Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)

      - Почему некрасиво? Что я его, под пулю, что ли, подвожу? Он сам рапорт подал, уходить хочет, мне комдив говорил.
      - А почему уходить хочет? - спросил Синцов. - Кадровый офицер, по первому впечатлению человек разумный и в годах. Может, ты свой характер на нем показываешь?
      - Я характер не показываю, - сказал Ильин, - но имею, это верно. А тут видишь, как сложилось: когда Туманян с полка начальником штаба в дивизию пошел, остались я и этот Насонов. Я - заместитель по строевой, он начальник штаба. Он кадровый, по званию уже подполковник, я майор и офицер доморощенный, в полку вырос. Он считал, что назначат командиром полка его, а назначили меня. Я ему ямы не копал, но раз меня назначили, значит, мне командовать, а ему подчиняться. Человек с опытом, но малоподвижный. А тут еще забрал себе в голову: почему Ильин, а не я? Из-за этой мысли все другие шарики крутиться перестали. Теперь вопрос предрешенный - уйдет. Возможно, в нашу же дивизию, заместителем по тылу. А мы с тобой, если придешь, над полком поработаем, сделаем лучшим во всей армии!
      В Ильине откровенно прорвалось то молодое, задорное, двадцатичетырехлетнее, что все-таки было в нем, несмотря на его самоощущение зрелого человека.
      Синцов улыбнулся:
      - А может, если я в строй попрошусь, мне должность повыше дадут, чем ты сулишь? Все же год в оперативном отделе провел!
      - Пошлют на большее - иди, пойму тебя.
      - Пошутил. Какое там - большее! На войне всего сразу не превзойдешь: пока одного опыта набираешься, другой теряешь. Напротив, я рад твоим словам.
      - Будешь возвращаться, скажи о нашем разговоре комдиву. По-свойски. Все же он тебе свояк.
      - Давно было, забыто и похоронено, - сказал Синцов.
      - Ну и что ж? Товарищами-то вы с ним остались? И речь не о том, чтоб с передовой - в тыл, а наоборот.
      - Если обстановка позволит, скажу, - пообещал Синцов.
      - Как твоя... - Ильин, подумав о Тане, было уже сказал "жена", но остановился. Чего на войне не бывает! Тогда, в Сталинграде, думали пожениться, а может, потом вышло по-другому... - Как твоя Татьяна?
      - Еще в марте с фронта отправил. Девочку родила.
      - Выходит, вы времени не теряли! - неловко сказал Ильин и, сознавая, что сказал неловко, покраснел.
      Но Синцов даже не заметил неловкости его слов. Все, что было и до отъезда Тани и теперь, было так непросто, что, заговори он в Ильиным по душам, это потребовало бы долгих объяснений.
      - А сам-то ты как?
      - Живу вприглядку. На большее времени нет, - сказал Ильин. - Служба такая - полк. После войны отыграюсь, за всю войну сразу.
      Несколько минут они оба молча ехали вдоль рано и густо зазеленевшей опушки леса. Весна была дождливая и теплая, и зелень в лесах была гуще, чем обычно в это время.
      - Мы через эти места в июле сорок первого из окружения с Серпилиным выходили. - Синцов продолжал глядеть на опушку леса. - Когда были у тебя во втором батальоне, там, где ручей в овраг уходит, даже показалось, что как раз по этому оврагу шли тогда к большаку на Кричев.
      - А что у вас о командарме слышно, вернется он, позволит здоровье? спросил Ильин. И в его вопросе вместе с человеческим сочувствием был заметен еще и оттенок того низового, солдатского равнодушия к возможности перемен там, наверху, которое невольно, само собою, рождается и редкостью встреч с большим армейским начальством и величиной дистанции от тебя до него.
      - Слышно, что должен вернуться. Никаких других разговоров пока не было.
      - Если вернется, ему теперь по знакомым местам наступать, это хорошо, сказал Ильин, удерживая себя от желания спросить Синцова: как считаешь, когда все же начнется?
      Все равно ответить на это Синцов ему не мог, если б даже и знал: о таких вещах не говорят. А вообще-то ясно, что наступление не за горами. Ильин уже много раз планировал про себя, как это будет. После долгого стояния на передовой их дивизию, скорей всего, должны были в последний момент заменить и вывести во второй эшелон. Так уже бывало, но Ильин не хотел и думать об этом. По его плану - наоборот: фронт уплотняли справа и слева другими частями, их дивизия оказывалась на острие прорыва, а его полк - в первом эшелоне.
      - В ночь на двадцать седьмое вырвались из Могилева через Днепр, а тридцатого все, кто жив остался, были уже здесь, - снова вспомнил Синцов о прошлом.
      - Неплохо бы и обратно - за три дня отсюда до Могилева, - сказал Ильин. - Но пока до Днепра дойдешь - водные преграды одна за другой. И у всех, как на смех, названия бабьи: Проня, Бася, Фрося, Маруся.
      Синцов улыбнулся. Фроси и Маруси - таких рек здесь не было, но Проня и Бася действительно были, и их форсированию отводилось немало места в предварительных планах, которые и так и эдак прикидывались в оперативном отделе.
      Они ехали рядом и думали друг о друге. Ильин думал о том, почему Синцов не захотел говорить о своей Татьяне. Уехала и родила. Больше ни слова не сказал. Может, что не так у них? Молчит, характер имеет. Да разве без характера с такой рукой обратно на фронт попал бы? Сказал, что послан в дивизию на три дня, по дню на полк. Надо оставить ночевать у себя, а утром отправить к соседу. Заночует, тогда и поговорим. Если кто-нибудь на голову не свалится, как на прошлой неделе член Военного совета фронта.
      Ильин вспомнил этот приезд, кончившийся и для него и для полка большими неприятностями, и поморщился, как от зубной боли. Было обидно до слез, что именно у тебя, в лучшем полку не только в дивизии, но и в корпусе, у тебя, с твоей привычкой жить без выволочек, в одной роте все сошлось как назло: командир роты приболел, а старшина наблудил, солдаты в боевом охранении некормленые сидели. Позор не только полку, а всей дивизии. Член Военного совета фронта понадобился - раскопать все это!
      Ильин покосился на Синцова и подумал: "Интересно, знает или не знает?"
      - Дошло до тебя, что у нас тут было?
      - Дошло.
      - А я думал, не дошло, раз не спрашиваешь.
      - А что же спрашивать? Когда у хорошего командира полка такая осечка это все равно что шальная пуля. Что ж спрашивать, откуда и почему? На то и шальная.
      - Насчет хорошего командира полка теперь еще подумают, - с горечью сказал Ильин. - Имели раньше мнение, что хороший, но могут и переменить.
      - Если б переменили, не оставили бы на полку. Считают, что хороший, раз оставили.
      - Веришь ли, - сказал Ильин, - когда все это вышло, две ночи вовсе не спал. Думал: как же так?
      - Почему не верю? Раз узнал, что солдаты некормленые остались, из-за этого положено не поспать. Тем более навряд ли один маялся! Подчиненным тоже небось спать не дал?
      - Не дал.
      - Так и подумал, - сказал Синцов. - Думаешь, я тебя не помню? Я тебя помню.
      Ильин кивнул. Он знал, что подчиненным служить с ним не легко, некоторые даже считали - тяжело. И гордился таким мнением о себе, считая это похвалой своей строгости.
      Слова Синцова хотя и царапнули его по самолюбию, но понравились прямотой. Хорошо, если Синцов действительно придет в полк начальником штаба. Ершистых подчиненных, таких, что не гнутся, Ильин не боялся. Боялся тех, что гнутся. Кто перед тобой гнется, тот и перед бедой согнется. Самого упрямого из комбатов - Чугунова - Ильин, став командиром полка, сразу же выдвинул на свое место заместителем по строевой. Потому что хотя и собачился с этим человеком еще в Сталинграде, когда тот был командиром роты, но знал, что Чугунов перед немцами еще упрямей, чем перед начальством.
      "Интересно, за что ему четвертый орден дали? - глядя на Синцова, думал Ильин, всегда замечавший, сколько у кого орденов. - Под Сталинградом пришел в батальон с двумя. Третий орден в приказе был, за взятого в плен генерала. А четвертый откуда?"
      - Когда Звездочку получил?
      - Зимой, - сказал Синцов и чему-то усмехнулся.
      - Чего смеешься? - спросил Ильин.
      - Да так. Даже и не светила, а потом сама с неба свалилась. Помнишь, на Слюдянке в феврале плацдарм захватили, а расширить не смогли?
      - Помню.
      - Послали меня в двести вторую дивизию - она уже третий день считалось, что наступает, - лично проверить, где передний край. Я на брюхе проверил. И сразу же на доклад к нашему Бойко, начальнику штаба. По моему донесению - где были, там и остались. А у него - по всем другим данным продвинулись, сколько приказано. В таких случаях известно, кому верить тому, кто по карте дальше шагнул! А перепроверить не удается. Пурга, раций не слышно, телефонную связь порвало. Бойко мне: "Отстраняю вас! Не верю, что были на переднем крае! За ложное донесение пойдете под трибунал!" И по телефону приказывает: "Соедините с прокурором". Подходит комендант штаба: "Идите со мной". Приводит в караульное помещение, приказывает сдать наган и сажает тут же в углу под охраной красноармейца.
      Сижу час, сижу два. Приходит комендант, отпирает стол, возвращает наган: "Идите". - "Куда?" - "Приказано отдать вам оружие и сказать, чтоб шли к себе в оперативный отдел". А через месяц в очередном списке среди других и мне орден. Сам Бойко наградной лист написал.
      - Извинился этим орденом, - сказал Ильин.
      - Считаю так. Других извинений от него не слышал.
      - Выходит, у вас обстановка тоже бывает злая, - сказал Ильин. - О начальнике штаба, я слышал, командир дивизии отзывался, что крут.
      - Крут, когда врут. А вообще сильный начальник штаба. Справедливый и трудолюбивый. И здоровый как бык. Тоже имеет значение. И молодой. Всего на три года старше меня. С девятого. В тридцать пять лет генерал.
      - Да, это рванул! - с какой-то радостной завистью сказал Ильин, наверно подумав сейчас о самом себе и о том, когда и как он сможет стать генералом.
      Они продолжали ехать рядом, конь в конь, и Синцов искоса поглядывал на Ильина, маленького, худощавенького, длинноносого, цепко сидевшего на своем крупном рыжем жеребце, про которого утром сказал, что взял его у разведчиков. Как они ему морду ни заматывали, все равно жеребец ржал - не годился для разведки!
      Но сейчас Синцову подумалось, что Ильин выбрал себе этого коня, наверно, еще и за рост: сам себе кажется выше, когда сидит на нем. По-прежнему переживает свой росточек.
      Он смотрел на Ильина и думал, что они не так уж долго и прослужили вместе. Пришел в батальон после госпиталя, девятого января вечером, в канун наступления, а сдал Ильину батальон после своего ранения второго февраля утром. Все знакомство - двадцать пять суток. Но за эти двадцать пять суток узнал об Ильине достаточно. Особенно запомнился один из первых откровенных разговоров, когда Ильин объяснял ему, почему, чувствуя в себе военное призвание, не пошел после семилетки в военную школу. Как раз в ту весну умер его отец, и ему уже нельзя было уехать в другой город, оставив мать с тремя младшими сестрами. Пришлось пойти там же, у себя в районном центре, в педучилище, а по вечерам подрабатывать на семью. Но когда окончил и стал учительствовать, все равно решил, что через три года, как только призовут в армию, останется в ней навсегда. И жизнь сама заторопилась навстречу: в августе тридцать девятого вышел закон призывать не в двадцать два, а в девятнадцать, и Ильин ушел в армию и встретил войну под Тирасполем старшим сержантом, писарем в штабе дивизии. А дальше сама война уже не давала ему терять время.
      Шла большая война, а маленький Ильин пер и пер на ней вперед. Заменив убитого, явочным порядком из писарей стал начальником штаба батальона, раньше, чем получил лейтенантское звание. Потом заменил раненого Синцова на батальоне. И тоже, как и в первый раз, сперва только исполнял должность, потом утвердили; после младшего лейтенанта сразу дали старшего, перешагнув через одно залежавшееся представление. Курскую дугу встретил комбатом. В первый день боев пропустил через себя немецкие танки, а пехоту не пропустил. Как ни возвращались, как ни утюжили, а не вылез и не побежал, остался. И когда снова пошла немецкая пехота, снова: по пехоте огонь! И так четыре раза. До ночи, пока не приползли из полка с приказом: если живы - отойти.
      Об этом потом писали и в армейской и во фронтовой газетах. И в батальоне дали Героя сразу четверым: трем мертвым и одному живому Ильину. Сразу и Героя и капитана. А через три месяца Туманян взял его к себе в замы по строевой. А потом, зимой, остался за командира полка вместо Туманяна - майор! А в Последнем, майском приказе - подполковник.
      Шел быстро, но навряд ли ему чего-нибудь передали сверх того, что заслужил. Конечно, то, что Герой, известную роль в выдвижении сыграло. Но ведь на войне как? Если сам по себе Герой, а как командир слабый, за одно то, что Герой, теперь двигать не станут. Наказать - иногда задумаются. А двигать - нет! Себе дороже.
      Синцов думал об Ильине без зависти. Такое прошел за войну, что не жалко для него ни полка, ни звания подполковника, ни Звезды на грудь. Все дали, и правильно сделали. Если в чем и повезло на войне Ильину, в одном; что не только жив, но и ни разу не ранен. Ни разу за всю войну ни на что, кроме войны, времени не терял. Ни на переформировки, ни на тыловое сидение, ни на госпитали. Так и прошел все три года без царапины, не то что ты. Тьфу, чтоб не сглазить!
      Война идет. И люди на ней или помирают, или растут, как Ильин. "Хотя бывает и так, что война идет, а люди на ней стоят. Она их за собой вперед тащит, а они все равно: затылком вперед, а взглядом назад, в прошлое", усмехнувшись, подумал Синцов и вдруг спросил:
      - Двадцать пять еще не стукнуло?
      - Смотря для кого, - сказал Ильин. - Для других считается: раз с девятнадцатого года - двадцать пять. А для себя пока считаю двадцать четыре. Хочу еще пять месяцев молодым пожить!
      Он улыбнулся, но за тем, что сказал, почувствовалось серьезное. Наверное, вел счет с самим собой, что успел и чего - нет. А может, и ревниво думал: нет ли в их армии командира полка еще моложе его? Хотя теперь, кажется, такого не было. Был один в двести второй дивизии, да убили зимой, в тех зимних боях на Слюдянке.
      "Честолюбивый и цену себе знает. Хотя человеком от этого не перестает быть", - подумал Синцов и вспомнил один случай в Сталинграде, казалось бы, незначительный, но много открывший ему в Ильине.
      Как-то уже к концу боев, когда они заняли под КП подвал, где раньше был штаб немецкой дивизии, он вошел и услышал, как Ильин сам себе читает вслух одну из тех бумаг, что остались после немцев везде: и на столах и под столами. И, насколько мог судить Синцов, читал Ильин эту бумагу довольно бегло, не ломая языка.
      - Выходит, ты немецкий знаешь? - спросил Синцов. - Чего ж скрывал до сих пор?
      - Разве это называется знаю? Просто поинтересовался, могу ли прочесть. Там у нас, в Балашове, много немцев Поволжья жило, и я в педучилище вместе с ними учился. Прислушивался к их языку...
      В этом был весь Ильин, весь его характер. Рыбочкин, тот, зная пятьдесят слов, уже и пленных переводить брался. А Ильин - нет! Знал намного больше Рыбочкина, но ни разу не сказал. Не желал краснеть за свое слабое умение ни перед немцами, ни перед своими. А втихомолку читал немецкие документы, проверял свои знания.
      - Как, пока не виделись, в немецком языке дальше продвинулся? вспомнив об этом, спросил Синцов.
      - Нихт зо гут, - сказал Ильин, - абер айн бисхен бессэр, альс ин дер альтен цайт нах Сталинград! - сказал довольно бойко и сам рассмеялся этой бойкости. - В Германию войдем - пригодится. С тех пор как снова с Завалишиным судьба свела, подучиваюсь у него, выбираем время.
      - За счет чего, за счет сна, что ли? - усмехнулся Синцов.
      Ильин кивнул. Можно было и не спрашивать. За счет сна, конечно. За счет чего же еще могут выбрать время командир полка и замполит? На этих должностях у порядочных людей свободного времени мало.
      Заговорив о Завалишине, Ильин сказал, что замполита чуть было снова не отозвали в седьмой отдел Политуправления фронта, как тогда, после Сталинграда. Еле отбился.
      Этой новости о Завалишине Синцов еще не знал. Тогда, после капитуляции немцев, Завалишина на два месяца брали для работы с пленными, но он добился возвращения в строй. И вышло даже, что с повышением. Ушел в седьмой отдел с замполитов батальона, а вернулся замполитом полка.
      - Дрожал, что заберут его у меня, - сказал Ильин о Завалишине, как о чем-то до такой степени своем, что забрать у человека невозможно. Стремлюсь ни к кому не иметь слабостей, а к нему имею.
      Что Ильин старается ни к кому не иметь слабостей, Синцов уже заметил. В своей роли офицера оперативного отдела он достаточно много бывал в разных частях у разных командиров и умел отличать показную аффектацию, которой тешат слабых и ненаблюдательных начальников, - все эти наспех гаркнутые: "есть", "понятно", "будет сделано", - от той действительной напряженности, которая появляется у подчиненных в общении с действительно строгим и тонко знающим свое дело командиром.
      У Ильина в полку не просто тянулись. У него делали то, что приказано. И дважды одних и тех же приказаний ни повторять, ни выслушивать не привыкли. Это чувствовалось и в поведении самого Ильина и в поведении подчиненных ему людей, даже и в том, как сейчас коновод, взяв дистанцию двадцать шагов, за всю дорогу так и не нарушил ее.
      "А лет тебе двадцать четыре..." - подумал Синцов об Ильине и вдруг спросил:
      - Сколько сейчас сестрам?
      - Старшей - девятнадцать, средней - семнадцать, младшей - шестнадцать. Сестры у меня красивые. Я в отца пошел, а они в мать. Только боюсь, женихов война возьмет. После такой войны всех трех сестер замуж не выдашь.
      - Да, навряд ли, - сказал Синцов.
      - А моей матери знаешь сколько сейчас? - сказал Ильин. - Сорок три года. Она меня девятнадцати лет родила. А тридцати пяти вдовой осталась. В сорок первом мне на действительную в Тирасполь письмо прислала - просила моего благословения по второму разу замуж выйти.
      - Что значит - благословения? - спросил Синцов.
      - Если б дал ей понять, что против, не вышла бы.
      - Благословил?
      - Конечно. Ей всего сорок было. И человека этого знал... В мае своей матери счастья с новым мужем пожелал, а в сентябре, когда написал ей, что вышли из окружения, ответ получил: "Спасибо, хоть ты нашелся. А Федор Иванович погиб, похоронная пришла". В тридцать девятом, когда я на действительную уходил, была еще молодая и красивая. С тех пор не видел. Хотя в Сталинграде близко от нее были. Двести верст.
      - Не говорил мне тогда.
      - А зачем зря душу рвать? Кто бы мне тогда отпуск дал? Написал на прошлой неделе старшей сестре, она на почте работает: раз пока по закону не берут, добровольно иди в армию, в связистки. Приедешь на фронт - замуж выдам. Только здесь и можно... Чего смеешься? Думаешь, мало таких, которые из-за этого на фронт стремятся? И ничего плохого не вижу, если при всем при том служат честно.
      - Слушай, Николай. Неужели у тебя в самом деле так-таки ничего на фронте не было?
      - Что было, то проехало, - сказал Ильин. - А сейчас нет и не было, с прошлого лета, как снова воевать начали. А ты так и хотел - дочь? Или сына?
      - Она хотела дочь.
      - Почему дочь?
      - Не знаю, - пожал плечами Синцов. - Не объяснила.
      - А по-моему, лучше сына, - сказал Ильин. - Женщин и так после войны больше чем надо останется.
      Сказал и сам усмехнулся своим словам.
      - По привычке все на войну мерим, чтобы побольше мужиков... А к тому времени, как ваша дочь вырастет, все так на так будет, как до войны...
      Синцов ничего не сказал, только кивнул в ответ и вспомнил, как они с Таней прощались около армейской автомастерской. Оттуда через час или два должен был идти грузовик в Москву за запчастями. Ее обещали взять в кабину, но Синцов не мог ждать, пока она уедет, ему надо было возвращаться к своим обязанностям. Она осталась там ждать грузовика, а он сел в "виллис" и уехал. Она хотела дочь, а ему было все равно - кто будет, тот и будет, лишь бы с ней самой ничего не случилось. Он беспокоился за нее, особенно когда она стала перетягиваться, чтобы не замечали ее беременности.
      Странно это было все: как она сначала ни за что не хотела и сердилась на него, когда ей вдруг казалось, что он неосторожен. А потом, после того как месяц не виделись, вдруг сказала спокойно: раз так вышло, буду рожать!
      И когда он стал винить себя и оправдываться, что не уберег ее, покачала головой: "Какой же ты глупый, даже не понимаешь, как я тебе благодарна за это! Хочу быть женщиной, как все... Неужели ты этого не понимаешь?" И потом ночью, которую удалось провести вместе, потому что все сложилось хорошо - один из двух соседей Синцова по землянке уехал на передовую, а второй ушел ночевать в другое место, - до утра шептала ему глупости: "Я же нежная, я же добрая, я женщина", - как будто он не знал этого, что она женщина и что она нежная и добрая. Шептала ему на ухо, как что-то самое затаенное: "Я теперь, после того как узнала, больше ни грамма водки не выпью, ни одной папиросы в жизни не выкурю. Ты что думаешь, я не замечаю, что у меня голос стал сиплый, что я грубая стала, что выматериться могу?"
      А потом сказала, отвечая на тот вопрос, который был у него в душе с самого начала: "Рожу, выхожу и маме оставлю, а сама к тебе вернусь!"
      - Роди сначала, - сказал Синцов. - Может, и война вся кончится.
      - Не кончится, - сказала она. - А я себя знаю, я не смогу, чтоб ты здесь, а я там. Если бы мы оба оказались там - другое дело...
      - Что глупости говорить, - рассердился он. - Как это мы можем там оба оказаться? А ты теперь можешь. Кто же от грудного ребенка на фронт едет? Это никаким законом не положено.
      - Молчал бы уж, что положено, что не положено, - сказала она.
      И он понял, что это о его руке. И еще понял, что она так устала от войны, что была бы счастлива, если бы он сейчас тоже мог уехать вместе с ней. Но сказать этого не скажет и о себе самой считает, что у нее только отпуск с фронта.
      Он долго не мог прийти в себя от неожиданности ее отношения ко всему этому. Как будто вдруг случилось что-то такое, что все в ней перевернуло навыворот. Раньше ни за что не хотела ребенка, повторяла: не хочу! Грубила, вспоминая свою прошлогоднюю поездку в Ташкент, говорила, что в тылу баб теперь разливанное море, а мужиков наперечет - как же ты хочешь, чтоб я от тебя отлипла! Думаешь, нет среди нас таких бедняг, что мечтают хотя бы здесь, на фронте, бабой побыть? Здесь хоть кто-нибудь на нее посмотрит. А там и глядеть некому! Говорила о том же самом, о чем сегодня заговорил Ильин, вспомнив своих сестер.
      Когда она в июне прошлого года вернулась после тифа, после госпиталя и четырехмесячной жизни в тылу, худая и коротко стриженная, и сидела, не выпуская самокрутку, и говорила как-то по-другому, чем раньше, грубее, прямее, нарочно надсаживаясь, чтоб не обнаружить своей слабости, ему показалось, словно вся она незажившая рана, а на ране корка.
      Здесь, на фронте, нагляделась на людское горе, притерпелась, привыкла. А там, в тылу, не могла перенести того, как тяжело живут люди. Жалела их, злилась от невозможности помочь и поэтому грубила. Ему - первому.
      Злилась, что свидания их слишком редки: то ей у него нельзя остаться, то ему нельзя к ней приехать. И хотя она делала для этого все, что могла, все равно жили, как в разных городах. Без того, чтобы не забыть о других, на фронте счастья нет. Даже на одну ночь. На фронте счастье всегда короткое, всегда зажмурясь от всего остального, потому что у других и этого нет! А все остальное время приходится думать, что вам можно и чего, нельзя, если хотите оставаться людьми в глазах других людей.
      Один раз, испугавшись, что забеременела, она наговорила на себя, что это будет бегство с войны и еще невесть чего... И нельзя было ее переубедить пока сама не поняла, что обошлось. А когда поняла, устало и горько, сквозь слезы, шептала ему: "Это, наверное, мне мой тиф помог, что ничего не вышло. Такая дохлая стала, что теперь вообще рожать не смогу".
      Но потом все равно помнила об этом и напоминала ему. Говорила зло: "Ты что, меня с войны угнать хочешь?"
      А ему порой и в самом деле хотелось угнать ее с войны. Чтобы только она боялась за него, а он за нее - нет.
      Когда он заговаривал о ребенке, она сердито обрывала: "Замолчи! Если не смогу родить, возьмем после войны на воспитание". Или, вспомнив, что, может, еще найдется его дочь, начинала объяснять, какой она станет хорошей мачехой.
      - Тебе своего ребенка надо иметь, - возражал он.
      - Надо, надо, конечно, - вдруг соглашалась она. - Дай только война кончится. Будем где-нибудь вместе жить и каждую ночь стараться.
      Злясь на войну, нарочно дразнила его своей грубостью. Но нежность иногда просвечивала сквозь эту грубость с такой силой, что он любил ее за это, кажется, еще больше.
      - Будет смолить, хватит, перестань! - ругал он ее, видя, как она снова и снова вертит свои самокрутки.
      - Брошу... Как война кончится, на следующий день брошу. Или хочешь, в тот же день брошу?! - говорила она, продолжая затягиваться.
      - Дымом от тебя пахнет.
      - Не целуй меня, раз противно.
      - Да нет, мне не противно. Но ты посмотри, на кого ты похожа! Брось, пожалуйста. У тебя же...
      - Не считай моих болезней, надоело! Сама знаю, что гнилушка! Брось меня к черту, зачем тебе такая дохлая! - сердилась она. Сердилась и смеялась над собственными словами, над собственной злостью и продолжала смолить свои самокрутки.
      А иногда вдруг говорила:
      - Ну какие мы с тобой муж и жена? Мы с тобой только так, приходящие друг к другу...
      Ее мучила неестественность положения женщины на войне. Она знала, что он полюбил и продолжает любить ее такой, какой ее сделала война, но все равно хотела стать снова просто-напросто женщиной: взять и родить ему и себе ребенка. И чем больше отрекалась от этого, как от невозможного, и чем больше старалась, чтобы этого не было, тем больше хотела. Наверное, поэтому все так и перевернулось за один день. Перевернулось не потому, что она стала другой, чем была, а потому, что с ней вдруг все-таки случилось то, чего она хотела, но чего не позволяла себе. И когда случилось, она подчинилась этому.
      По числам выходило, что она родила раньше, чем думала. Только доехала и родила. А может, и не доехала. Он беспокоился из-за штампа на ее письме: "Арысь". Почему не Ташкент, а эта Арысь, не доезжая до Ташкента? Из-за почерка, которым было написано письмо, и из-за того, что после этого письма от нее больше ничего не было.
      "Может, вернусь в штаб армии - получу", - подумал он и, посмотрев на дорогу, которая огибала впереди острый мысок леса, спросил Ильина:
      - Вроде бы подъезжаем к твоему штабу. Не там ли, за этим мыском?
      - А ты откуда знаешь? Ты же ко мне не с этой стороны, а из дивизии подъезжал?
      - Когда второй месяц на одном месте стоим, - сказал Синцов, - и каждый день наносим на карту все ту же обстановку, нашему брату карта по ночам снится. Закрою глаза - и вижу на карте и этот мысок, и за ним развод оврага, и кружок с крестиком - твой штаб. Не так, что ли?
      - Так точно, - сказал Ильин. - Еще пять минут, и приехали. - И вдруг спросил: - А все же пойдешь ко мне начальником штаба, если вакансия откроется?
      Синцов удивленно посмотрел на него. После всего, о чем говорил с Ильиным, не ожидал такого вопроса.
      - Что это ты по второму кругу пошел?
      - Услышал, как тебе карты по ночам снятся, и подумал: все же работа у вас чистая. Может, не захочешь оставить?
      - Работа у нас разная. Могу подробней объяснить, если не знаешь. Хотя должен бы знать. Все же как-никак командир полка!
      - Прости, если обидел, не имел в виду, - сказал Ильин.
      - Бог простит. Я не обидчивый.
      - А Татьяна твоя как бы посмотрела на это дело, если б тут была? спросил Ильин, продолжавший испытывать чувство неловкости от нескладно повернувшегося разговора с Синцовым.
      - Если б тут была? Не знаю, - сказал Синцов. - Беспокоюсь за нее. Известие, что родила, получил быстро, на шестнадцатый день. А с тех пор двадцать шестые сутки - ни слова нет. Здоровье у нее не богатое: тиф был тяжелый, чуть не умерла. До этого ранение тоже тяжелое - в живот, и тоже чуть не умерла...
      - Ничего, - сказал Ильин, - мы, маленькие, жилистые. Сколько во мне весу - кости да хрящи. А двухпудовую гирю по утрам десять раз бросаю и ловлю.
      - Спасибо, успокоил... Теперь все ясно. Больше вопросов нет, рассмеялся Синцов той солдатской находчивости, с которой Ильин без колебаний привел в пример самого себя.
      - Козьмин, принимайте коней! - крикнул Ильин коноводу и легко соскочил на землю.
      7
      Первым, кого, оставшись ужинать и ночевать в полку, увидел Синцов, был Иван Авдеевич, его сталинградский ординарец.
      Иван Авдеевич на вид почти не переменился: пожилых людей война вообще меньше меняет, чем молодых. Только разбогател за это время еще на две медали да ушел еще на тысячу верст дальше от дома, от Александрова Гая, где жила его семья.
      - Хотя и дальше, а почта ныне все же исправней идет, - сказал он, когда Синцов умывался перед ужином. - Тогда, при вас, ни одного письма не получил, а теперь пишут и пишут.
      - А что пишут?
      - А все то же - чтоб со скорою победой! Спешат войну закончить, думают, мы не спешим!
      - Как с подполковником живете? - спросил Синцов про Ильина, помня, что Иван Авдеевич его недолюбливал.
      Иван Авдеевич посмотрел с укоризной: разве время сейчас, в нынешней его солдатской должности, спрашивать у него, какие они были и есть, его начальники на войне? Вот отслужит, придет домой, тогда и спрашивай!
      Но, посмотрев с укоризной, все же не уклонился - раз спрошено, ответил:
      - Чересчур самолюбивый, а так все при нем. - И, считая нужным объяснить свои отношения с Ильиным, добавил: - Остаться при нем не просился и уйти от него не искал. Так и живем.
      Синцов, перед тем как умываться, снял с левой руки протез, и Иван Авдеевич, сливая ему воду, смотрел на лежавшую на пеньке черную перчатку и на изувеченную руку Синцова. Потом спросил, не болит ли, не натирает ли, и Синцов ответил этому старому, расположенному к нему человеку то, чего не ответил бы кому-нибудь другому: что сначала и болело и натирало, а сейчас меньше, только зимой мерзнет культя.