— Луизу все еще не нашли? — спросил Луи.

— Во многие места разосланы телеграммы. Ее теперешний адрес не известен.

Как будто полиции не известен адрес зарегистрированной проститутки! Будто было так трудно обеспечить ее приезд в Ниццу еще до суда! Почему откровенно не признать, что они просто не хотят, чтобы Луиза была вызвана в суд, потому что она может оказаться вынужденной дать показания об иных фактах, которые предпочитают замалчивать? Видно, лучше выслушать массу бестолковых свидетелей, которые подробно рассказывает, как однажды, десять лет назад, мать Луи пожаловалась, что сын угрожает ей…

Луи не догадался, он только прямо смотрел в глаза судье.

— Повторяйте: «Я клянусь…» Поднимите правую руку.

— Клянусь…

Нашлась даже бакалейщика, которой привиделось, что Луи крался по Ле-Фарле с огромным свертком.

— Повторяйте: «Я клянусь…»

Она поклялась. Лишь под конец сбилась в датах, и, когда адвокат задал ей точные вопросы, выяснилось, что встреча, на которую она ссылалась, произошла накануне местного праздника, то есть за добрый месяц до смерти г-жи Ропике.

Таксист тоже перепутал числа. Он утверждал, что посадил Луи у виллы Карно, а также погрузил тяжелый чемодан необычной формы. Шофер был русский и говорил с сильным акцентом. Луи внимательно разглядывал его и был уверен, что никогда с ним не встречался.

— Что заставляет вас год спустя утверждать, что факт, о котором вы сообщаете, имел место двадцать первого августа?

— Была суббота, а в воскресенье я поехал в Монте-Карло, где у меня случилась авария. Я нашел накладную из гаража.

— Вы уверены, что это случилось в субботу?

— Уверен.

Но 21 августа был понедельник.

Процесс затягивался. Старые девы, которые продали Малышу Луи перчатки, злились на фотографов и хотели запретить им их фотографировать. Публика потешалась.

Журналисты от скуки что-то рисовали в блокнотах. Только у подсудимого не было ни минуты передышки, он часто наклонялся к адвокатам и шептал, какой вопрос задавать свидетелю.

Когда пришел черед инспектора Плюга, Луи весь подался вперед.

— Вы клянетесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды?

— Клянусь.

И Плюгавик бросил единственный взгляд на Малыша Луи.

— Что вам известно по делу Ропике?

— Я не должен был специально заниматься этим делом. Просто вышло так, что в пятницу, восемнадцатого августа, после службы, я находился в ресторане «Регентство» и заметил там подсудимого в обществе нескольких человек.

— Сколько их было? — спросил адвокат.

Судья тотчас же призвал его к порядку:

— Прошу вас, мэтр, обращаться к свидетелю не прямо, а через меня, как того требует закон. Итак, я спрашиваю свидетеля: сколько человек сопровождало подсудимого?

У Луи на лбу вздулись вены. Он положил локти на барьер, подбородок на руки и стал похож на готовое к прыжку животное.

— Трое.

Малыш Луи что-то тихо сказал адвокату. Тот поднялся:

— Господин судья, я хотел бы, чтобы вы спросили свидетеля, откуда он знает Луи Берта.

— Свидетель может ответить.

— Мне приходилось заниматься им во время предыдущего расследования.

— Свидетель может сказать, о каком расследовании идет речь?

— Думаю, что… Полагаю, мне придется сослаться на профессиональную тайну, так как следствие еще не закончено.

— Если только это расследование не имеет отношения к делу Ропике.

Луи вытянул шею и впился в Плюга глазами так, словно хотел вынудить его сказать правду.

— Не думаю. Нет, не думаю.

— Значит, вы не совсем уверены? — спросил адвокат.

— Свидетель по своей должности может ссылаться на профессиональную тайну, — вмешался судья.

Луи стремительно сорвался с места.

— Прошу подсудимого сесть.

— Но…

— Прошу сесть!

Те, кто находился вблизи Луи, вдруг увидели на его глазах слезы. Первые и последние слезы бессильной ярости.

Единственный человек, который мог его спасти, находился здесь, в нескольких метрах от него, среди журналистов и фотографов, он стоял в своем лучшем темном костюме, со шляпой в руке, стыдливо отводя взгляд подлеца.

Судья, предчувствуя опасность, поспешил спросить:

— Вопросов больше нет?

Луи вцепился в плечо своего адвоката и что-то горячо зашептал ему, глядя на инспектора полиции глазами, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

— Позвольте один вопрос. Может ли свидетель сказать нам, что в тот вечер заявил ему обвиняемый?

— Точно не припомню. Повторяю, что я ни тогда, ни позже специально подсудимым не интересовался. Кажется, он говорил мне о людях, которые злы на него, и что он боится встретиться с ними на проспекте Победы.

— Он не назвал их имен?

— Не помню.

— А не те ли это люди, что являются подозреваемыми в предыдущем деле, о котором вы только что упоминали?

— Прошу разрешения на отвечать и на этот вопрос: дознание еще не закончено.

— Согласен, — одобрил прокурор.

— Есть ли вопросы у господ присяжных? Нет? Свидетель может удалиться. Суд благодарит вас, господин Плюга, за проявленную выдержку и профессиональную дисциплинированность.

Луи расхохотался. Он громко, издевательски смеялся над всем и всеми. Потом, обхватив голову руками, добрых десять минут не шевелился и, должно быть, ни о чем не думал.

Затем он опять поднял голову, но выражение его глаз изменилось: казалось, происходящее в зале заседаний его больше не занимает. Порой, как в школьные времена, он следил за полетом мухи или смотрел на фигурки, начертанные в блокноте одним из журналистов, которому сейчас нечего было записывать.

Когда принесли утюг и зал дрогнул, Луи бросил беглый взгляд на это вещественное доказательство, которое еще более отягчит его участь. И в наступившей тишине он вновь рассмеялся, потому что даже это доказательство было ложным. Ведь именно из-за принятых им. Малышом Луи, чрезвычайных мер предосторожности утюг оказался здесь.

Эксперты, сменяя один другого, осматривали утюг.

Малыш Луи не слушал их, он утратил всякий интерес к происходящему.

— Признает ли свидетель, что этот утюг мог служить…

Луи горько было видеть, с какой нелепой торжественностью они идут по ложному пути и терпеливо пытаются восстановить события в том виде, в каком они никогда не происходили.

Не утратившие чувства юмора острословы, присутствовавшие на суде, даже здесь умудрялись смешить публику.

— Не забывайте, господа, что тень убитой…

Присутствия тени убитой никто не ощущал. По правде говоря, никто ничего не чувствовал. С той минуты, как между судьей и подсудимым прекратились стычки, процесс стал однообразным, и Луи услышал, как один из репортеров сказал адвокатам — Постарайтесь состряпать хорошенький скандальчик к трем часам, чтоб у меня был подходящий заголовок для вечернего выпуска.

Мамашу Берт встретили с лицемерной заботливостью.

Пример подал судья своим сентиментальным сетованием:

— Простите меня, мадам, что я вынужден причинить вам лишние мучения, но, к сожалению…

Ей подали стул, попросили фотографов вести себя скромнее. Она еще не видела Малыша Луи. Она даже не знала в какую сторону повернуться, а он смотрел на нее в упор сухими горящими глазами.

— Прошу вас собраться с силами и сообщить господам присяжным — повернитесь, пожалуйста, направо, — что вам известно по этому прискорбному делу.

— Господин судья!

— Обращайтесь к господам присяжным.

— А что я могу сказать? Я несчастная женщина и не знаю, что я сделала Господу Богу, что он так карает меня.

Кабы господин журналист не взял меня к себе в прислуги, хотя меня еле ноги носят… И что теперь сделают с моим сыном?

— Господам присяжным угодно знать, не произвел ли сын на вас плохое впечатление, когда был у вас в субботу, девятнадцатого августа.

— А я почем знаю! Тут как раз Дютто, сволочь такая, отдавал богу душу. Может, тогда мы и поругались. — Она говорила тонким, жалобным, старческим голосом. — А где он? И думать не хочу, чтобы он натворил такое. Ни отец, ни мать дурному его не учили. — Она всхлипнула и расплакалась, не осмеливаясь вынуть из сумочки платок. — Нет, не верю! Не мог он пойти на такое…

Вся ее фигура походила на большой узел черных юбок, от которых пахло затхлостью и нафталином. Из-под шали высовывалось сморщенное лицо.

Судья вопросительно посмотрел на прокурора:

— Думается, бесполезно продолжать эту мучительную сцену. Вы свободны, госпожа Берт. Конвойный, помогите свидетельнице выйти.

Пока она не очутилась на расстоянии метра от выхода, Луи не пошевелился. Но тут он поднялся, вызывающе смерил взглядом весь зал и ясным голосом отчеканил:

— Ма, клянусь тебе, не убивал я ее.

Она обернулась, хотела подойти к нему, но проход был забит людьми. Ей пришлось выйти в коридор. Судья разъяснил:

— Во время перерыва ей будет предоставлено свидание с сыном.

Ну а дальше!.. Один из адвокатов принес леденцы и время от времени угощал Луи. После перерыва на папке у судьи лежало два таких же леденца в розовой обертке.

— Двадцать лет,. — повторил парижский хроникер. — Вот увидите!

Заключились даже пари.

Но еще предстояло выслушать показания нотариуса из Орлеана, девицы из Ментоны, почтовой служащей, а потом консьержки с виллы Карно.

Нюта на суд не явилась. Была оглашена ее телеграмма из Зальцбурга, где она находилась с матерью.

Несколько раз из омерзения ко всему здесь происходящему Малыш Луи чуть было не сказал правду. Он собирался указать место в бухте, где… Что будет потом?

Ну, отложат суд и передадут дело на дополнительное расследование. Это расследование ни к чему не приведет, разве что сделает картину убийства еще ужаснее, изобразит Луи чудовищем, расчленяющим труп.

Адвокат уверял его:

— Возможно, мы добьемся отрицательного ответа на вопрос об убийстве за отсутствием каких-либо доказательств. Но они отыграются на краже, злоупотреблении доверием, подлоге и использовании фальшивых документов. От пяти до десяти лет.

Как же случилось, что под конец Луи присутствовал на этой комедии как бы в роли зрителя? Он с трудом мог поверить, что все это было пережито им самим. Особенно когда упоминали о событиях минувшего года, о Конетанс, Луизе, вилле Карно.

И теперь он никак не мот понять, — как и почему все это совершилось.

Однажды, жалуясь на следователя, он заметил одному из своих адвокатов:

— Мне от него худо.

В устах дожаяина это означало; «Меня от него тошнит».

Вот именно. Все ему омерзительны. А пуще всего прокурор с закрученными усиками, который иногда отпускал остроту, следя за реакцией дам, и произносил цветистые фразы об обществе и долге, не спуская глаз с журналистов.

Чем занимались все эти люди дома и вне дома?

Свидетели шли непрерывно, как текущая из крана вода. Под конец их оставалось еще тридцать, и никто не знал, что с ними делать. Наступил третий день суда.

А назавтра было воскресенье. Решили, что пора кончать.

Все заспешили. Свидетелей лишь приводили к присяге, ничего у них не спрашивая. Суд завершался наспех.

Среди всей этой сумятицы только один Малыш Луи оставался спокоен, глядя на все с презрением. В какие-то минуты он мысленно был так далек от зала суда, что даже пожалел, что в Поркероле не отдал служанке кольцо: по крайней мере, его не передали бы после обыска в канцелярию суда.

Малышу Луи было всего двадцать пять. Он изредка поглядывал на присяжных и хмурился, потому что в глубине души у него таился страх перед смертной казнью.

Разве адвокаты не врали, как и все остальные, когда говорили ему о пяти или десяти годах? Все врали. А теперь все поздравляют друг друга. В присутствии Малыша Луи, которого обвиняли во всех смертных грехах, они испытывали потребность восхищаться неподкупностью, профессиональным долгом и проницательностью друг Друга.

А ведь они знали, что дело липовое, что по главному вопросу, единственному, с которым следовало считаться — вопросу об убийстве жалкой Констанс Ропике, — них не было доказательств, не было даже трупа.

И тогда они стали нагромождать предположения, накапливать версии о кражах, домах терпимости, подозрительных связях и порочных наклонностях.

— Не считаете ли вы, что хорошо бы…

Но Малыш Луи резко оборвал и адвоката:

— Мне от вас худо.

Когда прокурор произносил обвинительную речь, у него был такой вид, словно после каждой фразы он ждал аплодисментов. Потребовав для Малыша Луи смертной казни, он весь побагровел, и на его лысине выступили капельки пота. Закончив, прокурор выпил стакан воды.

Выступил адвокат. За ним второй. Малыш Луи смотрел на толпу, заметно погустевшую за счет неизвестно откуда появившихся людей, толпу, которая образовала плотную, склеенную потом массу.

Когда присяжным были поставлены вопросы, пробило восемь, и пришлось зажечь лампы. У адвокатов не хватило времени для своего подзащитного. Они бегали в разные стороны, от журналиста к журналисту, и о процессе речь уже не заходила.

— Когда вы едете?

— Не сейчас. Пообедаем вместе?

— Надо прежде передать по телефону заметку.

— Двадцать лет. Я предсказывал это уже в первый день.

— Вы уверены?

Стоило ли в течение года заставлять работать весь этот сложный механизм, вызывать отовсюду людей, приводить их к присяге, заполнять бисерным почерком восемьсот листов дела и бланки с удостоверенными подписями, чтобы в итоге прийти к такому обману?

— Ты тоже с Севера? — спросил Малыш Луи одного из конвоиров.

— Из Валансьена.

— Я родился на Севере, но никогда туда не возвращался. А ездил не дальше Лиона.

Малыш Луи старался не думать о том, что именно в эти минуты совещаются присяжные. К чему ломать голову? Разве все не состряпано заранее?

Потому Плюгавик так ничего и не сказал.

Через непрерывно открывавшиеся и закрывавшиеся двери до Малыша Луи иногда доносилось биение жизни, струя свежего воздуха, который он жадно вдыхал, а потом снова съеживался на своей скамье.

Несмотря на отсутствие улик, все утверждали: «Это подонок, значит, убил он».

— Нет ли у тебя сигаретки? — спросил Малыш Луи у конвоира из Валансьена. Если бы ему позволили, он растянулся бы на скамье и не пошел бы в зал заслушивать приговор. — Кабы ты знал, до чего мне от них худо.

Он нашел лишь эти слова, чтобы выразить все, что перечувствовал. Он не держал зла ни на Жэна, ни на других, которые, должно быть, в ожидании приговора пьют аперитив в соседних барах. Вряд ли сердился он и на Луизу: она же потаскуха, уж это-то он должен был знать.

Его выводили из себя эти чудаки, которые говорили без конца, зная, что говорят вздор, и обвиняли других, прощая себе все. И вот теперь эти люди поздравляли друг друга с успехом, жонглируя готовыми формулами из боязни войти в противоречие с законом.

— Все, — сказал конвоир, услышав звонок.

Публика не торопилась занять места. Все стояли, в том числе и журналисты. Чувствовалась спешка, нетерпение передать приговор по телефону, с трудом сдерживаемое желание поскорее выпить и закусить.

— Ответ на первый вопрос — да. Ответ на второй вопрос — да. Ответ на…

Никогда, пожалуй. Малыш Луи не был так спокоен и равнодушен. Он даже разглядел у судьи бельмо на правом глазу.

Адвокат повернулся к нему:

— Присяжные ответили «нет» на вопрос о предумышленном преступлении. Вам сохраняется жизнь.

— Да?

Теперь это ему преподносилось так, как если бы приговор оказался для всех неожиданным, как если бы заранее было решено, что его приговорят к смертной казни.

— Как же я мог порешить ее без предумышленности? — заметил он, когда все лица обернулись к нему.

Он вновь обрел свой уличный тон и дерзкий вид.

— Суд, после обсуждения, приговаривает…

Журналисты, улыбаясь, смотрели на коллегу, который предсказал двадцать лет.

— …к двадцати годам каторжных работ, к двадцати годам ограничения в выборе местожительства, а также поражению в гражданских правах.

У адвокатов был вид счастливых людей, которым удалось выиграть трудное дело.

— Желает ли осужденный что-нибудь заявить?

Малыш Луи внимательно осмотрел всех присутствующих, освещенных люстрами старого образца, оставлявшими часть помещения в тени. Кое-кто из уходящих задержался у двери, чтобы услышать его последнее слово.

Тогда вежливо, со странной улыбкой он ответил:

— Нет, господин судья.

И произнес он эти слова так, что роли мгновенно переменились. Все, кто присутствовал в зале — судьи, присяжные, журналисты, — вдруг испытали настоятельную потребность что-то срочно сделать, куда-то бежать, с кем-то немедленно встретиться, поскорее пробраться к выходу, ибо среди них не нашлось ни одного, кто имел бы право гордиться тем, что здесь только что произошло.

Кроме двух конвоиров, никто не занимался больше Малышом Луи, и уроженец Валансьена философски заметил:

— Вот оно как. Ну, ты еще молодой… Когда отбудешь срок, тебе стукнет всего сорок пять. Не горюй, парень!