Она отвечала:
      - Мог бы и помолчать.
      И вот я пришел.
      Я пришел и сказал:
      - Дина, давай жить вместе.
      А она сказала:
      - С чего это ты?
      А я сказал:
      - Я понял, ты мне нужна. Очень.
      Она сказала:
      - То есть мы прямо поженимся, что ли?
      - Прямо поженимся.
      - Надо же.
      - Мечтать, конечно, интересней, - начал я уличать ее, - чем воплотить в реальность то, что...
      - Да иди ты, - дружески сказала Дина. - Я просто хочу понять, серьезно ты или нет.
      - Абсолютно серьезно, - сказал я.
      - Тогда я подумаю, - сказала Дина.
      И я ушел.
      Через два дня она позвонила.
      - Знаешь, я подумала. Ты меня, конечно, не любишь. И, скорее всего, через месяц или через три, ну, или через полгода уйдешь. То есть с моей стороны, Саша, довольно подло соглашаться: не по отношению к тебе подло, а по отношению к себе. Поэтому я соглашаюсь, себе ведь навредить не так страшно. С другой стороны, ты ведь со мной никогда не жил. Мало ли. Вдруг привыкнешь.
      Я даже не сразу понял, о чем она говорит, потому что забыл о том, что ездил к ней и делал предложение, честное слово, забыл! Только в момент ее звонка и вспомнил. И сказал:
      - Диночка... Радость ты моя... Ты очень правильно говоришь: можно быть подлым по отношению к себе. Но к другому - нельзя. Я тебе не все сказал. У меня сейчас со здоровьем нехорошо. Даже очень плохо. То есть совсем.
      Дина помолчала. И вдруг спросила:
      - Это то, о чем я думаю?
      - А о чем ты думаешь?
      - Значит, не то.
      - Нет, а о чем?
      - Неважно.
      (Тут я начал усиленно вспоминать, отчего умерли ее папа и мама. Наверно, там разгадка. Не вспомнил.)
      - В общем, я не имею права взваливать на тебя все это, - сказал я ответственным голосом.
      - Ты приходил ко мне на своих ногах. Значит, пока еще все нормально. А там - как будет, так и будет.
      - Нет. Не сердись, но просто у меня была такая минута. Я не имею права.
      Дина помолчала. И сказала:
      - Хорошо. Но ты некоторое время ко мне не приходи. И не звони. Ладно?
      - Ладно, Диночка, - сказал я так, будто для меня это большая потеря.
      АДАПТАЦИЯ ГЛАВЫ. Анисимов делает предложение женщине, которая его любит, она соглашается, он пугается.
      7
      Позвонила Ирина и сказала с досадой:
      - Здравствуйте! Опять, кажется, надо дверь ломать!
      - Какую дверь?
      - Валера ваш заперся и не отвечает. К телефону не подходит. Совсем как вы. Думаю, что тоже окажется все в порядке. Но неприятно. Вы сумеете приехать?
      - Конечно.
      У двери Валериной квартиры стояли Ирина и слесарь. Этот слесарь был несговорчивей того, который ломал мою дверь. На Ирину не засматривался, деньгами не соблазнялся. Было видно, что человек твердых принципов, ответственный отец семейства и разумный гражданин. И ничем преходящим, в том числе и женским обаянием, его не проймешь. Я появился в разгар процесса обольщения: Ирина улыбалась и говорила:
      - Слушайте, мы ведь на себя ответственность берем!
      - А я знаю, кто вы?
      Ирина сняла очки.
      Слесарь узнал ее и кивнул, сказав с замечательной иронией:
      - Здрасьте!
      Вот что значит свободный человек!
      - А это его отец! - обратила Ирина внимание слесаря на мое появление.
      - Да, - подтвердил я. - Можно проверить. Вот паспорт.
      - Пусть милиция проверяет. Я сказал, без милиции ничего делать не буду!
      - Где мы вам возьмем милицию?
      - В отделении, оно рядом тут.
      Что ж, пришлось мне выспросить, где находится отделение, идти туда, объяснять дежурному ситуацию. Нам выделили сержанта, совсем мальчика, который, как и слесарь, оказался большой законник. Ирину он узнал сразу, вежливо поздоровался. Но, тем не менее, потребовал присутствия двух понятых. На кандидатуру Ирины согласился, мою отклонил, говоря, что родственник понятым быть не может. Слесарь слушал сержанта одобрительно: не он один, значит, в мире такой правильный человек.
      Позвали соседку-пенсионерку. Соседка, женщина пожилая, но бодрая, попросила секундочку подождать, скрылась и появилась минут через десять, сменив домашний халат на платье и даже подведя немного глаза и слегка подмазав губы бледно-розовой, приличествующей случаю помадой.
      Слесарь приступил к делу, а мы с Ириной разговаривали в сторонке.
      - С чего вы решили, - спросил я, - будто что-то случилось?
      - Он вчера вечером позвонил, кричал всякие глупости. Требовал, чтобы я немедленно приехала. А я не могла, я была в студии перед записью. Он стал грозить, что тогда всё.
      - Что всё?
      - Не уточнил.
      - А после записи вы могли приехать?
      - Могла.
      - Почему же не приехали?
      - Не захотела. Не люблю шантажа.
      - А если он в самом деле...
      - Что?
      - Мало ли. Я смотрю, вы ничуть не тревожитесь.
      - Почему, тревожусь. То есть неприятно.
      - Были столько с ним - и неприятно? И больше ничего?
      - Ну, была полтора месяца. Вы чего хотите, не понимаю, рыданий, что ли? Если он там что-нибудь, то... Сам дурак, в общем.
      Я коротко ударил ее по щеке.
      Тут надо объяснить.
      Женщин я никогда до этого не бил. Да и мужчин только три раза, тут можно бы рассказать, но адаптируем: 1. спьяну, 2. в глупой драке, 3. бил гада за дело, горжусь, с трудом удерживаюсь от рассказа.
      Конечно, я с ума сходил из-за Валеры, этим можно объяснить.
      Был, к тому же, болен, аффективен, раздражен, не полностью контролировал эмоции, и этим можно объяснить.
      Показалось отвратительным, омерзительным и достойным самого грубого наказания свинское равнодушие этой красотки к чужой жизни, этим вполне можно объяснить.
      Но я четко помню, как думал (думал очень ясно, подробно, ярко, тоже болезненно, в общем-то): вот чудесная возможность ударить эту чудесную женщину, и повод хороший, и момент подходящий, и очень хочется увидеть, что произойдет с ее лицом, и она, наконец-то, обратит на меня внимание, а то смотрит, как на... Никак не смотрит. И пусть перестанет наконец улыбаться!
      Самое интересное или самое смешное (впрочем, и неинтересное, и несмешное) то, что эпизод этот уже существовал. Я потом проверил, я порылся в своих авторах и у Панаевского в детективно-любовном (с примесью извращенной психологии) романе "Крик крови" нашел следующие строки:
      "Она отчитывала его, словно строгая учительница провинившегося школьника, и Ручьев, возвышаясь над нею, все больше склонял голову и сутулил плечи, чтобы стать ниже, меньше, но становился от этого еще более громоздким, нелепым, со стороны он действительно походил на школьника, мальчика, но огромного, как собственная тень в предвечерний час. Она распалялась, ее красивые губы изрыгали проклятия, и видно было, что она наслаждается своей властью над этим большим, сильным и гордым мужчиной. Но тут она неосторожно выкрикнула: "Ботаник!" (прозвище персонажа, на лицо ужасного, доброго внутри), и он распрямил плечи, взглянул на нее со странной усмешкой, поднял руку и ударил ее по щеке. Конечно, в полсилы, даже в четверть силы, но голова ее резко мотнулась в сторону, глаза стали удивленными и испуганными. И она вдруг поняла, что любит этого нелепого человека, любит против своей воли, она поняла, что, быть может, только и ждала от него чего-то в этом роде. Поэтому она сразу же замолчала, взяла его большую руку, поцеловала и сказала: "Прости".
      Ужасный текст, конечно.
      А уж какие тут параллели с происшедшим, не мне решать. Я забыл этот текст изысканного психоложца Панаевского, но вот выплыл же, воплотился в жизнь, хоть и в другой форме. Довольно паскудное ощущение: чувствовать себя пародией на пародию (ибо именно пародиями, для собственного утешения, я считал романы четверки своих лихих авторов).
      Я ударил Ирину. И что-то при этом сказал, не помню. Возможно, матерное слово. Понятно, какое.
      Слесарь и соседка были заняты и не заметили, а милиционер, посматривавший на Ирину, увидел. Страшно удивился. То, что женщин вообще-то бьют, он, конечно, знал и даже не раз наблюдал в силу своей профессии (возможно, к некоторым и сам ударом прикасался по ходу опасной и трудной службы). Но что такую женщину, как Ирина, тоже можно ударить, как любую другую, его изумило.
      Ирина улыбнулась ему и подняла руку: не волнуйтесь, у нас свои дела!
      Он понял и отвернулся.
      - Вы что, с ума сошли? - тихо сказала Ирина. - Если я вам не отвечаю, то потому, что понимаю - вы не в себе.
      - Неужели могла бы ответить?
      - Вполне! И тем же самым!
      Слесарь взломал дверь, мы вошли в квартиру.
      Валера спал.
      Это мне знакомо: если уж он разоспится, ничем не разбудишь. К тому же на журнальном столике стояла пустая бутылка из-под коньяка. Ирина присела к Валере, пощупала пульс. Он открыл глаза, блаженно улыбнулся:
      - Ириша... Приехала?
      И опять заснул. Похоже, он пил коньяк всю ночь и еще не протрезвел. Да и много ли ему надо, он ведь практически не пьет.
      - Протокол будем составлять или как? - спросил милиционер.
      - Или как, - сказала Ирина, вышла с ним в прихожую и вскоре вернулась. Приверженность сержанта правилам оказалась не безграничной.
      - Я дверь, между прочим, аккуратно вынул, - обратил наше внимание слесарь, вспомнивший, что и он человек и что ему детей кормить надо. Можете, конечно, мастеров вызывать. Но могу и сам обратно вставить. Дешевле будет.
      - Вы уж вставьте, - сказала Ирина. - Не обидим.
      - Это естественно! - согласился слесарь. И опять начал громыхать.
      Ирина собралась уходить. Я сказал ей:
      - Вы уж простите... Сам не знаю, как... Я никогда...
      - Ладно, ладно, - она вдруг усмехнулась. - Даже не ожидала.
      Я эту усмешку запомнил. Я придал ей особое значение. Я истолковал ее по-своему. Верней, по-чужому: так, как истолковал бы деревянный персонаж деревянно-психического Панаевского. Наши тексты нас делают, история известная. Мораль тоже известна: не пиши похабных текстов, если не хочешь сам испохабиться. Ибо это, брат, порча на самого себя, или, если сказать современно и продвинуто: нейролингвистическое программирование.
      - Поймите... - начал я, но Ирина пресекла.
      - Не пойму. Знаю, про что будете говорить: мы ответственны за тех, кого приручаем, и так далее! А кто его просил приручаться? Он щенок? Или ребенок? Бессовестность прирученных, между прочим, не знает предела! Спекулируют на своей зависимости почем зря! Я бы, знаете, как сказала? Мы ответственны за тех, кто нас приручает! Все, мне некогда! А сыну передайте, что мы больше не увидимся!
      8
      И опять мне худо. Я лежу и перебираю мысленно тех, кого хотел бы сейчас видеть. И вдруг понимаю, что - никого. Кроме Дины Кучеренко. Она одна поймет, выслушает и пожалеет.
      Звоню ей.
      - Я же просила! - говорит Дина.
      - Что просила?
      - Не звонить. Ты нарочно?
      - Не помню. Я об этом и хотел тебе сказать. У меня что-то с головой. Я помню, мы о чем-то говорили, но помню не все. Я каких-то глупостей наговорил?
      Она молчит. Дышит очень тяжело. Мне приходит в голову: а ведь я состоянием здоровья Дины не поинтересовался даже. Может, у нее астма? Хороши же мы будем, два инвалида, шаркающие под ручку по листьям осеннего парка (именно такая картинка вдруг представилась).
      - Не веришь? - спрашиваю я. - Ей-богу, очень странные провалы бывают.
      - Мне верить легко. Забыл, из-за чего я развелась?
      Действительно, развелась из-за этого: муж оказался сильно пьющим, куролесящим и, главное, регулярно забывающим, что он делал накануне, Дину это возмущало больше всего: слишком простой способ уйти от ответственности!
      - Ты помнишь, надеюсь, - говорит Дина, - что ты замуж меня звал?
      - Помню. А ты?
      - А я отказалась.
      - Почему?
      Дина молчит. Чувствую: не верит. Потом нервный смешок:
      - Нет, но как... Сейчас опять начнем разговор, а потом ты скажешь, что опять ничего не помнишь?
      - На этот раз запомню. Правда, давай жить вместе, а?
      Она снова молчит.
      - Алло, ты где?
      - Тут. А вдруг ты проснешься в одно прекрасное утро и спросишь меня: кто ты? Разберись сначала со своей головой, хорошо?
      - Ладно. Извини.
      Я кладу трубку.
      Рядом с телефоном лежит направление врача Мамеева. "Дисциркуляторная..." - далее по тексту.
      И я начинаю одеваться.
      Сижу в коридоре диагностического центра. На столике уйма листков с рекламами лекарств. Беру наугад.
      "....." - самый доступный альфа-блокатор для лечения ДГЖП!
      Быстрый клинический эффект!
      Удобный режим дозирования!
      Повышает качество жизни!
      Качество жизни, надо же придумать. Заметим, стоит на третьем месте, как вещь важная, но не самая главная.
      В кабинете врача. Волновались? Перетрудились? Как спите? Курите? Если мужчина после сорока... А на что жалуетесь, собственно?
      - На себя.
      - А точнее?
      - На голову.
      - Надо сделать томографию.
      - Это что?
      - Магнитно-резонансная томография. Причем желательно в два приема, если вам по средствам: отдельно на сосуды провериться, отдельно на образования всякие.
      - То есть на опухоль?
      - Что вы так сразу? Надо же что-то исключить!
      - Только время тратить. Я уверен, у меня этого нет.
      - Хорошо, давайте по симптомам. Что у вас? Шум в ушах есть?
      Я почему-то вру, что нет. То есть возник шум на прошлой неделе, но тут же прошел.
      - Онемения бывают?
      Я вру, что нет. Так, пустяковые. Это у меня с детства.
      - Чувство сонливости, усталость, депрессивные состояния?
      - Да нет, все в норме в принципе.
      - Извините, а что же вы пришли? И в направлении у вас написано...
      - Да он не глядя написал! Я просто: иногда бывает что-то такое. Очень редко. Вы пропишите что-нибудь.
      - Прописать-то я могу...
      Врач прописывает.
      Он равнодушен, и это меня успокаивает. Равнодушие, я понял, иногда очень живительная вещь. И я даже начинаю чувствовать себя лучше.
      9
      Состоялась встреча с Петром Семеновичем Щирым.
      Щирый соответствует своей фамилии: большой, широкий, громкий. Ему бы в полотняных штанах и соломенной шляпе стоять на бахче и потчевать гостей огромными кавунами, но он - в костюме, представителен и хоть громок, а глаза тихие, внимательные, привычно настороженные.
      Костик представил меня, как всегда: "Это Александр Николаевич, он в курсе".
      - В курсе чего? - спросил Щирый, умещаясь в кресле. - Еще и курса-то не было!
      - В курсе всего, - смирно говорит Костик.
      - Я только с тобой вообще-то собирался обсудить. Дело такое...
      Мне бы встать и уйти, но я почему-то начинаю злиться. Пусть Костик распоряжается и решает, на то он и начальник.
      Костик не хочет остаться один, говорит Щирому, что я его правая рука.
      - И левое полушарие? - спрашивает Щирый. - Ладно, будем говорить.
      Моя злость дает результат: меня вышибает в очередной раз. Я слышу голос Щирого, но перестаю его понимать.
      Думаю: сейчас пройдет, не надо волноваться.
      Не проходит. Я понимаю только одно: Щирый что-то предлагает. Я вижу, что Костика предложение очень заинтересовало, но он интереса старается не обнаруживать.
      Щирый заканчивает. Костик делает паузу. Его дело более ответственное: обдумать. Мое дело маленькое: говорить.
      - Да, - говорю я, пробуя голос. И слышу его странно - гулко и чуждо, будто из собственной утробы. Неважно, главное - говорю!
      - Да, - говорю я. - Это все очень интересно.
      - Не то слово! - восклицает Костик.
      Я удивляюсь: что за чушь? Щирого не понимаю, а Костика понимаю? Но тут же соображаю: слов Костика я тоже не разобрал, всего лишь догадался.
      - Некоторые детали, конечно, требуют доработки, - говорю я.
      Щирый отвечает. В том смысле, наверно, что детали его сейчас не интересуют, важнее обсудить вещи принципиальные.
      - Согласен, - произношу я безошибочное слово.
      Щирый опять говорит. Слегка сердится: дело очевидное, ясное, чего тут толковать? И выкладывает на стол бумаги.
      Костик берет их, читает, передает мне.
      Я вижу буквы и слова, но не улавливаю смысла.
      Костик начинает говорить сам. Это редкость. Видимо, дело очень серьезное. Говорит он медленно, спотыкаясь, посматривая на меня. Я не могу его выручить, я не знаю, о чем речь. Я только вдруг каким-то чутьем догадываюсь: нам предлагают нечто особенное и, возможно, не стопроцентно законное. Мне известно это выражение лица Костика, когда светит большая выгода, сопряженная, однако, с некоторым риском. Он не любит риска, но любит выгоду.
      - Как ты думаешь? - спрашивает он меня, закончив свою речь (я догадываюсь о смысле вопроса).
      Отвечаю осторожно:
      - Надо бы все взвесить.
      Щирый, с трудом усмиряя голос (дело все-таки келейное), изумляется, негодует и, кажется, грозит пойти в другое место с этим предложением. Костик пугается, поднимает руки, смотрит на меня почти умоляюще.
      - Да нет, - говорю я. - В принципе, думаю, стоит согласиться. Но некоторые пункты все-таки оговорить отдельно.
      Щирый хлопает ладонью по бумагам: о чем речь, тут основное, а некоторые пункты - всегда пожалуйста, в любое время!
      Костик ставит свою подпись.
      И я ставлю свою подпись. Так Щирый захотел. Я глянул на Костика, он кивнул: подписывай, это бумажка особая, на ней - можно.
      Так я превращаюсь из человека, который в курсе, в человека, который ставит подпись. Большая разница.
      Приступ кончился неожиданно, как и начался: прощаясь, Щирый начал рассказывать анекдот. Я понял охальную фразу, которой он венчался, а потом и все остальное: Щирый рассказал еще три или четыре анекдота.
      - Дай-ка еще раз посмотреть, - сказал я Костику, когда мы проводили Щирого.
      - Обойдешься, - сказал он, засовывая бумаги в сейф. - Некоторые документы лучше сразу забыть. Но помнить! - поднял он палец.
      И поэтому я о содержании этих бумаг узнал гораздо позже.
      10
      Вечером я позвал друга Мокшина, чтобы напиться с ним и рассказать о том, что со мной происходит. Но, пока собирался, он вдруг сам пустился в излияния:
      - Хочешь, скажу тебе всю правду? Никому не говорил, учти. Почему я ушел из спортивной ходьбы? Почему не женат? Почему только на север летом уезжаю, каждое лето, ты заметил?
      - Заметил.
      - Рассказать?
      - Расскажи.
      - У меня аллергия на собственный пот.
      - Это бывает?
      - Бывает. Мама за мое здоровье боялась. Форточки наглухо закрывала и постоянно лоб щупала. Не вспотел ли. Больше всего этого боялась. Я злился. Не понимал, что материнское сердце чуяло, откуда мне беды ждать. А с подросткового возраста сыпь замучила. Под мышками, в паху, а иногда везде. В аллергологический центр возили, исследовали. Долго ничего не могли понять. Я уже вырос, ходьбой начал заниматься, сначала ничего не было, организм, наверно, перестраивался. А потом опять началось. Опять всякие центры, клиники. А один старичок, простой терапевт, никакими анализами не интересовался, только поспрашивал. И посоветовал: попробуй не потеть. Так оно и выяснилось.
      - То есть стоит тебе...
      - Вот именно! Стоит вспотеть - сыпь. Ну, если не очень обильно, то еще ничего. А если настоящий пот - все, сыпь. Ты пей.
      - Сам пей. Вечно отлыниваешь. Вспотеть боишься? Значит - и Прибалтика, и все остальное...
      - В Прибалтике прохладно. А работа у меня теперь такая, что потеть не приходится. Машина с кондиционером. Квартиры показываю только с лифтом, никаких пятиэтажек!
      - А при чем женитьба?
      - Семья - это неизбежный пот. Дети, хозяйство. Гвоздь забить - вот и пот.
      - Ясно. А с женщинами?
      - Там пота нет. Я нежен и медлителен. За это и обожают.
      - Да...
      - Что да? Ты хотел своими симптомами похвастаться, а у меня, как понимаешь, вся жизнь - симптом.
      - От этого не умирают.
      - Неизвестно. Я себя все чаще плохо чувствую. Ладно, хватит о грустном.
      И Мокшин в виде анекдота рассказал о трудном клиенте, какой-то административной шишке провинциального масштаба.
      - Они все сейчас этим увлеклись: квартиры в Москве скупают. Или детей селят, или вообще квартиры пустые стоят. Деньги вкладывают. Или столичную старость себе готовят.
      "Столитьную", сказал Мокшин. У него странный дефект речи: "ч" звучит как "ть". Другие шипящие тоже мягче, но все-таки без явных искажений.
      - Этот тюдак, - рассказывал Мокшин, - отень интересно понимает престижность. Показываю ему дом, тюдесный дом на Ленинском, до Воробьевых гор пятнадцать минут пешком, тего ж больше желать? А он спрашивает: "Кто тут живет?". Я: "В каком смысле?". - "Из знаменитостей кто тут живет?". Оказывается, два его приятеля, губернаторы Пензы и Самары или Сызрани и Тамбова, не помню, купили квартиры в домах, где у одного артист А. живет, а у другого поп-певитька Б. Вот и мой клиент хотет, тьтобы обязательно кто-то жил из знаменитостей! Представляешь дурака? Ну, нашел я ему такой дом, на Сухаревке, там артистка эта, тьфу ты, сам уже фамилию забыл, ну, в фильме этом играла, - и Мокшин назвал телевизионный многосерийный фильм про колхозную жизнь тридцатилетней давности. - А он говорит: "Нет, это не знаменитая!". Хорошо. Тратю время и кровные денежки, покупаю у пиратов компьютерный диск с адресами и телефонами всех московских знаменитостей, живых и мертвых, узнаю, где тьто продается, нахожу дом, в котором жили в разное время Гиляровский, Дзига Вертов, а сейтяс живет М., - Мокшин назвал фамилию очень хорошего и очень известного писателя. - Так это тютело меня спрашивает: "А это кто?". Зато сегодня сам приволок меня в один дом, захлебывается от радости и критит, тьто тут В. живет! Ты знаешь В.?
      - Нет.
      - В., деревня, великий эстрадный имитатор, певец, пародист, хохмать и все такое! Вся страна знает.
      - Я не знаю.
      - И я не знаю. Но он хотет тут квартиру. И он ее полутит. И я ему даже не скажу, тьто отопление в этих домах дрянь, тьто последний ремонт был сорок лет назад, а нового не предвидится! Он хотет - он полутит!
      Мокшин рассказал о своем, я о своем. Он выслушал. Спросил:
      - Говоришь, само прошло?
      - Да. Само собой. Слушал анекдот и вдруг начал понимать.
      - Матерный?
      - Да.
      - Я всегда говорил: если кто тего не понимает, надо объяснять матом! Просто слушал, без эмоций?
      - Злился. Человек очень не нравится.
      - Уже яснее! Завелся, разозлился, адреналин пошел. Слушай мой совет: тебе надо сделать то, тьто раньше никогда не делал. Встряхнуть организм, поставить его в необытьные условия. Я не знаю... В сафари поучаствовать. На Эльбрус залезть. К тибетским монахам поехать.
      - Не хочу.
      - Это и хорошо! Тьто хотется - то вредно как правило.
      Упоминание о тибетских монахах неожиданно переключило мои мысли сначала на сына, а потом на Книгу Иова. Я спросил:
      - Ты Библию читал?
      Мокшин сразу соскучился.
      - Ну, титал.
      - А Книгу Иова?
      - Да все титал. Тебя замутил вопрос: за тьто? Или: потему жизнь так несправедлива? Не утруждайся! Жизнь такова, какова! Как Бог устроил или кто-то другой, без разницы. За тьто на теловека кирпить с крыши упал? Именно этот кирпить, именно в это время, именно на этого теловека? Ни за тьто! Так полутилось!
      - Не в этом дело. Просто я много думал и понял, почему Иов так мучается. Он был когда-то очень богат, очень здоров. Ну, и молод. Его воспоминания замучили, хоть он об этом не очень распространяется. А у меня даже путных воспоминаний нет.
      - А у кого они есть? И потему, кстати, Ио'в? - он сделал ударение, как и я, на втором слоге. - И'ов вообще-то, на первом слоге ударение.
      - Почему?
      - Откуда я знаю. Церковнославянская традиция.
      - Тебе-то откуда известно?
      - Мало ли тьто мне известно! - неохотно сказал Стас и посмотрел на часы.
      Я ему неизменно удивляюсь: он откуда-то знает много серьезных вещей. Но никогда не говорит об этих серьезных вещах серьезно. Интересно, почему?
      11
      Листаю роман Темновой "Звезда эфира". Вместо оракула.
      "Их встреча, по сути, была такой же невероятной, как встреча двух одинаковых или хотя бы похожих планет в мегагалактике, но они все же встретились.
      Страсть кидает людей друг к другу, а жизнь разводит - жестоко и резко. Но это все слова. Он был уверен, что ничем не заинтересовал ее внимание, он был уверен, что она уже забыла о нем, и сам, хоть у него был номер ее телефона, не собирался звонить ей. Но вдруг звонок среди ночи. И ее голос, возникший из бездны ночного города:
      - Это я.
      - Кто?
      - Не узнал?
      - Арина?
      - Да. Я хочу тебя видеть.
      - Что ж, завтра у меня...
      - Нет. Сейчас!"
      Прочитав эту чушь, я посмотрел на телефон. И он зазвонил.
      - Здравствуйте! - незнакомый девичий голос. - Вы сказали позвонить, я звоню.
      - Вы кто?
      - Не помните? Ну, в метро, нас две девушки было, а вы мне дали свою визитку и сказали...
      - Вспомнил, вспомнил. Чем могу служить?
      Девушка хихикнула:
      - Вы вообще-то насчет помощи говорили.
      - Я? Да, говорил. Хорошо. Приезжай.
      - А можно я с подругой?
      Я вспомнил какие-то щеки.
      - Можно.
      Через час она появилась.
      Очень стеснялась. Щекастая ее спутница взяла на себя роль бонны: бдеть. Москва город опасный, мало ли на кого нарвешься. Нормальные люди не предлагают денег ни за что. Поэтому она внимательно осмотрела квартиру, будто выискивая следы психического расстройства хозяина. Крюки в потолке, цепи в углу, на стенах крупноформатные фотографии голых женщин. Ничего не обнаружила, увидела, что хозяин хоть не очень, вроде, богат, но, кажется, нормален. Однако, на всякий случай, оставалась строгой и неподкупной.
      А Валерия (так представилась красавица) освоилась, стала задавать невинные вопросы: чем занимаюсь, чем увлекаюсь и т.п. Рассказала вкратце о себе и о подруге Ларисе. Приехали в столицу из Тамбова к тетке Ларисы, но тетка попала в больницу с аппендицитом и никак не вылечат, воспаление у нее гнойное.
      После этого Лариса вдруг захотела приготовить мне ужин, а нас попросила не мешать.
      Мы ушли из кухни, и Валерия приступила к существу дела:
      - Понимаете... Можно правду?
      - Конечно.
      - Само собой, взять деньги просто так я у вас не могу! - твердо сказала Валерия.
      Полагаю, твердость ее принципа основывалась на понимании того, что никто ей просто так денег и не даст. Если этот странный дядя, то есть я, нищему отвалил сколько-то, так наверняка спьяну. А если не спьяну, то ей-то больше требуется, она не нищая.
      - Я вообще-то цинизм в отношениях ненавижу, - продолжала она. - Но иногда просто люди друг друга устраивают, правда ведь?
      - Правда.
      - У меня вот подруга есть, она старше меня на год, ей девятнадцать, студентка, она нашла хорошего человека, ему сорок семь, а живет один. Она ему по хозяйству помогает, ну, и в остальном смысле, то есть не как домработница или прислуга, а как, ну, почти жена или даже любовница, но не любовница, а просто люди вместе живут и нормально друг к другу относятся, друг другу помогают, без всякого оформления. И ей спокойно, он ей как старший товарищ, ну, не только товарищ, это понятно, но все-таки больше товарищ, и ему удобно, все-таки еще мужчина, не искать где-то там чего-то. Правильно?
      - Вполне.
      - Ну, и я тоже подумала. Только я думала, что в Москве не сразу ведь приличного человека найдешь, а вас увидела и подумала, что мне, наверно, повезло.
      - Определенно повезло, - не стал отрицать я.
      - Ну... Ну, и вот! - закончила она и рассмеялась с явным облегчением. Но тут же засерьезилась и добавила самое существенное (для себя):
      - Только, сами понимаете, конечно, отношения - это очень важно, но, кроме отношений, есть еще, ну, сами понимаете, ну, что-то вроде гарантии, потому что мужчина всегда же защищенный, а девушка нет, сегодня он так относится, а завтра уже по-другому, а ей что делать? И она все-таки даже если, может, и любит человека (моя подруга своего в самом деле любит, серьезно, такой замечательный оказался), а все-таки ведь не жена, правда? Не дочь там или не опять-таки любовница, а все-таки что-то, в общем-то, другое, ведь правда?
      - Правда.
      - И она даже не просила ничего, он сам предложил. Она потом узнала, что некоторые наглеют, берут и тысячу, и даже больше. Но он сказал: пятьсот, и она согласилась, у нее совесть есть, уже год живут, и она больше не просит, не хамничает, только если он сам даст, ну, или подарки там, он даже шубу целую ей купил, чуть ли не песцовую, не знаю, врать не хочу, понимаете? Она мне всегда говорит: Томка, ты лучше все честно.
      - Почему Томка?
      - Кто?
      - Ты сказала.
      - А... Она меня как Тамару знает.
      - А на самом деле ты кто?
      - Валерия.
      - Честно?
      - Ну, Даша. Я просто свое имя не люблю. Дарья, сельпо какое-то.
      - Мне очень нравится. Будешь Даша, хорошо?
      - Ладно.
      - На чем мы остановились? Значит, пятьсот долларов. Да?
      - Да, - сказала Валерия-Тамара-Даша, и заметно было, что она все-таки побаивается, ожидая, быть может, что я сейчас затопаю ногами, закричу, обзову ее или ударю и прогоню прочь вместе с подругой. В кухне, кстати, именно в этот момент после непрерывных суетливых стуков и хлопаний дверцами настала тишина.
      - Выйди на минутку, - сказал я.
      - А что?
      - Ничего. Тебе трудно?
      - Да нет...
      Она вышла, а я наскоро начал анализировать ситуацию. Естественно, любимым своим адаптационным способом. Который учит: всякий текст сначала нужно расчленить, структурировать и понять, что самое важное и самое нужное. Да и нужен ли этот текст вообще? Разберемся.
      1. Я слишком стар и болен для этой девушки, поэтому она мне не нужна.
      2. Она не нужна мне еще потому, что мне нужна Ирина.
      3. И потому, что от ремонта и прочих расходов у меня осталось чуть больше того, что она просит в месяц. Нет у меня денег элементарно.