Глава LVI

— Ты меня больше не покинешь...

Она выговорила то, во что жаждала поверить.

— Марсия, никто не покидает собственную душу.

Умиротворенная, она прильнула головой к его груди и надолго замерла, убаюканная потрескиваньем последних угольков. Протекли часы, долгие, словно столетия, и вот блаженный вечер угас, лучи заката перестали освещать кусок ткани, которым было занавешено единственной окно хижины. Великая тишина ночи снизошла на Антий, и безмятежный океан был похож на огромную равнину.

— Как же я люблю тебя.

Он не отвечал, только молча ласкал ее шею, касался ее уст. И снова ему припомнилось все то время, что протекло с того вечера, когда они встретились в Карпофоровых садах. Перед ним мелькали, словно уносимые потоком, разрозненные картины: образ Флавии, лицо Коммода, приход Марсии в тюрьму Кастра Перегрина, наконец, свидание в Антиохии.

Она пошевелилась. Его ладонь скользнула по ее талин, по выпуклостям ягодиц. Она повернулась, подставляя его ласкам свои тугие загорелые груди. И тут их тела снова окрепли, пронизанные страстью еще более жаркой, более яростной, чем при первом объятии. Погружаясь и всплывая, па пределе наслаждения она едва удерживала крик, и он утонул в ней. Она медлительно распростерлась с ним рядом, ее тело было влажно от пота, смешавшегося с его потом. Повернувшись к ней, он вглядывался, потрясенный выражением бесконечной нежности и невинности, озарившим ее черты. Как это было не похоже на своевольный взгляд куртизанки!

Флавия... Он вспомнил их давний спор по поводу этого чувства, которого, как признался тогда, он отродясь не ведал. Так вот значит, что это такое — любовь? Ощущение, будто ты в самом средоточии мироздания, все вращается вокруг тебя. И сердце разрывается от желания защитить, уберечь, воздвигнуть стены до небес, чтобы укрыть свою тайну от всех прочих людей.

— Да, ты меня больше не покинешь.

Растроганный, он улыбнулся ей. А в сознании вспышкой промелькнула мысль: не было ли то, что ему привиделось в ее преображенном лице, кораблекрушением их душ?

Пальцы Марсии легонько скользнули по его щеке:

— О чем задумался?

Не отвечая, он встал, взял кочергу, помешал угли. Она поднялась вслед за ним, завернувшись в простыню.

— Мне кажется, ты вдруг погрустнел. Отчего?

— Нет. Это не грусть. Может быть, тревога.

— Из-за меня?

Он попытался высказать то, что гвоздем засело в мозгу. Дидий Юлиан наверняка разыскивает ее, разослал своих шпионов по всей Империи. Наверное, ей надо поискать убежище понадежней, чем этот портовый городишко в такой близости от столицы.

Она перебила его:

— Нет, я думаю, что мой друг Септимий Север доставит ему хлопоты посерьезнее, чем розыск сбежавшей женщины. Особенно если эта женщина не представляет прямой угрозы его владычеству. К тому же теперь все наверняка считают, что я или прячусь под защитой Севера, или держу путь в Африку.

— Тем не менее, рано или поздно слух о том, что ты здесь, дойдет до Рима. Ты вообразить не можешь, с какой быстротой распространяется молва. Антий — не более чем селение. И как в любой деревне, у жителей здесь нет иного развлечения, кроме как наблюдать друг за другом.

— С какой стати им связывать меня с той, что некогда была наложницей Коммода? Я продала свои драгоценности, но которым меня можно было опознать, этой суммы за глаза хватит, чтобы купить одежду поселянки. А о том, в каком наряде я прибыла сюда, быстро забудут.

— Возможно. Да только есть и еще вопрос: каково тебе, привыкшей к роскошествам императорского дворца, будет приноравливаться к моей неприметной и тягостной жизни?

— Неужели тебе надо напоминать, что эта роскошь, о которой ты толкуешь, не гармонировала с моими женскими желаниями? Ни на одно мгновение!

— Но могущество, богатство...

— Нет, Калликст. Ничего этого не хочу. Теперь мне желанно совсем другое.

Она сбросила простыню, положила его ладонь к себе на живот и продолжала:

— Кто-то, не то Сенека, не то Лукан, однажды сказал, что между мечтой и реальностью существует громадная пропасть. И на протяжении всей жизни то, что мы называем счастьем человеческим, — всего лишь заполнение этого провала. Ты, Калликст, наверное, больше, чем кто бы то ни было, знаешь, что для меня подобная пропасть всегда была бездонной. И каждый день я видела, что время еще более расширяет ее. Смотрела, как солнце всходит, потом заходит. Как желтеют и снова одеваются свежей листвой деревья. Как воды Тибра размывают память о прошлом Рима. Вот и все. А когда смотрю на свое тело, я говорю себе, что ему никогда не суждено взрастить в себе новую жизнь, оно только и будет, что вечно служить утолению чужой похоти. Это печалит меня, как и все прочее.

— Но ведь есть еще вера.

— Конечно, вера есть. К счастью. Ведь что бы мне оставалось без нее? Только падение. Или самоубийство.

Пораженный, Калликст привлек ее к себе:

— Но ты же будешь жить со мной, — сказал он, — я только не смогу больше звать тебя Марсией, по крайности при свидетелях. Это опасно: имя не слишком распространенное.

Она предложила с улыбкой:

— Почему бы тебе не называть меня Флавией?

Он втайне содрогнулся, но вида не подал.

— Это имя дорого нам обоим, — настаивала она.

— Для меня оно еще и священно. Если бы я называл так другую, у меня было бы ощущение, будто я кощунствую.

Марсия опустила голову, помолчала, потом выговорила глухо:

— Вот, значит, как ты ее любил...

— Да, я любил ее. С нежностью. Но сейчас ты права, а я нет. Итак, я буду звать тебя Флавией.

Она странно посмотрела на него:

— А не получится так, что ты, в конце концов, станешь нас путать?

Он покачал головой:

— Нет, Марсия. Реку не спутаешь с морем.

Их уста вновь слились. Они легли рядом, их нагие тела прильнули друг к другу.

— Как ты думаешь, — спросила она, погодя, — может в этой жизни сбыться счастье?

— Этого я не знаю. Только думаю, что у человека должна быть возможность хотя бы заклясть беду...

Издали донесся первый крик петуха.

Для Марсии началась новая жизнь.

На следующий день она купила соломенную шляпу, сандалии и грубый наряд поселянки. Но юная христианка, продавшая ей это тряпье, не могла скрыть любопытства, пожиравшего ее при виде этой диковинной покупательницы с мускулистым телом, в голосе и взгляде которой сквозило что-то, похожее на царственность.

На ее настырные расспросы Марсия отвечала, мешая правду с ложью. Она сказала, что ее зовут Флавией, она вместе с Калликстом была в рабстве, ее купил очень богатый хозяин, а потом по завещанию отпустил на волю, даже небольшую сумму в дар отписал. Эту версию ей пришлось повторять бесчисленное множество раз. У источника, на сеновале, на пороге хижины — она везде твердила одно, и естественно, то же приходилось говорить, возвращаясь после богослужений, которые регулярно происходили на заброшенной ферме. И очень скоро волей-неволей пришлось осознать: с тех пор как поселилась в Антии, она принуждена жить во лжи, без конца хитрить.

И Калликст одобрял, поддерживал все это. Впрочем, могли он поступить иначе? Разве ложь Марсии не стала и его собственной? К тому же отныне, вступив с нею в плотский союз, он был обречен навсегда оставить надежду узаконить эту связь.

Но молодая женщина наперекор своему двусмысленному положению медленно расцветала, словно земля, что долго пустовала, а теперь пробуждается, напитавшись солнцем и влагой.

— Я заново учусь дышать, — блаженно твердила она, подолгу бродя с ним по песчаному берегу.

Столь резкая перемена окружения и образа жизни, казалось, нимало ее не тяготила. Проходили дни, и она мало-помалу обретала ухватки своей матери-рабыни: месила тесто, пекла хлеб, усердно вела хозяйство в новом жилище.

Иногда она в компании местных девушек, плененных ее красотой и познаниями, ходила собирать мидий в прозрачной воде бухточек, а поселянки любовались ею и донимали вопросами. Впрочем, иные из них невзлюбили вновь прибывшую, видя в ней несносную чужачку, которая нагло втирается в их круг. Однажды, возвращаясь с богослужения, Марсия имела случай в этому убедиться. Одна неуживчивая особа средних лет наскочила на нее:

— Не смей больше близко подходить к моей дочери! Я тебе запрещаю!

— Но почему? — пролепетала молодая женщина.

— Ни к чему ей набираться дурного, якшаясь с распутницей вроде тебя.

— Я... Я не понимаю.

— Ты спуталась со священником, а раньше предавалась пороку на ложе своего хозяина, и еще прикидываешься, будто не понимаешь?

Марсия почувствовала, как в душе поднимается возмущение. Ей хотелось крикнуть этой глупой женщине, что она ошибается, что это низко, но она сдержалась, стиснула зубы и возвратилась в хижину, чуть не плача.

Возвратясь с богослужения и застав ее такой бледной, Калликст встревожился, что с ней.

— Ничего, — отвечала она. — Все в порядке.

Что она могла ему сказать? Если он поймет, что его паства осуждает их связь, не сочтет ли он, что долг повелевает ему расстаться с нею? При одной мысли об этом она почувствовала, как все ее существо захлестывает ужас.

Потом придут новые обиды, незаметно, мало-помалу омрачая ее счастье.

В Антии, как и в его окрестностях, христиане оставались в меньшинстве. И язычники, живя бок о бок с ними, относились к ним неодобрительно, а то и с демонстративном презрением, в лучшем случае насмехались свысока.

Они находили комичным благоразумие, которым славились христиане, потешались и над тем, что их вера запрещала им присутствовать на кровавых цирковых зрелищах и похабных театральных представлениях. Еще более жестким нападкам подвергалась добродетель женщин. Римляне, привыкшие к разврату, разводившиеся по нескольку раз подряд, никак не могли понять, отчего христианки не заводят любовников, и это вызывало град шуток и похотливых выкриков, стоило какой-нибудь из прихожанок общины пройти мимо.

Это была одна из причин, почему Марсия по мере возможности избегала появляться там, где рисковала столкнуться с местными идолопоклонниками. Она сознавала, что здесь ее красота — отнюдь не преимущество и скорее может навлечь на нее опасность. А потому в манере одеваться старалась как можно строже соблюдать суровые предписания отцов Церкви. Однако, несмотря на все усилия, однажды вечером, когда она колола дрова, ее окликнули:

— Это твой мужик тебя заставляет такую тяжелую работу делать? И все потому, что он предводитель христиан?

Резко выпрямившись, она оглянулась и узнала Атректуса, эдила их городка, который одновременно являлся жрецом Аполлона. Его вопрос, к ней обращенный, прозвучал иронически, почти глумливо. Потому и она ответила сдержанно, однако же подчеркнуто сухо:

— Нет, я этим занимаюсь по доброй воле. Видишь ли, я жить не могу без физических упражнений...

Она говорила правду. От непрестанных тренировок, к которым когда-то приучил ее Коммод, в ней зародилась властная потребность растрачивать избыток своих сил. Вот потому, даже если Калликст возражал против этого, она все чаще бралась за работу, дающую ей такую возможность.

— Однако, — не унимался эдил, — труд дровосека не женское дело!

Марсия расхохоталась и, согнув руку, показала, каковы у нее бицепсы:

— Видишь, как ты ошибаешься.

— Клянусь Геркулесом! Уж не из амазонок ли ты родом?

На сей раз молодая женщина невольно покраснела. Случайно ли брошено слово «амазонка», или это намек на прозвище, которым наградил ее Коммод? Она заметила, как неотрывно уставился на нее собеседник. Глаза у него загорелись тем блеском, какой ни с чем не спутаешь. Злясь на себя, она пожалела, что вышла из дому босиком, одетая лишь в коротенькую, до колен тунику.

— После той жизни, какую ты знавала, — заговорил он мягко, — трудно представить, как ты миришься с подобной работой. Она для деревенщины, а ты, если молва не лжет, была наложницей куда какого богатого господина.

— Верно. Это был человек не из обычных, — пробормотала она. Ее замешательство росло.

Атректус подошел ближе:

— Будь я на месте смертного, столь взысканного милостью богов, уж поверь, считал бы, что нет такой роскоши, таких подарков, которые достаточно хороши для тебя.

— Возможно, что мой хозяин думал так же, — обронила она загадочно.

Теперь он придвинулся вплотную. Схватил ее за руку повыше локтя, и она почувствовала па своей щеке его горячее дыхание.

— Я не шучу. Жрецы Аполлона славятся своим прямодушием.

— Я верю тебе, — она осторожно выбирала слова. — И убеждена, что твоей супруге очень повезло, она с тобой счастлива.

Склонясь к самому ее уху, он зашептал:

— Это уж точно. И тебе тоже понравится мой способ ублажать тех, кто мне полюбился.

Марсия попыталась отстраниться, но он уже сжимал ее в объятиях, поцелуем жадно впивался в ее губы.

Сперва молодая женщина стискивала их, но вскоре легонько приоткрыла. Осмелевший чиновник просунул туда свой язык, но почти тотчас взревел от ярости, почувствовав, что ее зубы пребольно вонзились в беззащитную плоть.

— Дрянь! — заорал он, отпрянув с окровавленным ртом.

Он широко размахнулся, но его рука, описав круг, встретила лишь пустоту. Выручили навыки, полученные на арене и, казалось, забытые: Марсия, с невероятной ловкостью крутнувшись на месте, уклонилась и, повернув свой топор плашмя, погрозила разъяренному мужчине.

— Ну-ка, еще! — глухо выдохнула она. — Попробуй повторить, и от жреца Аполлона мало что останется!

— Да брось ты корчить из себя весталку. Девка вроде тебя, небось, привыкла и не к таким вольностям.

— Будь любезен оставить мою жену в покое!

Эдил резко обернулся. Перед ним стоял Калликст, только что появившийся из-за угла дома.

— Что ты плетешь? Она твоя сожительница, так и говори. Насколько мне известно, ты никогда не был женат.

— И это дает тебе право явиться сюда и взять ее?

— Почему бы нет? Создания вроде нее должны принадлежать всем, — осклабился эдил.

Марсия так стиснула топорище, что костяшки пальцев побелели. Она знала, что в отличие от матрон, охраняемых всей строгостью закона, вольноотпущенницы беззащитны — обычай позволяет каждому сколько угодно докучать им развратными домогательствами. Такое непрочное положение не оставляло большинству из них иного выхода, как торговать своими прелестями, — этим-то и объяснялась наглость властительного чиновника.

Калликст схватил его за ворот туники и, почти отрывая от земли, процедил:

— Тебе лучше удалиться, господин Атректус.

Натолкнувшись на пронзительно синий взгляд фракийца, непрошеный гость отвел глаза. Хотел было пробурчать какое-то ругательство, но рука Калликста стиснула его горло. Еще мгновение, и он пустился наутек.

— Ох, боюсь, что отныне у нас в Литии станет одним врагом больше, — вздохнула Марсия, глядя, как его силуэт, удаляясь, тонет в позолоченном закатом облаке дорожной пыли.

Назавтра, в час, когда солнце еще только разгоняет потемки, двое поселян, спозаранку выйдя поработать па своих полях, были напуганы диковинной встречей.

Они обходили рощицу, когда некто их окликнул. Человек или зверь? Голый — только старая зловонная баранья шкура, кое-как обмотанная вокруг бедер, прикрывала его наготу. Кожа неизвестного побагровела от загара, волосы в колтунах, под зарослями бороды угадываются ввалившиеся щеки, стопы кровоточат — ни дать ни взять призрак, выходец из Аида.

— Пан!

В ужасе поселяне собрались дать стрекача, но таинственное существо воззвало к ним, заклиная не бояться:

— Это же я, всего лишь я, Капито! Центурион Капито.

Поселяне переглянулись в недоумении. Подошли поближе, отчасти успокоившись, вгляделись в лицо странного человека. Да, это и впрямь был он. Личность, в некотором смысле бывшая гордостью Атрия. Он покинул городишко лет десять тому назад, но регулярно наведывался сюда. Все знали, что он служит в преторских когортах, этой отборной императорской гвардии — единственных войсках, которым разрешалось постоянно находиться в пределах Италии.

Теперь оба поселянина, полностью придя в себя, набросились на центуриона с расспросами. Оставив их любознательность неутоленной, Капито попросту взмолился, чтобы они сбегали домой к его родителям и принесли ему тунику — прикрыться.

Они исполнили это, а когда вернулись, их уже сопровождал целый кортеж односельчан, встретивших центуриона буквально как триумфатора и с почетом доставивших его в селение. Со всех сторон высовывались головы мужчин, женщин, детей, жаждущих поглазеть на пришельца, машущих руками из окон и с порогов своих жилищ. Под конец вся эта публика сбежалась на центральную площадь Антия, к крошечному местному форуму. Владелец единственной таверны уже притащил сюда несколько бочонков мармарикского вина, и все окружили Капито, чтобы послушать его удивительную историю.

Легионы Септимия Севера наводнили Италию, на улицах Рима при их приближении началась жуткая паника. Легаты преторских когорт, желая избежать гражданской войны, отправили военачальнику с берегов Истра послание, в котором заявляли, что признают его единственным законным императором. Север, казалось, не остался равнодушным и, разбив лагерь под стенами столицы, пригласил преторианцев, в числе коих был Капито, и принял их с почетом, соблюдая все подобающие церемонии.

— Мы, стало быть, вошли в его лагерь с лавровыми ветвями и, сохраняя отменный порядок, стали строиться перед трибуной для торжественных речей, вооруженные только своими парадными мечами. Но не успели выстроиться, как нас, откуда ни возьмись, окружила целая туча легионеров, закованных в железные латы. Пришло время сообразить, что мы глупейшим образом угодили в ловушку. А туг и Септимий Север появился на возвышении, тоже в доспехах и по-военному вооруженный.

Речь, которую он произнес, была яснее ясного: он обвинил нас, преторианцев, в том, что мы убили Пертинакса и обесчестили Рим своей алчностью. Потом он велел нам сложить наши мечи, а не то нас перебьют на месте. Он не оставил нам выбора. Так что мы исполнили приказ и молили нового властителя Рима о снисхождении.

«Так и быть, — отвечал он, — у меня пет никакого желания запятнать первые часы своего правления, устроив кровавую баню. Я только повелеваю вам сорвать знаки отличия, сбросить кирасы, а также всю свою одежду до последнего и убраться отсюда как можно дальше, исчезнуть. Тот из вас, кого застанут ближе, чем за сто миль от столицы, будет без промедления предан смерти!».

Когда рассказ дошел до этой сцены, у Капито горло перехватило, но щекам заструились слезы. Люди, стоявшие вокруг, безмолвствовали, пораженные тем, что один из их сынов так рыдает у всех па глазах. Тот, кого они всегда считали любимцем Фортуны, ныне впал в ничтожество, разом лишенный всего.

Калликст первым нарушил молчание:

— А Дидий Юлиан? Что сталось с ним?

— Как только легионы Севера вошли в Равенну, консул Сильвий Мессала в сенате объявил прежнего императора врагом Рима. Если верить последним новостям, он был убит неизвестным в парке императорского дворца.

— А Маллия? Императрица?

Все уставились на фракийца в недоумении. После таких удручающих известий как можно интересоваться участью женщины, будь она даже Августой? До того ли, когда на кону судьба Империи?

Капито уныло промямлил:

— Перед ней, небось, все еще шествуют весталки и носят священный огонь.

На краткий миг Калликст задумался о том, каково нынче вечером приходится той, что некогда была его любовницей. Супруг, которого она всегда отталкивала, мертв, а она до сих нор принимает почести согласно рангу, больше ей не принадлежащему.

Марсия, которая нарезала баранину, готовя мясо на ребрах, внезапно опустила нож и подняла глаза на своего друга:

— Никогда бы не подумала, что эти бедняги Пертинакс и Эклектус будут отмщены так скоро.

Калликст не отозвался. Только посмотрел на нее с отсутствующим видом.

— Что случилось? — спросила она удивленно.

— Ты, похоже, не отдаешь себе отчета, что за этими событиями последует нечто куда более решающее, притом лично для нас.

— Я тебя не понимаю.

— Дидий Юлиан, твой преследователь, убит.

— И что же?

— Это значит, что отныне столица для тебя снова открыта. Ты можешь снова вступить во владение богатствами, что тебе принадлежали, и занять прежнее высокое положение. Нет никакого сомнения, что твой друг Септимий Север возвратит тебе все сполна.