Глава III

Бывали дни, когда Аполлоний поднимался до рассвета, вследствие чего и юному фракийцу приходилось вылезать из постели в часы самого крепкого сна. Тогда он плелся в потемках, пошатываясь и натыкаясь на все углы, через просторные покои, чуть не на ощупь ища путь к опочивальне сенатора. Исполнив свои обязанности, он, все еще позевывая и борясь со сном, отправлялся на кухню в надежде раздобыть что-нибудь из этих римских лакомств, от которых он был просто без ума: некое подобие сырных бисквитов с полбой, поджаренных на свином сале, подслащенных медом и обсыпанных маком. Но увы, в такие дни кухня по утрам неизменно оказывалась пуста. Эмилия куда-то улетучивалась, равно как и повар Карвилий, подобно большинству слуг, нелепо привязанный к Аполлонию, да и всех прочих будто ветром сдувало.

Ему волей-неволей приходилось дожидаться их возвращения, топчась перед запертыми на ключ шкафами и бранясь себе под нос, а они обычно появлялись лишь тогда, когда солнце уже стояло довольно высоко.

Поначалу он, конечно, спрашивал, почему они снова и снова скрываются куда-то так надолго, но получал лишь уклончивые ответы в том роде, что, мол, слуги и хозяин совершают жертвоприношение, его же эта манера угнетала до крайности. Ведь запах горелого жертвенного мяса ни с чем не спутаешь, а здесь его и в помине не было. И никогда рабов не созывали для дележа остатков, как это принято во всех прочих домах.

Да и потом, можно ли хоть на мгновение вообразить, чтобы свободный человек, да сверх того еще и римский сенатор, возносил молитвы богам в окружении собственных слуг?

Была еще одна любопытная подробность: на этих таинственных собраниях, кроме рабов Аполлония, присутствовали и некоторые жильцы их «островка», а также пришельцы со всего квартала, люди самого разного происхождения и по положению в обществе тоже весьма различные.

Однажды утром Калликст, желая выяснить, что же все-таки происходит, решил незаметно последовать за Карвилием и Эмилией. Он видел, как они вошли в так называемый табулинум — главные покои дома, обрамленные деревянной галереей. Притаившись за колонной, он долго исподтишка наблюдал за ними, они же между тем затянули песнопение. Смысла слов он так и не смог уловить, но их воодушевление поневоле тронуло его. Затем Аполлоний держал речь и читал какие-то тексты, отчасти напомнив юноше Зенона, когда тот разъяснял приверженцам орфического учения глубины его премудрости.

Зенон... Где-то он теперь? Что сталось с его душой? В человеке ли она возродилась или вселилась в зверя? Все силы своего сердца Калликст вложил в молитву, прося богов, чтобы его отец, вырванный из мучительного круговорота судеб, обрел вечный покой в Элизиуме.

В конце концов, потратив на такое выслеживанье несколько недель, ему пришлось остановиться на очевидном заключении: эти люди не исполняют никаких варварских ритуалов, никаких тайных кровавых церемоний. Они всего лишь жалкие подражатели и, главное, лицемеры. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как по окончании своих сборищ они прощаются, обнимаясь и именуя друг друга «братьями», но как только действо закончится, каждый тотчас занимает свое обычное место на общественной лестнице. Аполлоний возвращается к своим привычным занятиям, и те, кто является его протеже или клиентом, раскланиваются с ним все так же почтительно. Что до Эмилии, Карвилия и прочих, они берутся за свое дело, то есть снова превращаются в слуг. Ну и какой тогда смысл в этих нелепых сборищах? В этом фальшивом братстве?

Нет, ему решительно нет места среди римлян. Будь они хоть свободными гражданами, хоть рабами, у него никогда не будет с ними ничего общего.

В тот день — ненастный, февральский — холодный ветер завывал, обдувая Эсквилинский холм. Отослав прочь последнего из клиентов, Аполлоний, болезненно поморщившись, поднялся со своей удобной скамеечки из слоновой кости. Направился к одной из двух жаровен, которые, впрочем, больше дымили и воняли, чем обогревали залу, протянул к раскаленным углям окоченевшие руки с узловатыми старческими пальцами.

— Калликст, в такую погоду мне ничто не в радость. Я решил отправиться в термы, а ты меня будешь сопровождать. Слегка поплавать, посидеть в парилке — это пойдет на пользу такому старому пню, в какой я превратился.

Фракийца нагрузили целым ворохом каких-то флаконов, мазей, банных скребниц, салфеток, и они вышли из дому, когда водяные часы в атриуме выплюнули в небо несколько камешков, возвещая о наступлении четвертого часа.

Еще ни разу с тех пор, как они с хозяином впервые встретились на форуме, у Калликста не было повода выйти в город. Досадуя на себя, он чувствовал, что им овладевает нечто вроде лихорадочного возбуждения.

Они шли мимо бесчисленных лавчонок, где было полно всякой твари, столь же горластой, сколь разношерстной: брадобреи, трактирщики, торговцы жареным мясом, содержатели постоялых дворов, и все они до хрипоты призывали клиентов. Им попадались на пути и дробильщики золота, изготовлявшие золотую пудру; сдвоенные удары их деревянных молоточков звучали довольно забавно. Дальше — менялы, позванивающие кошелями, полными монет, над своими грязноватыми столиками. И тут замысел побега снова вспыхнул в его душе.

Да кто же его сумеет изловить среди этого беспорядочного кишения?

Сердце молотом забухало в груди. Мысль о ловцах рабов, всплыв, на краткий миг остудила его жажду воли, но он тут же, будто сам не свой, углядел в толпе прогалинку да и прыгнул туда. Он мчался. Он летел среди наемных домов, как ветер! Теперь его ничто не могло остановить.

Он юркнул в переулочек, ведущий влево. Бежал мимо мелькающих арок, сменяющих друг друга статуй. Оставил позади монумент какого-то всадника, фонтан, устремился прямиком вправо и наконец выскочил к реке.

Свежий ветер остудил его залитое потом лицо. Впереди — рукой подать — извивался среди холмов Тибр. Справа от себя он заметил мост, а еще — некое внушительное строение. Судя по его овальным очертаниям, он решил, что это, верно, один из тех цирков, где происходят гонки на колесницах, о которых так часто толковали рабы сенатора.

Подойдя к берегу, он засунул пальцы под тунику, подцепил свой рабский ошейник, без колебаний сорвал его и со всего размаха зашвырнул в текущие перед ним воды Тибра.

Неподалеку высилась стена, сложенная сухой каменной кладкой и увенчанная поверху пышной зеленью, обрамляющей также и массивные ворота. Под портиком играла стайка ребятишек. Толком не зная, что предпринять, он рискнул подойти поближе, привлеченный тенистой колоннадой. Но, сделав всего несколько шагов, вдруг застыл. Он не мог ошибиться: ворота украшали вделанные в древесину изображения колеса и лиры. Два символа орфического культа!

Расценив такое совпадение как добрый знак, он проскользнул вдоль стены и завернул в тошнотворно грязный переулочек.

Он в два счета достиг фасада этого дома и заключил, что сад, о наличии коего он догадался, простирается по ту сторону здания. В замешательстве он призадумался: если здесь происходят вакханалии, страж должен быть буколоем[9]. Наверное, он мог бы ему помочь. Исполненный надежды, Калликст направился к воротам. И тотчас прямо ему в лицо выплеснулась теплая жидкость. Он поднял голову достаточно быстро, чтобы заметить силуэт, тотчас скрывшийся в амбразуре окна.

По щекам стекали капли. К своему ужасу он узнал едкий запах мочи. Какому-то бесстыднику вздумалось таким образом опорожнить свою ночную вазу. Превозмогая тошноту, Калликст обтер лицо рукавом и, поколебавшись, решил все же не отступать от задуманного.

Как только дверь открылась, он очутился в начале длинного коридора, разукрашенного изображениями скачущих сатиров, кружащихся в танце менад, силенов, музыкантов и прочего, все в дионисийском духе. В противоположном конце виднелся зеленеющий сад, весь в потоках солнечного света.

Пройдя несколько шагов, Калликст приметил слева дверь, на которой были выгравированы те же символы. Он постучался, потом сделал попытку сам ее отворить.

— Бесполезно. В этот час здесь никого не бывает!

Он вздрогнул так, будто гром среди ясного неба грянул у него над самым ухом. А неизвестный продолжал:

— Но что это с тобой? От тебя так пахнет... — он скорчил гримасу. — Тебе что, полный горшок мочи на голову выплеснули?

Перед ним стоял подросток в белой тунике, перехваченной льняным пояском, на голове у него была белоснежная повязка, на ногах — сандалии с ремешками, оплетающими голени.

— Ладно, не унывай. Со мной тоже бывали такие неприятности, и не раз!

Калликст пригляделся к собеседнику повнимательней. По годам они могли бы быть ровесниками. Юнец был тощеват, приятен лицом, с карими глазами, его каштановые волосы кольцами падали на узкий лоб.

— Нельзя тебе оставаться в таком виде. Идем, я провожу тебя в термы. Ты сможешь помыться, и твою одежду постирают.

Заметив, что Калликст в колебании, он прибавил:

— Как бы то ни было, если ты поклоняешься Орфею, ты должен знать, что никто тебя сюда не допустит, пока ты не очистишься.

— Стало быть, ты тоже... исповедуешь орфизм?

— Да. И тем горжусь.

— Но я... я боюсь, что отнимаю у тебя время.

— Как раз наоборот. Ты даешь мне великолепный повод пропустить урок греческого. Мой грамматикус порядочная злюка и, на мой вкус, слишком уж охотно хватается за палку.

Отбросив последние сомнения, Калликст решил последовать за пареньком. Почитатель божественного Орфея не может оказаться предателем.

Когда они вышли на улицу, Калликст указал пальцем на то окно, откуда на него выплеснули нечистоты:

— Почему они так поступают?

— Ты, стало быть, не здешний, раз задаешь такие вопросы. К тому же и выговор у тебя чудной.

— Я недавно в Риме.

— Так знай, что у нас в наемных домах отхожее место есть только в самых лучших покоях первого этажа. Жильцы всех прочих этажей обычно сливают свои нечистоты в глиняные кувшины, которые для этой цели ставятся под портиком у входа. Но это те, кто уважает порядок. Что до всех прочих... Однако хватит болтать. Пошли, ну!

Закатное солнце придавало зимнему небу сиреневый оттенок, на его фоне особенно резко выделялись красно-коричневые с золотистым отливом крыши. Мальчики шли быстро, к тому же давала себя знать крутизна Авентинского холма, так что они не слишком озябли, хотя к вечеру похолодало. Наконец они подошли к термам, которые Траян некогда подарил своему другу Лицинию Суре, и стали пробираться сквозь толпу купальщиков и всяких разношерстных зевак, плотной массой скопившихся возле многочисленных лавок, чередой тянувшихся под портиками этого гигантского четырехугольного строения. Потом они забрели в ксист — крытую просторную галерею, затененную и прохладную благодаря фонтанам: там упражнялись атлеты, а суровые старцы в белых тогах рассеянно присматривали за их занятиями.

Калликст со своим новым другом — оказалось, его имя Фуск — направились прямиком в самое сердце терм: туда, где сосредоточены палестры, библиотеки, залы со всякими диковинами, массажные салоны, бассейны и гимнасий.

Придя в аподитерий, комнату для раздевания, они сбросили с себя одежду, и Фуск велел рабам ее постирать. Потом он потащил Калликста к фонтану и, набирая воду в сложенные ладони, сам великодушно омыл лицо и волосы фракийца.

— Вот. А то ты был в этом аж до самой спины.

— Благодарю. Вода ледяная, но это все-таки лучше, чем та липкая вонища.

— Ты можешь пойти погреться в парильню или принять теплую ванну в одной из вон тех комнат. Если только не предпочтешь поплавать во фригидарии. Да к тому же это самое подходящее место для того, чтобы выманить приглашение на обед.

— Выманить?

— Мне понятно твое удивление, но здесь такие уловки в большом ходу.

Калликст решил не допытываться уточнений, а просто двинулся по пятам за своим спутником. В чем мать родила, они прошагали через тепидарий — теплое, но не жаркое банное помещение — и вышли к великолепному бассейну, окруженному стенами, но под открытым небом.

Густая толпа негромко гудела, топчась на мраморных плитах, которыми была выложена площадка у бассейна. Мужчины и женщины, лениво раскинувшись, возлежали по его краям, другие плескались в воде, нимало не озабоченные тем, что они абсолютно голы.

— Ты говоришь, мы добьемся, чтобы нас пригласили на обед, — внезапно спросил Калликст, околдованный этим зрелищем, — но разве ты не должен вернуться домой?

— Нет, я же тебе сказал: меня там грамматикус поджидает.

— Да что это значит — грамматикус?

Фуск, подбоченившись, окинул его испытующим взглядом:

— В конце концов, откуда ты свалился, что не знаешь, кто такой грамматикус?

— Я ведь уже говорил, что прибыл в Рим недавно.

— Это человек, которому поручают дать нам какое ни на есть понятие о греческой и латинской литературе, без которого более углубленные занятия невозможны.

— А как же твои родители? Ведь родители у тебя есть. Они не будут беспокоиться?

— Мне сбегать не впервой. Если и отлупят, я предпочитаю, чтобы это сделал мой отец, а не тот старый осел. Но и твои, надо думать, обозлятся?

После минутного колебания Калликст выговорил:

— Мои родители умерли.

— Но ведь есть же кто-нибудь, кто тебя ждет? — настаивал Фуск.

В сознании фракийца промелькнул призрак Эфесия.

— По правде сказать, нет, — выдохнул он, разом омрачившись.

— Если я правильно понял, ты тоже улизнул от грамматикуса!

— В каком-то смысле. К тому же я...

Его прервали оглушительные крики, раздавшиеся разом со всех концов фригидария. Толпа, сгрудившись по краям обширного водоема, рукоплескала, подбадривая кого-то восклицаниями: «Цезарь! Цезарь!».

Подойдя поближе, Фуск и Калликст тотчас обнаружили причину этого энтузиазма: поверхность бассейна была исполосована параллельными пенными следами, которые оставляли за собой несколько пловцов, соревнующихся в быстроте. Впереди мелькала, в гармоническом ритме всплывая и вновь ныряя под воду, белокурая голова, вокруг которой взметались тысячи кристально прозрачных брызг.

— Ого, да это ж Антоний Коммод, сын императора Марка Аврелия! — заметил Фуск. — Полюбуйся, каков стиль...

— Недурен. Но и ничего особенного.

— Ничего особенного? Вот уж язык без костей! Думаешь, ты бы смог проплыть так быстро, как он?

— Без сомнения, — уверенно отозвался Калликст.

Фуск с любопытством покосился на своего новоявленного друга:

— В самом деле?

— Фуск, когда мы познакомимся поближе, ты узнаешь, что я не лгу, ну, разве только если надо время потянуть. Так вот, там, — он указал на пловцов, — я не вижу ни одного стоящего.

— Ловлю тебя на слове. И как бы то ни было, если то, что ты утверждаешь, правда, прошу тебя, умерь свой пыл: наследник императора не переносит, если его побьют.

— Что за чепуха, зачем тогда и соревноваться? У меня в голове не...

— Уж поверь на слово. Ну вот, сейчас можно будет присоединиться к ним, мы это используем, чтобы попасть на обед. Но запомни: не мешай ему победить!

— У тебя только и забот, что о своем брюхе!

— А ты говоришь, будто мой старый дурень-грамматикус.

Орава любопытных обступила светловолосого юнца.

— Ну, есть еще охотники померяться силами со мной?

Фуск без малейших колебаний выступил вперед и с поразительной самоуверенностью бросил вызов от себя и от имени Калликста. Почти тотчас его примеру последовал еще один молодой человек, с кудрявой шевелюрой и пальцами, на которых сверкали перстни.

Цезарь, окинув новых противников беглым оценивающим взглядом, провозгласил:

— Отлично, так идем же!

Они заняли позицию на мраморных возвышениях кубической формы, установленных на краю бассейна. Кто-то хлопнул в ладоши, подавая знак, и все четверо пловцов с почти безукоризненной слаженностью устремились вперед.

Внезапный холод воды не смутил Калликста. Напротив, это ему напомнило знакомое ощущение из тех еще таких близких времен, когда его тело рассекало ледяные воды озера Гем. Он вовсе не бахвалился, уверяя Фуска, что пловец он великолепный: никто во всей Сардике не мог с ним тягаться. Однако, помня предостережение друга, он постарался держать себя в руках, соразмерять свою скорость с возможностями императорского сына. Но в последние мгновения не поддался соблазну и дал возобладать благоразумию, пропустив Коммода вперед — не намного, но заметно.

Когда пловцы вскарабкались на край бассейна, разевая рты, словно рыбы, вытащенные из воды, их встретил гром рукоплесканий.

— Клянусь Геркулесом! — вскричал Коммод. — Ты меня поразил. Как тебя зовут?

— Калликст.

— Мне по сердцу парни твоего закала. Не желаете ли вы с другом разделить нашу трапезу на Палатине?

Калликст покосился на Фуска, который в знак согласия восторженно закивал.

Возможно ли? Он, беглый раб, фракийский изгнанник, приглашен на Палатинский холм, ему предлагают сесть за стол императорского сына? Он попытался что-то пролепетать, между тем как Коммод отменно ласково потрепал его по спине, по щеке... Но тут вмешательство четвертого пловца положило конец мукам его застенчивости.

— Цезарь, не забывай, что ты дал согласие почтить своим присутствием пир, который я даю в честь годовщины того дня, когда я впервые побрился. Если хочешь, возьми своих параситов с собой.

— Ах, Дидий Юлиан, — ухмыльнулся Фуск, — надо быть богачом вроде тебя, чтобы позволять себе так пренебрежительно третировать его «тени»[10].

В самом скором времени четверо юношей уже разлеглись на подушках одних и тех же носилок. Их занавески были задернуты, чтобы предохранить пассажиров от каверз погоды, в то время как крыша, изготовленная из пластины неотшлифованного стекла, пропускала приглушенный свет.

Взбудораженный и вспомнивший об осторожности Калликст воздержался от участия в общем разговоре и ограничился разглядыванием Коммода. Сын Марка Аврелия, одетый почти так же просто, как они с Фуском, был росл и для своих лет весьма мускулист. В нем угадывался атлет. Хотя тяжелые, припухшие веки придавали ему вечно сонный вид, черты его лица были приятны. В его обхождении сквозила своеобычная прямота, даже что-то похожее на сердечность. Несмотря на заносчивость, которая бросалась в глаза, проявляясь в каждом его слове, Калликст волей-неволей находил в нем что-то притягательное. Что до Дидия Юлиана с его шитой золотом туникой, поясом, утыканным драгоценными камнями, и претенциозной манерой держаться, он до карикатурности походил на избалованного сынка богатого патриция, каковым и являлся в действительности.