Товарищи по оружию

 
      – Пойдемте, – сказал «внешторговец», – у меня есть фонарик.
 
      – Особенно-то не светите – вдогонку ему крикнул старшина. – Пока по ночам не летают, но все-таки…
 
      Однако им пришлось светить себе под ноги, потому что темнота стала непроглядной. Наконец они добрались до низкого, одноэтажного здания с занавешенными изнутри окнами.
 
      – Вам, кажется, сюда, – сказал «внешторговец» и, продолжая светить себе под ноги, пошел дальше.
 
      Артемьев на ощупь толкнул дверь, сбитую из неструганых досок, и вошел.
 
      – Дверь закрывайте! – раздался голос. – Комары!
 
      Артемьев захлопнул за собой дверь, поставил на пол чемодан и огляделся.
 
      В комнате стояли топчан и три стола со стульями, за одним из них сидел старший лейтенант, приподнявшийся навстречу Артемьеву. Над столом был зацеплен за гвоздик провод с маленькой, тусклой лампочкой.
 
      – Слушаю вас, товарищ капитан.
 
      – Вы оперативный дежурный? – спросил Артемьев.
 
      – Так точно. Попрошу ваши документы.
 
      Артемьев предъявил предписание и командирское удостоверение. Оперативный дежурный стоял долго и внимательно рассматривал их.
 
      – Да вы садитесь, – сказал он, словно спохватившись и, однако, все еще продолжая разглядывать предписание. Потом сел, сделал одну отметку на предписании, вторую – у себя в лежавшей рядом с телефоном книге дежурств и наконец вернул документы Артемьеву. – Значит, вы в 113/4…
 
      Артемьев кивнул.
 
      – Значит, так, – сказал дежурный, растягивая слова, как будто его что-то смущало.
 
      – Куда мне идти? – нетерпеливо спросил Артемьев.
 
      – Да идти вам будет далеко, – сказал дежурный, – теперь вам ехать надо.
 
      Он снова помолчал в раздумье и наконец сказал:
 
      – Вы уж ночуйте тут.
 
      – А, что, разве штаб 113/4 не здесь? – спросил Артемьел.
 
      – Да он здесь! – нерешительно сказал дежурный. – Вот и дежурю, – показал он на себя и на телефон. – А вообще-то штаб сейчас как раз на колесах, едет. А опергруппа уже на Хамардабе.
 
      Начальник штаба был тут сегодня днем, тоже уехал на Хамардабу.
 
      – А где эта Хамардаба? Далеко отсюда? – спросил Артемьев, озадаченный тоном дежурного, очевидно что-то недоговаривавшего.
 
      – Километров сто, – сказал дежурный. – Вы уж тут заночуйте. Утром туда пойдут машины, я вас извещу. Только где вас положить?
 
      – Могу здесь, – сказал Артемьев.
 
      Но дежурному, как видно, не хотелось уступать свой топчан, а класть капитана, хотя бы и вновь прибывшего, на пол было неудобно.
 
      – Нет, надо вас где-нибудь положить, – задумчиво проговорил он, взялся за ручку телефона, но тут же радостно спохватился: – В госпитальную юрту, вот вас куда!
 
      – Я пока не больной.
 
      – Да нет, это для персонала юрта, она сегодня, должно быть, почти пустая. А найти ее так…
 
      Он встал, чтобы открыть дверь и показать с порога, но вспомнил про комаров и остановился.
 
      – Все равно ничего не видно. Я вам просто скажу: как выйдете из двери – прямо. Третья юрта по левой руке. Чемодан, если хотите, оставьте.
 
      – Да нет уж, все равно!
 
      Артемьев поднял было чемодан, но снова опустил его, решив спросить о том, что его больше всего интересовало:
 
      – Как обстановка?
 
      – Да вроде начались события на сегодняшний день, – с заминкой сказал дежурный.
 
      – Ну, события-то, положим, начались еще четырнадцатого, – стремясь показать свою осведомленность, возразил Артемьев.
 
      – Подробности об обстановке на сегодня мне неизвестны, – как улитка в раковину, уполз в себя дежурный, – а завтра на Хамардабе вы будете лучше меня знать.
 
      Артемьев простился с ним, подхватил чемодан и, помня о комарах, быстро закрыл за собой дверь.
 
      На ощупь пройдя мимо двух юрт, в одной из которых постукивала пишущая машинка, Артемьев у третьей юрты больно ушиб ногу о здоровенный кол с прикрученной к нему, уходившей куда-то вверх веревкой, чертыхнулся и услышал басистый голос:
 
      – Товарищ военврач, что ж вы фонарик-то забыли?
 
      – Я не военврач, – сказал Артемьев, подходя к человеку, которого не мог разглядеть, – по меня направили ночевать в госпитальную юрту. Это она?
 
      – К товарищу Апухтину? – спросил голос.
 
      – Не знаю уж, к кому, – сказал Артемьев, с досадой чувствуя, что он здорово расшиб коленку. – Знаю только, что в госпитальную юргу.
 
      – Заходите, – сказал голос, – только товарища Апухтина нету, придется подождать.
 
      Человек откинул угол кошмы, закрывавшей вход в юрту, и пропустил Артемьева вперед. Артемьев влез в юрту, поставил чемодан и устало плюхнулся на него. Посередине юрты стоял стол, а по окружности – пять парусиновых коек, из которых только одна была застлана. Огарок свечи, пристроенный на консервной банке из-под сгущенного молока, слабо освещал все это.
 
      Человек, с которым говорил Артемьев, оказался немолодым старшиной медицинской службы.
 
      – Значит, вы не медик? – сказал он, глядя на петлицы Артемьева.
 
      – Значит, не медик, – сердито потирая ушибленную ногу, ответил Артемьев, – но тем не менее из юрты вашей не уйду.
 
      – Мое дело маленькое, товарищ капитан. Это как товарищ Апухтин скажет. Чаю хотите?
 
      – Еще как!
 
      – Я сейчас товарищу Апухтину за чаем пойду, – сказал старшина, – так возьму и для вас.
 
      Он взял чайник, сунул под мышку термос, а в карман – лежавший на столе сверток с заваркой и, перед тем как выйти, с сомнением оглянулся на Артемьева, словно колеблясь между необходимостью принести чай и нежеланием оставить тут этого неизвестного капитана без разрешения товарища Апухтина.
 
      Артемьев пересел с чемодана на койку и лишь теперь почувствовал, как у него горит все лицо. Пока он в темноте ходил по Тамцак-Булаку, комары, оказывается, совершенно искусали его. Открыв чемодан, он вытащил флакон одеколона и стал растирать лицо и шею.
 
      – Это вы зря одеколоном, – сказал кто-то за его спиной.
 
      Он обернулся. У входа в юрту, еще придерживая только что закрытую за собой кошму, стоял высокий военврач с тремя шпалами на петлицах. У него была по-военному подтянутая фигура, крепко охваченная ремнем с маленькой кобурой. Лицо у военврача было молодое, властное, с зачесанными на пробор светлыми волосами. Фуражку он держал в руке и обмахивался ею.
 
      – Вот видите, даже и здесь зуммерят, – сказал он, прислушавшись к гудению комаров, положил фуражку на стол и протянул руку Артемьеву: – Апухтин.
 
      Артемьев встал и назвал себя.
 
      – Да сидите вы, – сказал военврач, – Только что прилетели?
 
      – Да.
 
      – Ночевать прислали?
 
      – Да.
 
      – Знают, что мы уже почти эвакуировались.
 
      – Эвакуировались?
 
      – Вперед эвакуировались, – улыбнулся Апухтин. – Поближе туда госпиталь передислоцировали, – неопределенно ткнул он рукой в стену юрты. – Всё отправили. Даже не знаю, чем вам укрыться. Тут ночи холодные.
 
      – Ничего, я шинелью, – сказал Артемьев. – Была бы койка.
 
      – Видно, так, – сказал Апухтин. – У меня тут сейчас осталось только четверо тяжелораненых. Из-за них, собственно, и задержался. С этим же самолетом, каким вы прилетели, с рассветом отправлю их в Читу, а сам двинусь на новое место. У нас еще некомплект: я и за начальника, и за главного хирурга. Что, не помогает одеколон?
 
      – Нет, – сказал Артемьев, – в первую минуту было легче, а сейчас опять горит.
 
      – Ничего не помогает, – кивнул Апухтин, – только терпение.
 
      – Я сегодня видел в Чите двух тяжелораненых, ваши?
 
      – Мои, вчерашние, – подтвердил Апухтин. – Правда, один вряд ли выживет, хоть я и очень старался. Летчики. А сегодня с утра уже пехота-матушка пошла.
 
      – А что, бои? – спросил Артемьев.
 
      Апухтин удивленно посмотрел на него, но, вспомнив, что капитан только что прилетел, коротко сказал, что японцы с утра перешли в наступление и к трем часам дня в госпитале было уже девяносто раненых.
 
      – И как раз передислокация! Три хирурга уже на новом месте, а я еще здесь, на старом. Как в книгах пишут – по локти в крови. Когда пришли, никого тут не застали?
 
      – Старшину. Он за чаем пошел.
 
      – Вот это замечательно!
 
      – Вы впервые? – спросил Артемьев. Он хотел спросить, впервые ли Апухтин на войне, но почему-то неуклюже спросил: – Впервые оперируете?
 
      Но Апухтин понял смысл его вопроса.
 
      – Нет, не впервые. Я был на Хасане. Но вообще-то наша хирургия дело всегда кровавое. Так что для нас в этом смысле на войне меньше разницы, чем для всех других. А вы впервые?
 
      – Впервые.
 
      – Останетесь здесь, в Тамцаке, или поедете на Хамардабу?
 
      – Должен ехать завтра утром. Вы не туда?
 
      Апухтин задумался.
 
      – Могу подвезти до госпиталя. Это немного в сторону, но оттуда можно с обратной санитаркой прямо на передовую.
 
      Апухтин взял одну из подушек, лежавших на застеленной койке, и перебросил ее на койку, где сидел Артемьев.
 
      – Ложитесь пока, до чая.
 
      Артемьев положил под голову подушку и натянул до подбородка шинель. Он лежал, закрыв глаза, и вспоминал зал Большого Кремлевского дворца в день торжественного выпуска в ту минуту, когда начальник их Академии имени Фрунзе от лица всех академий рапортовал, стоя в трех шагах от Сталина.
 
      «Академии Рабоче-Крестъянской Красной Армии окончили две тысячи сто сорок три человека, в том числе четыреста тридцать пять человек с отличием), – рапортовал начальник.
 
      Артемьев подумал тогда, что в числе четырехсот тридцати пяти человек, окончивших с отличием, есть и он, капитан Артемьев, и посмотрел на Сталина.
 
      Как ему показалось, Сталин, в свою очередь, с интересом смотрел на них, собравшихся в этом зале, смотрел внимательно и задумчиво.
 
      Каждый год две тысячи капитанов, майоров, полковников и комиссаров, окончив академии, проходили в этом зале перед глазами Сталина. Интересно, что думал он на этот раз, глядя на них, выпускников 1939 года? Знал ли он о их будущей судьбе больше, чем они сами? Артемьеву казалось – знал…
 
      – Вставайте, капитан!
 
      Спустив ноги на пол, Артемьев спросонья удивился тому, что огарок свечи на консервной банке стал не меньше, а наоборот, больше. Он потер глаза, встал и только теперь увидел, что рядом с ним стоит разбудивший его Апухтин в шинели и фуражке.
 
      – Надо ехать, – сказал Апухтин, – уже три часа.
 
      – Неужели утро? – сказал Артемьев и стал быстро надевать шинель.
 
      – В Москве еще вечер, – сказал Апухтин, – но мы с вами теперь монголы. – Он показал на стоявший на столе термос: – Выпейте.
 
      Артемьев нахлобучил фуражку и поднял воротник шинели – в юрте было холодно.
 
      – Ничего, поехали, не хочу вас задерживать.
 
      – Пейте чай, вам говорят.
 
      Апухтин сунул ему термос прямо в руки. Артемьев налил чая в крышку и, держа ее обеими руками, стал отхлебывать, с удовольствием чувствуя, как у него согреваются пальцы. Допив, он завинтил термос и огляделся, куда бы его деть.
 
      – Возьмите под мышку, – сказал Апухтин.
 
      Приоткрыв кошму, он вышел первым. Артемьев с термосом под мышкой и чемоданом в руке вышел вслед за ним.
 
      В степи светало. Темпо-синее небо вдали сделалось зеленоватым и на горизонте было отрезано от земли узкой желтой полоской зари.
 
      Около юрты стояла «эмочка». На переднее сиденье, рядом с шофером, усаживался Апухтин. Артемьев кое-как втиснулся на заднее сиденье – оно было загромождено чемоданами, двумя вещевыми мешками, двумя винтовками и касками.
 
      – Устроились? – повернулся к нему Апухтин.
 
      – Так точно.
 
      За юртой сразу же начиналась степь. Автомобильные колен тянулись во всех направлениях.
 
      Шофер Апухтина тоже решил оставить в степи свой автограф и поехал прямо по траве. Однако постепенно автомобильные колеи начали сходиться все ближе и ближе и наконец слились в дорогу с двумя резкими колеями, накатанными до глянца и уходившими вдаль, как две полосы рельсов. Между колеями вместо шпал была ровная полоса бурой земли, выжженной солнцем и уже потрескавшейся, несмотря на то что лето только начиналось.
 
      Вдоль дороги на восток тянулась цепочка телеграфных столбов с проводами, Артемьев заметил их еще вчера. «Верней, – подумал он, – не столбы тянутся вдоль дороги, а дорога – вдоль столбов». Именно эта прямо протянутая телеграфная линия свела воедино и потянула за собой все накатанные по степи колеи. Столбы были тонкие, иногда надставленные и обкрученные проволокой. Чувствовалось, что здесь на счету каждый кусок дерева.
 
      – Удивительное дело эта степь! – сказал Апухтин, полуоборачиваясь с переднего сиденья к Артемьеву, после того как они молча проехали с десяток километров, не встретив и не обогнав ни одной машины. – Я здесь около двух педель. Сначала было впечатление чего-то до того однообразного и унылого, что, кабы не военная служба, – сегодня приехал, а завтра обратно. Ни одного дерева! Листок сорвать и в пальцах помять – так нет его! Не с чего сорвать! Даже как-то угнетало в первые дни. А потом однажды встал пораньше и увидел рассвет. Рассветы и закаты тут необыкновенной красоты. Суровые места. И красота суровая, и климат. И расстояния. И народ сурового воспитания. Я уже больше двадцати монголов оперировал. И хотя бы один смалодушничал! Люблю помогать таким людям – молчаливым, без слезы. А вот и они сами, – оборвал себя Апухтин.
 
      Впереди, в стороне от дороги, что-то двинулось навстречу машине. Раздвинув мешавшие ему смотреть вещевые мешки и каски, Артемьев увидел небольшой караван: двух вьючных верблюдов, еще одного, впряженного в длинную, высокую арбу, и рядом – несколько всадников на низкорослых лошадях. Двое из всадников были мальчики, третий – старик в лисьей шапке, с редкой, длинной седой бородой. В арбе сидела женщина с грудным ребенком. Другая женщина шла рядом с арбой, держась рукой за край ее. Еще дальше, в степи, виднелся одинокий всадник и отара овец.
 
      – Откочевывают вглубь, на запад, – сказал Апухтин. – Приказ их правительства. Чтобы не пострадать. Степь большая, всю с воздуха не прикроешь. А японские летчики разбойничают, ужо несколько таких семейств расстреляли из пулеметов.
 
      – Ну-ка, выключи, – дотронулся Апухтин до руки шофера.
 
      Шофер выключил зажигание. Машина продолжала по инерции бесшумно катиться вперед. Апухтин открыл дверцу и высунулся наружу. Теперь, когда мотор был выключен, Артемьев ясно услышал гудение самолетов.
 
      – Свои, – сказал Апухтин, – идут к Халхин-Голу. Артемьев тоже выглянул. Высоко в небе шла шестерка бомбардировщиков и звено истребителей.
 
      – Поехали, – сказал Апухтин.
 
      – Сколько всего у вас было раненых? – спросил Артемьев.
 
      – Вчера к двадцати четырем часам было сто сорок семь. Это и монголов и наших. За ночь, наверное, еще прибавилось.
 
      – Ого! – сказал Артемьев.
 
      – Всех подробностей не знаю, – сказал Апухтин, – но, кажется, вчера было тяжело. Ведь выбрали же место, дьяволы! – со злостью добавил он. – На самом краю света! Пока еще сюда все подвезешь, хотя бы то же госпитальное имущество!
 
      На этот раз, уже не приказывая шоферу выключать мотор, он на ходу снова приоткрыл дверцу машины и проводил взглядом еще одну тройку истребителей, шедшую к Халхин-Голу.
 
      – Спать не хочется? – спросил он после молчания.
 
      – Нет, уже расхотелось.
 
      – А мне захотелось. Почти не спал сегодня. Протяните-ка мне одеяло!
 
      Артемьев подал ему лежавшее сзади сложенное вчетверо одеяло. Апухтин сложил его еще вдвое, пристроил между спинкой сиденья и боковым стеклом, снял фуражку, прислонился и тотчас же заснул.
 
      Шофер вдруг повел машину очень медленно.
 
      – Солончаковая полоса, небольшая, с километр, – тихо, через плечо, сказал он.
 
      Машина заскакала, как заяц, но Апухтин не просыпался. Вскоре они снова выехали на ровную дорогу.
 
      – А вон озера, видите, белеют, – тихо, опять через плечо сказал шофер. – Солончаковые. Пить воду нельзя – тухлая. Я один раз на таком озере уток был, а достать не мог. Как будто и воды немного, а солончак засасывает. И ноги ест. Тут редко где хорошие колодцы, – продолжал он. – Начинаешь рыть, до воды доходишь, а вода солончаковая. Разрешите закурить?
 
      – Курите.
 
      Весь следующий час они ехали молча. Уже не над дорогой, а в стороне и ниже, чем первый раз, прошли возвращающиеся самолеты. Теперь они шли не двумя группами, а вместе, но бомбардировщиков теперь было только пять и потребителей пять – двух машин не хватало.
 
      Артемьев долго смотрел на небо, ожидая, что сейчас появятся еще два самолета, догоняющие остальных, но они все не появлялись.
 
      «Может быть, прошли обратно где-нибудь стороной». Он еще пробовал обмануть себя, но в душе уже знал: одни вернулись, а другие не вернулись и уже никогда не вернутся. Это и есть самый простой ответ на вопрос, что такое война.
 
      – Подъезжаем, – громко сказал шофер.
 
      Теперь он не боялся разбудить Апухтина, – напротив даже, оторвав руку от руля, слегка потрогал его за плечо:
 
      – Подъезжаем, товарищ военврач первого ранга.
 
      Апухтин забросил на заднее сиденье одеяло и надел фуражку. Впереди возникли очертания нескольких юрт и двух больших палаток.
 
      Прошло еще несколько минут, и они въехали в госпитальный городок. Больших палаток было не две, как издали показалось Артемьеву, а три; для четвертой забивали колья, ее огромное темно-зеленое полотнище лежало на земле. Около юрт разворачивалась задом крытая санитарная машина. Апухтин сложил руки трубой и крикнул кому-то:
 
      – Эй, Соловьев, останови санитарку!
 
      Сайт арку остановили. Артемьев вылез из «эмки».
 
      – Товарищ военврач первого ранга, – отрапортовал, подходя к Апухтину, толстенький врач с двумя шпалами на петлицах. – Докладывает…
 
      – Вольно, вольно, Борис Григорьевич, сейчас поговорим, – перебил его Апухтин и повернулся к Артемьеву: – Садитесь вон в ту санитарку и поезжайте. И от души желаю больше не попадать в расположение вверенного мне госпиталя!
 
      И сразу же, не думая больше об Артемьеве, взял под руку толстенького военврача.
 
      – Теперь рассказывайте мне по порядку… – услышал Артемьев начало фразы.
 
      Захватив чемодан, он пошел к санитарной машине, намереваясь открыть задние дверцы и сесть внутрь.
 
      – Нет, нет, товарищ капитан, – сказал шофер, – вы туда не лезьте, там не прибрано. Садитесь в кабину. Я один. Фельдшер там остался. Там…
 
      Шофер сделал такой жест рукой, словно ему даже не хочется и объяснять, что значит ото «там».
 
      Артемьев сел в кабину, успев увидеть на подножке большее кровавое пятно.
 
      – В ногу раненный лейтенант ехал, – сказал шофер, заметив взгляд Артемьева.
 
      – Много сегодня раненых? – спросил Артемьев, когда госпиталь скрылся из виду.
 
      – Видимо-невидимо! – Шофер с нескрываемой горестью поглядел в глаза Артемьеву. – Просто, знаете, хоть плачь – как люди мучаются! Я, товарищ капитан, даже и на действительной не был, – шофер прикоснулся к гимнастерке, – всего две недели надел. Я по вольному найму в монгольской кооперации работал. И эти две недели тоже на водяной цистерне был. Только что и видел одну бомбежку! А со вчерашнего вечера, как на санитарку посадили, – четвертый рейс взад и вперед! Шестнадцать часов за баранкой сижу, глаза слипаются… А кровищи! Я раньше вида крови вытерпеть не мог. Если кто палец разрежет, меня тошнит.
 
      – Ну и что, все-таки привыкли?
 
      – Да ничего я не привык, – сказал шофер. – Но я же с машины в степь не убегу, раненых не брошу. А фельдшер говорит: «Давай помоги». Да я и сам вижу! И втаскиваешь их, стараешься. А им все-таки больно. Просто ужас какой-то, честное слово!
 
      Он снова посмотрел в лицо Артемьеву своими добрыми молодыми глазами и, словно извиняясь за все ранее сказанное, добавил:
 
      – Если бы я, конечно, был, как вы, военный человек… Хотя и, конечно, военный человек, – спохватившись, поправился он, – боец. А в общем, конечно, этот разговор лишний с моей стороны…
 
      Он устало потер рукой лицо, согнулся над баранкой, почти лег на нее и вдруг повернулся к Артемьеву:
 
      – Что, товарищ капитан, вылезем? Или как?
 
      – Почему вылезем?
 
      – А вон идут, – сказал шофер, – показывая через переднее стекло на небо и продолжая одной рукой вести машину. Артемьев тоже поглядел в переднее стекло ж увидел в небе три шедших навстречу и быстро увеличивавшихся самолета
 
      – Японцы, – не поворачивая головы, сказал шофер. – Они по дороге бьют, товарищ капитан. Так как же будем? А?
 
      – Что как жеЕхать надо! – со злостью не столько на шофера, сколько на самого себя за вдруг охватившее его чувство страха крикнул Артемьев. – Раненые вашу машину ждут, а мы ее бросим? Поезжайте!
 
      Шофер так и ехал, не останавливаясь. Он только сильней нажал на газ и еще ниже пригнулся к рулю. Самолеты с ревом велись над их головами. Артемьев едва успел со странным чувством удивления увидеть чужие, японские круги на крыльях и сообразить что все в порядке, что самолеты уже за их спиной, а они продолжают ехать, как впереди появились еще три самолета.
 
      Теперь шофер ничего не спрашивал. Вцепившись в руль, он гнал машину на предельной скорости. Когда самолеты оказались совсем близко, Артемьев дернул за козырек фуражки, крепче надвинув ее как будто она могла защитить голову от пулеметной очереди и делая это движение; не заметил, что у пронесшихся над ними самолетов были красные звезды на плоскостях.
 
      Шофер сбавил газ и вытер о гимнастку сначала одну, потом другую потную руку.
 
      Японец потому нас и не обстрелял.
 
      – Наши! – сказал он, улыбнувшись Артемьеву счастливой, усталой улыбкой.
 
      – Что наши?
 
      – Наши! Ястребки! Со звездами. Японец потому нас и не обстрелял
 
      – Правда наши?
 
      – А вы разве не видели? Наши. «И-шестнадцатые». Вы не подумайте товарищ капитан, – помолчав, сказал шофер, – я вам, как боец обязан сказать, потому что должен беречь командира. Даже летчики на землю ложатся. Я им воду возил аккурат в бомбежку. Видал!
 
      – Ничего, – сказал Артемьев, сердясь на себя за проявленную несдержанность. – Когда нужно будет, и мы ляжем. А сейчас необходимости не было, – добавил он тоном человека, который хорошо разбирается в таких вещах. – Сколько осталось до Хамардабы?
 
      – Километров тридцать. Только я ведь не на Хамардабу, товарищ капитан. Я, километр не доезжая, сверну влево к переправе.
 
      Артемьев хотел было ответить, что ничего, сделаешь крюк в километр, завезешь меня, – но вспомнил о раненых.
 
      – Ладно, слезу на перекрестке.
 
      Они поехали молча. Шофер начал клевать носом.
 
      – Остановите машину, – сказал Артемьев.
 
      Шофер удивленно поглядел на него, но машину остановил.
 
      – Вылезайте. Садитесь на мое место и поспите.
 
      – Не положено, товарищ капитан.
 
      – Я вожу машину, у меня есть права.
 
      Артемьев дотронулся до кармана гимнастерки, где у него действительно лежали любительские права.
 
      – Хуже будет, если на обратном пути заснете и раненых разобьете. Вылезайте! – повторил он уже повелительно.
 
      Шофер вылез. Артемьев подвинулся на его место, а шофер, обойдя машину кругом, сел на место Артемьева и положил себе на колени его чемодан. Несколько минут он недоверчиво следил за тем, как капитан ведет машину, потом успокоился, а успокоившись, мгновенно заснул.
 
      Артемьев не представлял себе, как выглядит место со звучным названием «Хамардаба», к которому они приближались, и даже не знал, что это такое: населенный пункт, развалины, долина, возвышенность?
 
      Когда они, но его расчетам (он не сразу посмотрел на спидометр), проехали около тридцати километров, ему показалось, что влево отходит какая-то дорога. Он уже собирался разбудить шофера, но сообразил, что эти слабо накатанные колеи не могут быть дорогой к переправе.
 
      Потом по степи справа, километрах в двух от дороги, прошли три броневика. Колеи все чаще ответвлялись влево и вправо от дороги, но ни одна из них не была сильно наезженной. Наконец он увидел сворачивавшую влево, хорошо наезженную дорогу и на ней ехавшую навстречу, к развилке, крытую санитарную машину. Он затормозил и тронул шофера за плечо:
 
      – Садитесь за руль. Приехали.
 
      Выскочив из машины, Артемьев принял от шофера чемодан и поставил его рядом с собой на дорогу.
 
      – Можете ехать, – сказал он, захлопывая дверцу кабины.
 
      Шофер приложил руку к пилотке, и машина тронулась. Когда стих шум мотора, Артемьев услышал негромкие далекие разрывы.
 
      Дорога впереди подымалась на пологий холм и скрывалась за ним. Дальше, в километре, виднелись оголенные вершины еще нескольких холмов.
 
      «Наверное, это и есть Хамардаба», – подумал Артемьев и, подхватив чемодан, зашагал по дороге.

Глава пятая

      Четырнадцатого мая 1930 года небольшой отряд японской пехоты и кавалерии, действовавший под прикрытием самолетов, перешел монгольскую границу со стороны Маньчжурии и напал на монгольские пограничные заставы у старого, полуразрушенного буддийского монастыря на берегу озера Буир-Нур и у сопки Номун-Хан Бурд Обо, восточной реки Халхин-Гол.
 
      Так начались военные действия в Монголии, которые впоследствии по именам этих географических пунктов – высоты Номун-Хан Бурд Обо, озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол – фигурировали в японской печати как номуиханские события, а в сообщениях ТАСС – как вооруженный конфликт в районе озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол.
 
      Монгольско-маньчжурская граница, трижды круто изогнувшись, образовала здесь как бы полуостров, с трех сторон окруженный маньчжурской территорией.
 
      С точки зрения успешного развертывания военных действий, переброски войск и снабжения их район Халхин-Гола предоставлял японцам большие преимущества. Ближайшая крупная станция КВЖД Хайлар находилась всего в ста двадцати километрах от этою района, а конечная станция второй строившейся японцами стратегической Халун-Аршанской дороги еще ближе – в шестидесяти, в то время как ближайшей станцией, с которой могли бы снабжаться советские и монгольские войска, была станция Борзя, в семистах километрах отсюда.
 
      В ночь на 28 мая сводный отряд 23-й японской дивизии, численностью в три тысячи штыков и сабель, с пулеметными частями, артиллерией и бронемашинами, скрытно сосредоточился в районе высот Номун-Хан Бурд Обо и Безымянной, две недели назад занятых японской разведкой.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.