Неизвестные в доме

      "Ясно, встала бы!"
      "Так она тебе и встанет, - заворчал Жэн. - Давайте играть, нельзя ли без разговорчиков?"
      "Раз я сказала, значит, так я и сделала бы. Если бы я хотела получить пропуск, мне бы его скорее, чем кому другому, дали".
      "Интересно узнать, почему это?"
      "Да еще в первом ряду!"
      "Может, прямо с судьями сядешь?"
      "Со свидетелями!"
      "Во-первых, свидетели сидят не в первом ряду, а в соседней комнате. А во-вторых, какой из тебя свидетель..."
      "Только потому, что не хочу свидетелем быть..."
      "Потому что тебе сказать нечего".
      "Да ладно, давайте играть".
      "Чего ты выдумываешь?"
      "Я? Я выдумываю?"
      И пошло. Жэн на нее так странно глядит. Надо сказать, что Адель не ломака какая-нибудь. Кончили игру. Я поставил им по последнему стаканчику. Тут Адель объявляет:
      "За здоровье убийцы!"
      "А ты хоть знаешь убийцу?"
      "Еще бы не знаю!"
      "Ну? Ну?"
      Тут Фляжка вздохнула:
      "Неужели вы не видите, что Адель просто похваляется?"
      А я, сами понимаете, вот прямо чувствую, что Адель не такая, как всегда. И подзадориваю ее. Я-то знаю, как с ней надо обращаться. Сделал вид, что не верю.
      "Конечно, я его знаю. Знаю даже, куда он закинул свой револьвер".
      "Куда?"
      "Не скажу... Вечером, когда он уже не мог молчать..."
      "Ты с ним спала, что ли?"
      "Три раза".
      "А кто он?"
      "Не скажу".
      "Ему не скажешь, а мне скажешь!" - это Жэн говорит.
      "А тебе и подавно".
      Тут я свалял дурака. Уж больно разгорячился. Напомнил Адель, что она мне должна кругленькую сумму, и еще, что летом, когда ей нечего было есть, так я кормил ее сандвичами и денег не брал.
      "Если ты мне скажешь..."
      "Не скажу!"
      Хлоп! Это я не удержался и влепил ей пощечину. Крикнул, что глаза бы мои на нее не глядели, что она дрянь неблагодарная, что она... Мне так хотелось узнать, что я начал ее крыть, сам уж не помню чего наговорил. И под конец выставил за дверь, а заодно и Жэна, потому что он встал на ее сторону. А ведь Жэн знает, что мне есть что про него рассказать... Ну, словом, это уже другая история, и что Жэн наделал - это нас с вами не касается... Так вот оно и вышло. Остались мы с Фляжкой, сидим, смотрим друг на друга, и думаю я, правильно ли я сделал. Тут я решил: раз завтра эта штука начинается, может быть, вы еще не спите...
      - Вам ее почерк известен? - спросил Лурса, открывая самую тощую папку.
      - Не знаю, умеет ли она вообще писать. Подождите-ка. Ах да! Два раза она писала у меня письма в санаторий, где находился ее сын. У нее, видите ли, пятилетний сынишка в санатории. А вот почерка ее не знаю.
      - Где она живет?
      - Рядом со мной, в доме тетки Морю, у старухи во дворе четыре комнаты, и она сдает их по неделям.
      Лурса подошел к стенному шкафу и украдкой, почти против воли, отхлебнул глоток рома.
      А через четверть часа он уже следом за Джо входил в темный коридор покосившегося домишки. Посредине, на выщербленном полу коридора, стояла непросыхающая лужа. В мощеном дворе - ведра, помойные баки, белье, развешанное на проволоке.
      Джо постучал в дверь. Внутри зашевелились. Сонный голос спросил:
      - Кто там?
      - Это я, Джо. Мне нужно срочно поговорить с Аделью.
      Отвечавший, должно быть, лежал в постели.
      - Ее дома нет.
      - Значит, она еще не возвращалась?
      - Возвратилась и снова ушла.
      - С Жэном?
      - Откуда я знаю с кем.
      Над их головой открылось окошко. Из него выглянула голова, особенно странная потому, что луна освещала только одну половину лица,- голова Фляжки.
      - По-моему, Жэн ждал ее в коридоре. Ты, Джо, здорово их напугал.
      - Мне нужно с ней поговорить, - негромко сказал Лурса.
      - Скажи, а мы у тебя подождать не можем?
      - Комната у меня не убрана.
      Они поднялись по неосвещенной винтовой лестнице. Навстречу им вышла Фляжка в пестром халатике с керосиновой лампой в руке.
      - Простите, господин Лурса, что я вас так принимаю. У меня до вас гости были, дважды, ну и...
      Она затолкала ногой под кровать эмалированное биде.
      - Разрешите, я лягу? Здесь такой холодище...
      - Я хочу задать вам один вопрос. Вы работаете примерно в том же районе, что и Адель. Может быть, вам известно, какие молодые люди ходили к ней?
      - До или после?
      У Лурса невольно вырвался вопрос:
      - После чего?
      - После Большого Луи! Словом, после всей этой истории! До, я знаю, к ней заходил мсье Эдмон. И даже... Постойте-ка, вам я могу сказать. У него это было в первый раз. Он хотел сделать опыт... Кажется... Словом, трудно было, поняли?
      - Ну и после?
      - Вот не знаю. Она рассказала мне, что он даже ревел от злости и дал ей сто монет, только бы молчала.
      - Вы никогда не видали ее с кем-нибудь другим?
      - Подождите-ка. Дайте подумать... Нет! Ведь мы устаиваемся так, чтобы друг другу не мешать. Да и гости стараются проскользнуть незаметно.
      - А вы не знаете, куда она могла уехать?
      - Она ничего не сказала. Знаю только, что у нее в Париже есть замужняя сестра. Живет где-то около Обсерватории. Она привратница. Есть у нее и брат, он жандарм, но где - мне неизвестно.
      Дюкупа разбудил ночью телефонный звонок, и он даже подскочил в постели. Потом позвонили комиссару полиции. Полицейских сняли с постов, их разослали повсюду, кого на мотоцикле, кого пешком. В три часа утра вышел из дома и сам комиссар Бине.
      Этой ночью усиленные посты стояли у вокзала, у автобусных остановок, дожидаясь отправки первого утреннего автобуса, а во всех отелях у приезжих проверяли документы.
      В восемь часов утра в суде открылись двери; у подъезда под ледяным небом ждали двести человек, напор которых еле сдерживали полицейские.
      Это было неизбежно, однако он сердито насупил мохнатые брови: г-жа Маню ухитрилась пробраться в каморку, где под охраной двух жандармов сидел ее сын. И самое нелепое во всем этом было то, что Лурса почудилось как бы веяние первого причастия или свадебной церемонии. Все эти люди с покрасневшими от холода носами шагали, засунув руки в карманы, под ледяным ветром в одном и том же направлении как раз в тот час, когда зазвонили к мессе. Пропуска, которые полагалось предъявлять при входе, адвокаты в мантиях, сновавшие взад и вперед, хоть и без толку, но с важно-озабоченным видом. Наконец, сам Маню, во всем новом с головы до пят, в новой темно-синей паре, которую мать сочла более парадной, в новых лакированных туфлях, которые пахли магазином и поскрипывали на ходу. Уж не она ли собственноручно приладила ему галстук-бабочку в горошек?
      И сама она тоже нарядилась как на праздник, даже чуть-чуть надушилась. И плакала, не плача,- такая у нее была привычка. Она бросилась к адвокату, и он на мгновение испугался, что она прильнет головой к его груди.
      - Доверяю вам его, господин Лурса! Доверяю вам все, что мне осталось в этом мире!
      Ну ясно, ясно. Если бы дело затянулось еще хоть немного, если бы, например, встал вопрос о кассации, он непременно возненавидел бы ее всеми силами души. Слишком уж она хорошая. Всего в ней слишком: и скромности, и достоинства, и прекрасного воспитания, и чувствительности.
      Но, с другой стороны, как же ее не жалеть? Она вдова. Она небогата. Она трудилась, чтобы воспитать сына. Подавала ему только самые лучшие примеры, и все-таки он здесь, на скамье подсудимых.
      Ей следовало бы быть героиней трагедии, и действительно, временами она была бесконечно трогательна, когда вдруг без всяких причин терялась, забывала, где она и что происходит вокруг, тоскливо озираясь, как заблудившийся в лабиринте города ребенок.
      Лурса недолюбливал ее. Что поделаешь? Он был уверен, что Эмилю было тошно в их маленьком, слишком опрятном домике на улице Эрнест-Вуавенон.
      - Вы надеетесь на благополучный исход, господин Лурса?
      - Безусловно, сударыня. Безусловно.
      Началась суета. Каждый боялся что-нибудь забыть. Председательствующий суда, уже облаченный в красную мантию, время от времени приоткрывал дверь, ведущую в зал, стараясь определить, тепло там или нет, потому что все окна затянуло изморозью и в помещение проникал серо-стальной зимний свет.
      Лурса заглянул в комнату для свидетелей и увидел Николь, со спокойно-благоразумным видом сидевшую на самом краешке скамейки.
      Полиция еще не разыскала ни Адель Пигасс, ни Жэна из Бордо. У Дюкупа был скверный вид, красные, как у кролика глаза, он вообще не мог похвастаться здоровьем, а после телефонного звонка Лурса так и не уснул до самого утра.
      - Суд идет!
      Лурса с развевающимися рукавами мантии пробивался к своему месту с такой свирепой физиономией, что казалось, будто он сейчас что-то глухо прорычит. Он положил перед собой девяносто семь желтых папок с чувством какого-то зловещего удовлетворения и поглядел в зал, поглядел на судей, на публику, ощущая трепет в каждой жилке.
      Приступили к отбору присяжных.
      - Нет отвода со стороны защиты?
      - Отвода нет.
      Джо Боксер был здесь и сидел в первом ряду с видом ближайшего родственника. Перешли к вызову свидетелей, но зал еще не утихомирился.
      - Дело, которое мы рассматриваем сегодня, - печальным голосом объявил председательствующий, - весьма щекотливого свойства, и предупреждаю публику, что не потерплю никаких инцидентов и при малейшем шуме прикажу очистить зал.
      Г-н Никэ, вот как его зовут! Еще в те времена, когда был жив отец Лурса, г-н Никэ посещал их дом. Пожалуй, ни у кого не было столько доброй воли, как у него. Ее было даже с избытком, и голубые, как у ангела, светлые глаза г-на Никэ призывали всех в свидетели его благородных усилий.
      К несчастью, у него имелся подбородок, необыкновенный подбородок, и рот тоже не как у всех. Подбородок был равен по объему всей остальной физиономии и к тому же какой-то неестественно плоский, а вечно полуоткрытый рот шел от уха до уха. Это было уже настоящим физическим недостатком, потому что, когда г-н Никэ задумывался или печалился, люди, не знавшие его, могли подумать, будто он смеется, смеется сардоническим, если не идиотским, смехом.
      - Предупреждаю господ присяжных, что прокурор отвел одного из главных свидетелей обвинения - Эктора Лурса де Сен-Мара, чтобы он мог выступить в качестве защитника подсудимого. Впрочем, его свидетельские показания фактически бесполезны, ибо подсудимый не отрицает тех показаний, которые в начале следствия дал господин Лурса де Сен-Мар.
      Все взгляды обратились к адвокату, и он, как медведь в зоологическом саду, медленно повернулся к публике, словно почуял, что она сгорает от любопытства.
      А Эмиль, сидевший на скамье подсудимых между двух жандармов в своем синем костюме, с галстуком-бабочкой в белый горошек, и впрямь походил на перво-причастника, во всяком случае, выглядел непростительно молодым; иногда, набравшись храбрости, которую, казалось, он черпал где-то на полу, куда упорно были устремлены его глаза, он бросал тоскливо-испуганный взгляд на толпу, выискивая знакомые лица.
      В зале было холодно, несмотря на скопление людей, и так как заседания суда должны были продлиться по меньшей мере дня три, председательствующий мимоходом пообещал присяжным, что он сам лично проследит за тем, чтобы в помещении установили временную печку.
      Чтение обвинительного акта. Допрос Эмиля, который отвечал односложными фразами, не спуская глаз со своего адвоката.
      Потом весь ощетинившийся Лурса.
      - Господин председательствующий, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами я вынужден просить суд отложить судебное заседание. Одна женщина сегодня ночью заявила, что ей известен убийца Большого Луи.
      - Где эта женщина?
      - Полиция ее сейчас ищет. Я прошу, чтобы любыми средствами ей был вручен вызов в суд, а пока что...
      Начались бесконечные прения. Посоветовались с Рожиссаром, и тот велел вызвать Дюкупа.
      - Разумеется, поиски будут продолжать, и девица по имени Адель Пигасс будет доставлена сюда в ближайшее время. Таким образом, ничто не помешает начать допрос остальных девяносто семи свидетелей... Введите первого свидетеля.
      Первым вошел Дюкуп, который в течение часа с четвертью подробно докладывал о ходе следствия.
      "Восемнадцать лет. Уже замечен в мелких кражах у своих первых хозяев. Склонен к одиночеству, характер обидчивый. До того дня, когда он вступил в группу "Боксинг-бар", эта группа не привлекала к себе ничьего внимания. Он напивается. Из бахвальства угоняет машину у почтенного человека... Маню непомерно тщеславен, недоволен жизнью, - словом, такие становятся бунтарями. Обычные развлечения, которым предаются юноши его лет, кажутся Маню менее увлекательными, чем перспектива втереться - и через черный ход! - в аристократический дом, о чем он давно мечтал".
      Дюкуп резал, как остро отточенный перочинный нож, поджимал губы, время от времени поворачивался к Лурса.
      "Его ответы, его поведение продиктованы той же гордыней, даже притворная попытка покончить с собой в момент ареста не что иное, как желание вызвать интерес к своей особе".
      Лурса невольно взглянул на Эмиля Маню, и на губах у него промелькнула неопределенная улыбка.
      Все это правда, он сам это почуял. Мальчишку грызет сознание своей неполноценности.
      Однажды, когда Лурса отправился на улицу Эрнест-Вуавенон побеседовать с г-жой Маню, Эмиль при их встрече спросил адвоката, горько усмехнувшись:
      - Она показывала вам акварели? Наш дом забит ими сверху донизу. Это было увлечением моего отца. Все вечера, все воскресные дни он разрисовывал почтовые открытки.
      Помолчав немного, он, очевидно, почувствовал потребность пояснить свои слова:
      - В моей спальне есть умывальник - таз и кувшин, расписанные розовыми цветами. Только я не имею права ими пользоваться - вдруг разобью. И кроме того, при мытье летят брызги. Словом, я поставил на белый деревянный столик простой эмалированный таз и положил на пол кусочек линолеума.
      Все причиняло ему страдания: и купленный по дешевке плащ мерзкого цвета, и туфли, к которым уже раза два-три подбивали подметки, и тон матери, невольная почтительность, с какой она говорила о богатых людях и о молоденьких девушках, своих ученицах.
      Он страдал, обслуживая у Жоржа бывших своих школьных товарищей, страдал, когда каждое утро приходилось обметать метелочкой пыль с книжных полок.
      Страдал, что сидел взаперти в магазине с утра до вечера, страдал, так как жизнь текла мимо и он наблюдал ее лишь сквозь витрину.
      Страдал, видя, как в одиннадцать часов юноши вроде Эдмона Доссена с учебниками под мышкой возвращались с занятий и, прежде чем отправиться завтракать, раз - пять-шесть пробегали по улице Алье.
      А ведь приходилось еще работать рассыльным, шагать по всему городу с огромными пачками книг, звонить у дверей клиентов господина Жоржа, и слуги иногда давали ему на чай!
      Дюкуп сказал не все. Ему неизвестны были эти подробности.
      "Бунтарь... Обидчивый..."
      И этого хватало! И еще одно замечание, отягчающее вину:
      "А ведь он имел перед собой только добрые примеры".
      Лурса поискал глазами глаза Эмиля. Ну конечно, только добрые примеры! Как же иначе, черт побери! Достаточно поглядеть на портрет его отца, такого кроткого, такого всем довольного, хотя багровый румянец на скулах и узкие плечи выдавали его неизлечимый недуг.
      Чертежник на заводе Доссена, выпускающем сельскохозяйственные машины, он величал себя: "Начальник технической службы". Родом он был из Капестана. Отец его умер, осталась только мать.
      Когда отец Эмиля скончался, пришлось, как и прежде, высылать старой г-же Маню на жизнь двести франков в месяц, и старушка писала на своих визитных карточках: "Эмилия Маню, из Капестана, живет на ренту".
      А разве мать Эмиля не велела выгравировать на медной дощечке: "Преподавательница музыки", хотя не имела диплома и могла дать детям лишь первоначальные навыки игры на пианино и самые поверхностные знания молоденьким девушкам, глубоко равнодушным к музыке.
      А их бифштексы! Эмиль как-то раз намекнул на эти самые бифштексы: крохотные: тонюсенькие кусочки мяса. Сопровождаемые к тому же традиционной фразой: "Ешь, тебе нужно набираться сил".
      Что тут мог понять Дюкуп? Да и все сидящие в зале.
      "Следствием установлено, что вплоть до нынешней осени Эмиль Маню имел только одного друга, вернее, приятеля - Жюстена Люска, сына торговца, который работает как раз напротив книжной лавки Жоржа, где служит Маню. Они вместе учились в городской школе. Следует заметить, что Маню считался прекрасным учеником, легко усваивал все предметы, всегда имел отличные отметки. Люска же по причине его рыжей шевелюры, его фамилии, его настоящего имени Эфраим и восточного происхождения отца травили одноклассники.
      Два мальчика, два различных уже в ту пору темперамента. Люска, кроткий, терпеливый, молча сносил насмешки, даже самые грубые, если не жестокие".
      И это правда. Только Дюкуп, разумеется, опять ничего не понял. А правда в том, что Люска, стремясь постичь тайны коммерции, нанялся продавцом в "Магазин стандартных цен", торговал, нисколько этим не стесняясь, прямо на тротуаре, был, как говорится, зазывалой; а ведь это еще более унизительная и трудная работа.
      Одевался он плохо, но не обращал на это внимания. Ему говорили, что от него воняет совсем как в лавке его папаши, и он не спорил. Владельцы "Магазина стандартных цен" запрещали своим уличным продавцам носить пальто, что, по их мнению, придало бы молодым людям вид жертв, и им приходилось зимой поддевать под пиджак два свитера.
      "Нам удалось установить, что именно Маню настаивал, чтобы его товарищ ввел его в вышеуказанную группу молодых людей, которых можно было бы назвать, правда не без романтического преувеличения, "золотой молодежью" нашего города... В тот вечер шел дождь, и в восемь часов тридцать минут Маню ждал Люска под большими часами, служившими вывеской господину 1рюфье на улице Алье. Люска пришел с запозданием, так как у его матери, что случалось нередко, начался сердечный приступ.
      Молодые люди направились в "Боксинг-бар", где должны были встретиться с членами группы, потому что именно в этом баре происходили их сборища..."
      Лурса, который, казалось, задремал под звук голоса следователя, медленно поднял голову, так как Дюкуп перешел к самому щекотливому пункту.
      "Поскольку жалоб не поступало, поскольку никакого ощутимого вреда вышеупомянутая группа не причиняла, следствие не сочло необходимым останавливаться на некоторых поступках и действиях ее членов. Допустим, что эти молодые люди подверглись тлетворным современным веяниям, что на них оказали пагубное влияние известная литература, фильмы, некоторые примеры, бороться с которыми у них не хватало моральных сил..."
      И Дюкуп докончил мысль, гордясь своей утонченностью:
      "Мы не помним той эпохи, когда романтизм требовал, чтобы молодые люди были непременно больны чахоткой. Самые пожилые из нас еще помнят те времена, когда идеалом молодежи был кавалерийский офицер, потом, уже почти на нашей памяти, пришла эпоха "прожигателей жизни", "клубменов". А сейчас мы живем в эпоху гангстеризма, и не следует удивляться тому, что..."
      Лурса не мог отказать себе в удовольствии буркнуть в бороду:
      - Болван!
      Слишком это было легко. Было это и верно, и неверно. Впрочем, один только он знал это, один он, неповоротливый, тяжеловесный, чудовищно реальный среди всей этой нежити.
      Сегодня утром он не выпил ни капли. Он ждал перерыва, чтобы сбегать в бистро напротив суда и залпом проглотить два-три стакана красного вина; время от времени он впустую растравлял свое презрение и злобу, и отсюда, как ему казалось, шла горечь, та, что мучила его по утрам.
      Когда он сам был молод, он вряд ли даже знал о существовании таких юношей, как Эмиль Маню, бедных, нетерпеливых, стесненных в каждом своем движении.
      Да и замечал ли он вообще хоть что-нибудь? Он жил как в трагедии, среди накала благородных чувств, и когда полюбил, то полюбил всем своим существом, так что уже не оставалось места ни для сомнений, ни для мелочных расчетов.
      Не удивительно ли, что он думает о таких вещах здесь, в этом зале, который существовал уже в те времена и видел целую череду подобных дел?
      А он вот ничего не видел! Город и тогда был такой, как сейчас, так, видно, Мулену на роду написано,- с Рожиссарами, с Дюкупами, с Мартой, с элегантным уже и тогда Доссеном, с подозрительными кварталами, с барами вроде "Боксинга", с мелькающими женскими тенями на тротуарах.
      А он, Лурса, жил в некоем идеальном мире, где было поровну науки и любви. Или, вернее...
      Он любил! Чего там! Любил всей душой, самыми потаенными ее уголками. А раз так, какая надобность выказывать свою любовь, зачем это внешнее, всегда смехотворное, проявление чувств?
      Он целовал жену и запирался в своем кабинете, виделся с ней за обедом. Она ждала ребенка, и он был счастлив. У него родилась дочь, и три-четыре раза в день он заглядывал в детскую.
      Если пользоваться языком Дюкупа, то была "традиционная" эпоха. Сам город был ясен и прост, как будто его построил ребенок из детского "Конструктора". Суд, префектура, мэрия и церковь. Судьи, адвокаты. Крупная буржуазия, а внизу люди, которых он не знал, которые отправляются поутру в контору или в магазин, затем торговцы, которые с грохотом открывают на заре ставни лавок.
      Эта эпоха для него лично кончилась на следующий день после бегства Женевьевы с Бернаром.
      И вместо того, чтобы кричать и стенать, он стер все одним махом, как стирают мел с грифельной доски.
      Кругом одни дураки. Целый город дураков, ничтожных людей, которые не знают даже, зачем живут на белом свете, и которые тупо шагают вперед, как быки в ярме, позвякивая кто бубенчиком, кто колокольчиком, привешенным к шее.
      Город стал лишь декорацией, лепившейся вокруг небольшого логова, которое он населил своей собственной жизнью, своими запахами, своим презрением к роду человеческому; его кабинет - и за стенами кабинета как бы ничья земля, no man's Land, дом, постепенно приходивший в упадок, где росла маленькая девочка, ничуть его не интересовавшая.
      Судьи? Болваны! И к тому же в большинстве рогоносцы.
      Адвокаты? Тоже болваны, а некоторые просто сволочи.
      Все до одного!
      Доссены, которые положили жизнь на то, чтобы их дом был самым красивым в городе, и Марта, которая ввела в моду дворецких в белых перчатках, хотя они перевелись в городе еще задолго до войны.
      Рожиссар, который ездит по святым местам в надежде, что умолит небеса послать ему ребенка - разумеется, длинного, тощего младенца, как он сам и его супруга.
      Дюкуп, который рано или поздно станет важной персоной, так как делает все, что для этого нужно.
      Добрая печурка, красное, темно-красное вино и книги, все книги на свете. Таков был мир Лурса. Он знал все! Он все прочел! Он имел право насмехаться над людьми, сидя один в своем углу.
      - Сборище болванов!
      Он охотно добавлял:
      - Зловредных болванов
      И вот, словно пламя пожара охватило дом, и там обнаружился целый выводок мальчишек.
      Потом по их следам он стал бегать по городу.
      Он открывал людей, запахи, звуки, магазины, свет, чувства - людскую магму с ее кишением, жизнь, отнюдь не похожую на трагедию, и охваченных страстями дураков, неожиданные, непонятные взаимоотношения между людьми и вещами, сквозняки на перекрестках и запоздалого прохожего, лавочку, которая Бог знает почему еще не закрыта ночью, нервного молодого человека, ожидающего под большими часами, знакомыми всему городу, своего приятеля, чтобы тот повел его навстречу будущему.
      Время от времени он с ворчанием шевелился, и все глаза обращались к нему, и в первую очередь глаза Дюкупа, который боялся потерять нить, хоть выдолбил свою речь наизусть.
      Никто не понимал, что он, Лурса, делает здесь: по общему мнению, он должен был бы, воспользовавшись благовидным предлогом, уехать путешествовать или сказаться тяжелобольным. Сестра ему прямо об этом заявила. Она-то ведь больна И ее сын болен, и так серьезно, что ему необходим швейцарский климат.
      Сам Доссен тоже приходил к Лурса, и Рожиссар разговаривал с Лурса не только на правах родственника, но и как лицо официальное.
      По сути дела, он, сидевший сейчас на скамье защиты, он сам почти подсудимый Что он будет делать, когда речь зайдет о его собственной дочери?
      А речь о ней рано или поздно зайдет. Дюкуп уже подбирался к этой теме маленькими зигзагообразными ходами.
      "Все свидетельствуют о том, что молодые люди были скорее неосторожны, чем злонамеренны, что после несчастного случая, происшедшего по вине Эмиля Маню, они ни на минуту не собирались бросить раненого на дороге, хотя положение для них создалось угрожающее. К несчастью, и тут мы не можем сказать ничего в пользу подсудимого, которого, по его собственному признанию, в этот момент тошнило где-то на обочине дороги и который ни в чем не отдавал себе отчета
      Мадмуазель Лурса делом доказала свое самообладание и мягкосердечие. Она дала согласие принять раненого у себя в доме..."
      А его, Лурса, подмывало выкрикнуть наподобие одного маньяка, которого он видел на каком-то митинге, куда случайно попал: "Неправда!"
      И если он не сказал этого вслух, то его презрительная поза была достаточно красноречива.
      Неправда это! Все неправда. Не мягкосердечие и даже не самообладание. Теперь он знал цену этому самообладанию, которое все приписывали его дочери. Он знал теперь, чго приходит оно к ней на помощь именно в минуты наибольшей растерянности.
      Правда прежде всего в том, что все они были пьяны. Он расспрашивал каждого по очереди. И каждый лишь с трудом мог припомнить, что делали другие. Шел дождь, видимость была плохая. Они даже не знали в точности, что произошло. "Дворники" продолжали двигаться по стеклу. Эмилю показалось, будто он увидел кровь, он вцепился в ствол дерева, и его начало рвать.
      Навстречу им проехал автомобиль, и так как их машина стояла посреди дороги, шофер крикнул им:
      - Идиоты!
      Большой Луи зашевелился. Тогда они еще не знали, кого сшибли; но как раз при красном свете задних фар они увидели какого-то человека, он задвигался, присел на корточки, пытаясь встать, половина лица его была залита кровью, глаза блуждали, а одна нога странно откинута.
      - Не уезжайте! - раздался голос. - Не смейте уезжать! Помогите мне...
      Правдой было то, что если они подошли к нему, то лишь для того, чтобы заставить его замолчать.
      - Загубили меня, гады! - простонал тот. - Теперь везите меня куда-нибудь. Только не в больницу. И только не в полицию, слышите! Кто вы такие? Дерьмо! Сосунки!
      Вот что было в действительности! Он сам ими командовал. Дайа, колбасник, потащил его к машине с помощью Детриво, который держал раненого за ноги и то и дело ронял очки. О Маню все забыли. Он свалился под дерево, и его тоже пришлось нести, вталкивать в машину, мокрого, грязного.
      Сейчас, во время допроса Николь, они узнают все. Она не говорила о своем мягкосердечии. Она просто ответила на вопрос:
      - Это он. Это он велел нам пойти за доктором, но не велел ничего сообщать в полицию. Эдмон уже заметил у него татуировку.
      - А кто пошел за доктором?
      - Мы решили, пусть идет Эдмон, потому что он знаком с врачом...
      Они выслушают также и доктора Матре. Его свидетельские показания здесь, в папке No 17.
      "Сначала я решил, что при раненом находятся только мадмуазель Николь и ее двоюродный брат Доссен. Потом я заметил, что дверь соседней комнаты полуоткрыта. И только под конец я обнаружил, что там находится целая группа молодых людей, которые умирали от волнения и страха. Один из них лежал прямо на полу, и я посоветовал дать ему выспаться, потому что он был сильно пьян".
      Бедняга Матре, который пользовал лучшие семьи города и у которого был торжественно-благородный вид героев Жюля Верна!
      "Мне хотелось установить поведение каждого из них в течение этой ночи",- продолжал Дюкуп, у него совсем застыли руки, и время от времени он щелкал пальцами, желая их согреть.
      Неправда! Этого потребовал он, Лурса.
      "Мадмуазель Лурса выказала исключительное мужество и, по словам доктора Матре, вела себя, как настоящая сиделка".
      Черта с два! В подобных обстоятельствах Николь продолжает жить по инерции, машинально, что и позволяет ей сохранять видимость спокойствия.
      "Эдмон Доссен, будучи весьма встревожен, попросил совета у врача, которого тот не мог ему дать. Он сам сейчас об этом скажет..."
      Что скажет? Что это, мол, не его вина. Что он готов был уплатить стоимость содержания раненого в больнице. Что предлагал просить за Большого Луи одного депутата, друга своего отца.
      И, наконец, Детриво, который то и дело терял очки, видел всю эту сцену своими близорукими глазами и судил о ней своей жалкой головой!
      Пусть кто-нибудь спросит Лурса: "А вы действительно ничего не слышали?"
      Он даже не будет ссылаться на то, что у них длинные коридоры, лестницы, что в доме два крыла; он скажет: "Я был пьян, господа".
      Что тоже не совсем правда. Он был таким же, как и все прочие вечера, когда его засасывало одиночество, - разомлевший, вялый, неуклюжий.
      Присяжные старались придать себе равнодушный и серьезный вид, потому что в зале у каждого было много знакомых. Публика ждала конца выступления Дюкупа и выхода главных актеров. Иногда кто-нибудь потихоньку подходил, шептал два слова на ухо Рожиссару, который сидел в прокурорском кресле, поставив перед собой коробочку с мятными лепешками.
      Все эти появления означали:
      "Еще не нашли".
      Не нашли девицу Пигасс. Потому что здесь Адель превратилась в девицу Пигасс.
      Взгляд Рожиссара в сторону Лурса:
      "Нет... Ничего нового... Еще нет... Очень сожалею".
      У Дюкупа пересохло во рту, и говорил он уже не так гладко. Со своего места ему не видно было Лурса, но и на расстоянии чувствовал он его собранную в кулак волю и мефистофельскую ухмылку.
      "Именно этой ночью, в четыре часа утра, подсудимый завязал отношения с мадмуазель Лурса, которая ухаживала за ним так же, как и за раненым".