Они штудировали теорию диверсионной работы, взрывного, минного, радиодела. А специалисты закрепляли знания жесткой практикой без скидок на любые природные катаклизмы до уровня классных мастеров.

Курсанты прыгали с парашютом днем и ночью — на лес, воду, горы. Умели передвигаться, отсиживаться, переодеваться под водой. Их учили соскакивать с движущихся грузовиков, троллейбусов, трамваев, выскакивать из легковых машин, выбрасываться из поездов, идущих со скоростью семьдесят пять и больше километров час.

Когда-то Игорь читал у Лондона, как один чудак ради острых ощущений, когда дул сильный ветер, влезал на крышу небоскреба и прогуливался по перилам с подветренной стороны — если бы сорвался, то сразу на тот свет. Тогда он не поверил писателю. А сейчас сам мог пройти по тонкому шнуру над бездонным ущельем, спокойно глядя вниз с жуткой высоты, или шагать над пропастью по тропе шириной в две ступни и думать о деле, совершенно не отвлекаясь на переживания. Их научили так глубоко в сознание загонять страх, что он даже не поднимал головы. Эти, как и другие такого рода упражнения, давались в меньшей степени тренировкой мышц и баланса движений и в большей — сконцентрированной волей. Любой человек, немного потренировавшись, может пройти по канату, натянутому в метре над землей. А если поднять канат на пятьдесят, сто метров? Ни навыки, ни сноровка не высушат холодный пот на спине и ладонях. Тут вступают в дело способности и умение преодолеть страх, то есть психологическая закалка.

Их учили убивать руками летящих раскрытой пастью к горлу собак, прорываться сквозь бушующий огонь, неделями выживать в лесу без воды и пищи — найдешь, что поесть и где напиться, значит, твое счастье. Иначе, хоть умереть, конечно, не дадут, придется выбирать для службы войска полегче. Учили отбиваться от трех, четырех вооруженных противников ножом, штыком, саперной лопаткой, голыми руками. У профессионала оружием может стать все, что колет, режет, бьет — шило, ножницы, вилка, ложка, тарелка, бутылка, кружка, пилка для ногтей, шариковая ручка. Их учили убивать руками, ногами, не бояться крови и смерти. Каждый день по два-три часа выделялось на рукопашный бой и боевое единоборство.

— Наш народ совершенно уникален в том отношении, что, как никакой другой народ, усвоил и развил все существующие способы уничтожения противника без оружия, голыми руками и, конечно, ногами, желательно обутыми, — посмеиваясь, говорил инструктор, относя к настоящему народу лишь тех его представителей, которые действительно усвоили эти способы убийства, и продолжал. — Прикончить человека голыми руками также просто, как прихлопнуть муху. Это вообще не проблема.

Каждый день после ужина курсанты настойчиво совершенствовались в способах убийства. До автоматизма отрабатывали свои коронные приемы, тренировали реакцию. Четверо атаковали одного палками вместо карабинов со штыками, а он отбивался от них тем, что подвернулось под руку. Работали на тренажерах, которые в это время никогда не пустовали. Некоторые сосредоточенно часами отрабатывали метание ножей.

Были такие, что не промахивались и с десяти метров. Но наиболее выгодным, оптимальным считалось расстояние в три метра, при котором достигается отличная точность и максимальная сила удара. Сила эта должна составлять семьсот-восемьсот килограммов. Ведь нужно поразить цель так, чтобы часовой предсмертным движением не успел нажать кнопку сигнализации или спусковой крючок автомата. Где гарантия, что человек не издаст стон, хрип, не вскрикнет? Трехметровая дистанция броска это гарантирует, и гарантирует абсолютно, если нож попадет в четвертый шейный позвонок сзади и в сердечную мышцу или горло спереди.

Казалось, все пять будних дней недели были насыщены занятиями до предела, но субботние, а то и воскресные в этом отношении их явно превосходили. Это были дни боевых игр — практических занятий по устройству засад, ловушек, секретов, которые одна группа со всем доступным хитроумием и коварством устраивает для другой. И пройти их нужно без потерь, так, будто здесь никто не проходил. Игры проводились каждую субботу, захватывая часть воскресного времени, то днем, то ночью и длились по двадцать-тридцать часов. О погоде тут уж и говорить не приходилось — чем хуже, тем лучше. По напряжению и сложности играм не уступали еженедельные семидесятикилометровые марш-броски по лесам, оврагам, болотам, преимущественно ночью при полной боевой выкладке. Здесь наставников интересовала не выносливость курсантов — это считалось само собой разумеющимся, иначе какой же он спецназовец, тем более командир, — а соблюдение на маршруте всесторонней маскировки. Чтобы их не обнаружили специально вышедшие для захвата разведгруппы, не засекли барражирующие по курсу движения вертолеты, не зафиксировала искусно замаскированная на маршруте контрольно-измерительная аппаратура, гораздо чувствительнее той, что используется на границе, чтобы рацию не засекли машины с пеленгаторами.

Они должны были суметь пройти там, где невозможно пройти ни животным, ни людям, если они не спецназовцы. И пройти должны, как тени, как невидимки.

Сержант Кондратюк был доволен — он нашел то, что искал, занимался делом, которое ему по-настоящему нравилось. Соревнование в школе ни в приказном, ни в каком другом порядке не внедрялось, чтобы не обесценить, не извратить казенщиной естественное желание человека добиться большего, чем другие, игра же самолюбий, напротив, незаметно подпитывалась преподавателями и инструкторами. У Игоря Кондратюка самолюбие было развито, пожалуй, даже чрезмерно.

Чуть позже, неся службу в бригаде спецназа, к званию мастера спорта по классической борьбе он добавил титул чемпиона Москвы в своем весе по дзю-до и еще одно звание мастера спорта. Затем стал мастером по служебному двоеборью, включающему рукопашный бой и владение штатным оружием. Выходя во главе группы в учебный поиск, соревнуясь с другими в учебе, выступая на соревнованиях, он думал только о победе, не допуская мысли о поражении. А если проигрывал, то был убежден, что это случайность, что в конечном счете все равно окажется победителем. Чаще всего так и получалось. Но его понемногу разраставшееся самолюбие со временем грозило трансформироваться в самомнение, и это существенно одерживало бы его совершенствование как профессионала.

Такого рода психологические сдвиги, происходящие у наиболее одаренных курсантов, безошибочно фиксировались преподавателями. И постепенно, исподволь самомнение вытеснялось нормальным самолюбием, а зарождавшаяся самоуверенность — уверенностью в себе. По мнению наставников, именно так и должен ощущать себя в этом мире разведчик и диверсант бригады специального назначения Главного разведывательного управления.

Когда-то в Академии Генштаба царской армии слушателям внушали: «Вы должны овладеть военной мыслью прошлого и узнать как можно больше. Только после этого, если понадобится, вы сумеете делать все наоборот». Используя эту мысль, наставники поясняли курсантам:

— Для изучения прошлого нам отведено для вас слишком мало времени. Поэтому вы должны знать, если не все, то как можно больше, о своей работе в настоящем времени, в наши дни. Это и позволит вам делать потом все наоборот, если потребуется. А в том, что потребуется, можете не сомневаться. Вы прежде всего разведчики, и уж потом диверсанты. И должны мыслить так, чтобы каждый раз загонять противника в тупик. А для этого надо думать неординарно, часто поступать вопреки логике и здравому смыслу. Если, выполняя задание, вы будете принимать решения, исходя из правильных, вполне обоснованных умозаключений, к которым пришел бы нормальный армейский офицер, возможность выполнения задания чаще всего окажется близкой к нулю.

Почему дилетанта труднее обезвредить, чем профессионала? Потому что один профессионал всегда сможет с большой степенью вероятности просчитать ходы другого профессионала, а действия дилетанта основываются не на привычной логике и выверенном опытом здравом смысле, а на его необычных, непривычных, часто дурацких, алогичных умозаключениях. Имея дело со специалистами антидиверсионных отрядов, вы должны уметь перевоплощаться мыслью в профессиональных дилетантов, чтобы думать их категориями. Но для этого, прежде всего, необходимо знать логику мышления и психологию противника. И вы будете ее знать.

Им говорили:

— Вы составляете элиту армии, если угодно, ее цвет, красу и гордость, как бы высокопарно это ни звучало. И мы сделаем все возможное, чтобы вы соответствовали этим высоким понятиям. Но если кто не хочет— Что ж, силой здесь никого не держат.

Стать элитой хотели все. Они были истинными патриотами. А наставники трудились над тем, чтобы подвести под чистосердечный патриотизм официальную идейно-политическую базу. Курсанты от начала до конца знали материалы всех съездов и пленумов ЦК партии, его бесчисленных решений и постановлений. Будучи советскими людьми, с психологией, взращенной на социалистических ценностях и идеалах, они все принимали за чистую монету и не сомневались в конечной победе коммунизма. Они не отличались широтой мышления, да это было не нужно для выполнения задач спецназа.

Кто знает, как бы выполнялись эти задачи, если бы наставники учили курсантов анализировать не только военные ситуации, мысли и действия противника, но также брожение общественной мысли и озлобление истосковавшегося по свободе народа. Эти неглупые парни открыли бы для себя много странного в родном отечестве. Они бы пришли к выводу, что в стране никогда не существовало диктатуры пролетариата — диктатуру осуществляли кто угодно, только не пролетариат, и уж конечно, не отброшенное во времена крепостничества крестьянство; что экономика СССР после смерти Ленина являла собой не что иное, как грубое, беззастенчивое извращение экономики социализма; что все шестьдесят советских лет страну, сменяя друг друга, возглавляли и вели к светлому будущему аморальные вожди вкупе с шайками растленных приближенных. Если бы кто-нибудь сказал им, что, принимая присягу, они клялись в верности не народу, не отечеству, а правящей банде действительных врагов отечества, презирающей свой народ, это были бы последние слова в жизни этого человека. Они не знали сомнений и не позволили бы сомневаться другим. Сомнения рождаются в размышлениях, а на размышления у них не оставалось времени. Родина голосом командира сказала: «Надо!» — какие еще могут быть разговоры!

Наставники внушали им, что быть патриотом отечества и не быть патриотом родного ГРУ — аморально. Не менее аморально, считали они, не презирать недоносков из МВД и кровавых монстров из КГБ, организации, от которой десятилетиями смердит подлостью. Особо непримиримая ненависть была именно к КГБ. Но не потому, что советская охранка с садистской жестокостью истребила и сгноила в лагерях миллионы своих соотечественников, оберегая страну от посягательств народа на лучшую жизнь. Тут прежде всего помнили о том, что за годы советской власти КГБ обескровило советскую разведку больше, чем все иностранные контрразведки вместе взятые. Не без основания приписывали проискам этой всесильной конторы и то прискорбное явление, что после подлого уничтожения Берзина ГРУ до последнего времени фатально не везло на руководителей. Сталин назначал на этот пост лично ему преданных, далеких от разведки людей вроде Голикова, Кузнецова и других, не сумевших ничем, кроме ошибок, стоивших десятков тысяч солдатских жизней, проявить себя на поле брани. Да и после его смерти будто умышленно отдавали разведку в руки бесталанных дилетантов. Дела в ГРУ пошли в гору, пожалуй, с тех пор, как Управление возглавил Петр Ивашутин, генерал не от инфантерии, а от разведки. Однако негласная драка между КГБ и ГРУ с годами не только не унялась, а разгорелась. ЦК КПСС не был заинтересован в прекращении борьбы этих ведомств. Жестокая конкуренция давала куда большие результаты, чем мирное, в сущности, никого ни к чему не обязывающее соцсоревнование. Не запишешь же на самом деле в социалистических обязательствах: в первом квартале добыть за рубежом столько-то государственно важных секретов и разоблачить столько-то шпионов — американских двадцать, английских пять, немецких восемь… К тому же, тайное противостояние двух мощных властных структур, владеющих взрывоопасной информацией друг о друге и обо всех остальных, создавало определенный баланс сил, уравновешивало их влияние. Значит, вожди партии и владыки народа могли жить спокойно.

…Военные чувствовали себя в самолете свободно: расхаживали по проходу между креслами, останавливались, чтобы выпить за знакомство, травили анекдоты, смеялись, рассказывали эпизоды боев, интересные случаи.

Сосед Кондратюка не успел окончательно проснуться, как услышал сопровождавшееся смехом громко произнесенное слово «больной». Не открывая глаз, он продолжал тихо посапывать, изображая спящего, и размышлял: случайно было произнесено это слово или относилось к нему. Среди пассажиров самолета ему не встретилось ни одного знакомого лица. И если, вспомнив о «больном», имели в виду именно его, значит широко распространилась в армии эта глупейшая история. Вспоминая о ней, он внутренне корчился от унижения и бессильной злости. Попадись ему этот комбат-подполковник, хам и сволочь он бы…

Комбат в дивизии был новым человеком. Но полковник, решивший проверить состояние политработы в батальоне, не счел нужным менять свою манеру поведения с незнакомым подполковником, тем более — подчиненным. Сперва ничто не предвещало неприятностей. Как водится, полковника пригласили пообедать. С обеда все и началось. Пищу подали из пайковых продуктов, без разносолов и местных деликатесов, которыми обычно разживались подчиненные в ожидании большого начальства. А ведь этот подполковник Веремеенко знал, что к нему едет начальник политотдела дивизии. Значит, не захотел уважить. А почему? Не потому же, что он соскучился по неприятностям. Полковник не допускал, что поведение комбата может быть просто нормальным поведением нормального человека.

— Вы что, всегда так обедаете? — окинув взглядом скудный стол, недовольно спросил он.

— Так точно, — ответил подполковник. — Питаемся тем, чем снабжают.

— Ладно, — хмыкнул полковник, — разрешаю не вешать мне лапшу на уши. Знаю я, чем вас снабжают, и чем вы снабжаете себя. Плох тот командир, который не сумеет позаботиться о харчах для подчиненных.

— Плох тот интендант, который не умеет или не хочет позабавиться… — Возразил комбат. — Кроме того, вы не мой подчиненный.

Полковник рассмеялся.

— И слава богу. А то под твоим началом я быстро бы сбросил свой вес. Что, и водки больше нет? — поинтересовался он. — Я вижу одну бутылку, а нас тут пять мужиков.

— Больше нет, — ответил Веремеенко. — Нам ведь водку не выдают. Хоть мы и на войне, но говорят, не положено.

Это уже было похоже на вызов, что полковнику отчасти даже понравилось — нечасто попадаются в армии субъекты, позволяющие себе так разговаривать с родным начальством. Ну, хорошо же, он ему покажет, как писать против ветра, пусть поймет раз и навсегда, что не тут институт, где строптивость не наказуема. И полковник показал, обнаружив в политической работе батальона целые залежи просчетов и недостатков. Распушив замполитов рот по отдельности, он собрал их вместе, пригласил командование батальона и в непререкаемо резкой форме огласил свои выводы: в батальоне преступно недооценивают роль политического воспитания подчиненных, идеологическая работа не ведется, пропаганды и агитации нет и в помине. Сообщил и о том, что последуют соответствующие оргвыводы. Полковник видел и знал, что в условиях этой странной необъявленной войны политическая работа нерезультативна в силу своей бессмысленности, и потому ведется преимущественно лишь на бланках отчетов и политдонесений. В этом отношении дела всюду обстояли плохо. Но там никто не фордыбачил, как этот подполковник.

Полагая, что достаточно запугал комбата, который молча сопровождал его по расположению батальона, и замполита, который все время неуверенно оправдывался, полковник решил сменить гнев на милость и дать им возможность сгладить сложившееся у начальства чреватое неприятностями впечатление. Перед отъездом он спросил с добродушной улыбкой:

— Как у вас с трофеями? Вы ведь недавно в кишлаке большую банду под орех разделали.

— Все захваченное оружие по приказу командира полка передано представителю афганских правительственных войск, — ответил подполковник.

— Да я не о том. — Полковник невольно поморщился раздраженный тупостью комбата. — После вашей акции, как там говорится, чай, кубышечка полным полна?

— Если не о том, то разрешите доложить? — подтянулся подполковник.

— Ну?..

— Не знаю, что было раньше, но сейчас вверенный мне батальон мирное население не грабит, товарищ полковник.

Полковник побагровел, помолчал, переваривая услышанное, а сообразив, вперил в комбата гневный взгляд и закричал, модулируя возмущение:

— Ты на что намекаешь, подполковник!? Ты что мне приписать хочешь! Ты оскорбляешь старшего по должности и званию! Ты у меня поплатишься за это, комбат! Пока еще комбат, мать твою!..

Вскоре был издан приказ по дивизии, в котором Веремеенко и его заместитель политчасти капитан Сафулин были раздраконены за подрыв боеспособности батальона из-за умышленного пренебрежения политической работой.

А через несколько дней комбат получил приказ подготовить подразделение к операции по уничтожению при поддержке эскадрильи вертолетов крупного формирования моджахедов, готовившегося перейти на территорию Афганистана из соседнего государства. Скорей всего из Пакистана, решил Веремеенко. Впрочем, могли перейти и из Индии, и из Китая. Правительство Индии могло и не знать о формировании близи ее границы формирований оппозиционных отрядов, а Китай вполне способен был отговориться просто неосведомленностью.

Тогда-то подполковник и решился написать ставший почти легендой рапорт на имя командира дивизии. Повторяя формулировки приказа комдива, в котором его лично и офицеров батальона обвиняли в злостной, недостойной чести советского офицера аполитичности, подрывающей боеспособность вверенного ему подразделения, комбат сообщал, что политработники батальона неспособны обеспечить политическую сознательность подчиненных при выполнении предстоящего задания и просил командира дивизии на время предстоящих боев направить в батальон начальника политотдела. Просьбу мотивировал тем, что политработники его подразделения получат счастливую возможность на личном примере замполита дивизии осознать, как нужно вести работу в боевых условиях.

Комдив мог бы разом покончить с этим нахальным комбатом, отстранив его от командования под тысячью предлогов, но решил, что будет полезнее ткнуть начавшего зарываться заместителя носом в собственное дерьмо. Он с удовольствием несколько раз перечитал рапорт, поматерился и посоветовал своему замполиту на некоторое время сказаться больным. Дело тем бы и кончилось, но оказалось, что комбат не так прост и беззащитен, как представлялось полковнику. Его рапорт удивительно быстро стал достоянием гласности. И «выздоровев», полковник стал замечать насмешливые взгляды штабных офицеров. Иногда слышал веселый смех, смолкавший при его приближении.

В дивизии за глаза его стали называть «больным замполитом», потом для краткости просто «больным». История с рапортом дошла до штаба армии. И тоже вызвала немало веселья. Полковник понимал, что его внеочередной отпуск, о котором он не просил, но который был ему предложен, вызван именно этой получившей широкую огласку историей, затеянной хамом комбатом. Конечно, в Афганистан его уже не пошлют, значит, не видать больше и трофеев, которые он при всякой оказии отправлял семье. И куда его теперь направят, на какую должность, — вопрос! Вдруг какому-нибудь чистоплюю — нечасто, но в Политуправлении Министерства обороны попадались и такие — взбредет в голову уволить его из кадров. Надо было срочно приводить в действие все свои связи. Тут было о чем подумать. Наверное, потому у него и вызывал невольное раздражение этот беззаботный здоровяк с дипломатическим статусом.

К креслу Игоря пошатываясь подошел пьяный сержант десантник с початой бутылкой какой-то мутной мерзости и эмалированной кружкой в руках.

— Выпьем за ВДВ, браток, — требовательно предложил он.

— С удовольствием бы, сержант, — с улыбкой ответил Игорь. — Но у меня язва.

— Ну да!? — удивился десантник. — А смотришься так, будто у тебя два желудка и оба здоровые.

— Ты ведь наверняка две склянки уже оприходовал, — кивнул на бутылку Кондратюк. — А смотришься так, будто еще и не начинал.

Сержант расхохотался, довольный.

— Ну, ты даешь, брат! Ладно, лечи свою язву, язви ее в душу, — отсмеявшись, скаламбурил он и двинулся к своей компании.

Игорь слышал, как он с удовольствием пересказывал приятелям его шутку о степени своего опьянения.

Потом возобновились рассказы о боевых эпизодах, байки о серьезных и курьезных случайностях, о странных афганских женщинах. Обо всем этом Кондратюк знал, во всяком случае, не меньше подвыпивших рассказчиков. Он перестал слушать и переключился на размышления.

Начал, конечно, с женщин.

Он вспомнил прочитанные по совету молодой жены очерки Ларисы Рейснер об Афганистане, куда она ездила с первым советским посольством, и эпизод последнего дня празднования рамазана.

В этот день женщины собираются в саду императора Бабура, основателя империи Великих Моголов. Здесь раз в году они снимают паранджу. За порядком следят девяти-десятилетние мальчики-солдаты с винтовками — воспитанники военной школы. Они во всем подражают взрослым, и со зверским презрением к женщине, которое пронизывает все их воспитание от младых ногтей, бьют их прикладами по шеям, животам, по груди. И в течение четырех часов этих издевательств — ни одной попытки защитить себя. Взрослые, сильные женщины, которым ничего не стоило бы отшлепать любого из «защитников» общественной безопасности, позволяли себя гнать, как скот, как должное принимали побои и синяки.

Всадник ли, автомобилист собьет женщину в грязь или в пыль, прохожий отнесет ее в сторону и оставит. Живую или мертвую — все равно. Это только женщина.

И ведь с тех пор за семьдесят лет ничего не изменилось. Игорь Кондратюк имел немало возможностей убедиться в этом. Женщины все так же ничего не знают о человеческом достоинстве. А если знают, то на какой-то свой странный мусульманский лад. Может быть, в их понимании достоинство женщины как раз и состоит в безгласном животном смирении и небывало беззаветном стоицизме? Но это стоицизм коровы, покорно идущей под нож мясника. Нет, это было непонятно, как и их совершенно нелепое понятие о возможности и запрете полового общения.

Если верить сказкам «Тысячи и одной ночи» — этому, по мнению историков, живому отображению нравов общественной и семейной жизни Востока, — мусульманские женщины никогда не были пуританками и ханжами. Афганские женщины, безгласные, забитые, как скот в хлеву, загнанные в гаремы, правда, с вполне приемлемыми условиями существования, которых мужчины считают низшими, нечистыми существами из-за менструации, почти не людьми, яростно оберегают свою так называемую женскую честь.

Похоже, за столетия их психика не претерпела никаких эволюционных сдвигов, размышлял Кондратюк. О психологии, которая вырабатывается в процессе меняющихся общественных отношений, и говорить нечего. Здесь ничего не меняется, значит, психология остается на уровне дарованной природой психики. Мораль, выработанную для своего удобства мужчинами, они принимают как свою. А ведь если сузить это понятие до сексуальных отношений, физиологически женщине больше пристало иметь мужской гарем, чем наоборот. Но, как любит говорить в затруднительных ситуациях старший лейтенант Марьясин, так уж исторически сложилось…

Бывало, советские воины насиловали афганок, пытаясь таким путем избавить их от предрассудков феодализма. Но это было возможно, только если женщина находилась в бессознательном состоянии, и всегда с риском для жизни. Придя в сознание, она хваталась за любое подвернувшееся под руку оружие.

Знакомый командир роты рассказывал Игорю, как потерял двух отличных солдат, изнасиловавших молодую афганку, не удосужившись предварительно оглушить ее. Метнувшись в дом за пистолетом, она застрелила обоих, потом своим серповидным ножом в ярости вырезала у каждого мошонку вместе с членом. Были и такие, что защищали не только женскую честь, но и свою феодально-отсталую страну с ее ужасающей нищетой, невежеством, предрассудками.

Однажды в перерыве между заданиями Игорь составил компанию командиру взвода, назначенного в патрулирование участка автотрассы. Когда на своих БТРах взвод приближался к небольшому кишлаку, в котором заведомо не могло быть душманов, командир на всякий случай выслал двух солдат на в разведку. Парни остановились возле одного из домов. Из окна высунулась симпатичная девушка лет семнадцати, осмотрелась по сторонам, но никого из чужих, кроме двух советских солдат, не увидела. Неподалеку возле дувала о чем-то беседовали старики. В отдалении бегали наперегонки дети. Девушка исчезла, но почти сразу появилась снова с автоматом, прямо из окна срезала обоих солдат одной очередью и спокойно вернулась к своей стряпне.

О чем она думала, на что рассчитывала? Знала ведь, что солдат будут искать, и переложить вину на моджахедов не удастся — последние два дня они не появлялись в кишлаке, не было их и сейчас.

И все-таки, когда ее привели и поставили перед лейтенантом, она что-то быстро лопотала, пытаясь оправдаться. Будто можно было оправдаться, если перед командиром лежали еще не остывшие обнаруженные в мусоре стреляные гильзы, а в руках он держал ее автомат с открытым казенником, из которого пахло порохом. Оружие нашли в ее комнате под горой лежавших на постели подушек. Из дальних комнат дома солдаты вывели ее отца, мать, двух сестренок и брата — детям было от шести до девяти лет. Родители бросились к офицеру. Мать плакала и с мольбой тянула к нему руки. Отец что-то быстро говорил и размахивал руками, видимо, показывая, откуда пришли и куда ушли убийцы, и будто не видел бьющие в глаза страшные улики. Его до идиотизма наивная ложь только ожесточила солдат, на лицах которых и без того читались ненависть и непреклонная решимость рассчитаться за мертвых товарищей. «Неужели действительно надеется обмануть?» — с изумлением подумал стоявший в стороне Кондратюк. Побледневший от ярости молодой лейтенант, который недавно в разговоре с Игорем восторгался мужественной борьбой испанских герильяс с войсками Наполеона, резко повернулся к подчиненным и резко махнул рукой:

— К… матери! Всех!

Разом ударили полтора десятка автоматов, разрезая очередями живую человеческую плоть. Пушки БТРов довершили дело, сравняв с землей дом вместе с пристройками. Игорю едва удалось уговорить лейтенанта и его осатаневших подчиненных от безжалостной расправы над всем кишлаком. Им руководила не гуманность — он сам был взбешен подлым и глупым убийством солдат, — он исходил из здравого смысла. Живые расскажут другим, что со стороны советских солдат это была справедливая месть — что такое месть, уж они-то понимали, — а не злобное истребление мирных афганцев. Уничтожение всех не принесет ничего, кроме вреда, убеждал он. Некому будет поведать жителям соседних кишлаков, как все в действительности происходило. А в народе распространится еще одна байка о безжалостных советских оккупантах.

…Игорь снова прислушался к громким разговорам отпускников. Сидевшие поближе к нему ребята не без хвастовства болтали об участии в боевых операциях, беззастенчиво бахвалились отнюдь не военными трофеями, которые потом продавали штабным офицерам. Смеялись над каким-то богатым афганцем, который спрятал мешочки с гашишем под платьями у своих жен, считая это самым надежным тайником, а потом плевался и визжал, видя свое состояние исчезающим в карманах русских солдат и слыша вопли сбившихся в угол раздетых догола жен. Его успокоили ударом рукоятки пистолета по голове. Жен на радостях от богатой добычи трогать не стали.

За все проведенное в Афганистане время под командой Кондратюка побывало несколько групп спецназа ГРУ, и ни в одной, ни один человек не пристрастился к наркотикам. Пробовали все, включая самого Кондратюка, но дальше этого не шло. И не потому, что в противном случае человека сразу бы вышибли из спецназа. Просто здесь были собраны люди иной закалки. Один из заместителей Игоря старший прапорщик Омелько как-то сказал: «Не хочу умереть тварью с разваленной психикой, а жить — тем более». Кондратюк почти с нежностью подумал о ребятах из своей нынешней группы.

Между тем по соседству разгорелся спор об армейской операции под Кундузом. Обе стороны пороли чушь, сваливая в кучу домыслы, факты и ложь. Игорь хорошо помнил эту операцию, в которой значительную роль сыграла его тогдашняя группа.

Из Туркестанского военного округа прибыло крупное пополнение, которого с нетерпение ожидали. Но, боже, что это было за пополнение! Совершенно необученный молодняк, «дикие», как таких здесь называли. Их боевая подготовка сводилась к тому, что каждый успел пару раз стрельнуть из автомата. И пожалуйте выполнять свой интернациональный долг. Даже не отличавшееся сердобольностью армейское начальство не решилось бросить этих пацанов на неразведанные позиции хорошо укрепившихся в горах моджахедов.

Каким-то образом командиру дивизии удалось на двое суток заполучить в свое распоряжение группу Кондратюка. Ее усилили людьми из обычного армейского спецназа и приказали провести разведку боем, чтобы выявить расположение огневых позиций противника — засечь ракетные установки, минометы, пулеметные точки. Другие виды разведки, включая авиационную, не смогли справиться с этой задачей. Маскироваться в своих горах моджахеды умели великолепно. Нужно было не просто вызвать огонь на себя, а вызвать его так, чтобы вскрыть огневую систему противника.

Кондратюку дали сутки на подготовку. Шестьдесят оказавшихся в его распоряжении человек он разбил на двадцать групп по три человека. У каждой на вооружении был пулемет и гранатомет, помимо личного оружия.

Командир группы, назначенный Игорем из своих ребят, должен был в бою прикрывать своих людей, а перед тем нести на себе большую часть боеприпасов. Каждой группе по карте был отведен свой участок. Драться им предстояло разрозненно, на расстоянии огневой связи. Таким образом, создавалось впечатление широкого фронта атаки. Собрав людей, Кондратюк сказал: