Они сделали буквально все, лишь бы избавить Лурса от позора. Умоляли не появляться в суде - не только ради него самого, но и ради всей семьи, ради его коллег-адвокатов, ради всех тех, что в Мулене считаются порядочными людьми!
      А он предпочел выставить себя на всеобщее обозрение!.. Если бы они еще знали, чему он улыбнулся именно в эту минуту. Да тому, что, собираясь в суд нынче утром, он чуть было не поддался искушению и не сбрил бороду. Вот была бы комедия! Явился бы перед ними свежевыбритый, с аккуратно расчесанной шевелюрой, в крахмальном безукоризненном воротничке.
      "Восемнадцатого октября, во время третьего допроса, обвиняемый сообщил нам, что через посредство своего приятеля Люска вошел в чужую ему среду и что его побудила к этому любовь к мадмуазель Лурса. Таким образом, пытаясь объяснить свое поведение той ночью, он уверяет, что, проснувшись и чувствуя себя еще больным, он пустился в длинное страстное объяснение. Мадмуазель Лурса со своей стороны заявила нам:
      - Ему было стыдно за вес происшедшее и за испачканную одежду. Он умолял меня его простить. Он был очень взволнован. Признался, что хотел только одного - ближе познакомиться со мной..."
      Дюкуп, так же как и свидетели, не имел права пользоваться написанным материалом. Поэтому он временами закрывал глаза, стараясь точно вспомнить заранее приготовленную фразу, какую-нибудь свою отметку, документ.
      "Установлено, что в дальнейшем Маню бывал в доме так часто, как только позволяли обстоятельства. Я не беру на себя смелость утверждать, что он цинично воспользовался этим происшествием, которое послужило прекрасным извинением его частых визитов.
      Однако..."
      Неправда! Никогда Дюкупу не было восемнадцати лет, никогда он не знал, что такое любовь и наваждение, от которых спирает в груди. Да и сам Лурса тоже. Но Лурса все-таки удалось вдохнуть аромат чужих восемнадцати лет.
      "Начиная с этого времени он приходит каждый вечер, вернее было бы сказать - каждую ночь, и иногда возвращается домой к матери не раньше трех часов утра. Он пробирается, как вор, через черный ход, выходящий в тупик..."
      Неправда! Вовсе не как вор.
      Лурса минутами был так далек от этого судилища, что несколько раз совал руку в карман за сигаретами, готов был зажечь спичку.
      "На мои вопросы о его отношениях с мадмуазель Лурса он цинично ответил:
      - Я не намерен сообщать подробности моей личной жизни.
      Однако он не отрицал, что воспользовался интимностью, которая неизбежно создалась в результате этой драмы, и что часто пробирался в спальню к молодой девушке".
      Лурса предупреждали:
      "Вы сделаете задачу суда еще более трудной, чем она есть. Ваше присутствие наверняка вызовет скандал".
      И в самом деле, вся публика глядела на него, и он глядел на нес своими большими глазами, самодовольно усмехаясь в бороду.
      - При малейшем нарушении порядка я прикажу очистить зал! - крикнул председательствующий, когда в зале поднялся шум и шепот любопытства.
      А Дюкуп, у которого горело лицо и мерзли руки, продолжал:
      "Спустя двенадцать дней разразилась драма. Установить, чем были эти двенадцать дней для обычных посетителей дома, и являлось задачей следствия..."
      Для Лурса все было много проще. Его печурка. Его бургундское. Книги, которые он наудачу снимал с полки, прочитывал три или пятьдесят страниц, стакан, куда он подливал вино, и этот добрый теплый дух, который, казалось, исходил от него самого, сливался с ним, его он вдыхал засыпая.
      "Переходя к вопросу об отношениях между обвиняемым и мадмуазель Лурса, бесполезно..."
      Верно. Верно. Они были любовниками. Если уж говорить точно, стали ими на третий же день. И с тех пор пошло. Эмиль любил ее страстно, лихорадочно, с гордостью и даже с каким-то отчаянием. А Николь, надо полагать, покорило это неистовство чувств.
      Они любили друг друга. Они способны были сжечь дотла весь город, если город восстанет против их любви.
      Прочие, те, что способствовали их встречам, сами того не зная. Все эти Эдмоны, Дайа, Детриво, Люска и сын генерального советника Груэн,были лишь простыми статистами, стесняющими фигурантами.
      Еще более стесняющими, чем Большой Луи, который имел в их глазах хотя бы то преимущество, что служил как бы алиби, извинением, поводом для частых визитов Эмиля.
      Началось все это с такой сильной и острой ноты - именно из-за драмы, автомашины, крови,- что любовь сразу же достигла своего пароксизма.
      А этот Дюкуп с его бледной мордочкой режет перед судьями эти чувства на тоненькие ломтики.
      Впереди и чуть слева от Дюкупа в прокурорском кресле сидел Рожиссар, направо - особенно беспокоивший, хоть и невидимый ему Лурса, а напротив маячила гигантская пасть председателя Никэ, который делал все, что мог, и даже записывал что-то.
      "Подхожу к трагической ночи и..."
      Лурса почувствовал неодолимую жажду. Он приподнялся, протянул руку жестом школьника, просящегося по малой нужде, и прогремел:
      - Предлагаю сделать перерыв.
      Конец его фразы заглушили шаги, грохот стульев и скамеек.
      После перерыва каждый не без удовольствия вернулся на уже обжитое место. Публика переглядывалась. Люди кивали друг другу вежливо или заговорщически лукаво, а председательствующий Никэ был непомерно горд тем, что за такой рекордно короткий срок в зале успели воздвигнуть монументальную печь и даже вывели в окно трубу. Правда, печка немного дымила, но можно считать, дымит она потому, что ее только что разожгли.
      Словом, каждый устраивался с комфортом, врастал в процесс.
      - Если защита не возражает, мы решили первым выслушать свидетеля Детриво, так как ему надо немедленно возвращаться в полк.
      Детриво пробирался на свидетельское место, на каждом шагу прося прощения у тех, кого он потревожил; людей набралось множество, и адвокаты стояли во всех проходах.
      Председательствующий был явно доволен и раскрывал рот еще шире, еще страшнее, чем обычно. Он оглядел присяжных, своих помощников, прокурора на прокурорском месте с таким видом, будто перед ним сидели его самые лучшие друзья, и, казалось, всем своим видом говорил:
      "Признайтесь, что все идет неплохо! Особенно с тех пор, как поставили печку".
      А вслух он произнес отеческим тоном, обращаясь к Детриво:
      - Не робейте, приблизьтесь.
      В суконных штанах защитного цвета могли бы поместиться три таких зада, как у бывшего банковского служащего, а ремень, затянутый слишком высоко, заминал гимнастерку глубокими складками и перерезал талию так, что молодой человек походил на детскую игрушку "дьяболо".
      - Повернитесь к господам присяжным. Вы не родственник подсудимого, не состоите у него в услужении? Поклянитесь говорить правду, одну только правду. Подымите правую руку...
      Лурса невольно улыбнулся. Он глядел на Эмиля Маню, а тот, не замечая, что за ним наблюдают, буквально обмер при виде своего бывшего приятеля. В эту минуту в глубине зала началась суматоха. Детриво-отец закрыл руками лицо, зарыдал и в этой театральной позе, долженствующей выразить стыд и отчаяние, стал пробираться к выходу, не в силах вынести трагическое зрелище.
      Толпа, пропустив его, сомкнулась, председательствующий заглянул в дело:
      - Итак, вы были приятелем Эмиля Маню. Вы были в их группе в ночь, когда произошел несчастный случай?
      - Да, господин председательствующий.
      Вот уж кого не надо учить, как отвечать судьям! Ни твердить ему, что свидетель должен держаться просто и скромно.
      - Итак... (Без этого "итак" г-н Никэ затруднялся начать фразу.) Итак, вы знали подсудимого до этого памятного вечера?
      - Только с виду, господин председательствующий.
      - Итак, только с виду... Если не ошибаюсь, вы живете на одной улице? Значит, вы не были ни друзьями, ни даже приятелями?
      Казалось, председательствующий сделал сногсшибательное открытие-с таким ликующим видом продолжал он допрос:
      - Итак, поскольку вы оба работали в центре города, разве не случалось вам выходить из дому в один и тот же час?
      - Я ездил на велосипеде, господин председательствующий.
      - На велосипеде... Но ведь у вас не было никаких моральных или иных причин не встречаться с Эмилем Маню?
      - Нет, почему же...
      - Какое впечатление произвел на вас обвиняемый, когда вы познакомились с ним в "Боксинг-баре"?
      - Никакого, господин председательствующий.
      - Он не показался вам робким?
      - Нет, господин председательствующий.
      - Итак, вы ничего особенного в нем не заметили?
      - Он не умел играть в карты.
      - А вы его научили? Какой же вы его научили игре?
      - Экарте. Его учил Эдмон и выиграл у него пятьдесят франков.
      - Вашему другу Эдмону, очевидно, очень везло? И свидетель простодушно ответил, но тут же сбился, смущенный реакцией публики:
      - Он передергивал.
      Впервые после перерыва послышался смех публики, и с этой минуты она пришла в самое благодушное настроение.
      - Ах, так! Передергивал. И часто он передергивал?
      - Всегда. И не скрывал этого.
      - И вы все-таки играли с ним?
      - Мы хотели разгадать его трюки.
      Рожиссар и сидевший слева от него товарищ прокурора переглянулись, потому что последний славился по всему Мулену карточными фокусами. А председательствующий тщетно пытался угадать, что за молчаливый диалог происходит за его спиной.
      - Полагаю, что вы много выпили в тот вечер?
      - Как всегда.
      - То есть? Сколько приблизительно?
      - Пять-шесть рюмок.
      - Чего?
      - Коньяку с перно.
      Новый взрыв смеха волной прошел по залу и затих в глубине. Один только Эмиль не улыбнулся, он слушал, уперев подбородок в сложенные на барьере руки и не спуская глаз с приятеля.
      - Кто предложил отправиться в "Приют утопленников"?
      - Не помню.
      Но Эмиль Маню вдруг зашевелился, что явно означало: "Лгун!"
      - Это подсудимый первый заговорил о том, что надо... ну, скажем, взять на время машину? Итак... Каким образом вы устраивались в другое время?
      - Дайа возил нас на грузовике своего отца. А в этот вечер на грузовике поехали в Невер за свиньями...
      - Так что Маню счел нужным угнать первую попавшуюся машину.
      - Возможно, его подбили на это.
      - Кто подбил?
      - Все понемногу!..
      Детриво хотелось быть по-настоящему честным. Он и старался быть таким. Сам чувствовал, что трусит, что ему следовало бы сказать: мы стали над новичком насмехаться. Заставляли его пить. Дразнили, что ему не угнать машину.
      - Короче, подсудимый довез вас до "Приюта утопленников". А что произошло там?
      - Там мы пили белое вино. У них ничего другого не было, только белое вино и пиво. Потом танцевали...
      - Маню тоже танцевал? С кем?
      - С Николь.
      - Если не ошибаюсь, в этой харчевне с таким странным названием были еще две девушки - Эва и Клара. Что вы с ними делали?
      Вопрос был смелый, и председательствующий ужасно возгордился, что его задал, но и перепугался.
      - Так просто, дурачились.
      - И ничего больше?
      - Я лично, во всяком случае, ничего больше себе не позволил.
      - А ваши приятели?
      - Не знаю. Я не видел, чтобы кто-нибудь подымался наверх.
      Снова смех, улыбки; только Эмиль и Детриво не усмотрели в этих словах ничего особенного. Это был их язык, и они говорили о хорошо знакомых им вещах.
      - Итак, я не буду просить вас рассказывать о самом инциденте, о котором нам исчерпывающим образом сообщил нынче утром господин следователь. Полагаю, что вы часто бывали у мадмуазель Лурса?
      - Да, часто.
      - Пили и танцевали? А вы не боялись, что вас застигнет на месте отец этой девушки?
      Самое любопытное было то, что Детриво поглядел на Эмиля, как бы спрашивая у него совета: "Что отвечать?"
      А председательствующий продолжал:
      - Пойдем дальше. Присутствие Большого Луи в доме внесло изменения в привычки вашей группы?
      - Мы боялись...
      - Ага, боялись! Боялись, разумеется, того, что Большой Луи устроит скандал?
      - Нет... Да... Мы его боялись.
      Лурса глубоко вздохнул. Болван несчастный этот председательствующий! Совсем ничего не понимает. Разве сам он не помнит своих детских страхов"? Мальчишки играли в гангстеров, и вот в их компанию затесался настоящий гангстер, здоровая скотина с татуировкой, он и в тюрьме сидел и, возможно, совершил не одно преступление.
      Большой Луи пользовался этим, разрази тебя гром! Он им такого про себя нарассказал, чего и не бывало. А они, фанфароны, хвастались перед ним своими мелкими кражами!
      - Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать, так как это очень важно. Возникал ли у вас вопрос о том, чтобы отделаться от Большого Луи и каким способом отделаться? Я спрашиваю, говорили ли вы об этом на ваших сборищах, или, может быть, дома, или в "Боксинг-баре", или еще где-нибудь?
      - Да, господин председательствующий.
      - А кто говорил?
      - Не помню. Просто говорили, что он будет всю жизнь нас шантажировать, что в нашем лице он напал на золотую жилу, что он вечно будет требовать от нас денег.
      - А говорили о том, что его надо убить?
      - Да, господин председательствующий.
      - Так-таки хладнокровно обсуждали этот вопрос?
      Да нет, вовсе не хладнокровно! Лурса энергично задвигался на скамейке. Все это бесполезно, раз никто не желает вникнуть в разговоры и лексикон этих мальчишек. Если они даже обсуждали план убийства в мельчайших подробностях, все равно это ничего не значило. Они выдумывали разные драмы просто для забавы, вот и все.
      - Мэтр Лурса, вы хотите задать вопрос свидетелю? Он, очевидно, заметил, что Лурса ерзает на скамье.
      - Да, господин председательствующий. Мне хотелось бы, чтобы вы спросили, кто из них, кроме Маню, был влюблен в Николь.
      - Свидетель, слышали вопрос? Прошу вас, не смущайтесь. Я понимаю, что создалось не совсем обычное положение, но вы должны видеть в мэтре Лурса только защитника подсудимого. Отвечайте.
      - Не знаю.
      - Разрешите, господин председательствующий? До появления Маню кто был обычным кавалером Николь?
      - Эдмон Доссен.
      - Другими словами, он старался прослыть се любовником, а на деле им не был, не так ли? Это, в сущности, входило в игру. Но был ли еще кто-нибудь влюблен, по-настоящему влюблен в Николь?
      - Думаю, что Люска.
      - Делал ли он вам соответствующие признания?
      - Нет. Он вообще неразговорчив...
      - Ваша шайка распалась оттого, что произошел несчастный случай и в доме лежал раненый? Детриво молчал, а Лурса добавил:
      - А может быть, скорее из-за того, что у Николь появился настоящий любовник?
      В глубине зала началась толкотня, так как задним тоже хотелось видеть. Детриво не знал, что ответить, и опустил голову.
      - Всё, господин председательствующий.
      - Больше вопросов нет? Господин прокурор?
      - Вопросов больше нет.
      - Никто не возражает, если свидетель отправится в свой гарнизон? Благодарю вас.
      Все заранее знали, что рано или поздно придется коснуться таких вопросов, но г-н председательствующий все-таки почувствовал, что его начинает лихорадить.
      - Введите мадмуазель Николь Лурса... Прошу прощения, господин адвокат.
      Вместо того, чтобы постараться стать как можно незаметнее, Лурса еще больше раздулся.
      - Клянитесь говорить только правду, одну только правду. Подымите правую руку, скажите: клянусь. Вы заявили полиции, а потом на следствии, что вечером седьмого октября подсудимый находился в вашей спальне.
      - Да, господин председательствующий. Николь смотрела на него любезно, просто, с великолепным самообладанием.
      - Поднимались ли вы вдвоем навестить раненого?
      - Нет, господин председательствующий. Я ходила к нему одна в десять часов, относила ужин.
      - Следовательно, посещения Маню не были связаны с уходом за Большим Луи?
      - Нет, господин председательствующий.
      - Хорошо, на ответе не настаиваю. В этот вечер вы не ждали никого из ваших приятелей?
      - Никого. Они уже несколько дней ко мне не приходили.
      - И вам известно, почему не приходили?
      - Потому что знали, что мы предпочитаем быть одни.
      Присутствующие наблюдали за Лурса, пожалуй, еще с большим любопытством, чем за Николь, и Лурса внезапно захотелось им улыбнуться.
      - В котором часу Эмиль ушел от вас?
      - Около полуночи. Я настояла, чтобы он вернулся домой пораньше и лег спать, так как у него был усталый вид.
      - И это вы называете рано ложиться?
      - Обычно он уходил в два-три часа ночи. Рожиссар вертел в пальцах карандашик и разглядывал его с бесконечным интересом.
      - Вы говорили о Большом Луи?
      - Точно не припомню, но думаю, что нет.
      - Когда Маню расставался с вами на пороге вашей спальни, он решил немедленно отправиться домой. Однако несколько минут спустя ваш отец видел, как он спускался с третьего этажа. Это верно?
      - Совершенно верно.
      - А что, по вашему предположению, Маню делал на третьем этаже?
      - Он вам об этом сказал. Он услышал шум и пошел посмотреть.
      Судья вполголоса спросил что-то у своих помощников. Все трое пожали плечами. Взгляд в сторону Рожиссара, который потряс головой, взгляд в сторону Лурса...
      - Спасибо. Можете быть свободны.
      Николь слегка нагнула голову, как бы в поклоне, с самым непринужденным видом села рядом с отцом и тут же взялась за свои обязанности секретарши. Председательствующий кашлянул. Рожиссар чуть не сломал свой карандашик. В глубине зала снова произошло движение, хотя никто толком не знал, чем оно вызвано.
      - Введите следующего свидетеля... Эдмон Доссен... Клянитесь... правду... правду... правую руку... к присяжным... Клянитесь... Здесь приложено медицинское свидетельство, удостоверяющее, что вы только что перенесли серьезную болезнь и что в связи с вашим состоянием вам прописан щадящий режим.
      Эдмон действительно был бледен, как-то по-женски бледен. Он знал это. И играл на этом. Не испытывая ни малейших угрызений совести, он взглянул прямо в лицо Маню.
      - Что вы знаете об этом деле? Повернитесь лицом к господам присяжным. Говорите громче.
      - Пришлось вернуть все вещи, как в Эксе.
      - Вы имеете в виду Экс-ле-Бен, где вы играли в ту же игру, назовем ее условно "в гангстеры", и где вы возвращали похищенные предметы?
      - Их просто клали каждое утро у источника, и полиция их находила. В Мулене мы решили собрать сначала побольше трофеев. Главным образом потому, что в нашем распоряжении был целый этаж.
      - В доме вашего дяди, не так ли? Как относился к вашему поведению подсудимый?
      - Он все принимал всерьез. Я первый сказал остальным, что из-за него у нас будут неприятности.
      Казалось, Лурса не слушает. Минутами он будто спал, скрестив на груди руки, опустив голову, и один из судей, не выдержав, толкнул председательствующего локтем.
      - Как, по-вашему, был ли подсудимый напуган ходом событий?
      - Он совсем с ума сходил. Особенно когда Большой Луи стал требовать денег.
      - Вам известно, что он воровал эти деньги? Ответа на вопрос не последовало. Николь, порывшись в папках, вытащила какой-то листок и протянула отцу.
      - Один вопрос, господин председательствующий. Не будете ли вы так добры спросить свидетеля, имел ли он отношения с девицей Пигасс, которую пока что безуспешно разыскивает полиция?
      - Вы слышали вопрос? Отвечайте.
      - Да... То есть...
      - Много раз? - настаивал Лурса.
      - Всего один.
      Печка по-прежнему дымила. Стрелки медленно переползали по желтоватому циферблату часов, висевших у судей над головой.
      И по-прежнему, как въедливое мурлыкание, все те же формулы, все те же слоги, повторенные десятки раз, уже потерявшие всякий смысл, ставшие простым припевом:
      - Повернитесь к господам присяжным... Вопросов у защиты нет?
      Лурса вздрогнул от неожиданности, так как думал совсем о другом. Думал о том, что его племянник Эдмон не доживет до старости, что ему осталось жить всего года два-три.
      Почему? Да просто так показалось. Он глядел на племянника большими затуманенными глазами. Такой взгляд бывал у Лурса, когда он проникал в самую суть вещей.
      Вопрос? Какой вопрос? Все это бессмысленно. Целая груда желтых папок полна ими, вопросами и ответами. Самыми разнообразными, включая времяпрепровождение Эдмона вечером седьмого октября.
      Он просидел в "Боксинг-баре" примерно до полуночи. Вернулся к себе домой, и Детриво проводил его до подъезда.
      Может быть, это была правда, может быть, нет, этого установить не удалось.
      Если Эдмон убил Большого Луи...
      Он на это способен. И Детриво тоже. Все они вполне на это способны, без всяких побудительных мотивов, просто потому, что таково логическое завершение игры.
      Даже Эмиль!
      Почему Лурса ни разу не приходило в голову, что стрелял в Большого Луи Эмиль? Вот он сидит напротив, он снова весь напрягся, с ненавистью глядит на Доссена-младшего.
      Должно быть, он возненавидел Эдмона с первого же дня, потому что Эдмон был богат, потому что он был главарем их шайки, потому что он держался с Николь как собственник, потому что он принадлежал к влиятельной семье-словом, десятки разных потому что.
      И Доссен его тоже ненавидел. Но совсем по противоположным причинам.
      Однако все это можно довести до сознания пошляков присяжных и судей не с помощью дурацких вопросов и ответов.
      - Когда вы узнали, что Большой Луи убит, вы тотчас же заподозрили Эмиля Маню?
      - Не знаю.
      - Не подозревали вы в убийстве других ваших товарищей?
      - Не знаю... Нет... Не думаю...
      После допроса молодых людей дело пойдет быстрее. Но председательствующий старался выполнять свою миссию как можно тщательнее.
      - Только сейчас ваш приятель Детриво сказал, что не может без стыда и сожаления думать о том, что позволил увлечь себя на столь опасный путь. А вы?
      И Эдмон бросил:
      - Я сожалею.
      Не то что Детриво, который заранее приготовил свою маленькую речь и с видом кающегося грешника шпарил ее наизусть:
      "Я сожалею о том, что я сделал, и стыжусь, что покрыл позором свою семью, где видел только добрые примеры. Прошу простить мне все то зло, которое я мог причинить и причинил... я... я..."
      Еще целый час длилось заседание, уже при желтоватом свете больших ламп, освещавших только трибуну; в углах, как в церкви, залегла густая тень, и лишь отдельные лица светлыми пятнами выступали на общем темном фоне.
      Анжель в комнате для свидетелей обливала грязью семейство Лурса, пронзительным голосом сообщала желающим мерзкие истории о папаше, о дочке и даже о Карле, которая хмуро забилась в уголок.
      Когда публика стала расходиться с тем характерным шарканьем, какое обычно раздается в церкви после окончания торжественной мессы, каждый с удивлением, как что-то незнакомое, ощутил за стенами суда привычный уличный воздух, свет уличных фонарей, знакомые шумы, скользкие мостовые, автомашины, прохожих, продолжавших жить мирной будничной жизнью.
      Джо Боксер поплелся за Лурса:
      - Ума не приложу, куда она могла деться! Я повсюду ее искал. Не удивлюсь, если она вообще смоется... А вы что на этот счет скажете? По-моему, до сих пор все шло не особенно скверно?
      Карла на обратном пути забежала в магазин купить что-нибудь к обеду, так как не успела ничего приготовить. Весь дом пропитала тишина, звонкая пустота.
      Они не знали, что делать, за что взяться. Они уже отключились от судебного процесса, но еще не включились в обычную жизнь.
      Николь села обедать. Несколько раз Лурса ловил на себе взгляд дочери, и хотя он догадывался, о чем она думает, он предпочитал, чтобы она не заговаривала с ним.
      Уже давно ей случалось вот так поглядывать на отца, с любопытством, с каким-то иным, пока еще робким чувством, которое не было целиком благодарностью, не было еще любовью, но которое можно было бы определить как некую смесь чувств, где преобладает симпатия, а возможно, и восхищение.
      - Что вы будете делать нынче вечером? - спросила она, вставая из-за стола.
      - Ничего. Пойду лягу.
      Это была неправда. И Николь слегка встревожилась. Он знал, что она встревожена и чем именно встревожена. Но не мог же он ни с того ни с сего пообещать ей, что бросит пить.
      К тому же ему было необходимо выпить в одиночестве, запереть дверь, покурить, помешать в печурке, необходимо было садиться, вставать, ворчать, растрепать бороду и шевелюру.
      Он слышал, как Николь трижды подходила к двери кабинета, чтобы послушать, чтобы успокоиться.
      А он кружил по комнате... Среди этих мальчишек был один, был наверняка один, который вошел в комнату к Большому Луи и выстрелил.
      И этот один знал, что убийца он и что Эмиль невиновен. Знал вот уже несколько месяцев. Его допрашивали наряду с другими, он отвечал, каждый вечер ложился в постель, спал, просыпался, встречал новый день, который нужно прожить.
      Иногда вечерами, надеясь вырваться из круга назойливого одиночества, он бродил по улицам, приближался к другой тени, к Адели Пигасс, и шел за ней в ее зловонную каморку, чтобы заняться любовью.
      И каждый раз он был на волосок от того, чтобы сказать ей все.
      Но он сдерживался. Потом приходил снова. Снова сдерживался и в конце концов сдался.
      Каким тоном он рассказал ей всю правду? Хвастался? Хихикал? Играл в цинизм? Или, напротив, не скрывал страха?
      Что касается его, Лурса, он не в силах даже...
      А ведь он смотрел им прямо в глаза: в глаза Детриво, который страстно желал всем угодить, в глаза Доссена, счастливого тем, что из-за болезни ему удалось уйти от ответственности.
      Казалось, Эдмон говорил:
      "Вы же видите, что я слабый, что мне недолго жить. Ну вот я и развлекался. Это ведь никому не мешало!"
      Завтра утром будут выслушаны свидетельские показания колбасника, затем Люска, отец которого после всех этих ужасных событий таял как воск.
      В церквах зазвонили колокола. Адель со своим Жэном была где-то здесь, они спрятались, затаились, потому что их, несомненно, предупредили о розыске.
      Десятки раз Лурса подымался, шел к стенному шкафу, наливал в стакан несколько капель рому, с каждым разом увеличивая порцию, и наконец лег с неотвязным чувством, что нужно сделать последнее, легчайшее усилие, но что сделать его как раз невозможно.
      Рожиссары радовались от души. Два заседания суда прошли благополучно. Кое-какие щекотливые вопросы удалось лишь слегка затронуть. Медведь вел себя вполне пристойно, да и Николь проявила относительную сдержанность. Шли оживленные переговоры по телефону. Доссену хотелось узнать, не может ли завтра произойти какой-нибудь неожиданный инцидент. Марта бодрствовала в спальне сына, так как у Эдмона слегка поднялась температура. Люска заперся на ключ в своей комнате, которая была не настоящей комнатой, а чем-то вроде гаража или сарая, стоявшего посреди двора.
      А г-жа Маню молилась, одна во всем своем доме, молилась, потом плакала, потом пошла проверить, хорошо ли заперта дверь, так как ей было страшно, потом поплакала еще немного и, уже засыпая, пробормотала вполголоса что-то, словно убаюкивая свою боль.
      В восемь часов утра по улицам снова двинулся кортеж, мужчины, женщины группами стекались к зданию суда, люди узнавали своих соседей по скамьям и если еще не раскланивались, то уже обменивались неопределенно любезными улыбками.
      Эмиль был все в той же синей паре, в том же галстуке. Вид у него был более замкнутый, чем накануне, возможно, потому, что он очень устал.
      А Джо Боксера Лурса не обнаружил в комнате свидетелей, хотя ему полагалось бы находиться там, ибо сегодня утром была его очередь.
      - Суд идет!
      "...следующий свидетель... говорите правду... правду... спода... сяжные..."
      Допрашивали Дайа, в коричневом костюме, с веснушчатым лицом, с коротко подстриженными, как у новобранца, волосами. Этот ничего не воспринимал трагически, и, должно быть, в зале сидело немало его приятелей, так как он то и дело оборачивался и все подмигивал кому-то.
      - Вы работаете в колбасной у вашего отца и на следствии показали, что несколько раз вам случалось брать из кладовой окорока.
      И парень хвастливо подтвердил:
      - Если бы я сам об этом не сказал, никто бы в жизни не заметил.
      - Вы также брали деньги из кассы?
      - Как будто другие стесняются!..
      - Простите, не понимаю.
      - Я говорю, что все берут из кассы. Отец, дядя.
      - По-моему, ваш отец...
      - Никогда счет не сходился, каждый вечер мать орала. Какая разница, чуть меньше, чуть больше!..
      - Вы познакомились с обвиняемым в "Боксинг-баре" в тот вечер, когда произошел несчастный случай...
      Вдруг Лурса вздрогнул. Какой-то человек, добравшийся только до третьего ряда, и, видимо, безнадежно застрявший, так как адвокаты в мантиях загородили все проходы, делал ему отчаянные знаки.
      Лурса его не знал. Человек еще молодой и, по-видимому, принадлежащий к окружению Джо Боксера.
      Лурса встал и направился к нему.
      - Срочное дело! - шепнул незнакомец, протягивая через плечи адвокатов смятый конверт.
      И пока продолжался допрос колбасника, Лурса, вернувшись на свое место, прочитал записку, но даже бровью не повел, чувствуя на себе тревожный взгляд Рожиссара.
      "Я их нашел. С нашей стороны было бы не особенно шикарно втягивать их в это дело, так как Жэн, оказывается, кое в чем замешан, а я и не знал. Я пристал к Адели, и она сказала мне, кто он. Это Люска. Это он пришил голубчика. Найдите возможность его присобачить, не подводя девчонку.
      Я в комнате свидетелей. Но ни слова никому. Вы обещали мне все делать честно!"
      Председательствующий вытянул голову, стараясь разглядеть лицо Лурса. Казалось, бедняга со своим массивным подбородком и ртом, словно прорезанным ударом сабли, сардонически смеется.
      - Не хотите ли вы, мэтр?..
      - Простите, вопросов не имею.
      - А вы, господин прокурор?
      - Вопросов не имею. Возможно, было бы разумнее для ускорения хода дела и чтобы не злоупотреблять терпением господ присяжных...