине? Что за шутки, а? За двадцать пять тысяч, когда он все двести стоит!

— Отдайте деньги! — сказал Килил.

Племяннику надоело шутить. Он встал, говоря:

— Ты вот что. Если у тебя в самом деле есть отец, езжай за ним, с ним и буду обсуждать вопрос, понял?

— Отдайте деньги, хуже будет! — сказал Килил.

— Чего такое? Грозить начинаем? Я чувствую, ты тот еще фрукт и овощ!

— Отдайте деньги, а то ночью дом сожгу! — закричал Килил, презирая себя за то, что из глаз сами по себе закапали слезы.

Племянник сделал резкое движение, чтобы дать Ки-лилу затрещину, Килил отскочил. Племянник схватил палку, будто собираясь отбиваться от собак.

— Сейчас я тебе! — крикнул он, замахиваясь.

Килил побежал к калитке. Оттуда крикнул:

— Посмотрим еще! Вор! Подонок! Негодяй!

Килил кричал взрослые слова, хотя мог бы и матом.

Ему казалось, что так вернее. Впрочем, что тут верного: ясно, что племянник догадался, что у Килила нет отца и что он боится милиции. Взрослые быстро догадываются про такие вещи.

И Килил пошел по улице.

После всего ему захотелось искупаться, захотелось в воду, будто чтобы смыть то, что было. Он вышел к пруду. На берегу в одном месте плескалась малышня, в другом женщины и мужчины развели костер, сидели вокруг, угощались. Килил отошел подальше, разделся, залез в воду и немного поплавал возле берега, все время глядя на свои вещи. Двадцать пять тысяч — большие деньги, но по сравнению с тем, что осталось, пустяки. А с этими он теперь так глупо не расстанется.

От пруда Килил пошел к дачному поселку.

Этот поселок показался ему заброшенным. Даже удивительно: столько дач — и никого не видно и не слышно. Но вот показался старик с тележкой. Проехал старый «Москвич». Кто-то все-таки здесь есть. И все же не меньше половины участков брошено. Дома и домишки на них еще стоят, и многие вполне целые, а остальное — дикий бурьян, разросшиеся деревья и кустарники.

На одной из калиток была намотана толстая ржавая цепь, даже без замка. Хозяева уже не боялись воров: видимо, нечего красть. Или бросили участок навсегда, хотя садовый дом выглядит неплохо: целая шиферная крыша, застекленная веранда. Килил не стал отвязывать цепь, просто перелез через забор. Трава под ногами была жесткой, сухой и желтой, как в степи. Еле-еле обозначалась тропинка к дому. Дверь закрыта, но рядом в веранде нет одного стеклышка. Килил просунул руку, пошарил, нащупал на двери засов, отодвинул и вошел. На веранде был большой круглый стол и несколько стульев, в комнате — две кровати, застеленные старыми одеялами и простынями. Везде пыль, здесь давно никто не бывал. Но когда-то это была аккуратная дача: веселые обои на стенах, целые, не драные, покрашенные белой краской потолки, краска еще даже поблескивает, не совсем состарилась. Навести порядок — отличная будет дача.

Килил обследовал участок. Вишневые деревья стояли пустые, вишня давно отошла, на яблонях кое-где висели яблоки, опутанные паутиной, все отдано на пожирание гусеницам. Были еще кусты крыжовника, а в углу оказались заросли малины, и малины было на удивление много, Килил долго пасся здесь, набирая в горсть сразу несколько ягод и кидая в рот.

Соседние участки тоже оказались брошенными. Килил, постоянно озираясь, проник и на них. На одном совсем ничего не было, даже дома, только квадратный след на траве в том месте, где он стоял. В другой даче он обнаружил шкаф с припасами: крупой, солью, сахаром, всякими приправами. Крупа пропала: или перемешана с какими-то черными катышками, или покрылась плесенью. А сахар можно взять, соль тоже. А вон в углу лопата, тоже пригодится. Больше всего Килила обрадовала керосинка и половина пластикового бака с керосином. Все это он перетащил к себе, а потом решил провести более широкую окрестную разведку.

Ходил, осматривал другие участки и дома, убеждался, что ему достался один из самых глухих и одновременно самый пригодный для жилья. Опять увидел старика с тележкой, который накладывал в нее старый сухой навоз.

— Пять лет навоз лежит, преет! — сказал старик Килилу. — Пропадать ему, что ли? Вот и беру.

— И правильно, — сказал Килил. — А у меня отец тут хочет дачу купить.

— Если он с ума у тебя сошел, пусть покупает.

— А что, нельзя?

— Ты видел, что делается? Люди бросают все! Нет, лет десять назад тут был рай земной, что и говорить! Воду давали хоть через день, но регулярно. А электричество вообще каждый день. А сейчас? Пруды пересыхают, потому что вокруг все земли загадили. Засоление, понимаешь ли. Воду дают два раза в неделю по два часа, а на верхние участки вообще не доходит. Свету нет, с половины столбов провода сняли. А главное, поселок разросся. Это он сейчас называется Жасминный, а раньше знаешь как назывался?

— Как?

— Разбойщина! Так вот Разбойщина, она и есть Разбойщина. И раньше ребятишки по садам лазили, но их было — ну, десяток на весь поселок. А сейчас там целую среднюю школу построили. И растят в ней бандитов! Ни одной дачи нет, чтобы не ограбили, все подчистую несут! Ну? И кому она, такая дача, нужна? Это я тут все лето ковыряюсь, стерегу, а другой, если кто на выходные хочет отдыхать? Приезжает — а все уперли! Да сейчас даже и не прут, нечего уже, испохабили такие места! — старик вытер пот со лба и с горечью огляделся. — Не умеем мы правильно на земле жить! — сделал он вывод.

— Это точно, — согласился Килил. — Спасибо, что рассказали.

— Не за что. С другой стороны, если будете все лето здесь жить, купить можно. Учитывая, что в другом месте такие дачи стоят денег, а тут даром практически!

Килилу рассказ старика очень понравился. Он понял, что мечта его может сбыться проще, чем казалось. Главное, жить тихо, не обращать на себя внимание. Всем говорить, если кто спросит, что его отец, отставной военный, купил тут дачу. Вот и все.

Остаток дня Килил занимался тем, что ревизовал окрестные дачи. Те, которые выглядели жилыми, ухоженными, он не трогал, залезал лишь на брошенные участки. И вскоре в его доме появились кастрюльки, тарелки, чашки, ложки, два тюбика зубной пасты, три куска мыла: одно в упаковке, второе начатое, третье хозяйственное, большой кусок. Принес он также две лопаты, грабли, ржавый топор, кусок точильного камня, два больших столовых ножа, кривые ножницы — наверно, для обрезки сучьев, догадался Килил, колоду карт, бутылку растительного масла, банку белой краски — и многое, многое другое, включая различную одежду. Натаскал целую стопу старых журналов и книг.

Потом он сходил с двумя ведрами на пруд, принес воды, одно ведро поставил кипятиться, второе использовал для уборки: предварительно все подмел, а потом вымыл начисто. Когда занимался этим, обнаружил в полу веранды люк с кольцом, поднял: там был маленький погреб, обложенный кирпичом, по грудь взрослому человеку, по шею Килилу; Килил спрыгнул, ощупал: кирпичи были влажные и холодные. Значит, есть где хранить продукты.

После этого сходил в поселок, купил кое-каких продуктов (хорошо, что рубли еще остались), вернулся, приготовил себе ужин. В магазине были различные игры и игрушки, но дорогие, Килил побоялся вызывать подозрение, покупая их.

Поэтому он взялся за журналы и книги. Журналы были: «Работница», «Огонек», «Вокруг света», «Плейбой», который Килил наскоро просмотрел и отложил на ночь. Книги: детективы в бумажных обложках, учебник по физике для шестого класса выпуска 1977 года, толстый том «Ваш сад и огород» с красивыми фотографиями фруктов и овощей, два сборника анекдотов, обгоревшая с угла книга «Анна Каренина» и прочая чепуха.

Килил выбрал «Вокруг света» и начал читать статью про африканское племя масаев, у которых не только нет телевизора, но они даже и не знают, что такое телевизор. Килил мысленно их одобрил: ничего в этом телевизоре нет интересного, если подумать.

1

Уже не надеясь на чудо, Юрий Иванович начал наконец хождения по инстанциям с подготовленными на подпись документами, упрекая себя за то, что только зря потерял время. Он встряхнулся, он стал прежним, он входил в кабинеты бодрым и уверенным, помня о первой заповеди делового человека: пусть все видят, что у тебя всё в порядке, а если и есть неприятности, то они временные или даже вообще запланированы.

Правда, он помнил о том, что эти заповеди, эти штучки наивного Дейла Карнеги не всегда действенны в российских пространствах и закоулках. У нас часто вид человека, у которого все в порядке, вызывает в партнере и собеседнике не чувство доверия и уважения, а, напротив, подозрительность, а то и вовсе раздражение: не с чего, мол, веселиться — и с какой стати вообще у тебя все хорошо, если у меня все плохо?

Но и эти нюансы Юрий Иванович прекрасно знал и умел вести себя по ситуации, по человеку, по его настроению и расположению.

И дело пошло, за неполный день он подписал бумаги аж в трех местах — и фактически беспрепятственно. Конечно, при этом выбрал что полегче, в этом товарищ Карнеги прав: чтобы не сбить психологический настрой, реши сначала то, что наверняка решаемо. Возникает необходимое ощущение, что решится и все остальное.

А тут звонок из мэрии — и от людей намного выше, чем те, с которыми он недавно беседовал. Дошло-таки до них! Просили приехать, когда сможет. Естественно, Юрий Иванович смог тотчас же.

Высокие люди приняли его почти ласково. Вернее, был один высокий человек невысокого, к слову сказать, роста, а вокруг него молчаливые консультанты и помощники. Высокий человек известен своим простонародным нравом и умением наорать с порога, но вот не наорал, пригласил не к своему большому столу, а в уютный угол, где стол поменьше, чайный, с креслами по бокам. Спросил:

— Не кажется ли вам, Юрий Иванович, что кому-то очень хочется, чтобы наш замечательный комплекс не был сдан вовремя?

Карчин напрягся. Он знал, что высокий человек прямой информацией почти никогда не обладает, все знает через своих помощников и консультантов. А у каждого помощника и консультанта свои интересы. К примеру, консультант X. дружит со строительной фирмой "А", а «Стар-трек» строит фирма "Б", и строит, к сожалению, успешно. Но жизнь не сегодняшним днем кончается, завтра возникнет вопрос о новых подрядах, поэтому фирму "Б" неплохо бы опорочить, используя ее временные трудности. Что X. и делает. От Карчина теперь требуется подтверждение или опровержение сомнительной репутации фирмы "Б". И лучше бы, конечно, угадать тот ответ, которого ждет высокий человек. А угадать трудно, Карчин в последние дни оказался вне оперативной информации. Поэтому он ответил осторожно:

— Чтобы кто-то нарочно тормозил процесс — не замечал.

— Не замечали? — переспросил высокий человек с каким-то нехорошим сочувствием.

— Не замечал.

— Конечно, самого себя со стороны трудно увидеть!

— Извините?

— Да посудите сами! — интонация высокого человека была еще добродушной, но чувствовалось, что он сдерживается: — Все шло нормально, тут начинаются предложения по изменению проекта. Которые вы выдвинули, между прочим.

— Это не так. Это проектировщики...

— Ваша идея была, Юрий Иванович, проектировщики об этом прямо говорят. Вы, возможно, мимоходом сказали, но они же вас уважают, они приняли как руководство к действию. А строители тем более рады: денег больше, следовательно, извините за откровенность, можно и сэкономить. А говоря проще — украсть!

Голос высокого человека зазвенел. Вот оно в чем дело. Кто-то решил представить дело так, будто Карчин в сговоре с проектировщиками и строителями, да еще в сговоре корыстном. От этого обвинения отбиться легко. Некоторый откат, конечно, имел место, как всегда, но был произведен так сокровенно и грамотно, что никто не подкопается.

— Денег больше не намного, — спокойно ответил Карчин. — Но вы же сами хотите, чтобы Москва была красивым городом. Не шифером же крыши крыть!

— Он не понимает! — обратился высокий человек к помощникам, становясь все более гневным. — Да не в деньгах дело! Зарабатывайте, хрен с вами, на то оно и строительство, чтобы зарабатывать! Сроки — вот в чем вопрос! Из-за ваших выдумок сроки сдвигаются!

Ага, дело еще проще, с облечением подумал Карчин, обвиняют не в намерении прикарманить какие-то суммы, обижаются, что комплекс не будет введен ко Дню города. На эти претензии ответить еще легче.

— В этом и дело, — сказал он, — что изменения в проекте ускоряют процесс. Потому что...

— Не уверен! — бесцеремонно оборвал высокий человек. — Больше того, уверен, что кто-то хочет мне свинью подложить, да еще с вашей помощью. Вопрос, сознательная ли это помощь или нет?

Тут Карчин растерялся. Он не понял. Высокий человек пояснил:

— Те же документы. Уж в очень удобный момент они пропадают. Именно тогда, когда они позарез нужны!

— Вы же знаете, их украли.

— Слышал. История, конечно, интересная: важные документы крадут среди бела дня на улице. Чуть ли не мальчишка какой-то пробегал и схватил. За дурачков, что ли, вы нас держите, Юрий Иванович?

Карчин оторопел. Всего он ждал — но не этого! Обвинить в ошибке, в нерасторопности, в материальных интересах, в лоббировании намерений проектировщиков и строителей, это понятно. Но в такой глупости! За кого они его принимают?

— Вы что же, считаете, что я их нарочно потерял, эти документы?

— Не знаю! Не знаю! — сказал высокий человек так, как говорят, когда уверены в проступке (и даже в преступлении), не хватает лишь доказательств. Впрочем, для высокого человека его уверенность в вине другого человека и есть главное доказательство этой вины.

Карчин чуть ли не в первый раз за последние десять, а то и пятнадцать лет потерял лицо, начал глупо и многословно оправдываться, бормотать что-то вроде: «если вы так считаете, то скажите, что я должен сделать, чтобы заслужить доверие» — и т. п.

Кончился разговор катастрофически. Карчин собирался уже поклясться, что за три дня разобьется в лепешку, но подпишет документы, однако высокий человек сказал:

— Вы, я знаю, в отпуск собирались?

— Я собирался после того, как комплекс...

— Не обязательно. Отдыхайте. Документы Юшаков подпишет. Ему помогут.

— Значит ли это, — спросил Карчин, еле удерживая голос в ровной тональности, — что я уволен?

— Да бог с тобой, работай! И я не твой начальник вообще-то, я тебя уволить не имею права!

— Но хотели бы?

— Слушай, ты не нарывайся! Отдыхай, говорю же! На море слетай, а лучше, мой тебе совет, в Карелию. Там сейчас в это время — рай!

— Спасибо.

Выйдя из здания, Карчин шел к машине, заново переживая весь разговор. Но что-то, происходящее во внешнем мире, его отвлекало. В поле зрения делалось что-то несуразное, глупое, но он не сразу обратил на это внимание, мало ли в Москве случается всяческой ерунды? Потом пригляделся: что за чушь — чья-то машина вся обсыпана огромным количеством клочков бумаги. Нет, не клочки, это самолетики. Они устилают асфальт вокруг машины, грудами лежат на капоте, на крыше и багажнике. А мимо машины продолжают идти какие-то люди и бросают самолетики. На них смотрят, смеются, удивляются, но никто даже не пробует прекратить безобразие: ко всему привыкли. Карчин и сам, пожалуй, прошел бы мимо, не до этого, если бы не понял, что это его машина. Он бросился к ней. Смел самолетики, разбросал их ногами, кинулся поймать хоть одного вредителя, но никого не было. Ни одного человека с самолетиком. Обычные люди вокруг. Карчин сел в машину и уехал, не оглядываясь.

Он пообещал себе не пытаться разгадать, что это было, зачем и почему: если думать обо всех нелепостях, которые с тобой случаются в жизни, можно сойти с ума. А ум еще пригодится. Здоровье вообще важнее всего. Карчин ухватился за эту успокоительную мысль. Надо беречь себя, надо во всем искать позитив. Что произошло, в самом деле, какая трагедия? Ну, пусть даже уволят. Он что, пропадет со своей квалификацией, своим авторитетом, своими связями? Да никогда! Если захочет, конечно. Потому что есть ведь и другой вариант. Средств накоплено достаточно, чтобы дожить до глубокой старости, не отказывая себе в еде и одежде. Так что можно вообще удалиться от дел. Или заняться чем-то спокойным, связанным с небольшим постоянным доходом. Лиля, если любит, поймет, а не любит — пусть проваливает к черту. Женщины умеют устраиваться: вон у Юли, оказывается, вполне обеспеченный покровитель — и пусть, и замечательно.

Юшаков, вот кто причина, вдруг догадался Карчин. Вот кто выставил его кругом виноватым — да еще и злоумышленником! Надо ему позвонить. Нет, без крика, без шума, просто поздравить с грядущим назначением и дать понять, что он, Карчин, все понимает в его махинациях. Он взял телефон, но тот зазвонил сам. Чей-то незнакомый номер. Карчин поднес трубку к уху.

Шиваев. Какой Шиваев? Следователь. Какой следователь? Дело о старике. Каком старике?

Шиваев напомнил Карчину, что у него подписка о невыезде и что он обязан явиться к следователю в любой момент. Так что будьте любезны, желательно прямо сейчас.

Карчин хотел отговориться, но подумал: нет, уж лучше все неприятности в одну кучу. А потом домой, и в самом деле, взять отпуск. И дело желательно перед отпуском закрыть.

Шиваев говорил с ним долго и нудно, бесконечно уточняя детали. Карчин разнервничался, позвонил Володе, попросил подъехать, а до его приезда отказался давать показания. Попутно высказал претензию насчет того, что дело более важное, о краже документов и значительной суммы, похоже, Шиваева не интересует. Шиваев, улыбаясь, ответил, что интересует, но всему свой черед.

Явился Шацкий, разговор начался заново. Володя пытался убедить Шиваева, что, если он уговорит старика забрать заявление, всем будет хорошо. Шиваеву в том числе. Но тот по непонятным причинам уперся. Володя никак не мог понять, в чем дело, наконец спросил напрямик:

— У вас что, указания какие-то на этот счет?

— Зачем нам указания, у нас закон, — ответил Шиваев.

Володя кивнул так, будто этот ответ именно и свидетельствовал об указаниях.

— Ладно, — сказал он. — Но вы человек опытный, я смотрю, вы хоть подскажите, как нам оптимально действовать?

— Да никак. Ждать суда, — успокоил Шиваев.

— Опять все сначала! Да о том речь и идет, что до суда доводить нет никакой необходимости!

— А я считаю, что есть, — сказал Шиваев. — И потерпевший так считает. Кстати, — он выпрямился, вытянул руки вверх, сцепил пальцы и хрустнул ими, устав от долгого сидения, — что вы со мной-то говорите? С ним и говорили бы.

— Пробовали! — махнул рукой Володя.

Шиваев только того и ждал. Опустив руки на стол, как пианист на клавиши, он сказал:

— Знаю! И уговаривали, и деньги предлагали! А человек оказался с неподкупной совестью! Что, удивительно? А я считаю — это норма! Вы всё на милицию валите, а она ни при чем! Милиция бы и рада любого посадить, в смысле за дело, за преступление, но сплошь и рядом потерпевшие не дают! Продают за копейки, можно сказать, священное право возмездия!

Карчин настолько отупел от всего, что даже не удивился этим словам в устах милиционера. Впрочем, слово «возмездие» уловил.

— То есть он мне отомстить хочет?

— Вроде того.

— За что? Он даже меня не знает.

— Вот и познакомились бы. Глядишь, и договоритесь по-человечески! Хороший совет даю, — сказал Шиваев с некоторым как бы даже сожалением: не настолько много, дескать, у меня хороших советов, чтобы на кого попало тратить, поэтому — цените.

Володя сделал вид, что оценил, а Карчин не потрудился на это. Только хмуро спросил:

— Можно идти?

— Пока можно.

И Шиваев отпустил их, ничего не сказав о другом, не менее важном пункте, о нападении Карчина на милиционеров. Тут у него был свой игровой расчет: пусть они решают вопрос со стариком и, скорее всего, решат, пусть придут счастливые: закрывай дело, следователь! А он им: какое дело? Что вы мне пустяками голову морочите? Избиение милиционеров — вот настоящее дело! Забыли?.. Очень хочется посмотреть, как вытянутся их лица при этих словах...

На улице Карчин набросился на Володю с упреками.

— Все, что могу, я делаю, — сухо сказал Шацкий. Он уже советовался с Ясинским и тот сказал ему, что, по его сведениям, Карчин становится фигурой сомнительной, поэтому бросать заниматься им пока не надо, но и стараться слишком ни к чему.

— Да ничего ты не делаешь! Старика не уговорил, с этой семейкой воровской ничего не ясно! Где пацан? Ты можешь организовать, чтобы розыск объявили?

— Я не в милиции служу.

— Считай, что это отдельная услуга. Не задаром!

И Карчин дал Шацкому денег, и Шацкий взял их, вспомнив об одном знакомом человеке в управлении внутренних дел, который действительно может попробовать организовать розыск: разослать по низовым подразделениям фотографии и приметы. Мальчишка заметный — картавит, может, кто-то на него и наткнется.

2

Карчин поехал к старику: надо все-таки его уговорить забрать заявление, иначе невозможно будет отправиться на отдых — проклятая подписка о невыезде.

Остановившись на перекрестке, обратил внимание: девушка в соседней машине приветливо помахала ему рукой и улыбнулась. Карчин тоже улыбнулся ей, но не узнал. Может, дочь каких-то знакомых? Он отвернулся. С другой стороны был парень на мотоцикле, в шлеме. Он тоже помахал рукой Карчину и вдруг — Карчин не поверил своим глазам — достал откуда-то самолетик и кинул в его сторону. И тут же рванул — и уехал, Карчин даже не успел заметить номера. Он выскочил из машины, схватил самолетик, а сзади уже неистово гудели, он сел опять в машину, поехал, на ходу разворачивая самолетик. Пусто. Обычный стандартный лист А-4, никаких знаков и надписей. Ерунда какая-то.

Однако самолетик мотоциклиста, как и те, которыми была раньше обсыпана его машина, это пустяки, это непонятно, но можно считать глупостью, фантасмагорией. Может, у московской молодежи сегодня день бумажных самолетиков? Но с какой стати то из одной, то из другой машины на него смотрят, улыбаются, машут рукой? Что за чертовщина?

Карчин резко свернул, проскочив на желтый свет, словно хотел оторваться от неведомых преследователей. Петлял по улицам. Остановился в тихом переулке, огляделся, не вылезая из машины. И опять поехал.

И стал понемногу успокаиваться. Свернул к супермаркету, где часто брал продукты: Лиля просила кое-что привезти. Он словно надеялся, что это бытовое житейское дело, покупка продуктов, вернет его в мир привычной реальности.

Взял тележку и пошел с нею по залу. Женщина, взвешивающая фрукты, смущенно посмотрев на него, сказала:

— Здравствуйте, Юрий Иванович.

Карчин кивнул и пошел дальше.

Продавщица мясного отдела, подавая курицу, сказала, еле сдерживая смех:

— Здравствуйте, Юрий Иванович.

Карчин ничего не ответил.

Кассирша, принимая от него продукты и начиная считать, сказала:

— Здравствуйте, Юрий Иванович.

— Я вас не знаю! — раздраженно сказал Карчин.

Охранник у выхода сказал коряво, как человек, впервые принимающий участие в самодеятельном спектакле:

— Здравствуйте, Юрий Иванович!

Юрий Иванович молча вышел, но тут же вернулся и подошел к охраннику:

— Кто вам велел это сделать?

— Чего?

— Поздороваться со мной?

— А чего, вам неприятно, что ли? Люди заходили, сказали, что у вас праздник какой-то и что надо с вами поздороваться.

— Денег дали?

— Немного дали.

— А что за люди?

— Парень какой-то и девушка... Если что не так, извините. У нас культура обслуживания, если нас просят чего-то хорошее сделать, мы не против.

— Ага. Шутка юмора то есть?

— Вроде того.

Идиотизм продолжается, подумал Карчин. Но — зачем? Кто? Почему? Подумал, что самое лучшее — поехать домой и лечь спать. А предварительно как следует выпить.

Но сначала к старику.

И не обращать ни на что внимания. Не так-то просто вывести его из себя.

Старик был дома с женой. Карчин надеялся на ее поддержку, но хитрый пенсионер пригласил его пойти посидеть во дворе.

— Ну вот, вы все-таки приехали, — сказал он. — Интересно, что скажете.

— Скажу, что очень сожалею. Прошу принять мои извинения.

Старик усмехнулся:

— Да нет, вы не сожалеете. То есть, конечно, сожалеете, что у вас неприятность, но о том, что пожилого человека чуть не убили, конечно же, не сожалеете.

Карчин не вполне владел собой, издерганный сегодняшними необъяснимостями. Поэтому сказал прямо и не скрывая неприязни:

— Да, не сожалею! Вы мне, извините, не отец, не дядя и даже не знакомый. Вы попались мне на пути случайно. Это вы хотели услышать?

— Я это и так знаю. Меня другой вопрос волнует. Даже не вопрос. А просто, пользуясь случаем, хочу понять, почему бы вам не действовать в открытую?

— То есть?

— Ну, как бывает, например, при открытой оккупации: одни грабят, расстреливают и зарывают живьем в землю других. И никаких сложностей. А при необъявленной сплошная морока: надо и в землю зарыть, и соблюсти видимость закона.

— Вы извините, конечно, я бы с удовольствием поговорил с вами на отвлеченные темы, но — время. Денег, как я понял, вы не хотите. Извинений тоже не принимаете. Чего вам надо? Только суда?

— Извинения я могу принять. Но без суда нельзя. Я хочу понять, как работает эта машина. Я ведь не дурак, я понимаю, что всё на вашей стороне. Шансов у меня минимум. За вас будут судьи, адвокаты, кому надо, дадут денег и так далее. За вами система. Вы, образно говоря, оккупант, а я, образно говоря, оккупированный.

М. М. не зря вставил «образно говоря». Не надо раньше времени раскрывать карты и показывать, что ты все понял. Пусть Карчин подумает, что он всего лишь догадывается. В силу старческого ума или, наоборот, благодаря старческому маразму, который есть безумие своего рода, а безумцы иногда способны на прозрения.

— То есть вы даже не надеетесь выиграть суд? Тогда зачем?

— Почему не надеюсь? Сложно, конечно, но есть общественное мнение, пресса. Нельзя упускать возможность объяснить людям, что есть что.

Карчин все меньше понимал М. М.

— Вы что, бывший министр или народный артист? С чего вы взяли, что какая-то пресса и какое-то там общественное мнение обратят на это внимание? Это, вы уж не сердитесь, на бред похоже! Поймите, в конце концов, я попал в страшное положение, меня фактически увольняют с работы, я ограблен, а теперь еще и судом грозят! По-человечески вы можете это понять?

— Вот это меня больше всего и поражает! — воскликнул М. М. — Меня поражает этот абсолютно новый прием: чуть что, оккупанты... я образно говорю... ну, скажем, властители, хозяева жизни... чуть что — они сразу начинают вопить о человеческих ценностях. Почему? Или они, то есть вы, стали такими слабыми? Или это хитроумный способ окончательно заморочить всем мозги? Думаю, вероятнее второе, — размышлял вслух М. М. — Слишком часто звучит идея единения нации. Вы сообразили, что для того, чтобы над кем-то властвовать, надо иметь объект власти, то есть народ. Иначе народ просто вымрет, исчезнет — и над кем тогда властвовать? На Западе давно поняли: нет никакого интереса владеть неимущими рабами, гораздо соблазнительней владеть людьми, которые считают себя свободными. Ну, это как с женщиной, — неожиданно вспомнил М. М. другую область жизни, — приятнее все-таки, когда женщина отдается по любви, а не из-за необходимости. Да, вам не повезло, вы столкнулись с человеком, который отказался подчиниться вам и по любви, и за деньги. Я хочу довести дело до конца. Я хочу на личном опыте убедиться, насколько прочна, насколько сильна эта ваша оккупация — это я образно говорю, повторяю. Кто знает, — добавил М. М. с такой интонацией, будто сам себе удивлялся, — может, втайне я как раз и жалею о том, что система не так сильна, как хотелось бы.

М. М. обратил внимание, что говорит слишком долго, а собеседник молчит.

Он взглянул на него и увидел, что тот смотрит куда-то вверх.

М. М. поднял голову.

С крыши дома, паря, крутясь, стремительно падая, разлетаясь и собираясь в стаи, летели десятки бумажных самолетиков.

3

А было так. Ответ пришел в тот же день: «Письмо принято к рассмотрению. Медиа-драйвер Z-18.» Гоша подумал, что это скорее всего автоматически настроенный ответ — всем, кто пишет. Но через несколько часов еще письмо: «Занятная история, занятный тип. Попробуем предложить Супер-драйверу. Драйвер River.» Это уже похоже на штучный ответ, не автоматический. И вдруг письмо самого Супер-драйвера: «Может, ты тот, кто нам нужен. Хочешь поговорить?» Гоша тут же ответил: «Конечно!», и в тот же вечер удостоился прямого общения в сети с Супердрайвером.

Super-driver. Ты удивился, что тебя выбрали?

Goshа. Вообще-то да. Хотя нет.

Super-driver. А точнее?

Gоshа. Я просто не ожидал, что так быстро.

Super-driver. Как ты думаешь, за что тебя выбрали?

Goshа. Не знаю. Может, я предложил интересный объект?

Super-driver. Объект понравился. Этих сук, которые так застраевают Москву, надо вешать на их же зданиях. Но дело не в нем.

Гоша заметил ошибку в слове «застраивают», но подумал, что это от торопливости. Он и сам много ошибается, когда спешит. Спасибо еще, что Супер-драйвер пишет с заглавными буквами, с точками и запятыми, сейчас это мало кто делает.

Goshа. Тогда не понимаю.

Super-driver. Объясню: ты злой парень. Это видно. Я это чуствую.

Опять ошибка — и опять Гоша не придал этому особого значения, но мимолетно подумал: а может, это иностранец? Может, он вообще не в России? Может, это вообще мировая партия? Но нет, акции-то в Москве проводятся. Хотя, за границей, возможно, есть филиалы...

Gоshа. Вообще-то я себя таким не считал.

Super-driver. Повторяю: я это вижу. Ты стесняешься этого?

Gosha. Да нет.

Super-driver. Правильно. Этого не надо стесняться. Будь со мной честным. Попытаешься врать, я сразу пойму. Давай о себе.

Gosha. А что вы хотите знать?

Super-driver. Можешь на ты, члены партии на ты. Хочу знать всё.

Gosha. Всего про себя я сам не знаю.

Super-driver. He пытайся со мной шутить. Если для тебя это просто проведение времени, я отключу тебя навсегда.

Gosha. Это не проведение времени. Это очень серьезно.

Super-driver. А чего ты от нас хочешь?

Gоshа. Хочу общаться с такими, как я сам.

Super-driver. А какой ты?

Goshа. Я лучший.

Super-driver. В чем это вырожается?

Goshа. В том, что я так считаю.

Super-driver. Хороший ответ. Мы любим людей, которые любят себя. Ты придумал акцию?

Gоshа. Еще нет. Я не ожидал, что так быстро.

Super-driver. Думай быстрее, заявок много. С кем ты живешь?

Goshа. Мать, старшая сестра, младший брат, отчим.

Super-driver. Ты их любишь?

Gosh а. Кого как.

Super-driver. Сестре сколько?

Goshа. Двадцать.

Super-driver. Красивая?

Gosh а. Ничего. Вообще-то красивая.

Super-driver. Чем занимается?

Gоshа. Танцует в ночном клубе.

Super-driver. Стриптиз? Она проститутка?

Gоshа. Стриптиз, но не проститутка.

Super-driver. Фотографии есть? Пришли.

Goshа. Они вообще в сети есть, кто-то выложил. В стиле ню.

Super-driver. Посмотрим. Она может быть нашей?

Goshа. Не знаю. Надо подумать.

Super-driver. Подумай. Красивые девушки у нас должны быть. Они тоже должны выжить. И рожать нам потомство. Она тебе нравиться?

Gоshа. В каком смысле?

Super-driver. Как женщина?

Gоshа. Я об этом не думал.

Super-driver. Ты сейчас соврал.

Gоsha. Допустим, думал. Но не конкретно. Она все-таки сестра.

Super-driver. Ты считаешь, что сестер не трахают?

Gоshа. Мне и так хватает.

Super-driver. Ты опять соврал.

Goshа. Ничего подобного. Сейчас временно никого, потому что надоели.

Super-driver. Понимаю тебя. Слишком хорошо тоже плохо. Я раньше блондинку утром, брюнетку в обед и какую-нибудь рыжую вечером. Я лидер, а лидерам все на шею вешаются. Надоели. А мать ты любишь? Только честно?

Gоshа. Вообще-то да.

Super-driver. Это правильно. Они такие, какие есть. Но выжить им не удасться. А отчим кто?

Goshа. Так. Писатель.

Super-driveг. Серьезно? Как фамилия?

Gosha. Ты его не знаешь, он сейчас не печатается.

Super-driver. А как его фамилия?

Goshа. Ходжян.

Super-driver. Армян?

Goshа. Удин. Это такая нация. Христианская.

Super-driver. Я смотрю, ты его защищаешь.

Goshа. Он нормальный мужик. Хотя мог бы делом заниматься, он сторож. Он хреновый писатель, если честно.

Super-driver. Молодец. К ним нельзя допускать жалости, они уже мертвецы.

Gоshа. Можно вопрос?

Super-driver. Задавай.

Gоshа. А почему до 25 лет? Если я вступлю, а потом мне 25, я выхожу из партии по возрасту?

Super-driver. Опять шутишь. Тоже неплохо. 25 потому, что после этого все гнилые, их испортила прошлая жизнь. Начнут только молодые. И они останутся — хоть до смерти. Ладно, мне некогда. А как зовут сестру?

Goshа. Полина.

Super-driver. У меня с таким именем не было.

...

Super-driver. Чего замолчал?

...

Super-driver. He понял, ты передумал? Я не ностаиваю!!!

Gоshа. Да нет, отошел, мать позвала.

Super-driver. Ты все время врешь. Ты злой и неоткравеный человек, это правильно, но мне врать не надо. Всем остальным можно и нужно. Они врут — пусть получают в ответ. Жду: придумай акцию. Уроем урода!

Goshа. Я постараюсь.

И в тот же вечер он придумал акцию с самолетиками. Ему ответил на этот раз не Супер-драйвер, а драйвер с ником Morder—modern, он написал, что самолетики не ново, но принимаются. Даже лучше, если будут типовые акции. Пусть знают: появились самолетики — жди, что тебя начнут преследовать. И дал Гоше конкретные задания: сколько сделать этих самолетиков, куда прийти, как запускать. Такие же письма, как понял Гоша, были разосланы и другим кандидатам и членам ПИР: акция пошла на всю катушку. Этот Супер-драйвер оказался гением руководства, давал сам и через драйверов четкие указания, по-прежнему не вполне грамотные, но в них были энергия, воля, ум. Он лично придумал посылать объекту еще и SMS-ки (что вскоре и было сделано: см. ниже). Гошу восхитила эта оперативность, это почти моментальное воплощение фантазии в жизнь, а главное: он почувствовал свою силу и свою значимость. В ПИР не дураки, они понимают, насколько это нужно человеку. Гоше очень хотелось поговорить с Супер-драйвером, но тот на его просьбу огрызнулся: «Отстань, я занят!» А потом помягче: «Потом, слишком много дел. Молодец, ты мне все больше нравишься!»

4

На автостоянке поздним вечером была облава. Неожиданно приехали три машины, высыпали милиционеры с автоматами. Самир не успел распорядиться, дать команду вести себя спокойно, поэтому двое, испугавшись, полезли через забор, а там тоже были милиционеры, этих двоих тут же взяли, как особо подозрительных. На беду, к Абдулле приехал в гости двоюродный брат со старшим сыном и, нет чтобы сидеть тихо дома, пришел помочь Абдулле ремонтировать машину. Не последними людьми среди нагрянувших гостей были капитан Чугреев и лейтенант Ломяго: распоряжались, указывали, давали пояснения человеку с майорскими погонами, который руководил операцией.

Ломяго подошел к Самиру и сказал:

— Я тебя предупреждал, однояйцевый, а ты не поверил!

— Я поверил, — сказал Самир. — Только ты непонятно сказал. Ты скажи, пожалуйста, чего хочешь?

— Закона и порядка хочу, — ответил Ломяго.

В результате забрали пятерых за отсутствие документов или неправильное их оформление и Расима — неизвестно за что. То есть Ломяго сказал, что опять будут разбираться, каким образом под машиной Расима, которая ремонтировалась, погиб подросток, но это было явно выдуманной причиной.

Самир пытался говорить по-человечески с Чугреевым, с майором, но они были настроены агрессивно. Пришлось опять обратиться к Ломяго:

— Слушайте, вам трудно, что ли? Скажите, какая цель у вас и что вам надо?

И Ломяго охотно объяснил:

— Цель какая? А стереть ваш этот гадючник с лица земли!

— Ясно, — догадался Самир. — Вас армяне перекупили.

— Чего?! — взъярился Ломяго. — Меня перекупить — денег не хватит!

Они уехали.

Самир решил позвонить Тимуру Ахмеджановичу, к помощи которого он и его знакомые прибегали в самых крайних случаях. Есть люди, которые — как золотой запас. Их влияние следует расходовать очень экономно, по пустякам не обращаться. Но сейчас как раз не пустяки, как раз очень крайний случай. Он дозвонился только утром следующего дня, извинился, изложил суть. Тимур Ахмеджанович выслушал и сказал, что узнает, откуда идет инициатива и что можно сделать.

— Ты-то сам что думаешь? — спросил он.

— Не знаю, — сказал Самир. О странном поведении Ломяго говорить не стал. Он не верил, что Ломяго взъелся просто так, принципиально. Явно за этим что-то есть, и, несомненно, Тимур Ахмеджанович все выяснит.

Тем временем явился вдруг представитель налоговой инспекции и почти сразу вслед за ним две женщины из районной санитарно-эпидемиологической службы. И у всех вид неподкупный и какой-то специальный. Такой вид, знал Самир, бывает, когда люди выполняют чью-то волю. Чем подневольней человек, тем независимее и решительнее он выглядит.

Самир твердо понимал одно: понадобится много денег. Поэтому он думал о Геране, размышляя, как выпросить у него взаймы. Надо будет найти подход к нему. Он странный человек, но у самого странного человека есть в душе и в голове какие-то простые вещи, они одинаковые у всех.

5

Шацкий себе не нравился. Он занимался своими обычными делами, жил своей обычной жизнью, но дурацкая история с Полиной занимала его больше, чем она того стоила. Нет, теперь он не боялся, что Полина будет мстить, заявлять в милицию и так далее. Ему бы забыть о ней, и об этом семействе вообще, о мальчишке, о Карчине, но почему-то не получалось. Он даже мимоходом выполнил обещание насчет поисков Килила: связался с высоким милицейским чином (отец школьного друга) и тот, заботливо поспрошав про жизнь, да как, да что (ревниво сравнивал с сыном, весьма успешным человеком), обещал помочь, и неожиданно быстро след Килила отыскался. Милиционер с Ярославского вокзала, прочтя разыскную сводку, доложил: странный мальчишка лет двенадцати в одиночку собирался уехать на вологодском поезде, пассажиры бдительно об этом сообщили, милиционер схватить пацана не успел, но это точно он, совпадают возраст, описание и главная примета — картавит (об этом пассажиры сказали).

Шацкий не стал сразу же передавать эту новость Карчину, он позвонил Полине и сказал, что имеет сведения о ее брате. Если у Полины есть хоть какие-то родственные чувства, необходимо встретиться, он изложит подробности. Мать и отчим наверняка там с ума сходят.

Ольга действительно уже почти не спала ночами, отпросилась с работы и была постоянно дома, будто боялась пропустить возвращение Килила. Время от времени говорила и Герану, и Гоше, и Полине:

— Надо же что-то делать, нельзя же просто так сидеть!

— Если милиция ничего не делает, что мы можем сделать? — спрашивала Полина.

— Ты молчи вообще, тебе абсолютно все равно! — несправедливо упрекала ее Ольга. И начинала в десятый раз выспрашивать Гошу, не сказал ли ему Килил чего-нибудь такого, что свидетельствовало бы о его намерениях.

— Сколько можно спрашивать, мам? — сочувствуя, упрекал Гоша.

— А тебе уже две минуты с матерью поговорить трудно? Отмахиваетесь от меня, как от мухи! Ты-то тоже чего дома сидишь? — набрасывалась Ольга на Герана. — Ты же на работу собирался!

— Мне вечером. Но могу и сейчас уйти, если мешаю!

Геран понимал ее горе, но промолчать не мог: он все-таки мужчина, а это неправильно, когда женщина при детях кричит на мужчину.

Ольга вполне осознавала, что неправа, несправедлива, что выглядит сварливой и даже злой, но будто нарочно старалась выглядеть еще несправедливей и сварливей. Ей от этого становилось только хуже, а именно этого она и добивалась, ей почему-то казалось, что чем хуже будет ей, тем быстрее вернется Килил. Может, он почувствует на расстоянии, как ей плохо (она верила в такие вещи), и вернется. А еще она верила в перераспределение плохого и хорошего в мире, особенно когда касается близких людей. Зла и добра, считала она, всегда одинаковое количество на земле (а если того и другого становится больше, то потому, что больше становится людей). Хорошего не хватает на всех. Поэтому чем хуже одному из близких, тем лучше другому — и наоборот. То есть люди — как сообщающиеся сосуды, уровень всегда один, но при переливании что-то происходит, плюс меняется на минус, а минус на плюс (вспоминала Ольга уроки физики, потому что такие люди, как она, всю жизнь помнят школу лучшим временем своей жизни). Каким образом это получается, Ольга не понимала. Но точно знала: именно тогда, когда мама тяжело заболела, звала к себе, она была счастлива своей самой счастливой первой любовью. Что же получается, болезнь матери — наказание за любовь дочери? Или наоборот, любовь дочери — награда за болезнь матери? Кстати, когда любовь прошла — мать выздоровела...

Полина согласилась встретиться с Шацким, не испытывая никакого желания его видеть.

Шацкий повел себя джентльменом, пригласил в кафе и сообщил ей где и при каких обстоятельствах видели Килила.

— Он, наверно, к бабке поехал, если это вологодский поезд был! — сказала Полина. — У нас бабка живет в Вологодской области! Можно, я маме позвоню?

— Конечно.

Полина позвонила Ольге. Та начала задавать вопросы: когда именно видели Килила, какой был поезд и т. д.

Полине пришлось передать трубку Шацкому, который подробно изложил все, что сумел узнать. Говоря с матерью Полины, он поймал себя на том, что ему приятна эта, пусть случайная, общность дела, темы разговора, что-то было в этом свойское и даже почти родственное. Он очень удивился этому ощущению, но оно не только не уходило, а разрасталось. И он, закончив разговор с Ольгой, сказал Полине самую странную фразу в своей жизни:

— Слушай, а выходи за меня замуж?

— Ага, конечно! — откликнулась Полина, даже не улыбнувшись.

Шацкий засмеялся:

— Вот и хорошо. А то бы согласилась, и зачем мне это надо? Мы через месяц поубиваем друг друга. В тебе же нет ничего, моя красавица. Ума большого не видно, образование очень среднее. Если есть женщины с большой буквы, то ты — с маленькой.

— Мне все равно, — сказала Полина, и Шацкий с досадой понял, что ей действительно все равно, — Главное, предупреждаю: только попробуй ко мне хоть раз прикоснуться еще, урод.

— Ну, Полина, зачем ты так? Я не урод.

— Ты хуже урода. Ты вообще никто. Больше у тебя дел ко мне нет? До свидания.

— Послушай... — Володя взял ее за руку.

Она вырвала руку и закричала шепотом:

— Чего ты ко мне пристал? Мало девушек, что ли, в Москве? Вы... меня, ну и все, и проваливай! Жениться ему понадобилось! А я чем виновата? Меня тошнит от тебя, ты можешь это понять?

Она встала, не дожидаясь ответа, и ушла.

Ну нет, подумал Шацкий. Это неправда, этого не может быть. Она явно ведет какую-то игру, надо понять — какую. Нет ничего сложнее простых девушек, сделал Шацкий попутный вывод.

А потом вспомнил о деле: надо в конце концов позвонить Карчину и сообщить новость о малолетнем воре. Пусть натравливает на него милицию — теперь в конкретном направлении.

6

Карчин, когда ему позвонил Шацкий, расхаживал по веранде среди цветов и кричал испуганной жене Лиле, сидевшей в углу, с ногами в кресле, что он ее не держит, пусть убирается ко всем чертям, но сын останется у него.

Разговор дошел до этой стадии не сразу.

Когда он ехал домой, то злился, что там не Юля, а Лиля. Юле он мог бы рассказать обо всех своих неприятностях, включая идиотские бумажные самолетики. Она бы встревожилась и, быть может, испугалась, но как взрослая женщина, как разумный человек. Вместе обсудили бы, посоветовались. А эта вытаращит свои детские глаза и будет с виноватым видом что-то мямлить, на ходу угадывая, каких слов он от нее ждет. Юрий Иванович вспомнил, как однажды друг детства Харитонов, случайно встреченный и случайно же, под настроение, позванный на какое-то семейное торжество, быстро, по своему обыкновению, напившись, пялил, пялил глаза на то, как Лиля, рассеянно улыбаясь всем вокруг, с наслаждением впивается зубами в мякоть какого-то фрукта, и вдруг воскликнул: «Какая... органолептическая женщина!» Тогда никто не обратил внимания, да и мало что ляпнет Харитонов, он всегда ляпал — и словами, и поступками, и всей своей неустроенной жизнью, но Юрий Иванович уловил, запомнил. И в первые годы, глядя, с каким аппетитом и вкусом Лиля занимается домом, готовкой, всяким рукоделием, которое очень любит, возней с сыном, всем, к чему можно прикоснуться, что можно потрогать, с какой чуть ли не нежностью пробует выпеченный пирог, хорошее вино, фрукты, которые обожает, он с улыбкой думал: в самом деле, какая органолептическая женщина! А потом это стало раздражать. Он все чаще замечал, что с Лилей говорить ему не о чем, да и не хочется. И ведь не дура, и образование гуманитарное за плечами, но все втуне, будто, получив во владение дом, мужа и ребенка, она напрочь забыла все, что знала, за ненадобностью. Не читает ни книг, ни газет, ни журналов, включая дамские, а только те, где про какие-то коврики и салфетки, весь дом в ковриках и салфетках. Она даже телевизор смотрит без интереса, а все что-то шьет или вышивает, поглядывая на экран с одинаковым отсутствием любопытства, будь там хоть комедия, хоть репортаж с места очередного теракта.

При этом пытается угадать его настроения. Недавно вдруг захотела работать. В какой-нибудь, например, хорошей мастерской, где занимаются декоративными всякими вещами для дома. Карчину должно было это понравиться, но он, напротив, отнесся к ее желанию с досадой, сказав резко:

— Люди работают или для денег или чтобы реализовать себя, а иногда, кому повезет, это сочетают. Тебе-то зачем? Просто чтобы время провести?

Лиля обиделась, расплакалась. Стала уверять, что в самом деле очень хочет работать.

А еще Карчин подозревает, что Лиля не любит его и никогда не любила. Офисная девушка, каких тысячи, разве что достаточно стройна и симпатична, до двадцати пяти лет была не замужем (выбирала), а тут внимание серьезного мужчины, умеющего ухаживать, умного, обеспеченного — ей было приятно, сначала принимала ухаживания, потом приняла предложение, вышла замуж, выяснилось (и умилило Юрия Ивановича), что он у нее был первый, а вот теперь, небось, жалеет, теперь хочется кого-нибудь помоложе, а заодно попроще и поглупее!

Карчин был не прав: Лиле никого не хотелось. Она вполне довольна своей жизнью, любит свой дом, сына Никиту, любит бесконечно наводить порядок, готовить, убирать, возиться в саду... Она с детства это любит: одна, сама с собой, в уголке, и ей хорошо, и особой потребности в общении с людьми она никогда не испытывала. Она очень любит смотреть из окна на дождь, особенно когда сильный, густой. Она смотрит на деревья, куда льется вода, и часто представляет себя какой-то странной, то ли воздушной, то ли древесной рыбой, которая плыла бы сейчас среди крон и ветвей, медленно поворачивая то туда, то сюда...

Плохо одно: Карчин как был, так и остался для нее чужим человеком. Она это чувствует, как вину, старается быть нежной, послушной, потом спохватывается, вдруг он ее разгадает? Она знает, что женщины, любящие по-настоящему, могут быть и строптивыми, и требовательными. Становится такой, Карчин недоумевает. Она опять ласковеет — и так без конца. С вещами и сыном ей проще. Она всегда точно знает, когда готов пирог, какой узор вышить по краю, какие слова сказать Никите, чтобы он перестал плакать и улыбнулся. А с людьми она с детства терялась, не понимая, чего они хотят, чего ждут и, главное, почему они всегда так хмуры, печальны, злы, раздражены, ведь жизнь так понятна, так приятна и так легка, за исключением некоторых моментов. Муж неоднократно, со слов какого-то приятеля, называл ее с усмешкой органолептической женщиной, она не обижалась на это (хотя иногда делала вид, что обижается, понимая, что Карчин этого ждет и хочет), она знала, что большинство людей, в отличие от нее, не умеют с таким наслаждением осязать вкус, цвет, фактуру того, что их окружает. Если бы Лиля умела писать стихи, она бы писала об этом. Она даже пробовала — не получалось.

Но все же она по-своему любила мужа, хоть и никогда не скучала в его отсутствие и однажды подумала, что вряд ли стала бы горевать, если б он умер.

Когда Карчин сегодня, приехав, начал рассказывать о своих неприятностях (не обо всех, про самолетики умолчал), она постаралась быть внимательной, вникающей и сочувствующей, но увидела, что его это раздражает. Тогда попробовала показать, что относится ко всему легко — и ему как бы предлагая так же относиться. Он замолчал на полуслове и грубо спросил:

— Ну, и чего ты лыбишься?

— Я просто думаю, что все не так страшно. Успокойся.

— Дура! — закричал Карчин, хотя именно таких слов он ждал — но не от нее.

— Чего ты от меня хочешь, не понимаю? — закричала Лиля, думая, что ему нужна ссора, нужно сбросить энергию — и помогая.

— Ничего я от тебя не хочу! Я же вижу, что я тебе надоел! Ну — и проваливай! Только учти, ребенок останется у меня!

В это время и позвонил Шацкий.

И настроение Карчина изменилось в одну секунду. Опять ему показалось, что все поправимо: милицию он, конечно, натравливать, как советует Шацкий, не будет, он сейчас поедет к родителям малолетнего вора, возьмет их и отвезет на машине к этой самой бабке (Вологодская область не так уж и далеко), и там пусть что хотят делают, хоть за ноги подвешивают, но документы чтобы этот поганец вернул! И Карчин привезет их и швырнет в лицо тем, кто усомнился в его честности — и... И чист, оправдан, и опять все по-прежнему.

— Ладно, извини, — сказал он Лиле. — Я по делам.

7

Килилу было очень хорошо. Он чувствовал себя хозяином и в этом доме, и во всем дачном поселке, где можно было пройти подряд несколько улиц и не встретить ни одного человека. Сегодня с утра пораньше он отправился на пруд с удочками, найденными в разных местах, среди них были и очень хорошие, с красивыми поплавками, с катушками для наматывания лески. Килил раньше никогда не ловил рыбу, поэтому действовал наугад. Накопал на берегу червей, ловил и на них, и на хлебные катышки, и на кусочки колбасы. Сначала торопился, дергал, как только шевельнется поплавок, потом понял, что надо чуть выждать, дать зацепиться рыбе — и вот уже первый карась затрепыхался, засверкал золотом, вылетая из воды, заплясал на траве; Килил упал на него животом, боясь упустить, потом рассмотрел, аккуратно снял с крючка, только слегка повредив рыбешке губу, и отпустил: «Плыви за то, что ты первая! А губа заживет!» Но последующих уже не отпускал, предназначив их на уху. А может, хватит и пожарить. Это были всё караси, и все одинаковые, в ладонь Килила. А один раз попалась рыбина покрупнее, с чешуей посветлей, чем у карася. Наверное, плотва, подумал Килил. Или, может, какой-нибудь карп. Интересно, а щуки водятся тут?

Он так увлекся, что не заметил, как подошли трое мальчишек. Один возраста Килила, двое помладше. У старшего всклокоченные волосы были окрашены в фиолетово-розовый цвет, Килил видел такую окраску в Москве у некоторых старушек.

— Дачник, что ль? — спросил крашеный.

— Угу, — сказал Килил.

— Ловится? — спросил крашеный, хотя и так было видно, что ловится: в стеклянной банке, в воде, теснилось несколько рыбешек.

— Так себе, — сказал Килил, не желая преувеличивать свою удачу.

Голос старшего был мирным и спокойным, но Килил этому не верил.

— Между прочим, это наш пруд! — сказал один из младших, худой, с очень грязными ногами в драных кроссовках.

Второй младший, с круглой головой, молчал и обеими руками то и дело вытирал нос, из которого беспрестанно текло.

Килил не стал спорить:

— Само собой, ваш, — сказал он.

— Налог надо платить. Сто рублей! — заявил младший в кроссовках.

Килил промолчал. Знает он эти штуки. Ясно, что сто рублей они получить не надеются, это только так говорится, чтобы задраться.

— Ты чего, глухой? — спросил крашеный. — Сто рублей налог, ты понял?

— У меня нет.

— Тогда иди отсюда! — крикнул младший в кроссовках и пнул ногой по банке.

Она покатилась вниз и булькнула в воду, две рыбешки остались трепыхаться на берегу, остальные исчезли в воде вместе с банкой.

И это Килил тоже понял. Задирается не старший, а тот, кто помладше. Для того, чтобы Килил, к примеру, стукнул младшего или крикнул на него. Тут же старший начнет возмущаться: полез большой на маленького, справился! И это будет достаточной причиной для нападения.

В другое время и в другом месте Килил повел бы себя по-другому, но сейчас надо быть осторожным. Слишком ему тут нравится. Он всего лишь робкий дачник, он смотает удочки и уйдет.

И Килил начал сматывать удочки.

— И убочки баши! — заявил вдруг круглоголовый, еле выговаривая слова сквозь забитый нос. — Вон эти бве точно твои, Вить!

— И правда! — обрадовался крашеный Витя. — А я думал, куда делись? Воруем удочки, дачник?

— Ничего я не ворую, — сказал Килил. — Это отцовы удочки. Он сейчас на машине подъедет.

Мальчишки оглянулись.

Килил хотел пройти мимо них, но крашеный ухватился за удочки.

— Куда? Отдавай, тебе говорят!

Килил некоторое время смотрел на него. Глаза крашеного были наглыми и веселыми. Он был не один, он был у себя дома, правда была на его стороне. Килил бросил удочки на землю.

— Подавись!

И пошел прочь.

Но мальчишки не хотели так просто прекратить забаву.

— Вить, он обзывается! — обратил внимание крашеного сопливый.

Но тот и сам уже шел за Килилом, говоря:

— Ты постой. Че это ты так? Подавись! Ты че, недоволен, что ли?

— Доволен, доволен, — сказал Килил, не оборачиваясь.

— Нет, ты недоволен! А сейчас ты будешь доволен!

Крашеный не стал больше доискиваться поводов для драки, он просто подскочил к Килилу, намереваясь смазать его кулаком по затылку.

Килил отпрыгнул в сторону. Он уже успел присмотреть суковатую палку длиной в метр и в руку толщиной. Схватил ее, поднял.

Трое остановились.

— Башки порасшибаю! — сказал Килил.

— Трус! — сказал крашеный, беря на самолюбие. — С палкой и дурак может!

— А я как раз дурак!

— Как лаз дулак! — передразнил сопливый картавость Килила, И, нагнувшись, поднял комок сухой грязи, кинул в Килила.

Тут и его друзья поняли, что делать, тоже начали кидаться грязью и камнями.

Килил отступал спиной, уворачиваясь, отбивая камни палкой. В него попал всего один, в ногу, не больно. Килил уже был в начале дачной улицы. Тут он чуть не оступился, оглянулся, увидел у забора кучку щебенки. И открыл ответный огонь. Попал в сопливого, тот взвизгнул. Килилу было удобней: щебенка под рукой, а им приходилось искать снаряды. Поэтому они стали прятаться за деревьями у пруда. Улучив момент, когда они все попрятались, Килил побежал. Бежал, сворачивая и петляя, уводя преследователей (если они преследуют) от своего дома.

Возвращался к дому осторожно, медленно, постоянно оглядываясь.

Вскипятил воды, попил чаю и сказал себе, что ничего страшного не случилось. Наверняка у этих местных пацанов такие стычки с дачниками происходят чуть не каждый день. Вряд ли они будут специально искать его, тем более что они хоть и пострадали от его камней, зато получили удочки.

Но в поселок лучше пару дней не ходить. Да и не надо: продуктами он запасся.

Жалко, ухи не будет. Зато можно сходить в тот лес, который за дачами, и поискать грибы.

Килил отправился туда. Дачные участки, чем ближе к лесу, тем были все дряхлее и запущеннее, а потом началось поле, все в ямах и траншеях. Некоторые были укреплены досками и бревнами, и Килил догадался, что это не просто траншеи, а окопы. А вон какие-то большие зеленые щиты. Наверно, это военный полигон, а щиты — мишени, тут солдаты учатся стрелять. Значит, должны быть патроны, пусть даже стреляные. И Килил, забыв о грибах, начал поиски. И вскоре набил полные карманы пустыми гильзами, а потом начали попадаться настоящие патроны. То есть не совсем настоящие, без пуль, головки сдавлены на конус и покрашены красной или синей краской. Но, сравнивая с гильзами, Килил увидел, что капсюли у них целые. Наверно, это холостые патроны, которыми стреляют для шума[5]. А потом попались сразу два целых, лежавшие рядышком. Абсолютно настоящие, да еще новенькие, желтые, приятно тяжелые в руке. Килил выкинул пустые гильзы, потерявшие для него интерес, и вернулся домой со своим богатством, чувствуя себя совершенно счастливым человеком.

8

Ольга и Геран собирались в дорогу. Как только Ольга узнала от Полины новость, тут же решила: ехать. Теперь все ясно, Килил отправился к бабке. Ему там очень понравилось, когда они там были, он с большой неохотой уезжал и даже говорил, что хочет вернуться сюда насовсем. Ольга торопливо давала Гоше указания: сходить в милицию и узнать, нет ли чего нового (на тот случай, если Килил поехал куда-нибудь не туда и его, может, видели еще в каком месте), а потом сидеть дома; возможен вариант, что Килил передумал и вернется с полдороги. Геран звонил на вокзал и узнал, что ближайший поезд через три часа. О наличии билетов сказать не могут, только в кассах. Ольга была уверена, что билеты будут. В крайнем случае придется заплатить бригадиру проводников и устроиться в служебном купе, она ездила так к матери, когда та заболела.

Тут появился Карчин.

По дороге сюда он все ждал неприятностей. Каких-нибудь опять самолетиков или еще чего-то в этом духе. Не смотрел на перекрестках, стоя перед светофорами, ни вправо, ни влево. Вдруг телефон переливчатой мелодией известил, что пришло письменное сообщение, SMS-ка. Карчин нажал на кнопку, прочел: «Целую, Даша». Какая Даша? Что еще за Даша и с какой стати ей вздумалось его поцеловать? Мимолетная подружка? — но у него давно уже нет мимолетных подружек. Было дело, грешен, якшался с несколькими проститутками, из них две считали его своим постоянным клиентом. Он хотел позвонить по указанному номеру, но тут новое сообщение. «Целую, Соня». И еще одно: «Целую, Микса». И еще: «Целую, Дана». И еще: «Целую, Борис». И еще: «Целую, В. В.» Сообщения сыпались одно за другим, телефон сигналил не переставая. Карчин отключил звук, бросив трубку на сиденье. Краем глаза видел, как дисплей то и дело вспыхивает, получая все новые сообщения. Карчин отключил телефон совсем. Надо бы посмотреть, есть ли там функция запрета приема сообщений; раньше в ней не было надобности.

Настрой у Юрия Ивановича был решительный. Он увидел сборы и сразу все понял.

— Что, хотите поехать туда и перепрятать сына? Извините, не получится! Варианта два: я вызываю наряд милиции и едем туда вместе — или едем без милиции, сами. И вы там хоть что с ним делайте, хоть наизнанку выверните, но чтобы документы были!

— Опять хамите? — стоя в двери своей комнаты, поинтересовался Гоша.

— Заткнитесь, юноша, вас это не касается! Ну? Едем?

— Мы и так собрались, — сказала Ольга. — Думаете, мы не волнуемся? Мы сами только что узнали. А вам кто сказал?

— Неважно. Узнали они! Скажите еще, что не сами его туда отправили! Ладно, не будем. Вы собрались? Отлично! Едем!

Геран догадался:

— Вы на машине, что ли, хотите?

— Конечно. На поезде и дольше, и вообще. Хочу контролировать ситуацию. Не беспокойтесь, у меня машина комфортная!

— Не уверен, что это быстрее... — начал вслух размышлять Геран, но Ольга уже была согласна. Поезд через три часа, а тут — уже сейчас. Для нее это было решающее обстоятельство. Чтобы уже ехать, не томиться ожиданием, приближаться к Килилу. Только бы он был там!

— Может, телеграмму срочную пока матери послать? — спохватилась она.

— Нет уж, никаких телеграмм! — возразил Карчин. — Поехали!

И они поехали.

Пока выбирались из Москвы, Карчин немного остыл и не раз задавался вопросом, не глупость ли он делает? Ехать столько времени с чужими и неприятными людьми ради сомнительного результата... С чего он взял, что там мальчишка признается и все вернет? Должен вернуть! — тут же возражал он себе. Деваться ему некуда, и родителям тоже, они, можно сказать, пойманы с поличным!

На выезде вспомнил, что давно ничего не ел. Остановился у супермаркета, хмуро сказал Герану:

— Пойдемте, продуктов возьмем в дорогу.

— Да у нас все есть, — сказала Ольга.

— А у меня нет. Можете ничего не покупать — или за мой счет. Угощаю.

— Опасаетесь нас оставлять в машине? — спросил Геран.

— Да, опасаюсь!

— Ну что ж, пойдемте.

Вернувшись, Карчин положил пакет с едой на соседнее сиденье (Ольга и Геран сидели сзади), начал доставать и есть колбасу, сыр, хлеб, запивал йогуртом, смотрел при этом перед собой или в сторону, стараясь не попадать взглядом в зеркало заднего обзора, не видеть лиц постылых попутчиков.

— Что же вы все куски какие-то? — спросила Ольга. — У меня тут завернуто: картошка еще горячая, котлеты.

Карчин молча отрицательно потряс головой: обойдусь.

Поехали дальше.

У Карчина были с собой только карты Москвы и области, он не знал дороги, поэтому останавливался, спрашивал у сведущих дальнобойщиков. Пока двигались правильно. Геран и Ольга в этом ему помочь не могли, никогда не ездили в Вологду на машине. Да он у них и не спрашивал.

Чтобы не было гнетущей тишины, Карчин включил радио, но оно очень быстро стало раздражать еще больше, чем тишина.

Меж тем уже смеркалось.

Геран что-то тихо сказал Ольге.

Она так же тихо запротестовала.

Геран настойчиво повторил и обратился к Карчину:

— Уважаемый Юрий Иванович, давайте отдохнем минут пятнадцать. Нам надо отлучиться, а потом мы бы хотели перекусить.

Карчин молча остановился.

Геран и Ольга вышли из машины на травяную обочину. Сначала отлучились в разные стороны от шоссе, а потом, расстелив газету, принялись ужинать. Картошку Ольга укутала умело, она была еще теплой, котлеты тоже, до Карчина донеслись увлекательные запахи.

— Присоединяйтесь, Юрий Иванович! — позвала Ольга.

Карчин, помедлив, вышел из машины, взял одну картофелину, ломоть хлеба, котлету, положил это на обрывок газеты, вернулся в машину и там съел.

Через некоторое время Ольга и Геран сели в машину, и Ольга сказала:

— Вы не беспокойтесь, Юрий Иванович! Если Килька все-таки что-то взял по глупости, он обязательно вернет!

Карчин с досадой глянул на нее через зеркало: не надо, мол, утешений! Но ничего не сказал. И глянул еще раз. Он впервые разглядел, какие приятные у этой женщины глаза, не то чтобы красивые, красивых глаз он много повидал, а какие-то понимающие, теплые... именно приятные. И хоть была она почти одного возраста с Карчиным, но не показалась в этот момент старухой. И даже нелепая мысль возникла: наверно, повезло чуреку с этой женщиной. Он ведь там какую-то литературу сочиняет, а она, судя по всему, из тех жен, которые всегда вникают в дела мужа. Юля вот тоже вникала, и это Карчину не нравилось, а теперь вот — не хватает...

Дорога, на которую посоветовал свернуть очередной дальнобойщик, была очень уж пустынной. К тому же двухполосная, с ухабами, не похожая на междугородную трассу. Карчин, обогнав большой автофургон, посигналил, остановился, пошел спросить. Водитель, молодой парень, высунулся сверху. Карчин задал вопрос, парень рассмеялся:

— Вам теперь обратно километров тридцать! Не туда едете!

— Тьфу, ё! Насоветовал, гад!

— Это кто же тебе удружил? — поинтересовался парень (в дороге часто водители на ты без различия возраста и положения: один путь, одну участь делят, чего уж тут!)

— А какая разница? На фуре тоже ехал.

— Не красная такая? «Экспресс» на боку написано?

— Ну.

— А мужик пожилой такой, седоватый? Осипыч?

— Не знаю, Осипыч он или нет, а вроде он. У него, что ли, шутки такие?

— Именно! — рассмеялся парень. — Ты понимаешь, у этого Осипыча был целый автопарк. Полсотни машин, я серьезно! А потом разорился. За неделю — нет ничего. Даже дом отобрали!

— Бандиты,что ли?

— Зачем, все честно, государство! Ну, в смысле, тоже по-бандитски, конечно: какой-то чиновник подвел его под банкротство, не знаю, как это делается, ну, и все продали с потрохами, а Купреев, его же, ты слышишь, приятель, Осипыча, чуть ли не даже двоюродный брат, врать не буду, он этот автопарк за три копейки купил. Или за четыре. Ну, даром почти, я серьезно! И смотри какая фишка: Осипыч оказался весь в долгах, Купреев сам вчера на дальних коптился, а теперь хозяин, а Осипыча посадил простым шофером, ты понял? Да еще самую поганую машину дал, не считая моей, конечно, — парень, тем не менее, хлопнул по рулю своей кормилицы, которую оскорбил, не без некоторой нежности. — Вот он и злится теперь. Любимое дело, как у него спросит кто дорогу, особенно если на хорошей машине, он его обязательно в сторону пошлет, а то и вообще обратно! Вам еще повезло, что не так далеко отъехали!

Карчин не понимал, зачем он тянет время, стоит и слушает эту пустую болтовню. Надо возвращаться и ехать дальше. Но он, слушая и рассеянно глядя на пустую дорогу, опять засомневался: а стоит ли ехать? Однако, стряхнув с себя задумчивость и нерешительность, спросил водителя, нет ли у него карты.

— Есть вообще-то, вожу по привычке, хотя наизусть все помню.

— Продай.

— Нет. Помнить-то помню, а все-таки есть сложные места.

Карчин понял парня и назвал хорошую цену.

Для видимости секунду поколебавшись, парень отдал карту и взял деньги. И бесплатно показал, какими именно трассами и дорогами лучше всего доехать до места назначения. Карчин, достав ручку, прочертил этот путь.

Развернулись, поехали обратно.

Выехали на трассу.

Стало совсем темно.

Все молчали. У всех было чувство, которое одолевает каждого, кто проживает безвылазно в городе и вдруг оказывается среди российских просторов, на безлюдной дороге, где от села до села успеваешь соскучиться взглядом, а от города до города еще томительней, и уже кажется, что заехал очень далеко, но дорожный указатель напомнит — путь только начат, и думаешь с уважением, но и со страхом, с гордостью, но и с растерянностью, с радостью открытия, но и с какой-то смутной печалью: господи боже ты мой, в какой непредставимо огромной стране мы живем!

9

Super-driver. Куда делся твой объект? Мои наблюдатели его потеряли.

Goshа. Уехал в деревню с моими матерью и отцом. У меня брат пропал. Кажется, поехал к бабке в деревню, вот они и поехали.

Super-driver. А объект причем?

Goshа. Брат украл у него сумку с деньгами. То есть точно неизвестно, но считают, что украл.

Suрег-driveг. Ничего себе. А сколько брату?

Gosha. 12 лет.

Super-driver. Шустрый. Моему 13, а он сам зарабатывает, помогает мне. И много украл?

Gosha. Говорят, 10 тысяч. Долларов.

Super-driver. Нифига себе! И сбежал?

Gosha. Да.

Super-driver. Веселый братик. А этот Карьчин богатый человек? Я так и думал.

Gosha. Наверно, богатый.

Super-driver. А почему ты про это не рассказал? Опять врешь?

Gоshа. Я думал, это неважно.

Super-driver. 10 тысяч неважно? Я тебя поздровляю! Между прочем, ты знаешь, почему мы прикращаем акции? Они или испровляються, или откупаються. Мы рассчитывали взять с него денег. Они нам нужны на партию.

...

Super-driveг. Чего замолчал? Удивляешся? А мог бы понять, если умный: мы должны выжить, а без денег выжить нельзя. Ни беспокойся, члены партии получают до 5 000 $ в месяц. А у тебя есть шанс.

Gosha. Это приятно.

Super-driver. Растерялся? Тебе не хватает здорового цинизма.

Gosha. Этого мне всегда хватало.

Super-driver. Ну, ну. Ладно, обсудим еще. Я твою сестру нашел. Красивая телка.

Super-driver. Опять молчит. Ну ё, какой ты стеснительный.

Gosha. Она мне сестра, а не телка.

Super-driveг. Ты гордый, это правильно. Партия это приветствует. Но по отношению ко мне гордиться необязательно, понял?

Gosha. Понял.

...

Gоshа. Я же говорю: понял.

...

Gosha. Связь окончена?

...

Gosha. Между прочим, я не напрашиваюсь. Если я вам не подхожу, так и скажите.

Super-driver. Ты чего истерику устраеваешь? Ты у меня не один на связи.

Goshа. Извини.

Super-driver. Ладно. A y сестры есть кто-нибудь?

Goshа. Не знаю.

Super-driver. Домой никого не приводила?

Goshа. Нет.

Super-driver. Значит серьезных никого нет. А в каком она клубе танцует? Может, пойду посмотрю.

Gоshа. Я не спрашивал. Она их меняет.

Super-driver. Опять врешь?

Gosha. Нe вру, действительно не знаю.

Super-driveг. Узнай. В этом ничего такого. Я не маньяк какой-нибудь. Просто хочу посмотреть :)

Goshа. Нет проблем.

Super-driver. Умница. Когда появиться этот Карьчин, тут же шли пост. Если брат появиться, тоже пиши. Мы его возьмем в партию. Будет сын полка.

Gоshа. А вы вообще общаетесь не в сети?

Super-driver. Кто?

Goshа. Члены партии?

Super-driver. Нет. Только драйверы. Хочешь стать драйвером?

Gоshа. Разве это быстро делается?

Super-driver. Все делается так, как я хочу. Полный произвол. Мне нравиться твоя сестра, это достаточное основание, чтобы я тебя принял. Но не сейчас. Надо все-таки заслужить.

Gоshа. А кто ты вообще, хотя бы примерно?

Super-driver. За такой вопрос я обычьно сразу обрубаю контакт. Чего это ты спросил? С ошибками что ли пишу?

Goshа. И это тоже.

Super-driver. Милый юноша, очевидно, вы не имеете никакого представления о том, что такое конспирация. Видимо, вы не отдаете себе отчет в том, насколько опасно то, что мы делаем. С точки зрения юриспруденции, это организация массовых беспорядков, нанесение ущерба общественному спокойствию и покушение на власть, да еще и вымогательство! И вы хотите, чтобы мы сразу разложили карты? Понил миня, идеот?

Goshа. Понял. Что я должен делать дальше?

Super-driver. Скажу потом. Скоро. Интересно, ты веришь, что один или несколько человек могут взять власть над миром?

Goshа. Не очень.

Super-driver. А подумать?

Goshа. Я подумаю.

Super-driver. Вот и подумай. До связи. Привет сестре.

10

Они опять заблудились. Карчин рассматривал карту:

— Ничего не понимаю! Тут вообще этой дороги нет!

Потом разглядел где-то внизу год издания карты и выругался:

— Ну, гад, подсунул! Этой карте двадцать лет почти! То-то я смотрю, должна быть трасса, а дорога — какая-то двухполоска районного значения! И куда теперь ехать?

— Вперед. Куда-нибудь да попадем, — сказал Геран.

— Может, вам отдохнуть, поспать? — предложила Ольга.

Карчин потер глаза.

— Не мешало бы. Вот что, — повернулся он к Герану, — вы садитесь за руль, жена ваша тоже впереди пусть посидит, а я сзади вздремну. Если получится, конечно.

— Я не вожу машину, — сказал Геран.

— Как это? Почему?

— Потому что никогда не было ни машины, ни надобности в ней.

— Спокойный у вас образ жизни, я смотрю. Завидую.

— Смотря что считать спокойствием.

— Ладно, ладно, без философии! Эту машину водить и ребенок может: автоматическая коробка, нажимай только две педали — газ и тормоз.

— Да нет, когда-то я ездил немного...

— Ну, и в чем дело?

Ольга взглянула на Герана: тот всегда говорил, что отродясь не водил машину. Геран улыбнулся ей: жизнь длинная была, много чего было.

Он сел за руль, Ольга рядом, Карчин устроился сзади.

— Ну, давайте попробуем.

Геран повел — и довольно уверенно.

— Ну вот, а говорили! Семьдесят-восемьдесят километров, больше не надо. Медленно, но все-таки движемся!

Юрий Иванович был уверен, что не заснет, а просто полежит, отдохнет немного. Слишком велико возбуждение предыдущих дней, да и сегодняшней ночи. Но усталость оказалась еще больше, он задремал, а потом и заснул.

Ольга несколько раз оглянулась на него.

— Похоже, спит... На что он надеется, интересно? Ну, найдем мы Кильку. Килька опять запрется, и ничего с ним не сделаешь. Если он взял. А может все-таки и не брал.

Геран внимательно и спокойно смотрел на дорогу. Ольга поглядывала на него с легкой улыбкой.

— Тебе идет, — сказала она.

— Неужели?

Герану процесс нравился все больше. Машина шла мягко, управлялась легко, фары уютно освещали дорогу впереди.

— Так бы и ехать и ехать куда-нибудь далеко, — сказала Ольга. — В неизвестном направлении...

— Да... А я вот думаю, как быстро вещь вербует человека. Словами попробуй меня убеди отказаться от моего образа жизни. Слишком все мне дорого, к чему привык: внимательно и неспешно жить, наблюдать, думать, писать. А тут вот едешь и думаешь: не так это плохо — быть богатым и не стесненным в средствах. Иметь хорошую машину, хорошую квартиру или дом... Капитализм не идеологи создали, капитализм создали товарищ Форд и компания. Посидишь вот так пару часов за рулем этого чуда и вылезать не захочешь. Владеть чем-то — чувство особенное. Я всегда удивлялся, как же вышло, что в семнадцатом году владельцы так просто, так легко отдали свое имущество?

— Ну, не так просто. Война была.

— Да знаю... Сколько лет живешь на свете и вдруг понимаешь, что самые простые вопросы жизни тебе непонятны! Да и сам себя до сих пор не знаешь!

— Комфортная обстановка располагает к комфортным разговорам, — сказала Ольга.

Геран усмехнулся:

— Не устаю удивляться, до чего ты иногда умна, моя прелесть.

И Геран потянулся, чтобы поцеловать Ольгу в щеку.

— Осторожно! — крикнула она, но было поздно. В глаза сверкнул знак о ремонтных работах, машину тряхнуло, потом стало заносить вбок, потащило куда-то вниз, Геран крутил руль вслепую, не понимая, куда едет, жал на тормоз, и вот всплеск, и уткнулись куда-то, встали.

— Ты цела? — спросил Геран.

— Даже не ушиблась. А ты?

— Все нормально.

Карчин, вскочивший на заднем сиденье, вертел головой:

— Что? В кого? Ах, вашу-то мать...

Открыл дверь, выскочил, стал бегать вокруг и ругаться. Машина стояла передом в воде, съехав по откосу к неширокой и мелкой речке. Ночь была лунная, звездная, картина происшествия видна была во всем, если можно так сказать, великолепии, что Геран мысленно отметил, вылезая из машины и помогая выбраться Ольге.

Карчин подскочил к нему.

— Ты чего наделал, морда? Не умеешь — не берись!

— Не могу не напомнить, что вы мне сами предложили, — сказал Геран.

— Он еще оправдывается!

И Юрий Иванович, ненавидя эту щетинистую рожу, которая смеет сохранять полное спокойствие и изображать интеллигентность, не сдержался и со всего маха ударил по этой роже кулаком так, что Геран упал в воду.

Ольга вскрикнула.

Геран вылез, встал на ноги и сказал:

— То, что случилось, ни в коей мере не позволяет вам вести себя как глупый мальчик, у которого сломали любимую игрушку.

— Игрушка?!

Карчин, которому стало уже почти совестно, при этих словах опять впал в ярость и бросился на Герана. Тот увернулся от удара, схватил Карчина за руки и толкнул в воду.

Теперь уже Карчин вылезал на берег.

— Если вы намерены продолжать, то я вас ударю уже серьезно, — предупредил Геран.

— Иди отсюда! Чтобы я тебя больше не видел! — заорал Карчин.

— Довольно здравое предложение, — сказал Геран. — Пошли, Оля.

Ольга, помявшись, достала из машины пакет с продуктами.

— Извините, — сказала она. — Мы не виноваты. То есть виноваты, но...

— Пошли отсюда, я сказал!

Ольга и Геран выбрались наверх, к мосту через реку.

— Нехорошо так его бросать, — сказала она.

— Насильно мил не будешь.

— Он, может, сам жалеет, но не скажет. Давай отойдем немного и остановимся.

Они прошли по мосту. Посмотрели вниз. Карчин сидел возле машины, обняв колени руками, весь мокрый.

— Замерзнете вы оба, — сказала Ольга. — Надо как-то машину вытащить, в ней хоть согреться можно.

Карчин поднял голову, увидел два силуэта на мосту.

— Чего смотрим? — крикнул он. — Идите сюда, будем думать, как машину достать!

Геран и Ольга вернулись.

Стали пытаться, зайдя в воду, вытолкнуть машину. Конечно, не получилось. Юрий Иванович достал буксировочный трос, протянули его наверх, зацепили за дерево, попробовали тянуть, результата никакого. На их счастье, когда уже стало светать, появился армейский грузовик, в нем были два усталых и сонных солдата, гнали машину в часть после ремонта. Они согласились помочь, зацепили автомобиль Карчина и выволокли его. Карчин бросился осматривать, вытирать везде воду. Сел, боясь, что сейчас не заработает, не заведется. Но машина завелась. Солдаты уехали, получив слова благодарности и некоторую толику денег, от которой не отказались. Карчин с помощью Ольги еще раз протер все в салоне, где удивительно быстро набралось тины и грязи. Сели, приготовились ехать. Но машина не поехала. Она завизжала, завыла — и ни с места. Карчин с ругательствами бросился смотреть и увидел, что левое колесо наглухо прижато и застопорено — смятый перед машины придавил его. Вручную исправить нечего и думать.

Через полчаса показался старый «Москвич», его владелец сообщил, что неподалеку, километрах в пяти, лесхоз, у них там всякая техника, помогут. Карчин упросил его съездить с ним туда. Вернулся через час на том же «Москвиче», злой.

— Вот скажи мне, — обратился он к Герану, будто тот отвечал не только за поломку машины, но и за все остальные неприятности, — в какой еще стране день выдачи зарплаты является поголовным праздником? Вчера все гуляли, а сегодня никого не упросишь поработать — ни за какие деньги! Ну, ё! Ладно, отец, давай пытаться!

Пожилой владелец «Москвича», уговоренный Карчиным помочь (не даром, конечно), достал из своего багажника какие-то железки и начал стучать, гнуть, колотить: видимо, был умелец. Через пару часов добился результата: машина со скрипом, неуверенно, но могла двигаться. А в лесхозе, сказал хозяин «Москвича», есть такой Леонардыч, у которого золотые руки, он все доведет до ума.

С почти пешеходной скоростью доехали до лесхоза — нескольких строений, огороженных кирпичным забором, что было странно, учитывая обилие в округе древесины.

Их там встретили весело. Мужики после вчерашнего праздника пришли в себя, поправились. Машину осматривали всем коллективом, ахали, жалели ее, при этом на Юрия Иваныча, похоже, сочувствие не распространялось. Леонардыч, оказавшийся сорокалетним сухим мужиком, совершенно лысым, в очках, заломил за ремонт какую-то невообразимую цену.

— Однако! — сказал Карчин. — Ты имей совесть, не пользуйся человеческой бедой!

— Ага, — кивнул удовлетворенно Леонардыч, будто того и ждал. Сел на какой-то ящик, закурил.

— Ну что ж, давайте рассуждать о совести. Вот я в городе работал инженером тепловых сетей.

— Главным! — напомнил один из товарищей, жадно и радостно слушая, зная, видимо, этот номер наизусть и боясь, что исполнитель что-то упустит.

— Главным, — подтвердил Леонардыч. — На мне был пятисоттысячный город. Пятьсот тысяч человек! Ответственность! Сложные коммуникации! Надо головой работать! То есть тяжелый интеллектуальный труд. Правильно?

— Ну, допустим, — согласился Юрий Иванович.

— Правильно. А получал я за этот свой интеллектуальный труд знаете сколько?

— Какое это имеет значение?

— А мы сейчас все поймем, какое это имеет значение. Проезжал тут один на «Мерседесе», тоже, как и вы, в речку заехал, и тоже не мог понять про значение. Но мы ему разъяснили, он остался доволен.

Все засмеялись.

— Так вот, — продолжил Леонардыч. — Я в машинах разбираюсь, ваша красавица тысяч сто двадцать стоит, не так ли?

— Девяносто, — буркнул Карчин. — Ну и что?

— А то. Пусть девяносто. Девяносто тысяч долларов делим на мою зарплату главного инженера по сегодняшнему курсу, получим... — Леонардыч прикрыл один глаз и стал считать в уме, шевеля губами. — Пятьсот сорок! Пятьсот сорок месяцев мне надо вкалывать, чтобы такую купить! То есть, делим на двенадцать, — Леонардыч опять прикрыл глаз, — получаем сорок пять лет!

Все восхищенно ахнули.

— Но не в этом суть, а в том суть, что вы, получается, работаете в пятьсот сорок раз больше меня! И физически, и интеллектуально, и всячески. Может такое быть?

— Откуда вы эти цифры взяли? — удивился Карчин. — И к чему вы клоните, не пойму?

— А клоню я к тому, — охотно втолковал Леонардыч, — что я даже не спрашиваю, кем вы там работаете или каким там бизнесом занимаетесь, но уверен, что деньги ваши ворованные! Потому что честным трудом заработать их невозможно. Ибо! — поднял он палец — это означает, что надо работать в пятьсот сорок раз лучше и больше главного инженера теплосетей крупного города. Вы представляете себе вообще это: вы работаете один, как пятьсот сорок главных инженеров? А?

Показалось, что раздались аплодисменты, хотя всё ограничилось только одобрительными репликами аудитории. А Геран представил мифическую армию из пятисот сорока главных инженеров, против которой стоит один-единственный Карчин, и усмехнулся.

— Б.., социалистическая логика опять, надоело! — воскликнул Карчин. — Ты дело говори!

— А я и говорю! — развел руками Леонардыч. — Я говорю, что вы кого-то там грабите, и я вас собираюсь откровенно ограбить. Вы скажете, что такая работа столько не стоит? И я соглашусь! Не стоит! И ваша столько не стоит, но вы себе вон какие машины позволяете! Поэтому советую заплатить, пока не попросил больше!

— У меня столько нет, — сказал Карчин.

— А вы поищите.

Искать на глазах у всех было неудобно, поэтому Карчин согласился, не заглядывая в бумажник.

Леонардыч взялся за работу, причем у него нашлось много добровольных помощников. Ольга попросила у рабочих какую-нибудь старую или производственную одежду, ей принесли целый ворох, она велела Герану и Карчину переодеться, взяла их мокрое и грязное, отыскала корыто, мыло, где-то нагрела воды и занялась стиркой. Геран дремал на крыльце, а потом ему предложили устроиться в одном из домиков, Карчин же, не дожидаясь аналогичной любезности, устроился в каком-то сарае, на верстаке, на груде ветоши и тут же крепко уснул.

Проснулся он разбитым, вялым. Ольга к тому времени уже все перестирала и даже высушила возле печи, на которой работники лесхоза готовили себе еду. Юрий Иванович оделся, оглядывая себя и видя, что костюм за тысячу долларов безнадежно испорчен. Геран еще спал.

— А вы что же? — спросил Ольгу Карчин. — Не спали?

— Если у женщины трое детей, она умеет не спать по трое суток, — ответила Ольга.

Народная мудрость, неприязненно подумал Карчин. Но оставался при этом любезным. Он решил воспользоваться моментом и завоевать доверие женщины. Может, удастся что-то выведать, выспросить, почуять: вдруг проговорится? Ведь не исключен вариант, что семейство в сговоре, что пацаненка убрали для отвода глаз. А если не для отвода глаз, если все-таки он виноват, мать все равно будет защищать его. Карчин вспомнил то, что, казалось, забыл навсегда, свою обиду: ему было лет восемь, он с соседом Ромой играл во дворе, пришли мальчишки из соседнего двора, старше, почти подростки, стали задираться, Рома, конечно, заныл и заплакал, а Юра попытался отбиться, и тут налетела мать Ромы. Она мигом разметала подростков, не шутя лупя их по лицам кулаками (крепкая была женщина), а заодно, не разобравшись, и Юре влепила пощечину, отняла палку, которой он оборонялся, и еще палкой его по заднице ударила раза два. Обняла хнычущего Рому и увела. Карчин с тех пор усвоил, что всякая мать только своему ребенку мать, а его обидчикам — сущий зверь. И не раз потом получал подтверждение того, что матери, защищая детей, бывают по отношению к остальному миру беспредельно жестоки, несправедливы; Карчин, к слову говоря, вообще считает женщин существами беспощадными.

И вот он сел рядом с Ольгой на бревнах, на солнышке, и исподволь завел душевный разговор. И незаметно, от слова к слову, рассказал о жизни с прежней супругой, о жизни с теперешней супругой, о том, что прежняя стала милей, чем когда-либо была, да не воротишь, а теперешняя, если честно, постыла — и непонятно, почему. Карчин рассказывал чистую правду, но у него было оправдание: он же не жалуется, не исповедуется, он использует это как прием для вполне рациональных целей. Однако, какую бы цель он ни имел, рассказывать Ольге было приятно, она слушала внимательно. И опять Карчин подумал, что эта женщина не кажется ему старой, как должна бы казаться. Она кажется ему даже привлекательной. Он замечал обаятельные нотки в своем голосе, которые обычно подпускал в неделовых разговорах с юными красавицами, и удивлялся, ведь не юная и не красавица перед ним, зачем так стараться?

А Ольга, слушая, думала, что мужчина видит в ней только жилетку, в которую можно поплакаться. Выспался, отдохнул, почему теперь не пожаловаться? Они привыкли, что русская баба лучше всего годится именно для этого: утешит, пожалеет, посочувствует. А нет уже, не то время, жалеть вас так же опасно, как детей баловать, начинаете зарываться, дерзить, капризничать. Любить вас еще можно, любовь чувство безответственное и, главное, неподконтрольное. А как появляется этот интерес к мужчине — загадка природы. Фокус. Парадокс. С какой стати она любила отцов своих детей, которые, если вдуматься, хоть и были люди интересные, но все-таки подлецы? А потом полюбила Герана, который и интересный, и не подлец. А теперь вот сидит и понимает, что этот чужой и, судя по всему, эгоистичный человек понравился ей чуть не с первого раза, когда она его увидела. Нет, хватит. Ей сорок уже, что за шутки. Больше она этой мороки в своей жизни не допустит. Да и шансов никаких, он человек совсем другого мира и других дел. Человеческие дела вообще мешают человеческим отношениям. С другой стороны, не было бы дел, не было бы и отношений...

И, когда Карчин задал какой-то вопрос, чтобы услышать обычное женское: да уж, дескать, понимаю уж, такова жизнь уж, он услышал совсем другое:

— Я думаю, Юрий Иванович, вы и без меня сами все знаете. Не любите вы никого, вот и вся проблема. Себя разве... да и то не чересчур, чтобы не переутомиться.

Карчин немедленно оскорбился:

— Здравствуйте пожалуйста! Еще ничего не знаете обо мне, а уже приговорили!

— Да все я знаю, — невежливо поднялась Ольга, прекращая разговор. Пусть мужчина обидится на нее, пусть разозлится, пусть считает ее стервой. Так оно лучше. Пора Герана будить да и покормить их чем-нибудь.

Леонардыч возился весь день, но при этом оказался ловким не только на язык. Он отлично все выправил и даже «подстучал жестянку», как он выразился. Машина выглядела вполне удовлетворительно. Ехала же, когда Карчин опробовал, легко и гладко, как раньше.

Что ж, пора было удаляться: коллектив лесхоза продолжил гульбу, к вечеру становясь все веселее и посматривая на гостей (вернее, преимущественно на Карчина) не весьма приветливо, и мог в результате сделать из утренних теоретических выкладок Леонардыча какие-нибудь неприятные практические выводы на классово-экономической основе — с последствиями для Карчина самыми непредсказуемыми.

11

Килил опять пошел к лесу поискать грибов. Пройдя через дачи и обогнув полигон (его отогнал солдат с флажком), он поднялся к деревьям и стал ходить среди них, но грибы не попадались. Вышел на большую поляну, и тут с ним случилось то, чего никогда не бывало в его жизни. Он вышел на эту поляну, посмотрел вокруг, и вдруг что-то у него внутри будто вспыхнуло. Он почувствовал радость, которую не с чем было сравнить, разве что с той дурью, которая на него нашла, когда он однажды, храбрясь, понюхал предложенный соседскими пацанами пакет с какой-то жидкостью (и, кстати, потом страшно болела голова), но гораздо большую, какую-то просто невместимую. И Килил, гикнув, засмеявшись, стал бегать по траве, валяться, кататься, вскакивал, опять бегал, потом упал, обнял руками землю и прижался к ней лицом. Перевернулся на спину и долго так лежал, глядя в небо.

Возвращался светлый, тихий и почему-то очень усталый.

И увидел сверху, как от пруда к дачам идут люди. Пятеро-шестеро маленьких и один большой. Килилу они сразу не понравились. Он спускался, присматриваясь, и вот разглядел, что большой — тот самый старик-пьяница, который обворовал его, Чекмарь. А рядом те, что напали на него и завладели удочками, розовато-фиолетовые волосы старшего уже хорошо видны.

Килил все понял. Пьяницы — народ болтливый, Чекмарь наверняка рассказывал всем подряд, как ему повезло встретить картавого дурачка с деньгами, который собирался купить дом, а местные мальчишки это услышали и в свою очередь рассказали Чекмарю про пацана, который, скорее всего, этот самый дурачок и есть, картавых на свете не так уж много. (Надо, кстати, узнать, лечится это или не лечится.) Очень может быть, что кто-то уже выследил, где обосновался Килил, и вот они идут туда.

Килил тоже направился к своему дому, но не по дачным улицам, а прямыми тропами и лазами через участки и заборы. Осторожно подкрался. Компания была уже в доме. Слышно: говорят, смеются, вот что-то разбили, наверное, банку абрикосового варенья, которую он нашел вчера в одной из брошенных дач, на банке наклейка и выцветшая надпись: «июль 1999 года», варенье оказалось вполне сохранившимся и очень вкусным. Килил подумал сердито: ну, пришли, ищете, но зачем обязательно что-то бить? А больше всего его беспокоило, что они сейчас найдут люк и залезут в подпол. Там продукты, но не их жалко, там еще и патроны, которые он положил в пустую стеклянную банку из-под кофе с плотной крышкой.

Килил стал пробираться к веранде, чтобы заглянуть, размышляя: может, их напугать чем-нибудь?

Прячась в кустах, подполз, посидел на корточках, прислушиваясь. Потом стал медленно поднимать голову. И тут услышал сзади тонкий, совсем детский голос:

— А чё это ты тут делаешь?

И сразу после этого:

— Он тут, тут, тут!

Килил вскочил, побежал, споткнулся, хотел подняться, но на него со всего маху кто-то упал, а потом еще, стали кричать, теребить, рвать одежду, Килил не отбивался, прижимаясь к земле животом: там был пакет с деньгами.

— Ну, ну, не балуй! — послышался сиплый голос Чекмаря, и его корявые руки начали грубо ощупывать Килила. И добрались до пакета, рванули. Килил взвизгнул, по-собачьи ляскнул зубами, хотел вцепиться в руку старика, но тут его ударили по голове.

Он не потерял сознание, но как-то вдруг сразу обессилел.

Он слышал, как они лезут, убегая, через забор — торопливо, молча (а чего говорить, дело сделано!)

— И только рыпнись! — закричал издали Чекмарь. — Я это все в милицию сдам, а появишься, и тебя сдам! Пусть спросят, откуда у тебя такие деньги! Ворюга!

Килил побрел к дому, лег и до вечера лежал без движения, не ел и не пил. Придумывал, что сделает со стариком. Планы были разные. Например: пойти на полигон и попробовать найти автомат. Патроны-то уже есть. Прийти с автоматом к старику: ты хотел денег? — получай! И в живот ему. Чтобы кишки наружу вывалились. Но автомат вряд ли получится найти. Надо сделать что-то самодельное. Тоже не получится, нет инструментов, да Килил и не знает, как. Обидно, патроны есть, а выстрелить нечем. Стрелять даже и не обязательно, лишь бы напугать и заставить вернуть деньги. Если прийти без оружия, старик не отдаст. Он спрятал их, наверно, где-нибудь. И с пацанами поделился: когда много — не жалко.

Чем дольше Килил думал, тем отчетливей понимал: денег не вернуть. А жить тут без денег не получится. И не дадут. В самом деле милицию позвать могут.

Под вечер он начал готовиться к тому, что задумал в итоге своих размышлений. Он назвал это — прощальный салют. Взял банку с керосином, изорвал на тряпки старую простыню, обломил у лопаты черенок, чтобы было легче ее нести.

Вышел к дому Чекмаря. Там был тихо. Килил посидел полчаса, подождал. Потом осторожно открыл дверь, проник в дом. Так и есть: Чекмарь храпит на постели. Рядом какая-то тетка. На полу, на подоконнике, везде — бутылки, палки колбасы, сыр целыми кругами, бананы, апельсины, хлеб... Килил набрал полный рюкзак: пригодится в дороге. Подумав, сунул туда еще несколько бутылок водки. Вышел, притворил дверь, приставил к ней крепкую доску. Обогнул дом. Из двух окон одно заколочено, второе со ставнями, облезлыми, но целыми. Сейчас будет очень весело: он начнет окунать тряпки в керосин, класть на лопату, поджигать и кидать в дом. Во все места, чтобы сразу везде загорелось. А после этого кинет туда патроны, закроет ставни и подопрет, чтобы не вылезти. Жалко, не увидит, как старик, весь в огне, будет метаться по комнате. А со всех сторон выстрелы. В кино такие картинки очень хорошо смотрятся.

Килил поджег первую тряпку и швырнул в окно. И вдруг там что-то метнулось живое. Килил вгляделся. Маленький котенок, рыже-полосатый, с большим животом (обожрался, наверно), ковылял от огня на дрожащих ножках, оглядывался и широко разевал рот, протяжно, но негромко мяукая.

— Тьфу ты, дурак! — сказал Килил и полез в дом. Схватил котенка, который царапался, не понимая своего спасения, вылез обратно. Отпустил котенка, тот шмыгнул в кусты. А тряпка меж тем потухла. Должно быть, керосин плохой, старый, подумал Килил.

И у него как-то сразу пропала охота поджигать и кидать. Не жаль старика, ничуть не жаль, но как-то вдруг ясно стало: никакой нет разницы от того, сгорит ли он, останется ли жив. Ну, сгорит. Вряд ли даже проснется спьяну. И будет мертвый, и не почувствует наказания, а раз не почувствует, то зачем и наказывать?

И Килил пошел от дома к станции.

Дошел, сел на железную лавку. Стал ждать.

Вот промчался пассажирский поезд, не останавливаясь.

А следующий остановился.

Килил спросил у человека в фуражке с зеленым околышем и в оранжевом жилете, который стоял на перроне, составленном из выщербленных бетонных плит:

— А это куда поезд?

Человек посмотрел на него и ответил не сразу, будто решая, достоин ли общения столь мелкий и несерьезный собеседник. Но какое-то общение лучше, чем никакого. И он нехотя сказал:

— Это не поезд, а электричка. На Ртищево.

— А это... — Килил осекся. Он хотел сказать «в сторону Москвы», но побоялся скартавить и оставить о себе ненужную память. — Это туда, где дальше Москва?

— Дальше там всё, — сказал скучный работник железной дороги.

— Нет, а Москва?

— И Москва.

Килил отошел от него и через несколько вагонов, оглянувшись, юркнул в дверь, которая сразу же после этого закрылась. Повезло.

В вагоне было всего несколько пассажиров. Килил сел на лавку, достал из пакета колбасу и хлеб, стал есть. Потом устроился поудобней и закрыл глаза.

Его разбудили толчок и голос. Контролер. Мужчина лет от тридцати до пятидесяти (Килил никак не научится разбираться в возрасте), по лицу видно — пьющий (это, в отличие от возраста, Килил угадывает безошибочно).

— Билетик покажем или как? — поинтересовался контролер.

— Ага, покажем! — сердито сказал Килил. — Отец, сволочь, напился, меня посадил, а сам отстал! И водку даже оставил! — он вынул из рюкзака бутылку, протянул контролеру. — Можете взять в счет билета, мне не надо!

Контролер молча взял бутылку и пошел дальше. А сзади послышался старушечий голос:

— Вот чего отцы с детями делают, бросают где попало! А ты, сынок, все-таки не надо, сволочем его не называй, нехорошо. Он все-таки отец!

Килил не посмотрел в сторону старухи, задремал.

Но дремать долго не пришлось: электричка доехала до конечного пункта очень быстро.

Килил бродил у вокзала города Ртищева, который оказался похожим на настоящий город, только небольшой. Как какой-нибудь, к примеру, подмосковный Подольск, где он был с матерью у ее знакомой, но дома здесь поменьше.

Подошел и остановился пассажирский поезд «Махачкала-Москва». Из него вышли пассажиры: размяться по вечерней прохладе. Бегали тетки с сумками и кричали: «А вот пиво холодное, пиво, пиво! Пирожки домашние, угощаемся! Вобла, вобла! Пиво холодное, пиво берем!»

Килил тоже закричал: «Пиво, пиво!» — и пошел с этим криком в вагон.

Шел по коридору, из одного купе высунулся заспанный и растрепанный дядька.

— Пацан, иди сюда!

Килил подошел.

— Сколько у тебя?

— Не спрашивай, бери все! — послышался из купе пьяный вялый голос.

— Вообще-то у меня водка, — сказал Килил. — Отец отстал, гад, а я даже не знаю, как уехать. И закуска есть.

— Ангел! — умилился пассажир. — Заходи!

Килил вошел. В купе было только две постели. На второй лежал мужчина с очень большим животом, скрестив на нем руки.

— Мит Митрич! — крикнул ему попутчик. — Ангел явился, воскресни!

Мужчина с животом медленно поднялся и, увидев водку, застонал и сказал:

— Я не выдержу, Леша!

Но пить не отказался.

А Килил, не откладывая, начал жалобно рассказывать о своей несчастной жизни, о пьющем отце, об умершей матери и о единственной родственнице тете Оле, живущей в Москве.

Мужчины сочувствовали, но вскоре начали выяснять между собой отношения.

— Спать пора, — сказал Мит Митрич. — В одиннадцать мы в Москве, а в час я уже в министерстве должен быть. Ты представляешь?

— А мне в час дома быть, это еще хуже! — весело ответил Леша.

— Шутки ему!

— Чего ты ворчишь? Хочешь спать — спи!

— Поехал я с тобой на свою голову. Один бы ехал себе и ехал спокойно. Пью сутки без просыпу.

— Минутку! А кто первый предложил в Кизляре заправиться?

— В Кизляре я взял две штуки и собирался спать! А ты за полчаса выжрал всё и в Кочубее опять побежал.

— Я выжрал? Я один выжрал? Хорошо, в Кочубее я бегал. Но потом кто тебе спать мешал? В Астрахани в шесть часов кто опять побежал за водкой? — уличал Леша Мит Митрича.

— Опять же, — упрямо опровергал Мит Митрич, — я сбегал за одной, чтобы поправиться. И предлагал успокоиться на этом. А ты уже на Харабалинской не выдержал. Я-то спал там, между прочим, ты у меня даже не спросил!

— Ну и спал бы до Москвы! Ты же в Эльтоне очнулся и чуть не выл!

— Мне плохо было!

Килил посматривал, посматривал на багажное отделение сбоку и сверху, которое было пустым. Таким оно уютным и укромным казалось, так туда хотелось!

— Дяденьки, — сказал он. — А можно я туда залезу и посплю?

— Валяй, — тут же разрешил Леша. — Там и одеяла есть, нам не надо: жарко.

Килил залез и прекрасно устроился на одеялах. Он, задремал, слыша, как Мит Митрич и Леша перечисляют:

— А Палласовке...

— А в Урбахе...

— А в Саратове...

— Кто в Саратове?

— Ты в Саратове!

— Да я и не видел, как мы его проехали! Я ни от чего не отказываюсь, но лишнего мне не надо!

Килил спал долго и проснулся, когда поезд стоял, а проводница и проводник в четыре руки расталкивали вмертвую спящих пассажиров.

— Вставайте, граждане! Полчаса уже стоим! А вонища-то, господи... Милицию, что ли, звать? — спросила проводница. — Состав сейчас в депо уведут.

— Зови! — со злостью сказал проводник. — Я тоже могу выпить, но чтобы так...

Проводница ушла, а потом вышел и проводник. Килил соскользнул сверху, выглянул в коридор. Никого. Быстро обшарил пиджаки мужчин, висевшие на вешалках у двери. Ничего особенного. Нагнулся, увидел внизу портфель, открыл, в нем бумажник. Взял денег — немного, чтобы не заподозрили, бумажник сунул обратно. Быстро пошел к выходу. Появился из служебного купе проводник.

— Ты чего тут?

— Мать встречал, а ее уже нет, опоздал, наверно.

— Еще б не опоздал, нет никого. А кто есть, — усмехнулся проводник, — на твою мать не похожи.

12

Тимур Ахмеджанович молчал, напоминать ему было нехорошо: не так много времени прошло, а Геран куда-то исчез, поэтому Самир, чтобы не терять времени, решил наведаться к нему домой, взяв с собой самого младшего брата Насифа, ему только восемнадцать. Дверь им открыл тоже молодой юноша, еще младше Насифа.

— Геран дома? — спросил Самир.

— Здороваться надо! — ответил юноша и закрыл дверь.

Самир хмыкнул. Его обидели несправедливо. Между прочим, он всегда очень вежливый человек, он всегда первый здоровается со старшими, с уважаемыми людьми и с теми, кого считает равными себе (а также когда это нужно для дела). Но надо же понимать, что ты совсем еще зеленый, ты почти ребенок, это даже неприлично — с тобой первым здороваться. Ты сам должен поздороваться. Обидел. Даже, можно сказать, оскорбил в присутствии младшего брата. И Самир позвонил опять в дверь. Юноша не побоялся, открыл:

— Чего звоните? Нет его!

— А где он?

— Не знаю!

— Ты почему так говоришь? — не выдержал Насиф, которому неприятно было, что ровесник грубит его взрослому брату, с которым даже он, хоть и брат, не может позволить себе такой тон.

Гоша же помнил свою постоянную сверхзадачу: при любых обстоятельствах, пусть даже самых мелких, защищать собственное достоинство. И это теперь была уже не просто его личная задача, а долг будущего члена партии, ПИР. Словно сам Супер-драйвер в этот момент наблюдал за ним и ждал, как он себя поведет. Поэтому Гоша не собирался уступать:

— Как хочу, так и говорю, я дома! А вас не звали, и нечего тут! — не очень складно, но решительно сказал он, собираясь закрыть дверь. Но Насиф уже стоял на пороге, волнуясь, в нем, как и в Самире, как и в других членах их семьи, было сильно чувство справедливости:

— Мы тебе что сделали? — задал он резонный вопрос. Самир молчал, предоставив младшему брату возможность потренироваться в самом трудном деле жизни — общении.

Вместо того чтобы ответить на вопрос, юноша поступил, с точки зрения и Самира, и Насифа, просто хамски:

— Ну, ты! — крикнул он. — Пошел отсюда!

И хотел вытолкнуть Насифа, чтобы захлопнуть дверь. Но Насиф сильный и гибкий парень. И он не позволит себя оттолкнуть. Поэтому он устремился вперед и оказался в прихожей.

Самир сделал шаг за ним.

Гоше стало страшно, но он не имел права этого показать.

— Ты послушай, — сказал Самир. — Мы хотим только узнать, где Геран, ты чего волнуешься?

— Я не волнуюсь, а говорить вам не обязан! — закричал Гоша, которому казалось, что если он теперь скажет, где Геран, то это будет означать, что он струсил. — Я кому говорю, пошли отсюда!

— Ты псих? — спросил Насиф. — Голова больная совсем у тебя?

— Считаю до трех! — закричал Гоша, понимая, что крикнул глупость, но отступать было поздно.

— Считай, — усмехнулся Самир, его стал забавлять этот мальчишка.

— Раз! Два! Три!

Счет закончен, что-то надо делать. И Гоша ударил Насифа рукой в грудь. В лицо не смог — не потому, что побоялся, а просто никогда не бил людей в лицо, не умел этого (а если сказать высоким слогом, лицо человека для него было неприкосновенной зоной — на нем отражаются мысли, это говорящая, разумная часть тела). Реакция Насифа была мгновенной. В отличие от Гоши, он не домашний мальчик, ему приходилось уже бывать в переделках. Когда тебя бьют, отвечай в три раза сильнее, это железное правило. И Насиф ответил сильным и метким ударом в челюсть. Гоша упал.

— Правильно, — сказал Самир. — Руки распускает, сопляк.

Странный юноша повел себя совсем глупо. Он вскочил, схватил торшер без абажура, с одной лампочкой, и ударил им по рукам Насифа, которые тот выставил. Пришлось Насифу еще раз ответить ему справа и слева. А потом ногой пару раз пнул его, уже лежащего. Гоша остался лежать на полу, обхватив руками голову.

Самир увидел, что кроме Гоши в доме никого нет. Большой соблазн пошарить, поискать деньги. Но он не грабитель, не разбойник. Да и какой будет пример брату?

И он сказал Насифу:

— Ладно, пошли. Ты не очень его?

Насиф, присев на корточки, потрогал Гошу за плечо.

— Эй, ты живой? Ты почему такой псих? Мы что тебе сделали? Теперь видишь, тебе же хуже. А ты веди себя, как нормальный, понял?

Они ушли.

У Самира были смешанные чувства. С одной стороны, Геран теперь обидится из-за пасынка (не поверит, что тот первый начал задираться), с другой, ему было приятно, что младший брат повел себя как мужчина и сумел правильно среагировать. Быстрая реакция — главное для мужчины. А еще Самиру было жалко этого непонятного юношу. Впрочем, непонятного в той в мере, в какой непонятны все русские. С ними потому и трудно: иногда совсем не можешь догадаться, что они сейчас сделают, по какой причине и зачем.

13

В Гоше все дрожало и кипело, он по горячим следам написал о происшедшем Супер-драйверу, оговорив в конце, что он не жалуется, а просто информирует. Супер-драйвер ответил быстро:

Super-driver. Убивать их мало. Обязательно накажем, только пожже. Потерпишь?

Goshа. Конечно.

Super-driver. А чего им было надо от твоего отчима?

Goshа. Не знаю.

Suрег-drivег. А твой брат не отдал ему деньги?

Gоshа. Вряд ли. Он никому не отдаст.

Super-driver. А они еще не вернулись? И он не нашелся?

Gosha. Нет.

Suрег-driveг. Он не дурак, чтобы ехать туда, где найдут. Я бы на его месте в Москве прятался.

Gоshа. Я тоже так думаю.

Super-driver. Если появиться, ты с ним поговори. Мы тут кстати решили вопрос о твоем приеме. Но ты должен знать: вступительный взнос 5000 $. Если не нравиться, скажи сразу.

Gosha. Нe нравится. У меня таких денег никогда не будет.

Super-driver. Будут. Возьмешь у Карьчина или брата. Для них это немного.

Goshа. Так они и дали. С какой стати? И брат не даст, а этот тем более.

Super-driver. Меня не интересует, как ты будишь брать и под каким предлогом. Если брат, то я бы своему брату дал бы без предлога. А Карьчину скажи, если хочет, чтобы от него отстали, пусть платет. Или будут за ним самолетики летать до самой смерти.

Gоshа. Это задание?

Super-driver. Какое задание, я сказал, вступительный взнос. Много? Я считаю — нормально. Другие платят. У нас будет партия богатых людей.

Gоshа. А если у кого-то нет таких денег?

Super-driver. Находят. В Москве всегда можно найти 5000. Некоторым снижаем до 3 и даже 1, но тогда у них испытательный срок, им не доверяют ничего серьезного, они не имеют права личьно общаться с драйверами и тем более со мной.

Gоshа. Можно подумать?

...

Gоshа. Мне просто надо сообразить, как это сделать.

...

Goshа. Я согласен.

...

Gоshа. Сколько даете времени?

...

Gоshа. У меня что-то со связью.

...

Gosha. Ты нарочно молчишь?

...

Gosha. Ну и х... с вами!

14

Добравшись до деревни Вотрино, где жила мать Ольги, они узнали, что Килил здесь не появлялся. В общем-то, все к этому были готовы: чем больше было дорожных мытарств, тем нелепей представлялось это путешествие, тем отчетливей понимали и Ольга, и Геран, и Карчин, что все кончится ничем и затеяно абсолютно зря. Хотя, пожалуй, у Ольги была все-таки надежда, но надежда самовнушения, самоуговора.

Очень устали.

Мать нажарила большую сковородку картошки, достала соленые огурцы, сало, самогон.

— Сама-то не пью, — объяснила она, выпивая первую рюмку за приезд гостей, — а мужики у нас жуткое дело, как лакают! Просто без просыпу. Вот я на них и стараюсь.

— Травите помаленьку, — шутливо сказал Геран.

Мать шутки не поняла, обиделась:

— Травят, кто технический спирт достает и с него сусло делает, а я гоню чистый зерновой самогон! У меня все берут и хвалят — и ни одна собака не отравилась!

Карчин выпил с большим удовольствием, а потом еще и еще. И так как-то получилось, что через час-другой все довольно крепко опьянели. Мать ушла к соседке, тоже одинокой старухе, спать. А Ольга тихонько стала напевать. Голос у нее негромкий, но верный, приятный. Репертуар неизменный: народные песни и советские под народные, пятидесятых, шестидесятых годов преимущественно. «Стою на полустаночке» и т. п. А Юрий Иванович взялся подпевать, сначала почти неразборчиво мычал своим баритоном, а потом все смелей и громче. В конце концов, это и его песни: мать пела, отец пел, все родные пели, притом что были коренные столичные жители, но люди простые, без чинов и званий. А хоть бы и чины со званиями: Евдюхович Илья Романович, генерал армии, двоюродный брат мамы, человек чуть ли не дворянского рода, отлично пел высоким голосом самые настоящие похабные деревенские частушки, невесть откуда зная их.

Оказалось, что и Юрий Иванович, и Ольга особенно любят песню «На Муромской дороге». Сначала у них не ладилось, не могли договориться, кто каким голосом поет, Карчин утверждал, что это без разницы, лишь бы в ноту, а Ольга настаивала, что он должен понизиться в бас, а она возьмет выше. Наконец получилось, на голоса или просто так, неважно, главное — хорошо. Геран, улыбаясь, слушал. Он эти песни тоже знает и мог бы спеть, но бог голоса не дал.

Юрий Иванович, подсев к Ольге, закрыл глаза, раскачивался и обнял ее за плечи — как бы в забытьи. Русские, подумал, глядя на него Геран, обладают удивительной особенностью: будучи и без того пьяными, они умудряются в этом состоянии еще и изображать пьяных, наигрывать. Может, для того, чтобы дать понять окружающим: я только притворяюсь, а на самом деле — как стекло! Ольга шевельнула плечами и грозно посмотрела на Карчина, но тут же смягчилась: поскольку песня, момент артистический, не настоящий, то — можно.

Потом заспорили, что еще петь.

Геран пошел во двор по надобности.

Там задержался, курил, смотрел на звезды, думал о чем-то хорошем и неопределенном. Стоял и думал так довольно долго. Потом бросил окурок, пошел в дом.

Жена и Карчин его не услышали: целовались. Юрий Иванович, не владея собой и хмелем, шарил руками по Ольге, она отталкивала его руки, но поцелуя не прекращала и то ли вздыхала, то ли постанывала: звуки Герану знакомые.

Геран хотел тут же выйти, но не успел: Ольга открыла глаза и увидела его. Оттолкнула Карчина так, что тот потерял равновесие и рухнул со стулом на пол. И не вставал, осененный идеей, вытекающей из его положения: дескать, пьян до потери сознания, не соображаю, что делаю. Подполз к коврику у дивана и положил голову на руку, словно собираясь тут же и заснуть.

— Такие вот дела, — сказала Ольга. — Пели, пели — и вот... Бывает...

Геран вышел.

Ему было грустно, но если бы кто увидел его лицо, изумился бы: Геран усмехался.

Он этот вопрос давно для себя решил, вернее, даже и не решал его, а понял особенность своей натуры: в отличие от подавляющего большинства мужчин, он готов понять и простить измену любимой женщины (и приходилось уже понимать и прощать), он готов даже на большее — признать, что может кто-то найтись лучше и достойнее его. Или не лучше, не достойнее, а просто возникнет любовь, и что тут поделать? Человек человеку принадлежать не может и не должен. Конечно, если это чувство принадлежности взаимно и естественно, если оно надолго, а у некоторых, говорят, на всю жизнь, тогда счастье. Но счастье слишком редкое. Во многих случаях принадлежность вынужденная, вымученная, насильственная. А главное, зачем это вообще называть изменой? Любовь, увлечение, пусть даже мимолетно вспыхнувшая симпатия — очень редкие состояния в нашей жизни, и если у кого это возникло, надо радоваться, так считает Геран. Да, больно, грустно, но ты ведь не животное, чтобы понимать и ощущать только собственную боль.

Кому сказать — не поверит. И Ольга не поверит, если он выскажет ей свои мысли. Сидит теперь там и мучается. А может, не мучается? Может, считает так же, как он? В любом случае, не хочется сейчас говорить с ней об этом.

Но женщина не умеет промолчать, ей обязательно нужно все обозначить словами. Ольга вышла, подошла к Герану. Подняла руку, чтобы дотронуться до его плеча, как она обычно это делает, но отдернула руку, будто она была испачкана.

— Ты думаешь, что я б.., да? — спросила она.

— Нет.

— Врешь, думаешь. А только это не так. Б... — это когда просто женщина хочет с кем попало. А я его даже не хочу. Он мне просто на минутку понравился.

Плохо, подумал Геран. Лучше бы, как все женщины, соврала, сказала, что спьяну, что это он виноват: пристал, набросился. А Геран поворчал бы, поругался бы, может, даже стукнул, дело житейское, то есть оба слега соврали, слегка поиграли, и жизнь идет дальше своим чередом. Ольге же некстати вздумалось быть откровенной.

— Понравился — и ладно, — нехотя сказал Геран. — Не будем об этом. Спать пора.

— Нет, будем! — упрямилась Ольга. — Я не хочу, чтобы ты обо мне думал, как о какой-нибудь.

— Я и не думаю.

— Врешь, думаешь. Ты меня так презираешь, что даже ударить не хочешь!

— Оля, какие ты глупости говоришь...

— Презираешь, я знаю! Ты вообще считаешь себя выше всех!

— Ничего себе мнение! — удивился Геран. — И давно тебя осенило?

— Сразу же. Как только. Мы все для тебя — бессмысленные существа! А вот нет! Мы тоже люди! И у нас чувства! Понял?

— Слушай, ты просто пьяная. Хватит об этом.

— Гера, — всхлипнула Ольга, — что мне делать?

— Я еще должен тебе советовать?

— А кто? Ближе у меня никого нет! Дети, само собой, но они — дети! С ними я про это не буду говорить.

— Давай до завтра, хорошо?

— Хорошо, — согласилась Ольга. — Ты прав, как всегда.

Она пошатываясь ушла в дом.

Геран через некоторое время тоже вошел. Карчин не шутя наладился спать на полу возле дивана и уже похрапывал. Ольга легла в маленькой комнатке на кровати. А Геран устроился на небольшой койке возле печки, за занавеской.

Проснулся он рано, вспомнил о вчерашнем, понял, что простить-то он Ольгу простил (заранее простил), но видеть ее не сможет. А уж ехать вместе опять на машине — нет, это слишком. И Геран, тихо и торопливо собравшись, вышел, умылся у колодца и отправился пешком на станцию: через лес семь километров, дорогу он помнил. Там дождался проходящего поезда до Вологды. А оттуда — в Москву.

Карчин проснулся там же, где и заснул, — на полу. Первую минуту недоуменно смотрел в потолок, потом все вспомнил и тихо застонал от стыда. Встал, весь мятый, с ноющим телом, с нехорошо постукивающим сердцем. Вышел. Утро было ясное, свежее, здоровое, и это Карчину показалось обидно: всё вокруг в порядке, а он вот — страдает... Увидел речку внизу, решил искупаться.

После купания ему стало полегче.

Вернулся в дом, а в нем уже все прибрано, чисто, светло. На столе чайник и чашки, Ольга заваривает чай. Герана не видно, старухи тоже нет.

Ольга, быстро подняв глаза и тут же опустив, сказала нейтральным голосом:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — ответил Карчин, догадываясь, что она хочет сделать вид, будто ничего не было, и согласный с этим.

— Может, рюмочку? — спросила Ольга.

Карчин никогда не опохмелялся. Во-первых, всегда с утра какие-то дела, во-вторых, слава богу, никогда не чувствовал настоятельной физиологической потребности. Но сегодня все как-то по-другому. И он сказал:

— Одна не помешает.

— И я тоже выпью, — сказала Ольга. — И чайку крепкого. А то вчера... Увлеклись...

Выпив по рюмочке, они оба прояснели, с удовольствием пили чай. Ольга, пока Карчин купался, успела не только прибраться, но и себя привела в порядок: чуть подкрасилась, причесалаь.

Карчин решил еще чуть-чуть выпить.

— Вдогонку? — предложил Ольге.

— Нет, все.

— А я немного добавлю.

— Не увлечетесь?

— Могу остановиться в любой момент, — без хвастовства сказал Карчин.

— Тогда можно.

Карчин выпил, стало еще яснее и лучше. И показалось, что вчерашнее не было ошибкой, а было, наоборот, закономерностью и поступком по велению души. Он же помнит, хоть и был пьян, что руке его, обнявшей Ольгу, было так хорошо, так спокойно и уютно, будто она наконец прикоснулась к чему-то, чего всю жизнь ждала, не зная об этом, — будто это не рука его была, а душа, туда временно поместившаяся. Вот какая ерунда, думал Карчин, отпивая чай и глядя с улыбкой на Ольгу, тянет меня к этой женщине, и даже не злюсь на это. Причем тянет не только к ее телу, а — вообще. Не так, как бывало. Может, так и начинается та штука, которую называют любовью?

— Ну вот, Оля, — сказал Карчин. — А ты говорила: никого не умею любить, кроме себя.

— А что, уже? Не быстро?

— Я и не говорю, что уже. Просто мне с тобой хорошо. Смотрю на тебя — и хорошо.

— Не об этом мы, Юрий Иванович. Муж вот уехал, обиделся.

— Правильно сделал, что уехал. Все понял, не скандалил. Умный человек.

— Он-то умный, а я-то... Ладно, Юрий Иванович, не будем. Ну, пошутили... Попели... Всё, закончили. Довезите до станции, я поездом поеду.

— Поехали на машине, вместе.

— Ни к чему.

— То есть для тебя все это дело привычное, что ли? Выпила, с чужим мужиком расцеловалась. А не было бы мужа, то и дальше бы зашло?

— Считайте как вам удобно.

— Слушай, перестань, давай на ты!

— Ну, на ты. Считай как хочешь.

— То есть я для тебя ноль?

— Ноль и пять десятых. Не мучайте вы меня! Ну, нравитесь вы мне, что дальше? Ничего же не будет. Вам показалось, что я вам тоже нравлюсь, а через неделю всё вспомните: и кто я, и что я. И сколько мне лет. И сколько у меня детей.

— Вообще-то я не замуж тебя зову.

— А что?

— Да ничего. Мы друг другу нравимся. Мы можем вместе побыть хоть сколько? Хотя бы то время, пока до Москвы едем?

— Можем. Только вы после этого вернетесь домой, и у вас там будет все в порядке. А у меня семья рухнет. Если уже не рухнула. И сын пропал, — вспомнила Ольга самое главное, и это главное сделало дальнейший разговор не просто ненужным, а бессмысленным и даже неприличным.

Она замахала руками:

— Все, все, Юрий Иванович, хватит! Ни слова даже не говорите! Да где же мать, вот тоже!

Она пошла за матерью, а Карчин, достав дорожный несессер, который у него всегда в машине на всякий случай, почистил зубы, побрился. Представил обратный путь — насколько тоскливо будет одному. Вдруг подумалось: а куда спешить? Что ждет в Москве, кроме неприятностей? Что вообще нужно человеку — при условии, что у него все-таки есть самое необходимое, то есть средства на жилье, одежду и пропитание? Любимый человек рядом, больше ничего. И если не врать самому себе, рассуждал он дальше мысленно с удивительной четкостью, то надо сказать откровенно: Лилю он не любит. Юлю и то больше любит, вернее, не ее, а общую прошлую жизнь, общие воспоминания, да еще сына Данилу, конечно, на которого он злится, которого он считает неудавшимся, но любит все-таки больше, если опять же не врать, чем Никиту. Это, конечно, неправильно: говорят, мужчины, которые уже в возрасте, женившиеся на молоденьких и заполучившие от них младенцев, испытывают к этим младенцам необыкновенную нежность (тут ведь еще и как бы продление собственной молодости: тебе пора дедом быть, а ты опять новоявленный отец!). Но нет, иногда возникает нелепое чувство, будто Никита рожден Лилей словно бы и не от него и вообще ни от кого, а просто она вырастила в себе свое единоличное собственное дитя, использовав первое попавшее в нее семя... Не хочется домой, не хочется совсем — ни к жене, ни к сыну.

Вернулась Ольга.

— Ну что, подвезете до станции?

— А куда спешить? — спросил Карчин.

— То есть?

И он начал доказывать ей, что вполне можно остаться здесь на несколько хотя бы дней. Поиски сына она все равно никак и ничем не ускорит, от ее присутствия в Москве ничего не изменится. Позвонить старшим детям и предупредить — минутное дело. Мужу можно сказать, что она осталась с матерью, которая, допустим, занемогла. А Карчин, дескать, сразу же уехал.

— То есть вы мне врать предлагаете?

— Только в одном пункте. Ну, в двух. А он успокоится, будет думать, что тебе совестно сразу показываться ему на глаза.

— Мне и в самом деле совестно. И мать что подумает? Приехала с мужем, осталась неизвестно с кем.

Ольга лукавила: матери Геран не нравится. В прошлый приезд спросила:

— Ты нарочно, что ль, себе выбираешь чекалдыкнутых каких-то? Все были с придурью, а этот еще гордится чем-то.

— Да он простой совсем, ничего он не гордится! — уверяла Ольга.

— Вижу, какой простой. Слова нормально не скажет, с вывертами чего-то там бормочет, я его, Ольк, даже не понимаю. А главное дело, с твоей внешней данностью ты себе русского мужика не могла найти?

И так далее. Потихоньку ругались с ней все время, пока были. А вчера, выпив, глядела умильно на Карчина и даже подмигнула Ольге: этот, мол, орел, этот — по тебе! Господи, старая ведь женщина, а манерничала перед мужчиной, губки поджимала, смеялась мелко — недаром же, потеряв мужа (не отца Ольги) очень давно, жила свободно, легко, весело, шинок дома устроила, пускала к себе молодежь, в том числе и женатых парней, их супружницы не раз обещали ей все бока за это отбить, а одна в магазине выполнила обещание, набросилась, трепала за волосы, Ольга была при этом, было стыдно. Да и Ольгу называли «сукина дочка», и она понимала, что это значит... Не в мать ли она и сама пошла?

И эти мысли привели ее к выводу: нечего дурить, надо уезжать. И она посмотрела на Карчина, в его веселые, свободные и любующиеся ею глаза (давно она не видела таких глаз), и вдруг сказала:

— А чего бы и не отдохнуть пару дней? Что мы, в самом деле, живем, как связанные?

И они остались.

15

— Слушай, — сказала Полина клубному охраннику и вышибале Васе, который не раз признавался ей в симпатиях, правда, своеобразно:

— Ну чё, — спрашивал, — когда до меня очередь дойдет?

— Никакой очереди нет, — отвечала Полина.

— Тогда я первый?

— Обойдешься.

— Ты только за деньги, что ли? Жаль. Я за это не плачу. Я жадный.

Так вот, Полина сказала этому дюжему Васе:

— Слушай, если мужик прицепился и никак не хочет отстать, что можно сделать?

— Смотря кто он.

— Да ничего особенного. Начинающий адвокат. Ну, деньги есть, какие-то связи. Мелочь вообще-то.

— Тогда просто пошли его, да и все.

— Не посылается. Я подумала: может, как-нибудь придешь со мной и скажешь, что мой жених?

— Не поверит.

— Почему?

— Ты посмотри на меня. У меня на роже написано, что я тупой. Какой я тебе жених?

Полина засмеялась:

— Ты интересный! То признаешься, что жадный, то — что тупой.

— А я виноват, если таким родился? Я восемь классов еле-еле кончил. Тупой и ленивый. Я в охране потому, что ничего делать не надо.

— Нет, но мало кто признается, что дурак.

— Я не дурак, а тупой, — с усмешкой поправил Вася.

— А какая разница?

— Большая. Дурак, он только для других дурак, а для себя он всегда умный. Я думаю, дураки, они нарочно дураки. С дураков спрос меньше. Да нет, даже не так. Видишь, я даже объяснить нормально не могу, тормоз полный. А, вот как! — воскликнул Вася, догадавшись, что он хочет сказать: — Дурак, если чего не понимает, ему не объяснишь. Никогда. А я все понимаю, но очень медленно. Как до Китая пешком до меня все доходит. И на роже это написано. И рожа сама по себе тоже не картинка. Это я тоже понимаю, в отличие от дураков. Дураки себя любят. Короче, он не поверит.

— Жаль. А может, его просто побить немного? Побить где-нибудь в темном месте и сказать: «Отстань от девушки!»

— Можно, — согласился Вася. — За тысячу долларов сделаю.

— Что-то дорого.

— Не первый раз, цены знаем.

— В самом деле? Уже приходилось, да?

— Конечно. Но я тебе так скажу: толку мало. Их бьешь, а они еще сильней начинают приставать. Он после этого даже будет думать, что ты ему просто обязана. Вроде того: из-за тебя пострадал.

— Вот черт... А что делать?

— Да убить его насмерть, и все. Добавь две тысячи, сделаю.

— Ты с ума сошел? Придумал! — возмущенно фыркнула Полина.

— Боишься, узнают? Никто не узнает. Это вообще ерундовское дело, только надо не как в кино. Без всяких там пистолетов и вообще. Он один живет?

— Вроде.

— Не фиг делать. Звонишь в дверь: я ваш сосед, вы меня пролили. Он: где? Пойдем покажу. И в квартире его по башке железкой от арматуры. В рукаве спрятать — легко. Три удара, и медицина бессильна. Потом спокойно уходишь, спускаешься в метро, тхе енд. Найти невозможно. Я бы на спор сто человек убил и ни разу не нашли бы. Серьезно говорю. Или берешь букет цветов, будто на день рождения к кому-то, караулишь его, входишь с ним в лифт. В букете, само собой, железка...

— Перестань! — поморщилась Полина. — Железка какая-то... Он трусливый, я знаю. Его раз побить — отстанет.

— Дело твое. Он влюбился в тебя, что ли?

— Да вроде.

— Тогда, повторяю, не поможет. Самые трусливые, когда влюбятся, начинают храбреть до смерти.

— Откуда ты знаешь, влюблялся, что ли?

— Типа того. Точно не знаю. Ну, как, пока до меня допрет... Тут одна девочка ходила, хулиганка такая. Симпатичная. Один раз мне велели ее выкинуть, по морде слегка дать. Я выкинул, по морде дал. Сам уже даю ей по морде, а сам думаю: а я ведь влюбился в нее. А поздно уже. Говорю же, как до Китая пешком, — слегка загрустил Вася, вспоминая.

— Тогда ничего не надо.

— Почему? Убить самое простое. А три тысячи — это даром фактически.

— Отстань.

— Смотри, осенью дороже. А зимой еще дороже.

— Почему?

— Технология усложняется. Осенью на кустах листьев нет, вообще все заметней везде. А зимой тем более: снег, следы. Ну, договорились?

— Вася, ты в самом деле, что ли, тупой? Человеческая жизнь все-таки!

— Дерьма-то! — удивился Вася доводу Полины.

— Ты так говоришь, будто и меня мог бы за три тысячи убить!

— А почему нет? Ты мне кто?

— Все, Вася, бросили тему. Да и нет у меня таких денег.

— Так бы и сказала.

Полина пошла к выходу (ее работа закончилась), но остановилась, обернулась:

— Ты бы полечился, Вася. Может, где лечат от тупости.

— А зачем? Быстро соображать вредно.

— Это почему?

— Да потому. Допустим, что-то такое происходит. В нашей жизни всегда что-то происходит, — пояснил Вася, то ли не надеясь, что Полина поняла, то ли и ее считая туповатой. — И происходит быстро. И сообразительный говорит: ага, я сделаю это и это. И делает. А я чешу репу. Но пока он делал, все в жизни поменялось. И оказывается, он поспешил, зря сделал. А я хоть и чесал репу, оказался прав. Поэтому я умней, хоть и тупой.

— Интересно, — сказала Полина. — Есть о чем подумать.

— Подумай.

Тут у Полины зазвонил телефон.

Она удивилась, увидев, что звонит брат. Это бывает очень редко.

16

Они с Полиной почти не общаются. В детстве еще как-то что-то было, а года три или больше — нет тем для разговоров, нет пересечений. Вернее, темы, конечно, есть, но оба опасаются: начнется спор — неприятно, возникнет согласие — тоже проблема: надо говорить о чем-то дальше, продолжать дружбу, вспомнить о родственности, а она обоим мешает, оба мечтают уйти из дома и пожить в одиночестве.

Гоша звонил по следующему поводу: на каком-то вокзале изловили Килила. Поместили в детский приемник-распределитель, но все данные о нем есть (по ним и поймали), в том числе адрес и телефон. Позвонили домой, там оказался Гоша. Сказали, что могут выдать ребенка родителям. Гоша сообщил, что родителей нет, но может забрать он, старший брат. Спросили, сколько ему лет, объяснили: не положено, Гоша несовершеннолетний. Поэтому Гоша и позвонил Полине. Она совершеннолетняя сестра, ей Килила выдадут, не будет же он там дожидаться, пока мать приедет.

Договорились встретиться у метро, откуда до этого самого распределителя можно дойти пешком.

Они очень давно не ходили вот так куда-то вместе, было даже немного неловко. Полина вдруг подумала, что окружающие могут принять брата за ее молодого человека и удивятся: слишком молод для нее этот молодой человек. Гоша думал почти в унисон: в кои-то веки он идет с красивой девушкой, и та сестра, и окружающие наверняка об этом догадываются. Поэтому они стали говорить о деле: люди, говорящие о деле, не выглядят близкими.

— Значит, Килька все-таки собирался куда-то уехать, если на вокзале поймали? — спросила Полина.

— Наверно.

— То есть, получается, все-таки украл он эти деньги?

— Черт его знает.

— Неужели вот так с деньгами и поехал?

— Вполне мог.

— Значит, у него их наверняка отобрали.

— Скорей всего. Хотя, не дурак же он, — сказал Гоша. — Зачем ему брать все деньги? Этот обокраденный заявил, что десять тысяч долларов там было. Килька, наверно, спрятал, а сколько-то взял с собой. Я бы так сделал.

— Ему двенадцать лет, он совсем ребенок.

— Хитрый ребенок, я-то его знаю. То притворится, будто ему лет восемь, то такой умный становится, будто пятнадцать. Мать звонила, кстати, — вспомнил Гоша.

— Откуда?

— Из деревни, сказала, что Геран скоро приедет, а она останется там дня на три.

— Ясно. А если Килил опять убежит?

— Он и при матери убежит, какая разница?

— Зачем они тогда его отпускают?

— А куда его? В колонию?

— Не хотелось бы.

Полина замолчала, думая о том, зачем Кильке столько денег. Вот взять бы у него взаймы с отдачей. Исполнится ему восемнадцать, она вернет с процентами. Через шесть лет она наверняка будет богаче, чем сейчас. Намного. (Если жива останется, подумала Полина, но не всерьез, а по привычке.) А на десять тысяч можно отлично свою жизнь устроить: снять квартиру, а потом... Сначала снять квартиру, а потом будет видно. В конце концов, обнаглеть, найти мужчину не слишком противного и устроиться при нем на четких материальных условиях.

Гоша тоже думал о деньгах. О тех пяти тысячах, которые нужны для вступления в ПИР.

Килила им выдали не сразу. Какая-то тетка в милицейской форме, крашеная блондинка, сначала расспрашивала их, потом позвала за собой, начали ходить по коридорам и кабинетам, тетка скрывалась за дверьми, говоря: «Посидите!» — приходилось сидеть и ждать. Наконец позвала в собственный кабинет с табличкой «Инспектор по делам несовершеннолетних Самсонова М. И.» Туда привели и Килила.

— Вот что, — сказала Самсонова Килилу. — Отдавать тебя вообще-то не следует. Ты, я вижу, опять убежишь. А?

— Не убегу! — шмыгнул носом Килил, показывая, что он готов и заплакать, если надо. Килил давно понял, что взрослые любят, когда перед ними раскаиваются и жалобятся, хоть и редко верят раскаянью и жалобам. Но это их успокаивает, им начинает казаться, будто они сделали все, что могли.

— Да хоть и убегай! — поощрила инспекторша с неприятной улыбкой. — Тебе же хуже. Сообщите вашим родителям, когда приедут, — обратилась она к Гоше и Полине, — что их сын теперь состоит на учете. Как бегун и как подозреваемый в воровстве. У меня вся информация есть, — хлопнула она по папке.

— Дело не завели, насколько я знаю, — сказал Гоша.

— Дело не завели, а подозрение осталось. А дело завести — пять секунд. Теперь слушай, — начала она объяснять Килилу. — Допустим, ты бежишь. Ты на учете, в картотеке, тебя найти — раз плюнуть, хоть ты в тайге скройся. Тебя ловят. Лишают твою маму родительских прав, могут передать сестре опекунство, но, я думаю, у нее своя жизнь, — покосилась Самсонова на Полину с легкой усмешкой, показав этим, что она и Полину, и ее жизнь видит насквозь, и оценивает не положительно, — поэтому, скорее всего, попадешь ты все-таки в колонию для несовершеннолетних. Понял?

— Понял, — буркнул Килил.

— Ничего ты не понял! — сделала мгновенный вывод опытная инспекторша. — Им хоть кол на голове теши, — сказала она Гоше и Полине. — Бегут и бегут, хоть ты что! И ладно бы бежали, гибнут ведь! Или попадают в руки к сволочам, которые из них калек делают и заставляют нищенствовать. Видели без рук, без ног детишек? Думаете, от природы такие?

— Ужас какой! — испугалась Полина.

— Это не ужас, это наша современная жизнь! А то берут ребенка, расчленяют и продают его органы за большие деньги. Это вам как?

Килил слушал, слегка приоткрыв рст. Он, в отличие от сестры, не испугался, он был уверен, что не дастся никому в руки, не позволит себя искалечить или расчленить, просто Килил любит всякую занимательную информацию.

— Ну? Что будем делать? — спросила Килила инспекторша, имевшая привычку, общую для всех чиновных людей: уже приняв в уме решение, добиться от других слов о желательности принятия именно этого решения.

— Отпустите, не побегу я никуда! — сказал Килил.

— А деньги ты брал или не брал? Какие деньги, кстати, у кого? — спросила Самсонова Гошу и Полину. — Я в отдел звонила, толком ничего не объяснили.

— Это выдумки все, — сказал Гоша. — У одного человека украли сумку на рынке, а рядом был Кирилл, вот он на него и подумал. Никаких доказательств.

— Да? Ничего, рано или поздно все прояснится. И тогда уж точно колония. Самого строго режима, понял меня, Кирилл? А оттуда, честно тебе могу сказать, нормальными людьми уже не выходят. Если выходят вообще. А чаще всего переходят уже в подростковую колонию, а потом во взрослую тюрьму вообще. Понял?

Килил в очередной раз кивнул.

— Ну, поверю тебе! Ты с виду разумный человечек, Кирилл, подумай, сколько горя ты себе и близким можешь принести! — воскликнула инспекторша с неожиданной теплотой, которая была на самом деле педагогически необходимой нотой. После этого она дала подписать Полине какие-то бумаги, и всех отпустили.

Килил шел домой между братом и сестрой, а они поглядывали на него, словно опасаясь, что он незамедлительно может дать деру.

— Ты в самом деле, — сказал Гоша, — не сходи с ума. Ты чего сбежать-то решил?

— Не сбегал я, а просто. Очень приятно, когда думают, что ты вор!

— Никто и не думает. Просто могло быть, что ты случайно. А потом испугался.

Полина поняла, к чему клонит Гоша. И подхватила:

— Теперь только глупить не надо. Если уж так получилось, надо все продумать.

— Признаваться теперь уже нельзя, — сказал Гоша. — Тогда колония, в самом деле. Ты лучше бы отдал в надежные руки, а тебе бы выдавали, сколько надо, чтобы никто не заметил.

Килил молчал.

— В самом деле, — сказала Полина. — Это все равно что тебе, допустим, машину подарили. А ездить ты все равно не можешь. И получается: и ты не ездишь, и никто не ездит.

— Ага, вам отдать! — проворчал Килил.

Гоша и Полина переглянулись. Слова Килила были для них признанием. Но Килил это уже понял и исправился.

— И никто мне машину не дарил. И денег я никаких не брал! Ясно? Купите лучше пожрать что-нибудь!

— А что, у тебя милиция всё отобрала? — спросил Гоша.

— Какое всё-то? У меня ни копейки с собой не было!

Гаша и Полина опять переглянулись. Это «с собой» для них тоже показалось косвенным признанием.

17

Что-то случилось со временем. М. М. начал подозревать, что и оно каким-то образом оккупировано. По крайней мере, раньше оно шло значительно быстрее. А теперь еле-еле ползет. М. М. не хочет бездействовать, он хочет участвовать в судебном процессе. Он готовит речь. Он раскроет глаза всем в этой речи. Журналисты хоть и сволочи со своей купленной смелостью, но они не могут не клюнуть на сенсацию. С другой стороны, есть и другие безотлагательные дела по выявлению гримас режима. М. М. с недавних пор почувствовал себя солдатом невидимого фронта, бойцом распыленной армии или, лучше сказать, партизаном-одиночкой. Он живет теперь не просто так, не как человек и пенсионер и даже не как гражданин, он живет, ощущая постоянную необходимость сопротивления. Он не боится теперь ходить через подземный переход, он подставляет себя зондеркомандовцам, которые, видя пожилого небритого человека, очень похожего на арзезина, охотно его останавливают и проверяют документы. Но не так просто все теперь, не так просто.

— А ваши документы? — спрашивает их М. М.

— Чего? — удивляются они.

— Вы обязаны предъявить документы, если у вас их требуют!

— Кто требует?

— Я требую.

— Ты чего, дед, чачи опился?

— Согласно пункту... параграфа... устава патрульно-постовой службы, — наизусть говорит М. М., по книге, которую недавно купил в юридическом отделе большого книжного магазина, — вы обязаны представиться и по требованию предъявить документы. А вы даже не представились!

— Папаша, ты не дури, покажи паспорт и иди спокойно!

— Не покажу. Откуда я знаю, что вы не переодетые бандиты?

Зондеркомандовцы, выведенные из себя, препровождают его в пункт милиции при метро.

— Вот, — говорят они сидящему там сержанту, — чумной старик какой-то.

М. М. знает, что надо бы снять кепку, чтобы увидели повязку на голове, но он не делает этого. Он не желает снисхождения. Он объясняет сержанту суть конфликта. Тот, замороченный множеством текущих дел, в отличие от подчиненных, не углубляет конфликт, достает удостоверение и показывает, после чего М. М. предъявляет ему паспорт.

— А чего вы к нему прицепились? — спрашивает сержант своих зондеркомандовцев, увидев простую русскую фамилию и адрес в доме по соседству с метро.

— Рожа у него приезжая.

Сержант всматривается:

— Да не сказать, чтобы очень.

— Не рожа, а лицо! — веско поправляет М. М.

— Лицо, лицо, иди домой, дед! — говорит сержант.

И М. М. уходит, понимая, что не так страшен черт, как его малюют, что с гидрой можно бороться, важно лишь твердо стоять на своем и не бояться. Ведь оккупанты, осенило его, не знают друг друга! Если ведешь себя твердо и уверенно, они начинают думать, что ты тоже оккупант. И, естественно, остерегаются применять репрессии. М. М. обязательно скажет об этом в своей будущей речи на суде, чтобы люди знали.

А еще он копит аргументы, доказывающие, что оккупация существует во всём и везде. Простейший способ обнаружения: фотоаппарат. М. М. берет свою «мыльницу», подаренную ему сыном три года назад на день рождения, идет на рынок и начинает снимать. Торговцы и торговки тут же закрывают лица руками. Окружающие их хозяйчики торопливо удаляются за павильоны, отворачиваясь, стараясь не попасть в кадр, но тут же откуда-то прибегают уже не хозяйчики, а настоящие хозяева, злые и озабоченные люди, хорошо одетые, с золотыми перстнями на пальцах, с криками:

— Тебе чего надо тут, а? Ты чего снимаешь, а? Ты кто такой, а? — и порываются отнять фотоаппарат, в котором, кстати, даже нет пленки.

— Пейзаж снимаю, — невинно говорит М. М. — Солнце заходит. Я фотограф-любитель.

— Какой пизаш? Где ты тут пизаш видел? — недоверчиво спрашивают хозяева. — Солнце у него заходит! Сейчас все у тебя зайдет, иди отсюда, старик!

М. М., не доводя до греха и оберегая себя для будущего, не спорит, удаляется. Но все посетители рынка, если не дураки, уже догадываются: что-то, значит, тут не чисто, если хозяева так боятся фотоаппарата. А кто не догадается, тем М. М. на суде объяснит.

Рынок — ладно, тут оккупация налицо. Удивительнее было обнаружить ее в местах совершено неожиданных. Например, М. М. зашел на почту, стал там фотографировать — крики. Зашел в жилищную контору, наставил фотоаппарат на какой-то безобидный стенд с показателями — крики, скандал. Зашел в рядовое отделение Сбербанка, едва достал фотоаппарат — крики, шум, охранник чуть не взашей вытолкал. Зашел в кафе, щелкнул пару раз — выскочила гневная молодая женщина, даже симпатичная, но со словами совсем не симпатичными, просто матерными, и чуть не ударила М. М. подносом. Попытался снять ларек с пивом и сигаретами — продавщица выбежала, будто он наставил не фотоаппарат, а автомат, переполошенная, и завопила: «Коля! Коля, ты где, тут снимают!» М. М. не стал дожидаться Колю, ушел. Заглянул в поликлинику, щелкнул очередь у кабинета терапевта, фикус в холле, плакат о профилактике в коридоре, больше не успел: на него надвигалась в сопровождении двух медсестер и разъяренной старухи-уборщицы заведующая с раздраженным вопросом: «Это кто же вам разрешил, а?» И так далее, и тому подобное. И даже объекты совсем уж безобидные, трамвай, например. М. М. даже не входил в него, а, стоя на остановке, снимал его (то есть делал вид, что снимает), приближающийся. Трамвай немедленно затормозил, не доехав, высунулся водитель-мужчина, причем возраста почти М. М., и закричал: «Тебе чего надо? А ну, убери!» Так было и возле строящегося дома, в продуктовом магазине, в зале игровых автоматов... везде! А когда М. М. попытался снять автостоянку у метро, то попал в серьезную переделку. Он увлекся, ловя в объектив человека в стеклянной будке, который старательно загораживал лицо локтем, что-то крича, и вдруг его схватили сзади крепкие руки и крепкий голос спросил: «Тебя кто послал, сволочь?»

— Я сам! — ответил М. М.

— Чего сам?

— Снимаю городские виды. Я фотограф-любитель.

— Любитель? А мы профессионалы, понял?

— Чего вы боитесь? — попробовал, пользуясь случаем, выяснить М. М. — У вас стоянка в неположенном месте? Или деньги неправильно берете?

Невидимый человек, не ответив, выхватил фотоаппарат, открыл и обнаружил, что пленки там нет. Озадаченный, он спросил:

— Это что за шутки? На понт берем? Тебя кто послал, я спрашиваю?

— Сам я! Отпустите, я милицию позову!

— Да тут она, дурак, — ответил крепкий голос. После этого М. М. увидел, как фотоаппарат ударяется об асфальт и разбивается вдребезги. Руки отпустили его. Он обернулся и увидел удаляющуюся дюжую фигуру зондеркомандовца с погонами офицера, не видно только было, сколько звезд.

Фотоаппарата не стало, но М. М. уже в нем не нуждался, он уже все понял. Помимо различных учреждений, общественных и частно-торговых мест, он ведь наставлял фотоаппарат и на людей. Причем не только на тех, кто выходит из дорогих машин или щеголяет в модных одеждах, а обычных, буднично направляющихся в метро, озабоченно торопящихся мимо, бредущих с тупой задумчивостью — и почти все или хмурились, или отворачивались, или в оскорбительных и нецензурных словах требовали прекратить. Один лишь бомж, грязный и полупьяный, полулежавший у входа в метро, не только не испугался, но даже обрадовался, начал руками приглаживать волосы, звать какую-то Машу, а потом спросил:

— Фотку сделаешь на память?

М. М. пришел к выводу: все, абсолютно все живут какой-то тайной, двойной жизнью, все или виновны в чем-то или чувствуют себя виновными. В чем? Не может же быть, чтобы все были поголовно преступники! Он нашел ответ: люди ощущают свою вольную или невольную вину в существовании режима оккупации. Что оккупированные стесняются, это понятно, чего ж хорошего — быть оккупированным! Но стесняются и оккупанты! Следовательно, эта оккупация не только тайная, но и трусливая! Поэтому так и злы люди (а они очень злы и жестоки, к сожалению): от ощущения, что, даже просто живя и не участвуя в преднамеренных злодействах, они тем или иным образом обслуживают эти злодейства или обеспечивают им условия наилучшего процветания. Следовательно, рассуждал М. М. аналитически, являясь все-таки бывшим преподавателем общественных наук, нет иного способа успокоить людей и сделать их адекватными себе, как перевести режим оккупации в открытый. Будучи таковым, он перестанет строить тайные злобные гримасы и давить на людей исподтишка, он сделается приятным. Ему захочется заслужить любовь народа — для наилучшего функционирования. Процветающий Запад или, например, успешный Китай и динамичные некоторые страны Юго-Восточной Азии потому и стабильны, что народы этих стран знают: да, мы оккупированы, но оккупированы как бы сами собой, у нас самооккупация — с нашего открытого дозволения и разрешения. Мы разрешаем властвовать фальшивым партиям, обаятельно лживым политикам, благонамеренным жуликам и прочей швали в той мере, в которой они обеспечивают нам уверенность в прогрессивности той или иной системы оккупации и — главное! — внушают — действенно и убедительно! — каждому гражданину осознание того, что он тоже оккупант в этой жизни. Страна, где каждый чувствует себя оккупантом (не являясь таковым на самом деле, но это другой вопрос!) — вот счастливая страна! Она может свободно вздохнуть, расслабиться и поискать предмет для оккупации на стороне. Нынешняя беда нынешней России, заключил М. М., в том, что мы-то как раз себя все чувствуем оккупированными, оттого и злимся в бессилии на всех и вся, видя оккупантов не только в политиках и олигархах, но и в своих соратниках, сотрудниках, соседях, родителях, женах и мужьях, детях и даже внуках. (Детей мы ненавидим особенно, подозревая, что они, совсем новые люди, за нашей спиной договорились с режимом и посмеиваются над нами, лучше нас зная, как жить в новых условиях.) Кстати, продолжал размышлять М. М., современные войны стран и народов напрасно по привычке сводят к экономическим причинам, нефти и т. п. Это также и не войны за независимость и свободу. И даже не религиозные. Это войны за право каждой страны установить у себя свой, а не чужой режим оккупации. Как он будет называться — демократия, шариат, социализм — это проблема абсолютно периферийная в сознании любого народа. И говорить поэтому надо не о праве нации на самоопределение, а о праве на самооккупацию.

Таким образом, М. М. от предположения, что почти все вокруг оккупанты, пришел к уверенности, что, наоборот, все — оккупированные. Но легче ему от этого не стало. И жажда выступить публично с этой правдой томила его все сильнее. Пусть все узнают, что он, судясь с обидчиком, желает не личного отмщения, он, возможно, даже не проигрыша ему желает, а выигрыша, но — законного, открытого, приятного и успокоительного для публики.

М. М. позвонил сыну с тем, чтобы попросить его сходить с ним в милицию. Одного его могут там принять невежливо, а то и вовсе не примут.

Телефон долго не отвечал.

— Надо было отключить, — шепнула Кристина Виктору.

— Сейчас замолчит, — выдохнул он ей в ухо.

— Отвлекает.

— Не слушай.

Телефон замолчал.

И зазвонил вновь.

— Я так не могу, — сказала Кристина.

— Неужели такая мелочь... способна... — Виктору было невмочь говорить связно, он приближался к результату.

Кристина невпопад шевельнулась:

— Не у всех такие железные нервы.

— Черт!

Виктор вскочил, метнулся к трубке, досадуя, что не догадался в самом деле отключить или хотя бы положить рядом с постелью, увидел номер отца, нажал на кнопку, крикнул:

— Я занят, у меня операция, перезвоню!

И обратно. И сумел продолжить.

— Ну, ты гигант, — сказала Кристина. — Ничего на тебя не действует. Операция, надо же. Это юмор?

— Тебе сейчас охота разговаривать?

— Почему нет? Разговаривать я всегда могу.

— Отличный самоконтроль.

— Тебе это не нравится? Ладно, извини. Я тебя обожаю.

— Поздно. Черт... Как видишь, не такой уж я гигант.

— Извини, это я виновата. Успокойся, отдохни.

— Нет уж. Такое ощущение, что это только мне нужно.

— Мне тоже.

— Не заметил.

— Даже так? Считаешь меня бесчувственной?

— Ничего я не считаю.

— Не оправдывайся. Ладно, извини...

— Ты куда? Я уже успокоился.

— Я в душ.

— Черт!

Она ушла, Виктор схватил трубку, набрал номер.

— Чего ты хотел?

— Поздоровался бы для приличия, — сказал М. М.

— Здравствуй, чего ты хотел?

— В милицию надо сходить.

— Зачем?

— Узнать, как движется дело.

— Ты один не можешь сходить?

— Не очень хорошо себя чувствую, — слукавил М. М.

— Тогда после сходим! Куда ты торопишься?

— Я могу и один, но, сам знаешь, как там к старикам относятся.

— Да не в том дело, что ты старик, а в том, что похож на идиота, прости, пожалуйста!

М. М. помолчал. Никогда сын так не обзывал его. Надо бы обидеться. Но он теперь чувствует только жалость, как и ко всем людям. Исходя из сделанных открытий, М. М. понимает, что сын, как и все, оккупированный. И, значит, он, как и все, считает других оккупантами. В том числе отца. И его выкрик — это бунт подневольной и униженной души.

— Ты не сердись, — сказал М. М. — Дела-то на час.

Виктору стало совестно за свой срыв. К тому же он подумал, что в сложившейся ситуации лучше уйти. Иначе может кончиться неприятным разговором. Или вообще все кончится: Кристина из тех женщин, которые не дорожат ничем. Прибило что-то к их берегу — спасибо, уплыло — туда и дорога. Ленивый фатализм. (В отличие от того трудолюбивого, русского, когда человек придумывает себе судьбу, карму — это слово тоже стало русским, как и всякие чакры и дао — и пригребает к своему берегу ненужное, если оно кажется ему фатальным, а нужное, наоборот, отпихивает, если видит, что оно как-то не рифмуется с его кармой.)

Он оделся.

Вышел в прихожую.

В ванной шумела вода.

Лучше уйти молча. Даже самая фаталистичная женщина не допустит, чтобы мужчина ушел без последнего разговора, значит, захочет встретиться, вот тогда все и поправим.

18

Шиваев принял их не сразу, но с охотой.

— Извините, что беспокоим, — начал Виктор, но Шиваев махнул рукой:

— Ничего, ничего! Мы знаете что? Мы устроим-ка вам очную ставку. Хочу посмотреть, как этот тип будет выглядеть в присутствии человека, которого чуть не убил!

Говоря это, Шиваев набирал номер.

Карчин ответил ему.

— Любезный Юрий Иванович, Шиваев беспокоит, следователь. Весьма прошу прибыть ко мне в ближайшее время.

Ответ Карчина его явно удивил.

— То есть? Вас же предупреждали! Что значит — наплевать? Вы где вообще? Что значит — далеко? А вы понимаете, что я имею право объявить вас в розыск?

Послушав, Шиваев положил трубку и сказал:

— Говорит: объявляйте. Ну, хам! Так, ладно. Пишем представление прокурору!

— А может, не надо? — вдруг спросил М. М.

— То есть?

М. М. и сам был удивлен. Шел решительно, намеревался настаивать и требовать, и вот вдруг жалко стало Карчина, который, судя по всему, уехал от неприятностей. Жалко, как и сына, как всех остальных, как этого следователя, которому, по сути, совершенно не нужен этот Карчин. Да и работа эта ему в тягость, догадался вдруг М. М., видно, что постоянно чем-то себя разогревает, подначивает, стимулирует. Да и как иначе жить в режиме скрытой оккупации, когда не знаешь, за что тебя похвалят, а за что поругают, когда запутался уже, что правильно, а что неправильно. Какие-то вот звезды сошлись над следователем, и он гневается на Карчина, в розыск собирается объявить, а сошлись бы иначе, оправдывал бы его, давил бы на М. М. — с одинаковым рвением. Трудно людям, трудно.

М. М., размышляя об этом, сам не заметил, как встал и вышел из кабинета, и уже брел по коридору, глядя в пол и напряженно хмурясь.

— Чего это с ним? — спросил Шиваев.

Виктор прикоснулся пальцами к виску.

— Да? После побоев?

— Вообще-то усугубилось.

— Тем более наказать надо негодяя!

— Да надо бы, — сказал Виктор, глядя на телефон, звук которого он выключил, а там высветился телефон Кристины. — Извините, мне пора.

— Ну, люди! — развел руками Шиваев. — Сами не знают, чего хотят! Ладно, идите.

Оставшись один, Шиваев некоторое время смотрел на лист бумаги, вспоминая, что он собирался сделать. С ним это бывало: что-то вроде ступора. И даже хуже, ранний маразм какой-то. Дома откроет холодильник, стоит и напрягается: зачем открыл? Закрывает, возвращается к телевизору, а там футбол, а футбол без пива он не смотрит, следовательно, ходил за пивом. Что удивительно — если бы не очень он хотел пива, то можно бы забыть, но ведь четко и ясно хотел именно пива, очень даже хотел, как же это можно, за несколько секунд пути к холодильнику забыть о том, чего так сильно желаешь?

Шиваев все-таки написал представление прокурору. А потом приказал привести Расима.

— Я о твоих и о ваших делах все знаю, — сказал он ему.

— Ваша работа такая, — согласился Расим. — А я вот ничего не знаю.

— Ехидничаешь?

— Нет. Просто интересно, за что сижу.

— Ты еще не сидишь, а задержан.

Шиваев был почти оскорблен. Один подследственный с подпиской о невыезде уезжает и не скрывает этого, другой хамит! Полное уже неуважение к закону у всех!

— Но сидеть ты будешь, — продолжил Шиваев. — Вопрос один: сколько. Аукцион — знаешь что такое?

— Конечно.

— Хорошо. Моя цена — три года.

— Вообще-то срок суд назначает. Разве нет?

Шиваев оставил этот новый хамский выпад без внимания.

— Три года! — отрубил он. — Теперь смотри. Каждый твой правильный ответ — год минус. Каждый неправильный — год плюс. Сыграем?

Расим не ответил, Шиваев начал игру.

— От налогов много денег скрываете?

— Совсем не скрываем.

— Ответ неправильный. Плюс год. Взятки давали за оформление фальшивых регистрации?

— Никому не давали.

— Ответ неправильный. Плюс еще год. Сколько ворованных машин с перебитыми номерами через вашу стоянку на продажу ушло?

— Ни одной.

— Ответ неправильный. Плюс еще год. Уже шесть.

— Вы что, до ста догнать хотите?

— А это от тебя зависит. Продолжаем игру.

19

Юрий Иванович и Ольга второй день вместе.

Они все время понемногу выпивают, как бы не давая себе опомниться. Накануне ночью договорились до того, что надо пожениться. А перед этим Карчин рассказал Ольге всю свою жизнь. Он уже рассказывал, но теперь сделал это по-другому. О том же самом, но другими словами. В том числе о событиях недавних, не коснувшись только одного: бумажных самолетиков. Словно побаивался этой темы.

Ему было с Ольгой удивительно. Он даже сказал:

— Мы с тобой будто в одном классе учились и за одной партой сидели, — погладил по щеке. — Дружочек Оля!

— Ну, я попозже училась, я младше все-таки. Но я тебя понимаю. Слушай, а как все-таки с детьми?

— Просто. Из твоих двое взрослые, ты им не нужна.

— Как это не нужна? Хотя...

— Возьмем твоего младшего, вот и все. Мой старший тоже взрослый, а младшего второй жене оставлю. Я им все равно не нужен. Буду обеспечивать, конечно. Хотя она не пропадет, найдет кого-нибудь.

— Красивая?

— Эффектная.

— То есть красивая?

— Говорю: эффектная. Большая разница.

— Вообще-то понимаю.

Юрию Ивановичу с Ольгой было легко, но не той холодной и безразличной легкостью, какая случалась с мимолетными женщинами, которые профессионально умеют, выражаясь современно, не напрягать, а легкостью иной, когда не нужно ничего из себя строить. И не хочется, и такая это женщина, что все равно поймет. Да и зачем? Если раньше Карчин воспринимал людей в ряду своих текущих проблем, то есть собственно как проблемы, в том числе и женщин, то теперь, к Ольге, это слово было абсолютно неприменимо. А еще удивительным было какое-то впадение в детство. Карчин, как верно догадалась Ольга, никого до этого толком не любивший и ни в кого даже не влюблявшийся, не знал, в чем, оказывается, одна из прелестей этого состояния: любовь — игра в детство, даже часто и не игра, а просто детское состояние. Детские слова, детские поглаживания. Вот Ольга, сама тонкая почти по-девичьи, крохотная, по сравнению с ним, называет его, большого, полного, солидного мужчину, не вчера разменявшего пятый десяток, «масенький мой» — и он уже не смущается, он сам в ответ шепчет что-то вроде: «деточек мой славный» или совсем нелепое « Олюшончик-лягушончик»...

— Слушай, а если все-таки Килька у тебя деньги взял? — вдруг спросила Ольга.

— Я уже сомневаться начал. Хотя, наверно, все-таки он. Ну что ж, поговорю с ним — теперь по-отцовски. С другой стороны, Олюшкин, начхать мне на эти деньги и вообще на все, не будем об этом. Пропал я для того мира.

— Не знаю, не знаю... Герана жалко...

— Любишь, что ли, до сих пор?

— Да нет. И не было вообще чего-то такого... Скорее такая... ну, интеллектуальная, что ли, связь.

— О как!

— А ты думал? Он писатель все-таки. И неплохой, мне кажется.

— Бывает, конечно...

— Ревнуешь, что ли? Ну, ты даешь...

— Не ревную, а просто...

— А я, знаешь, толстых мужчин не любила никогда. То есть полных. А у тебя все нравится. Живот уютный такой. Как подушка. Пузюнчик мой.

— А я таких, как ты, не любил. Я — чтобы ноги от ушей, рост приличный, грудь соответственно.

— Ясно, как модели. У них, знаешь, ноги лошадиные.

— Передние или задние? — уточнил Карчин, рассеянно вспоминая, какие бывают ноги у лошадей и вообще сами лошади.

— Задние, конечно.

Тут Карчин вспомнил и удивился точности:

— В самом деле! Длинные, мосластые, к бедрам крутые. И кривоватые, если честно. А у тебя маленькое все, зато прямо в руку просится. Под меня сделано.

Ольга, помолчав, легла на спину и сказала:

— А может, не надо?

— Чего не надо?

— Давай считать за глупость, может? Стыдно, конечно, но — бывает. А то... Ты сообрази, у меня и сейчас на лице все мои сорок лет, а что через пять лет будет? Ну, телом, кожей Бог не обидел, спасибо. А лицо? Тебе со мной рядом противно будет.

— Ерунда. У тебя красивое лицо. Штучное. Оригинальное.

— Это ты себя утешаешь?

— В смысле?

— Влюбился в уродину, ищешь теперь, что в ней хорошего?

— Дура. Ну, захочешь, сделаешь подтяжки какие-нибудь. Но не такие, чтобы лицо изменилось. У меня у друга мать с ума сошла, сделала операцию, выглядит на тридцать пять, но лицо мертвое абсолютно. Просто неживое лицо. Глаза-то ведь, понимаешь, они же возраст выдают! И получается: молодая маска, а сквозь нее — старые глаза. Ужас, в общем.

— Уговорил... Нет, подлая я баба.

— Я тоже довольно подлый мужик.

— Ну, на этом и успокоимся...

А звонок Шиваева застал Карчина за ловлей рыбы: взяв у одного из местных мужиков пару удочек с суковатыми удилищами, с наслаждением поймал две красноперки, размером годящиеся в еду только кошке, и готовился подсечь третью. Ответив Шиваеву, отключил телефон, предварительно послав Лиле сообщение, что задерживается по делам, но скоро будет.

20

Вернувшись домой, Геран тут же начал собирать вещи. По редкому совпадению дома были и Полина, и Гоша, и нашедшийся Килил, все видели его сборы, но никто не спросил: куда, зачем, почему, что вообще случилось. Ольга, как выяснилось, звонила, предупредила, что задерживается. Значит, у них с Карчиным продолжение следует. Вряд ли надолго, но его это уже не касается, у него продолжения не будет. Он еще любит эту женщину, но жить с нею не сможет, это понятно.

Геран уже закончил сборы, когда все-таки подошел Килил.

— Куда-то уезжаете, дядя Геран?

— Переселяюсь.

— Куда?

— Пока не знаю.

— Ясно.

— Что тебе ясно, Килька? — усмехнулся Геран.

— Ясно, что ничего не ясно, — улыбнулся в ответ Килил, повторяя чьи-то взрослые слова. А может, уже и сам достаточно взрослый, чтобы говорить эти слова как свои.

— А ты где болтался? — Геран взял Килила за плечи и шутливо потряс.

Килил стеснительно высвободился.

— Да так. Думают на меня всякую ерунду, вот я и испугался.

Но не отошел. И Геран не мог удержаться, опять взял его за плечи, чтобы повторилось это ощущение хрупкости в руках, ощущение горячего живого человеческого существа, ребенка. Геран понял вдруг, что больше всего в жизни он хочет быть не писателем, славным автором многих книг, а просто мужем и отцом, единственным для одной женщины и хотя бы одного ребенка. И не обязательно чтобы ребенок от него, важно не то, что твой сын, а чувство сына вообще, именно это он испытывает по отношению к Килилу. Только из-за него он мог бы остаться, если б был уверен, что сам тоже нужен Килилу.

— Я, наверно, совсем уйду, Килька, — сказал Геран.

— Куда?

— Не знаю. Может, уеду.

— Не сложились отношения? — спросил Килил.

— С чего ты взял?

— Вы приехали, она осталась.

— Догадливый. Да, похоже, не сложились. А поехали со мной, а? — вдруг сказал Геран и тут же опустил голову и убрал руки с плеч Килила. — Ладно, иди, играй.

Килил вышел, Геран взял свое лицо в ладони, вытер глаза. Нельзя предлагать ребенку такие вещи. Вдруг согласится по глупости?

Собравшись, Геран оставил все увязанным и упакованным и пошел на стоянку переговорить с Самиром.

Самир, увидев его, тут же сделался сердитым, гневным, но без крика, достойно. Он думал, что Геран явился разбираться насчет драки со своим старшим пасынком. И помнил закон: когда с кем конфликт и если кто пришел по поводу этого конфликта, начинать надо не по теме. У человека сложились какие-то слова, он пришел готовый, надо сбить, чтобы растерялся. Он сказал:

— Так кто поступает, Геран? На работу не пришел, исчез совсем! Срочно человека искать на замену пришлось, мы тоже люди, мы тут не можем сутками сидеть, ты как думаешь? Не понимаю вообще, говорили про дело, собирались тебе денег больше платить, а ты вместо спасибо пропал. Что такое?

— Ладно, отработаю, — сказал Геран. — Я по другому вопросу хочу поговорить.

— Ты постой другой вопрос! — не поверил Самир его мирному тону и сворачивая еще на одну тему. — У меня у самого другой вопрос! Твоего младшего считают вором, а поймали его тут, знаешь, что теперь нам за это делают? Нас считают, что мы тоже как-то замешаны, облаву устроили, проверки устроили, побрали половину людей, это что такое? Ты как хочешь это можешь понять, а я понимаю, что из-за тебя и твоей семьи сплошные неприятности у нас!

— Не надо, Самир. Килил тут ни при чем. Они не глупые, чтобы думать, будто он для вас ворует. Если ворует, кстати, это не доказано. Неприятности у вас — сожалею. Тем не менее, Самир, ты меня выслушай.

— С удовольствием! — воскликнул Самир. — Я выслушаю, но сразу скажу: он сам виноват! Я не знаю, он траву курит у тебя или колет что-то, но он бешеный совсем, я серьезно говорю, ты ему как отец, ты следить должен! Он на людей бросается! Пришли спросить про тебя, а он сразу напал, псих!

— Кто напал? — не понял Геран.

Самир даже растерялся. Но хватило сообразительности спросить:

— Он не рассказывал ничего?

— Да кто?

— Сын твой старший, как его у тебя?

— Гоша. А что было?

— Да ничего. Пришли к тебе узнать, где ты. А он начал кричать. Ты знаешь, он националист или этот... скинхед, наверно, хоть и не лысый. Сплошная ненависть у человека. Начал кричать, а потом Насифа ударил, брата моего, ты его знаешь. Как это, человека просто так ударить? Насиф ответил ему, вот и все.

— Вот откуда у Гоши синяки...

— А у Насифа, думаешь, нет? Иди, посмотри! — предложил Самир, зная, что Геран не пойдет, а если даже и пойдет, на теле горячего молодого человека всегда можно найти один-другой синяк. Тем более — с железками работает, ушибается...

— Ладно, разберемся, — сказал Геран. — Хотя, я чувствую, ты торопишься свою версию изложить, а на самом деле было несколько иначе.

— Ничего не несколько, если он даже не сказал тебе, значит, сам чувствует себя виноватым.

Геран не мог возразить. И обратился к цели своего прихода.

— Я вот что хотел. У меня такие обстоятельства, что надо где-то пожить. Может, я хотя бы тут, в вагончике на некоторое время устроюсь? Заодно буду дежурить.

— Что такое? С женой разругался?

— Это неважно.

Из-за денег, подумал Самир. Не поделили. С такими деньгами он мог бы и получше жилье найти, но — хитрит. Скрывает. Умный человек, писатель. Человека с деньгами отпускать нельзя. Даст или не даст, второй вопрос, об этом еще будет разговор, а отпускать нельзя ни в коем случае.

— Здесь рабочее место, не положено, — сказал Самир. — Иу нас неприятности тут все время. Есть у нас квартирка одна, человек на месяц уехал, пока занимай.

— Спасибо, Самир.

— Да не за что. Только у нас с работой так теперь: все по бумажкам, по документам. Я обязан с тобой договор трудовой заключить. Документы есть с собой?

— Паспорт.

— Дай, мне с него копию надо снять.

— На здоровье.

Самир взял паспорт, сказал Герану адрес квартиры и дал ключи. Геран пошел переселяться.

21

Goshа. А если я достану денег, как я их передам и кому?

Super-driver. Сначала достань.

Goshа. Нелогично: я никого не видел из ПИР, как я буду вступать?

Super-driver. Ясно. Думаешь, возьмут твои денюжки и ку-ку?

Gоshа. А если именно так думаю?

Super-driver. Нy, думай. На то и голова. А о смерти ты думаешь?

Gоshа. Не понял.

Super-driver. Я в посьледнее время много думаю. Существует резко выраженная противоположность между влечениями к собственному "Я" и половыми влечениями, причем первые определяют тенденцию к смерти, а последние — к продолжению жизни. Первичный нарциссизм при этом, как следствие, сближается с влечением к саморазрушению. Существует одно обстоятельство, которое мы не можем скрыть от себя: незамечая того, что мы запутались в убежищах шопенгауэровской философии, согласно которой смерть — это «собственно результат», и будучи таковым, является целью жизни, тогда как сексуальное влечение представляет воплощение воли к жизни.

Gоshа. Это ты к чему?

Super-driver. Ни к чему. Просто думаю об этом.

Gоshа. Вообще-то я тоже иногда.

Super-driver. А я все время. А нассчет денег так: можешь перечислить на счет, а если боишься, можеш передать при личьной встрече.

Goshа. Тебе?

Super-driver. Меня видят только избраные. Моему доверенному лицу.

Gоshа. Почему я должен верить?

Super-driver. Это твое дело. Но у наст ак: или человек идет до конца или если он начал и что-то узнал, а сам потом не хочет, то он исключается вообще. Тебя не возьмут даже на акции.

Gоshа. Не надо пугать. На акции приходят все, кто хочет.

Super-driver. Попробуй. Появишся — к тебе подойдет мой человек и прикажет уйти.

Goshа. Ерунда. Как он меня узнает?

Suрег-driveг. Мы всех знаем в лицо. Короче, или тысяча в течении недели, или до свидания навсегда.

Goshа. Тысяча?

Super-driver. Я предупреждал.

Gоshа. Ты говорил про другую сумму.

Super-driver. Условия меняются, все становиться дороже. А сколько я говорил?

Gоshа. Вообще-то ты говорил: пять.

Super-driver. Что я, сумашедший? Наверно говорил пятьсот. А теперь тысяча. Решай сам.

Gosha. А что будет потом?

Super-driver. Потом будет встреча с советом драйверов. А потом ауедиенция со мной.

Gоshа. Ладно, я попробую.

Super-driver. Отличьно, жду.

Гоша не стал пытаться втереться в доверие Килилу: бесполезно. К тому же Полина уже попробовала это сделать, в чем призналась Гоше. Она и уговаривала Килила, и обещала ему свою помощь, и даже немного поплакала, жалуясь, что попала в трудное положение, а родной брат не хочет помочь. Килил притворялся, что не понимает, о чем речь.

Гоша твердо уверился: Килил где-то прячет деньги. Вряд ли дома. Надо просто проследить за ним, вот и все.

А Килил некоторое время никуда не выходил.

Потом все-таки отправился на улицу. Шел до угла дома, оглядываясь. Свернул. Гоша, наблюдавший за его действиями, бросился к окну, выходящему на противоположную сторону. Увидел, что Килил направляется к рынку, вылез в окно и пошел за Килилом, изо всех сил соблюдая осторожность. Понял, что оставаться незаметным легко только в кино. Постоянно попадаешь на открытые места, где негде спрятаться. На рынке было легче, но и Килилу легче затеряться, убежать. Гоша аж взмок от напряжения. При этом он видел, что Килил то и дело поглядывает назад и по сторонам. Гоша рискнул, обогнул ряд палаток и забежал спереди. И понял, что только так и надо наблюдать за человеком. Если он станет режиссером (Гоша иногда об этом подумывает), то в своем кино покажет именно так. Тот, кто боится слежки, невнимательно смотрит вперед, потому что боится того, что сзади и сбоку. Килил шлялся по рынку и окрестностям около часа, а потом вернулся домой.

Проверяет, понял Гоша. Ему удалось незаметно влезть обратно через окно и, когда Килил вошел, он уже сидел, как обычно, за компьютером, будто и не вставал.

Килил включил телевизор в комнате матери, потом что-то делал на кухне. Гоша чутко прислушивался. Так было до вечера.

И вот не то чтобы послышалось что-то, а — какой-то ветерок пролетел по ногам. Гоша выскочил из комнаты. Телевизор работал на полную громкость. Дверь в квартиру приоткрыта: захлопывать Килил побоялся, чтобы не было звука. Оттуда и тянуло сквозняком, этого Килил не учел.

Гоша выбежал из квартиры, из дома, огляделся. Килила не видно. Гоша повернул было к рынку, но подумал, что в людном месте Килил не станет прятать деньги. А где? Скорее всего — в парке. Гоша быстро пошел по направлению к парку. И увидел, как маленькая фигурка скрывается в одной из аллей. Гоша побежал. Высовываясь из-за ограды у входа, увидел: Килил идет по аллее и постоянно оглядывается. Хитрый. Ему видно очень далеко, идти за ним невозможно. Гоша перелез через ограду и пошел по внутренней стороне, время от времени вспрыгивая на ограду, высовываясь, проверяя. Килил все еще шел по аллее. И вдруг пропал. Свернул. Но Гоша заметил место, там на сосне высоко прилажены две кормушки.

Гоша побежал. У сосны стал присматриваться к тропкам, которые вели здесь от аллеи в разные стороны. Почему-то ему казалось, что Килил свернул направо. Гоша углубился в лес. Поваленные стволы, упавшие сухие ветки и сучья, идти трудно, зато легко прятаться. Он блуждал среди этого бурелома и вскоре понял, что идет наугад. Парк запущенный, заросший, большой, поди теперь отыщи здесь Килила, который к тому же одет в неприметные грязно-синие джинсы и серую футболку: все продумал!

Гоша уже собирался возвращаться, но тут заметил в просвете меж деревьями какое-то движение. Пригляделся. Килил сидел на корточках и что-то выкапывал из земли. Гоша пошел на цыпочках, высоко поднимая ноги. К счастью, вечер был ветреным. В ветвях и листве пошумливало, потрескивали ветки. Килил пару раз прекращал работу и озирался, но ничего не заметил.

И вот он вытащил из земли пакет. И тут же Гоша сзади набросился на него. Схватил пакет, но Килил не отдавал. Гоша рвал, Килил укусил его за руку, Гоша взвизгнул, ударил Килила по голове, выхватил пакет, отскочил.

Килил, увидев его, не удивился. Сказал:

— Отдай!

— Ворюга! — крикнул Гоша.

— Отдай, — сказал Килил, доставая нож.

— Киль, не сходи с ума! — крикнул Гоша, быстро оглянувшись. — Мне много не надо, я всё не возьму. У тебя сколько тут, десять? Давай напополам?

— Отдай! — Килил пошел на него с ножом.

— Ладно, черт с тобой, возьму только две. У тебя восемь останется, тебе мало?

— Отдай! — Килька бросился на него.

Гоша побежал.

Конечно, он бегал быстрее младшего брата, но здесь, в лесу, когда надо то и дело прыгать через стволы, пробираться сквозь ветки, петлять меж кустов, преимущества у него не было. Даже наоборот, Килилу, верткому и маленькому, бежать здесь удобней. Гоша слышал за спиной топот и треск, боялся остановиться, но и бежать, не оглядываясь, было страшно. И он придумал: на бегу развернул пакет, выхватил из сумки пачку денег, наугад разделил на две части и одну, ту, что побольше, кинул за спину. Килька не дурак, он увидит. Он поймет: бежать за братом — можно не догнать, а эти деньги потом не найдешь. Да еще кто-нибудь может сюда забрести, подобрать.

Гоша рассчитал правильно: Килил, пробежав несколько шагов, остановился, вернулся и начал торопливо собирать бумажки, разлетевшиеся во все стороны.

22

Ломяго навещал Самира регулярно.

— Ну что, однояйцевый, — спрашивал он почти добродушно, — трудно жить по закону, а?

— Нетрудно, когда все живут.

— А ты на всех не смотри, — советовал Ломяго, — а то глаза разбегутся.

— На тебя, что ли, смотреть? — Самир говорил с открытой неприязнью, понимая, что теперь от его вежливости ничего не зависит.

— А хоть бы и на меня! — не отказывался от такого внимания Ломяго. И уходил, испытывая к Самиру чуть ли не приятельские чувства. Он вообще в последнее время как-то подобрел и посветлел. Много работает, ведет здоровый образ жизни, выпивает только вечером и только с женой, не доходя до запретной дозы, беседует с Люсей о том, что каждый, кто думает о судьбе Родины, обязан исполнять свой долг максимально честно. Люся сперва фыркала, но помаленьку увлеклась темой и стала вполне искренне поддакивать, и у них таким образом получался теперь союз не только семейный, но и гражданственный. Невообразимо приятно было также, обходя подведомственные «точки», возмущаться при виде денег, которые ему пытались, как обычно, всучить, и произносить при этом фразу:

— Я погоны не продаю, ясно?

Владельцы точек участливо спрашивали:

— У вас что, месячник по борьбе? Скорей бы кончился!

Они не о временном убытке Ломяго печалились, они боялись, что после окончания месячника (в котором были уверены, хотя Ломяго и отрицал) лейтенант возьмет с них в два, а то и в три раза больше — в порядке моральной компенсации.

Правда, вчера Люся подвела, обидела. Соглашалась, соглашалась с правильными мыслями Ломяго, поддерживала разговор, и вдруг:

— Между прочим, у нас не все к школе еще готово. Анька раздетая совсем, нудит: какие-то джинсы ей с вставками надо за две тысячи, Сашке — учебники, тетради, тоже джинсы надо бы, рюкзачок весь истрепался у него. Я посчитала, тысяч восемь требуется как минимум.

— До зарплаты погоди.

— А когда она?

— Через неделю.

— Сказал! Поздно будет!

— А что я сделаю. Ну, тысячи три у меня есть.

— Маловато. И вообще, Игорь, ты, конечно, правильно все рассуждаешь, но как жить мы будем, я не представляю.

— Как жить? Молча! — ответил Ломяго любимой присказкой и в тот же день начал просить у сослуживцев взаймы. Дать ему дали, но с какими-то странными улыбками. Ломяго не знал, что о нем уже ходят разные и необыкновенные слухи. Один из самых разительных: будто Ломяго пошел в церковь и окрестился, не будучи до этого крещеным. Потом причастился, исповедался, и поп будто бы запретил ему делать все то, что не вписывается в должностную инструкцию. Епитимью наложил вроде того... Конечно, вранье. В церковь Ломяго действительно заходил, это видели, но крещен он с малолетства, а всякими причастиями и исповедями не увлекается, духовника у него нет, зашел он просто поставить свечку в день памяти бабки, которую помнил и любил.

Был также слух противоположный: Ломяго посчастливилось найти тайную кормушку, настолько хорошую, что он решил во всем остальном очиститься и выглядеть благородным. Бывалым людям в это мало верилось: человек, привыкший брать, после миллиона рублем все равно не побрезгает. Умом, может, воспротивится, но рефлексы сработают, возьмет.

Как бы то ни было, начальство стало присматриваться к лейтенанту. Если нашел кормушку и не делится — достоин осуждения и принятия мер. Если ударился в поповские добродетели — опасен, может настучать, подвести, просто предать. На всякий случай кадровикам дано было задание из личного дела Ломяго состряпать подборку фактов понегативнее, которые в совокупности указывали бы на его непригодность.

А Шиваев посоветовал приятелю сходить к психологу.

Ломяго обиделся:

— Ты что, ненормальным меня считаешь?

Шиваев объяснил: психолог не психиатр, и не в поликлинику надо идти или в больницу, а создана при ГУВД целая психологическая служба. И она помогает сотрудникам решать душевные проблемы.

— Да нет у меня никаких проблем, тем более душевных!

— Как хочешь, Игорек. Просто мало ли... Помнишь Дедюхина? Тоже вот так чего-то задумался, ходил смурной, а потом жену и кошку из пистолета расстрелял, сам с третьего этажа. Главное, и жена и кошка выжили, а он башкой об асфальт — и сразу.

— Не дождетесь! — сказал на это Ломяго.

Шиваев обиделся:

— Будто кто-то ждет! Ему по-дружески говорят, а он...

И Ломяго, поразмыслив, пошел-таки к психологу.

В коридоре, перед дверью с табличкой «Психолог Д. И. Акулов» сидела небольшая очередь, и все стеснялись друг друга, будто пришли в вендиспансер. И очень уж долго принимал каждого посетителя психолог. Ломяго схитрил: сказал, что отойдет на минутку, а сам, выйдя, купил пива, взял газету, сел на лавку в ближайшем сквере, прихлебывал пиво, курил, читал. Загадал: если вернется, а очередь прошла, значит не судьба.

Но, когда вернулся, из кабинета выходил как раз тот человек, за которым он занимал.

Пришлось войти.

Д. И. Акулов, совсем еще молодой человек, лет тридцати, высокий, красивый, уверенный в себе (вот уж у кого точно нет проблем!), встретил Ломяго радушно и участливо, но Ломяго это не понравилось: так с больными себя ведут.

— Ну что, ж Игорь Денисович, поговорим? Должен сообщить вам, что все сказанное здесь останется между нами. Тайна исповеди, так сказать!

Ломяго и эти слова не понравились. Исповедоваться он не собирается. А что касается тайны — ага, бреши больше. На бланке у тебя, между прочим, уже моя фамилия записана. И черт тебя знает, что ты еще там понапишешь. И любой, кто захочет, кому понадобится, сможет все это запросто прочитать.

И тут Ломяго догадался, что закадычный дружок Шиваев его элементарно подставил. Обвел вокруг пальца, как дурачка. Уговорил пойти к психологу — и теперь абсолютно неважно, что там напишет этот Д. И. Акулов, важен сам факт посещения. Пошел к психологу — значит сам признал: что-то не так. А если сам признал, то другим тем более карты в руки. Ах дурак, ну и дурак!

— Извините, — сказал Ломяго, вставая. — Я ошибся кабинетом.

— А я так уверен, что не ошиблись! — заявил психолог, пытливо заглянув в глаза лейтенанту и изображая из себя знатока человеческих душ. Но в душах Ломяго и сам знаток, на арапа его не возьмешь. И он спокойно ответил:

— Мне лучше знать вообще-то.

— Самое распространенное заблуждение! — тут же воскликнул психолог. — Вы и десятой доли в себе не знаете! Побеседуем — и будете знать если не всё, врать не буду, но еще одна десятая доля прибавится! Для вашей же пользы!

— Что для моей пользы, я сам как-нибудь соображу.

— Зачем же вы тогда пришли?

— Я же сказал: ошибся, — сказал Ломяго, сознавая, что в этом слове заложен двойной смысл.

Ошибся, сглупил, вот в чем проблема, но в ней он разберется единолично, без всякого психолога.

23

— Ладно, — сказала Полина Шацкому. — Ладно, признаюсь. Понимаешь, я не верила, что ты влюбился. Но замуж я за тебя не могу. У меня другие планы. Пожить с тобой могу, если хочешь.

— Очень хочу.

— Ладно. Тогда признаюсь. Я боюсь.

— Чего боишься?

— Что обманешь. Мне гарантию хорошо бы.

— Денег, что ли?

— Да. Только не обижайся.

— И сколько?

— Ты вообще знаешь, сколько девушки с моими данными берут?

— Не знаю, — соврал Володя. — Но я тебя хочу женой сделать или подругой хотя бы, а не любовницей за деньги.

— Я не собираюсь с тебя все время тянуть. Но один раз — для гарантии.

— Сколько.

— Три тысячи.

— Немало.

— Твое дело.

— Хорошо. Согласен. Но я тоже попрошу аванс. Сама понимаешь. И сейчас же.

— Прямо здесь, что ли?

— Зачем, домой ко мне поедем.

— Ладно. Но, извини, сначала деньги.

— Вот дома и рассчитаемся. Бл.., — влюбленно выругался Володя, — что со мной творится? Я ведь терпеть не могу расчетливых девушек! А тебе все прощаю.

— Я не расчетливая, я предусмотрительная.

Вечером Полина передавала деньги Васе.

— Ага, — сказал он. — Все-таки решила, чтобы наверняка?

— Да.

— Ну, отлично. Тебе как, труп сфотографировать или на слово поверишь?

— Поверю на слово.

— Особые пожелания будут?

— Какие еще пожелания?

— Ну, недавно тоже одна тетка попросила одного мальчика успокоить. Он ей изменил, а она обиделась. Но попросила, чтобы лицо не трогать. Говорит, хочу на него последний раз в гробу полюбоваться.

— Тьфу, придумываешь х... знает что!

— Если бы придумывал...

24

Самир наконец дождался ответа Тимура Ахмеджановича. Тот слегка прихворнул, работал в своем загородном доме, туда и позвал к себе Самира, что было и высочайшей честью, и знаком особой важности затронутого вопроса.

Этот дом с галереями, белый, с внутренним двором, напомнил Самиру о родине. Дожидаясь Тимура Ахмеджановича, который плавал в бассейне, Самир сидел в тени дикого винограда за столиком, куда ему принесли чай и фрукты, смотрел на два облачка, одиноко повисших в голубом небе, и ему подумалось: в природе все хорошо и правильно, зачем люди не умеют так же? Зачем портят себе и другим жизнь? Почему не умеют договориться?

Тимур Ахмеджанович появился.

— Позвоночник, — сказал он. — Врачи сказали — осторожная гимнастика и как можно больше плавать. Чувствую, буду жить в воде, как дельфин, мне только в воде хорошо.

— У меня отличный мануальщик есть, — сказал Самир из вежливости, понимая, что у Тимура Ахмеджановича свои мануальщики, самые лучшие. Тот подтвердил это, махнув рукой и сказав:

— Э!

Дескать, знаем мы этих мануальщиков-шмануальщков, никакого толка! И заговорил о деле.

— Странная история. Никто не говорит причин. Это даже подозрительно как-то.

— Может, у них кампания такая?

— Я бы знал.

— А что говорят, если не секрет?

— Говорят: обнаружили злоупотребления, вот и проводим мероприятия.

— Очень смешно, — деликатно улыбнулся Самир. — Почему тогда они их везде не обнаруживают?

— В этом и вопрос. Из твоих никто не насолил лично какому-нибудь местному начальнику?

— Нет.

— То есть причин на вас разозлиться не имеется?

— Не имеется. Все делаем правильно, платим что надо куда надо и кому надо. У меня есть мнение, Тимур Ахмеджанович.

— Говори.

— Я думаю, это армяне нашли ход. Не знаю, к кому, но нашли. Они давно хотят нашу стоянку купить. Они на этом месте заправку хотят поставить.

— Сам с ними не общался?

— Они давно не приходили. Я даже думал, почему не приходят? Ясно: армяне.

— Да, — согласился Тимур Ахмеджанович. — Больше некому.

— Точно они.

— Ну, тогда буду искать, на кого они вышли.

— Найдите, Тимур Ахмеджанович. А мы, конечно, с нашей стороны...

Тимур Ахмеджанович поморщился и поднял руку, прекращая слова Самира, суть которых знал наперед:

— А, перестань!

Действительно, зачем говорить об очевидном?

Финал

Эпилог

«Стар-трек» открыли все-таки с запозданием и без большой помпы из-за случившихся накануне трагических событий, которые не позволяли слишком шумно веселиться. Карчин не хотел брать на торжество Лилю и Никиту: у него, как и у многих, появилось что-то вроде теракто-фобии, ему чудилось, что здание, в котором соберется много народа, могут взорвать. Лиля обиделась, Никита захныкал, Юрий Иванович уступил. И все обошлось, взрыва не было, крыша обрушилась только через полтора года и не от взрыва, а совсем по другой причине. На Карчина опять завели дело, однако, похоже, опять бесперспективное, слишком много людей задействовано в проекте и все понимают: если Юрия Ивановича доведут до опасной черты, он расскажет больше, чем того хотелось бы. Поэтому успешно его отбивают.

М. М. прибаливает и почти не выходит из дома.

Ольга, Килил и Геран живут в деревне у матери Ольги, им там нравится, хотя Ольга скучает иногда по Москве.

Ломяго неожиданно уволили из рядов российской милиции по причине служебного несоответствия, и он начал вдруг зверски пить.

Расулу дали всего два года, все за него радовались: ждали больше.

В Полину влюбился какой-то чин из МВД, которому она попалась на глаза, он взял ее на содержание, а через полгода она бросила его и уехала за границу, сейчас танцует в одном из берлинских ночных клубов. Живет на квартире с подругой.

Гоша, оставшись один, пустил с разрешения Ольги квартирантов и существует на эти деньги. С ним было что-то странное, нехорошее, он чуть ли не травился, но обошлось, сейчас все нормально.

Виктор стал жить с Кристиной, он ее почти любит, а она к нему доброжелательно-равнодушна, его это очень устраивает.

Если о ком не упомянуто, значит, у них тоже все в порядке, а когда все в порядке, рассказывать вроде бы не интересно, хотя, на мой взгляд, в описании порядка и благополучия и есть самый настоящий интерес, но — в другое время, в другом месте.

Приложение

Все помнят странные шествия, сборища и акции, которые устраивались в Москве этим летом и которые считали так называемыми флэш—мобами, то есть бесцельными игрищами интернетной молодежи, договаривающейся о какой-нибудь совместной массовой глупости — себя потешить и публику посмешить. То все разом бумажные самолетики запустят, то выстроятся вдоль дороги с желтыми цветками в руках... Но выяснилось, что эти игры не всегда так уж безобидны и часто направлены против конкретных людей. Больше того, кто-то создал организацию под вызывающим названием «Партия Интеллектуального Расизма» (ПИР) и начал руководить действиями десятков и сотен примкнувших к этой виртуальной партии молодых людей. Точнее было бы назвать эту организацию «партией избирательных репрессий». То одни, то другие люди подвергались массированным атакам: например, их вдруг на улице окружали незнакомые юношии и девушки с жалобными воплями: «Подайте на пропитание!» — или начинались безымянные звонки и послания на мобильный телефон, при этом прямых угроз не было, но, согласитесь, легко довести до нервного шока, когда сотня незнакомых людей пожелает тебе по телефону доброго утра. Эти акции возникали и прекращались спонтанно, но вскоре выяснилось, что некоторым людям, на кого пал выбор руководства партии, предлагали заплатить, чтобы от них отстали. И они соглашались! Больше того, и за вступление в партию руководство во главе с человеком, назвавшим себя «Супер-драйвер», уже начало брать деньги, и немалые.

На это доходное веселье обратили внимание компетентные органы и вскоре довольно легко взяли след. Каково же было общее удивление, когда выяснилось, что никакого руководства не существует, что все эти масштабные мероприятия придумал, организовал и осуществил один человек — 13-летний школьник Максим Сухарев (фамилия в интересах следствия изменена). Он в одиночку состряпал устав партии, рассылал свои «прельстительные письма», которые, кстати, были ужасающе безграмотны, поскольку Максим, являясь докой в компьютерных делах, русским письменным владел весьма плохо. Иногда, правда, использовал (при составлении устава и других серьезных текстов) программу проверки орфографии или вдруг копировал и посылал кусок заумного текста, наугад выхваченный с какого-нибудь интернет-сайта. Парадокс в том, что нашлись сотни молодых людей (возраст членов партии Максим ограничил 25-ю годами), неглупых, образованных, готовых выполнять любое его приказание. Появился целый штат осведомителей, исполнителей и руководителей средних звеньев. А он обещал им за это отмщение их личным врагам и — ни много ни мало — будущее мировое господство партии и ее членов! Никто не обратил внимание на нелогичность первых акций, а это Максим сначала забавлялся. Мстил продавцу на рынке, который продал ему «левые» кроссовки, и вскоре весь рынок был терроризирован покупателями, которые все примеряли, но ничего не покупали. Наказывал мелкого жилищного чиновника за отсутствие горячей воды и за то, что невежливо говорил с Максимом, когда он дозвонился до жилконторы. Обращал с помощью добровольных адептов свой гнев на обычную продавщицу кваса, потому что квас этот ему не понравился. Или репрессировал известного архитектора К., считая его виновным в том, что рядом с домом Максима поставили другой, испортив ему вид из окна...

Но очень быстро юный виртуальный Наполеон сообразил, что можно не только развлекаться, но и получать деньги. Одна проблема: по малолетству ему нельзя было открыть счет. Сначала он попросил свою маму, скромную служащую одной из служб метрополитена, завести для него кредитную карточку, положив на нее какую-нибудь мелочь. Мама удивилась, но согласилась, таким образом Максим заимел возможность указывать счет, а деньги снимал с помощью карточки в банкоматах. Но вскоре поступлений стало так много, что он испугался: могут заинтересоваться, откуда на счет простой работницы идут такие деньги? Тогда Максим нанял личного шофера с «Мерседесом», действуя от имени несуществующего богатого отца, работающего за границей и беспокоящегося о комфорте сына. На этом лимузине он лично подкатывал к простакам, жаждущим стать членами партии или к перепуганным людям, желающим откупиться, представлялся младшим братом Супер-драйвера, и они, не сомневаясь, вручали этому мальчику деньги в размере от 500 до 5000 долларов (справедливости ради надо отметить, что пяти тысячный куш перепал ему только однажды).

Все это длилось до тех пор, пока ему не написал не очередной лох-интеллектуал, а майор ФСБ, который за два дня легко раскрыл и взял с поличным малолетнего комбинатора.

Сейчас расследуются подробности, к Максиму никого не пускают, но нашему корреспонденту удалось, хоть и наскоро, поговорить с ним. Самым замечательным было высказывание 13-летнего «интрасиста», как он себя называет: «Если бы я захотел свергнуть президента и устроить государственный переворот, мне бы понадобилось не больше 48 часов!»

Заявление, конечно, мальчишеское, глупое. Если не учитывать, что в самой крупной из акций участвовало (со своими руководителями подразделений, с четким распределением задач и функций) около пятисот человек, которых Максим мобилизовал за считаные часы. А иногда просто куражился: заставил полторы сотни девушек (только девушек!) прийти во двор его дома в полночь и по команде одной из них разом прокричать: «Спокойной ночи, любимый!»

Вот такая вот история, с подробностями которой мы вас еще будем знакомить. Однако уже сейчас можно сказать банальную, но всегда актуальную фразу: «Есть о чем подумать!»

"Массковский костомолец"[6], №41 от 4 октября 20... г.