Глава XXVII

Палящее солнце изливало поток своих жестоких лучей на кровлю доходного дома, стоящего на морском берегу. Калликст с Карпофором только что прибыли — отсюда уже был виден порт Остии.

Проехав по главной улице, они миновали сады, расположенные слева на холме и нависающие над храмом Юпитера. Оставили позади термы Семи Мудрецов, потом въехали на пристань, что неподалеку от форума Всех Сословий.

Вдоль ограды храма, отказавшегося платить аннону — годовой налог с урожая, — тянулась длинная вереница лавок, их было десятков шесть, с порожками, украшенными черной мозаикой на белом фоне. Каждая лавка служила приютом какому-либо одному, вполне определенному ремеслу: в одной вас встречал торговец деревянными поделками, в другой канатчик, здесь обосновались весовщики зерна, там скорняки.

Кирена, Александрия, Сирт, Карфаген. Названия мест, откуда прибыл каждый арматор, выбитые на деревянных перекрытиях, звучали, словно зов вольных просторов.

На причалах стоял непрерывный гул восклицаний, там все время приходили и уходили, толпясь в тесноте среди мелькания пятен света и тени, носильщики, моряки, торговцы, женщины и дети. И самые разнообразные шумы, от звяканья монет на прилавках менял до кантилены сукновалов, топчущих ногами в чанах, полных мочи или поташа, тоги, нуждающиеся в стирке, или грубую шерсть, которую следует очистить от остатков жира. И воздух, наполненный запахом пряностей, привезенных с самого края земли. При виде этого зрелища, которое однако же было для него привычным, Калликст почувствовал, что его мутит. С того дня в Большом цирке он больше не мог переносить толчеи и тесноты людских толп.

— Что такое? — насторожился сенатор, заметив внезапную бледность своего раба. — Тебе дурно?

— Пустяки. Наверное, все дело в жаре.

— Насчет жары ты нрав. Похоже, кто-то распахнул врата ада.

Чтобы подчеркнуть основательность своего замечания, Карпофор ожесточенно утер пот, крупными каплями стекающий по его наголо обритому черепу.

Вскоре после этого они остановились перед входом в термополию, откуда тянуло густым запахом гарума и жареной рыбы. Вошли, заказали прохладительные напитки.

Карпофор изучающе разглядывал своего раба.

— Ну, — спросил, — это, стало быть, решено? Ты собираешься сохранить эту бороду?

Калликст провел ладонью по своей заросшей щеке:

— Думаю, да.

— Для тебя не будет новостью, если я скажу, что у греков принято отпускать бороду в знак траура?

Хозяин положительно становится не в меру назойливым, подумал Калликст. А вслух обронил, увиливая от прямого ответа:

— Я не грек.

— Когда я вспоминаю этот случай с мастерицей причесок, я говорю себе, что по сути, пожалуй, нет худа без добра: теперь тебе не нужно копить деньги еще и на ее освобождение.

Фракиец скрипнул зубами. Знал бы хозяин, к каким ужасным для него последствиям приведет подобная болтовня!

— Разумеется, первую юношескую любовь ничто не заменит, но...

— Между мною и Флавией не было ничего, кроме дружбы и братской нежности!

— Ну да, ну да... Однако уверяю тебя: очень скоро ты поймешь, что жизнь сильнее всех невзгод.

Он осушил свой кубок и дал знак, что пора двигаться дальше.

— Кстати, чуть не забыл: Маллия больше не будет преследовать тебя своими домогательствами.

Покосился на озадаченную физиономию своего раба и объяснил:

— Она выходит замуж за Дидия Юлиана-младшего и уже сегодня покидает мое поместье. Значит, ты сможешь в полной мере посвятить себя управлению моими финансами. Больше тебя никто беспокоить не станет.

— Но если так...

— Что же ты? Договаривай!

— Если Маллия выходит за сына сенатора Юлиана, это должно означать, что последний снова в милости у императора?

— С удовольствием замечаю, что твой ум обрел прежнюю гибкость. Да, по всей видимости, Юлиан-отец в самые ближайшие недели вновь обоснуется на брегах Тибра и украсит собой форум. И, что никак не менее важно, в сентябрьские иды ты сможешь пополнить нашу кассу теми двадцатью талантами, которые отныне задолжал нам его отпрыск.

Между тем они уже оказались в самой гуще портовой суеты. Перед глазами у них покачивались на волнах тяжелогрузы, эти осанистые корабли с кормой, выгнутой, как лебединая шея, бороздящие Маре Нострум[37] во всех мыслимых направлениях, на фоне небесной лазури трапециевидные паруса, казалось, темнели заплатами из сурового полотна.

— Клянусь Венерой, до чего ж хороша! — вскричал Карпофор, указывая на «Изиду». Судно это и впрямь, без сомнения, но мощности, быстроходности, да и по части удобства для перевозки всевозможных грузов превосходило весь торговый флот.

Похвала была заслуженной: «Изида», даже когда она маячила, как теперь, вдали, выглядела самым импозантным из кораблей, стоявших на рейде Остии.

Тут они заметили капитана, он приближался, еще издали посредством жестикуляции выражая глубочайшее почтение.

Живописный субъект этот Марк. Тучный бородач, ставший притчей во языцех как благодаря деспотическому нраву и неслыханной страсти к наживе, так и из-за своего экстраординарного смеха. Когда что-либо представлялось ему забавным, он разражался хохотом, раскаты которого напоминали гром, зарождающийся в незнамо каких глубинах его существа. Калликст подумал, что со времени их последней встречи капитан мало изменился. Разве только черты лица, уже и тогда весьма резкие, словно бы ужесточились еще более.

— Господин Карпофор! Я в восторге, что снова вижу тебя!

— А я вижу, что тебе, Марк, дули попутные ветры. Мы не ждали «Изиду» так рано.

— И верно, господин, мы вышли из Александрии четыре дня спустя после празднеств Кибелы.

— Ты, значит, проделал такой путь за десять дней?

— За девять: мы прибыли вчера.

— Девять дней против восемнадцати, которые обычно требуются для такого плавания? Право, ты идешь даже быстрее императорских галер.

Неистощимые громы хохота долго сотрясали капитана, прежде чем он сумел выговорить:

— Думается, и вправду ни одному судну еще не удавалось одолеть это расстояние так быстро, используя только летние ветры[38].

— Насколько мне известно, — напомнил Калликст, — такое все-таки бывало, один или два раза. Но ни в первом, ни во втором случае суда не шли с полным грузом зерна. Сказать по правде, это подвиг, который обеспечивает слуге анноны, а, следовательно, тебе, господин, значительный выигрыш во времени. Может быть, нам надо бы подумать о том, как вознаградить рвение и сноровку капитана Марка?

В серо-голубых глазах капитана молнией сверкнула благодарность. Что до Карпофора, он слишком любил манипулировать людьми, чтобы пренебречь таким советом.

— Ты совершенно прав, Калликст. Отсчитаешь нашему другу пять сотен денариев. И еще столько же, если он сможет повторить свое геройское свершение.

— Летние ветры не всегда столь благоприятны, господин, — с поклоном заметил Марк, — но я уж глаз не сомкну, лишь бы тебе угодить.

— Я в этом уверен. А сейчас расскажи-ка мне, что там с грузом. Больше всего меня беспокоит, в каком состоянии шелка.

— Так пойдемте со мной, вы сможете судить об этом сами.

По пятам следуя за капитаном, Калликст и Карпофор спустились в трюм «Изиды». Там они обнаружили изрядное число всевозможных предметов: бочки, ящики, плетеные корзины — все это было расставлено уступами вдоль перегородок. Марк не без усилия вскрыл один из коробов и со множеством предосторожностей извлек оттуда шелковое одеяние, переливающееся, словно чешуя золотой рыбки.

Калликст мысленно прикинул, какой путь проделал сей наряд, начиная с нитей, что пряли где-то на землях серов[39], а затем с немалым трудом и терпением переправили по внутренним морям в Египет, где над ними поработали руки неподражаемых тамошних ткачей, — и вот ныне шелк, наконец доставлен в Италию, в Остию. Ткань вроде той, из которой изготовлен этот кусок, верно, может быть оценена в двенадцать мер золота. То есть столько же, сколько получил бы рабочий за сорок тысяч дней своего труда. С ума сойти...

— А здесь-то! — рявкнул Марк, с размаху хлопнув по одной из переборок. — Одна тысяча двести модиев зерна!

— Это хорошо, — одобрил Карпофор. — Префект анноны доволен тобой.

Быстренько проведя осмотр всех своих товаров, ростовщик только после этого счел нужным посвятить Калликста в дальнейший план действий. Он заключался в том, чтобы перво-наперво выгрузить всю снедь и тотчас загрузить ее в один из огромных складов, которые во множестве имеются на окраинах Остии.

Зной был мучителен, и рабочие двигались вяло. Выгрузка первой партии зерна заняла около десяти часов. Чтобы управиться с одной тысячей двумястами модиев, потребовалось бы более двух суток.

Ночь над морем уже ветшала, разлезалась на клочья, подобно выношенной ткани, когда Марк пригласил Калликста малость освежиться. Фракиец колебался — хотя солнцепек и усталость изнурили его, работа давала возможность забыться, не думать о Флавии... и о прочем. Прервав эту лихорадочную деятельность, он опасался снова открыть свободный доступ всякого рода смертоносным помыслам. Тем не менее, он рискнул согласиться.

Они отправились вдвоем в «Слона» — один из бесчисленных портовых трактиров. Как только уселись, Марк заявил:

— Хочу тебя поблагодарить за это вознаграждение, которое ты мне устроил.

— Пятьсот денариев, пустяк...

— Пустяк?

Неподражаемый хохот загремел, выкатываясь из капитанской глотки:

— Для типа, вроде тебя, который миллионами ворочает, это, ясное дело, пустяк, но для такого простого моряка, как я...

Они сидели лицом к лицу, облокотясь на мраморную стойку, еще теплую от жары прошедшего знойного дня.

— Ты пойми, — продолжал капитан, — для меня важней всего обеспечить свое будущее. Мне бы отложить достаточно круглую сумму, да и в отставку, осесть где-нибудь. В Пергаме, на Капри, как знать? Семью завести, детишек. Посмотри на меня, взгляни на мои руки. Мужчины моей породы умирают раньше срока. Поначалу-то я морское дело любил, прямо до страсти, путешествия, неведомые края и все такое. В двадцать лет все неповторимым кажется. А в пятьдесят все утомительно. Кто я сегодня, скажи, Калликст? Полсотни лет за плечами, а потомства нет. Грустно. Есть, конечно, бабы — с Эгины, из Карфагена, разжиревшие на солнце, зажигательные, как чаша самосского, выпитая в полуденный зной. А дальше что? Тишина... Да мне ж много не надо, нет. Виноградник, ферму, и чтобы покой. Ты меня понимаешь?

Калликст рассеянно кивнул. Так бывало всякий раз, когда Марк возвращался из своих плаваний: его обуревала неодолимая потребность в душевных излияниях.

Потом он добрый час распространялся насчет женщин, о нынешних временах, о деньгах, политике и всего остального, без особой связи перескакивая с одной темы на другую. Тем не менее, поневоле приходилось признать, что в его рассказах всегда присутствовала некая завораживающая атмосфера, они настраивали на мечтательный лад.

Калликсту казалось, что он мог бы потрогать пальцами камни Александрии, он словно воочию видел ее широкие улицы, длинные, как реки, храмы в окружении цветущих садов, ему чудилось их незабываемое благоухание, воображение рисовало ему то капище египетского бога Сераписа, то Солнечные врата, но, прежде всего, огненную башню на острове Фарос, настолько сияющую, что, говорят, свет ее достигает земных пределов. И Антиохию в час сумерек, когда лезвия закатных лучей вонзаются в воды Оронта, превращая его в огненную стезю. И Пергам с его Акрополем, нависающий, подобно гнезду орла, над долиной Каика, зажатого меж крутых берегов. Марк все говорил, а в мозгу фракийца, пока он его слушал, вдруг зашевелилась безумная идея.

Надежды на освобождение, пробужденные в нем Карпофором, ныне представлялись довольно гадательными: в Империи со времени войн Марка Аврелия свирепствовал кризис, притом сложный, проявляющийся в самых различных формах. На востоке парфяне опустошили гигантские территории. В Дакии, в Паннонии дела обстояли не лучше, так же, как в Иллирии и Фракии — там учинили разор варвары и банды Матерна. К тому же после чумной эпидемии сильно поубавилось земледельцев. Нехватка продуктов повлекла за собой удорожание жизни, обрекая беднейшую часть населения на полную нищету. Коммод пытался бороться с этой напастью, установив твердые цены, превышать которые запрещалось, но эта мера оказалась не слишком действенной.

К тому же такое положение задевало и собственные интересы императора. Налоговые поступления значительно понизились. Отчасти он это компенсировал путем национализации таможни, тем самым, лишив фермерские сообщества, а стало быть, и дельцов вроде Карпофора весьма существенного прибытка. И, наконец, он только что принял решение уменьшить процент ссуд, что чрезвычайно облегчит участь должников, но заимодавцев поставит в досадное положение. Как при таких условиях честно заработать свой выкуп?

Внезапно голос Марка вывел его из задумчивости:

— Как погляжу, мои истории тебя больше не занимают?

— Совсем наоборот. Я увлекся твоим рассказом — сам отправился попутешествовать.

Придя в восторг от такого ответа, капитан впал в очередной приступ смеха.

— Когда ты снова должен будешь выйти в море? — небрежно осведомился Калликст.

— Понятия не имею. Наверное, ближе к сентябрьским идам.

Наперекор волевым усилиям Калликст почувствовал, как громко заколотилось сердце у него в груди — у него даже появилась уверенность, что Марк слышит этот лихорадочный стук.

Боги были на его стороне. Сентябрьские иды — то самое время, когда он должен получить от Дидия Юлиана двадцать талантов. Тут его охватил страх, да какой! Двери откроются, но осмелится ли он переступить порог? Это тем опаснее, что на таком пути что ни шаг, то подвох. Юлиан-младший может куда-нибудь запропаститься или просто не располагать требуемой суммой к назначенной дате, а потому испросить у Карпофора основательную отсрочку. Но самая головоломная задача — уломать Марка позволить ему отплыть на борту «Изиды».

— Скажи-ка, Марк... Только что, когда ты поверял мне свое желание покончить со странствиями и приобрести клочок земли, ты говорил серьезно? Или у тебя просто возникает порой такое душевное состояние?

— Послушай, малыш, и запомни: у Кая Семпрония Марка никогда не бывает душевных состояний! Душевные состояния — это для слизняков да девочек-весталок, они ни к чему мужчине моего закала.

— Тем лучше. Ну так вот: когда ты говорил, что хочешь накопить деньжат, чтобы выйти в отставку, какую сумму ты имел в виду?

Марк быстро прикинул:

— Скажем, сто пятьдесят — двести тысяч сестерциев.

Калликст произвел мгновенный расчет: один талант — это двенадцать тысяч пятьсот сестерциев... Когда он расплатится с Марком, у него останется еще около пятидесяти тысяч сестерциев для собственных нужд.

— А если я достану тебе эту сумму?

Капитан вытаращил глаза. Потом, откинув голову назад, разразился таким взрывом хохота, что посетители трактира и прохожие стали оглядываться на него.

— Мой бедный Калликст, тебе опасно пить, вино на тебя слишком сильно действует. Двести тысяч сестерциев? Но у тебя же нет ни единого асса!

Он опустошил свой кувшинчик и схватил Калликста за локоть:

— Ну, вставай, пошли. Я прямо слышу, как у тебя в голове мозги бултыхаются.

Калликст даже не шелохнулся.

— Я совершенно серьезен, Марк. Ты получишь эти деньги. Клянусь тебе в том именем Загрея!

— Что ты плетешь? Где собираешься откопать подобное богатство?

— Просто учти, что я могу раздобыть его.

Заметно выбитый из колеи, Марк даже пошатнулся, ему пришлось уцепиться за край стойки.

— Посмотри мне в глаза, — выговорил он, надвигаясь на фракийца и тяжко дыша ему в лицо, — ты не забавляешься, в игрушки со мной не играешь, а? До тебя доходит, что я давно вышел из этого возраста?

Воцарилось молчание. Капитан словно бы пытался взвесить, оцепить, увидеть насквозь своего собеседника. Наконец он снова заговорил:

— Так и быть. Рассмотрим предложение с другой стороны... Не станешь же ты, однако, уверять меня, будто нынче утром, продрав глаза, ты сказал себе: «Люблю я Марка, уж больно мне по душе этот старый бурдюк, приятно было бы подарить ему несколько десятков тысяч сестерциев!» Ну и, значит, хватит болтать попусту, выкладывай: что кроется за такой неожиданной щедростью?

— Мне нужна твоя помощь.

— То-то же. И чего же ты хочешь?

— Отплыть с тобой на «Изиде», когда она в следующий раз отправится в Александрию.

— Теперь ясно: Вакх все-таки отравил твой разум. Отплыть на «Изиде»? Да ты подумай о последствиях! Начнем с того, что наш дорогой Карпофор доставит себе удовольствие, вздернув тебя на дыбе у подножия Капитолия. А там уж налетят стервятники, расклюют твой больной мозг. Но это не все, есть ведь еще я. В лучшем случае я закончу свою жизнь галерником между Тиром и Фалерами, буду там мыкаться до тех пор, пока Средиземное море не превратится в купальный бассейн для патрицианки в течке. И это, малыш, не что иное, как самый жизнерадостный взгляд на вещи!

— Карпофор ничего не узнает. С какой стати ему связывать мое исчезновение именно с тобой?

— С какой стати? Да просто потому, что в этом городишке все происходит у всех на глазах, а милосердная душа, которая на нас донесет, всегда найдется. Это сделает кто угодно, любой случайно увидевший, как ты всходишь на борт.

— Увидят, если я это сделаю днем. А ночью?

— Допустим. Но куда ты спрячешься во время плавания?

— Я об этом думал. Схоронюсь в трюме. Я носа оттуда не высуну до самой Александрии.

— Ну, ты совсем спятил! Десять — двадцать дней проторчать в трюме?

— Возможно, я и спятил, но у тебя-то, Марк, с головой все в порядке. Ты не дойдешь до такого безумия, чтобы отказаться от двухсот тысяч сестерциев.

Марк нервно потер свой вспотевший лоб:

— Знаешь что, Калликст? Ты меня утомил. Теперь вот и жажда из-за тебя одолевает.

Он потребовал себе еще кувшинчик белого и, посопев, опять с упреком проворчал:

— Да уж. Устал я от тебя.

— Умоляю тебя, соглашайся! Я вправду с ума сойду, если останусь в Риме. Мне необходимо уехать, иначе я покончу счеты с жизнью.

— Ты этот шантаж прекрати! Ненавижу такие штучки!

— Однако же это правда. Я здесь задыхаюсь!

— Насколько мне известно, ты занимаешь привилегированное положение, тебе не надо проводить свои ночи в эргастуле...

— Моя тюрьма — все, что меня здесь окружает. И потом, есть еще причина. Человек, который был мне дороже жизни... Ее больше нет. Ничто меня теперь здесь не удержит...

— Бредни все это! Скажи-ка лучше, какой такой Венерин бросок ты рассчитываешь произвести, чтобы заполучить подобную сумму.

— Я же сказал: это моя забота.

Марк долго изучал Калликста цепким, настороженным взглядом.

— Ладно, — сказал он, наконец, — твоя взяла. Будет по-твоему, но на моих условиях.

— На твоих условиях?

— Именно. Когда я говорил, что хочу найти для себя мирный уголок, я ни в малейшей степени не имел в виду, что готов ради этого чем бы то ни было пожертвовать. А уж собственную голову прозакладывать тем паче не намерен. Это ясно? Ты же сам понимаешь: я не пойду на риск потерять все, что имею, за здорово живешь, без компенсации.

— Но как же... а двести тысяч сестерциев?

— Это хорошо, но этого не достаточно.

— Ты хочешь сказать, что...

— Я хочу сказать, что между желанием и средствами его исполнить путь неблизкий. И он имеет свою цену: еще двести тысяч.

— То есть выходит в целом четыреста тысяч?

— Представь себе, считать я умею.

Калликст, бледнея, почувствовал, что ноги его больше не держат. Двадцати талантов Юлиана уже не хватало. На краткий миг его настигло искушение все бросить. Без гроша он не уедет, зачем? Чтобы жить в Александрии, нищенствуя или прислуживая какому-нибудь местному богачу?

— Хорошо, — вдруг сказал он, — ты получишь эти деньги.

В конце концов, разве не он ведает всеми финансами Карпофора?

— Берегись, Калликст, гляди, чтоб без обмана. Четыреста тысяч, и ни единым ассом меньше. Не знаю, где ты возьмешь такую сумму, как ты ее будешь доставать, но если сядешь на мель, у тебя будет время вспомнить мои предостережения. А теперь сдается мне, что пора возвращаться на судно, вон и дождь собирается — вряд ли из этих туч на нас посыплются сестерции.

— Постой. А кто мне сообщит об отплытии «Изиды»?

— Да сам Карпофор и скажет. Ведь не отчалю же я без его приказа. Вероятно, ты раньше моего узнаешь, когда это будет.

— В таком случае давай здесь и встретимся, на заре перед отплытием.

— Учти: во втором часу ночи я уже подниму паруса.

— Не беспокойся, я буду на месте.

Па губах капитана появилась улыбка, похоже, все это его забавляло:

— Ты безумец, Калликст. Сущий псих. Но знаешь, что я тебе скажу? Выгорит у тебя это дело или нет, а мне ты по сердцу.

Глава XXVIII

— Ты не можешь себе представить, какая для меня честь твой визит, Марсия! Ты здесь — это как если бы и мой дом хоть ненадолго осенила царственная порфира.

Карпофор с улыбкой слаще меда и невиданным почтением провел гостью в табулинум — приятную комнату с выходом во внутренний сад, откуда доносилось журчанье фонтанов, а занавеси над дверью были заботливо оттянуты вверх и вбок, пропуская нежное тепло последних дней уходящего лета. Направившись к одному из диванов, Марсия отвечала:

— Я уверена, что ты говоришь искренно. В Риме не найдешь человека, который бы не знал, как ты привязан к императору. Это и позволяет мне сегодня обратиться к тебе без околичностей.

Карпофор, все еще взбудораженный столь экстраординарным визитом, помог молодой женщине удобно расположиться на ложе. С того мгновения, когда она сообщила о своем желании встретиться с ним, он испытывал что-то похожее на страх. Много повидав на своем веку, он знал жизнь достаточно хорошо, чтобы не доверять сильным мира сего, когда они предстают перед своими подчиненными в качестве просителей. Скрывая томительное беспокойство, он устроился напротив фаворитки Коммода в почтительном ожидании.

— Прежде чем объяснить тебе цель моего прихода, хочу, чтобы ты знал, что император совершенно удовлетворен тем, как ты управляешь анноной. Отныне он убедился, что его идея поставить тебя ее главой была воистину удачна. Надеюсь, ты со своей стороны тоже доволен и все происходящее отвечает твоим желаниям.

— Более чем я мог надеяться. Я полон вечной благодарности к нашему Цезарю.

— Рада это слышать. А теперь о том, что привело меня к тебе: мне нужен раб.

Карпофор едва не задохнулся. Он готовился к любым несусветным просьбам, но эта превосходила все ожидания.

— Марсия, заранее прошу прощенья за подобное замечание, но ты, если только пожелаешь, можешь владеть хоть всеми рабами Империи. Так почему...

— Почему я обращаюсь к тебе? Ответ прост: тот, что нужен мне, обитает под твоим кровом.

— Если так, буду счастлив услужить тебе. Все мои слуги отныне и впредь — твоя собственность: десять, двадцать, тридцать, сотня — столько рабов, сколько пожелаешь.

— Благодарю за щедрость, господин Карпофор. Но мне требуется только один человек.

— В таком случае, если хочешь, я сей же час велю созвать сюда всех моих слуг. Тебе останется лишь выбрать.

Он уже встал, но она грациозным жестом остановила его.

— Нет, не беспокойся попусту. Мой выбор уже сделан.

— Ты... стало быть, ты знаешь имя раба?

— Калликст.

Порыв свежего ветра всколыхнул зеленый покров сада и золотую бахрому занавесей, растрепал черные кудри Марсии. Хозяин дома пялился на гостью, спрашивая себя, уж не снится ли ему это. Калликст? Из всей оравы бесполезных рабов, наводнявших его поместье, у него требовали того единственного, которым он дорожил. Нет, не может быть, это все не всерьез. Разумеется, фаворитка хочет испытать его, а за ней стоит сам император. Это не первый случай, когда Коммод забавляется, подвергая своих подданных разного рода проверкам. Из его памяти еще не изгладилась история с Переннием, его страшная участь.

— А ты... Ты уверена, что речь идет именно о нем? — пролепетал он, с трудом выговаривая слова.

— Вполне. Я хочу его и только его.

— По... Видишь ли, благородная Марсия, это такая натура... трудновоспитуемый мальчишка, бунтарская и злобная душа. Он не доставит тебе ничего, кроме неприятностей. Вместо него я мог бы предложить тебе множество других слуг, безукоризненно послушных, которыми ты будешь вполне довольна.

Молодая женщина подняла руку этаким успокоительным жестом:

— Не бойся, Карпофор. Я понимаю, ты исполнен желания ублажить меня, предоставив мне самое лучшее, но повторяю: меня интересует только Калликст.

Чем же это он оскорбил богов, за что они подвергают его такому испытанию?

Он подумал, что догадывается, в чем объяснение этой диковинной просьбы: каприз развратницы, которая на самом деле ищет новое орудие наслаждения, чтобы удовлетворить ненасытную похоть. Наверняка встретила Калликста где-нибудь, даже, может быть, в самый вечер пира, и раб ей приглянулся. В этом, увы, нет ничего необычного. Патрицианки часто позволяют себе прихоти такого сорта. Если его догадка верна, то никакая сила не заставит фаворитку отказаться от своего намерения. Что до него, Карпофора, если он держится за свое место префекта анноны, в его интересах уступить.

— Все, что тебе угодно, будет исполнено, — обронил он, пытаясь скрыть, как ему безмерно горько. — Я сейчас же велю позвать его.

— Нет, это ни к чему. Пусть его приведут ко мне во дворец завтра в первом часу.