Глава 7

Выбравшись из такси на Севрской улице напротив больницы Лаэннека, Мегрэ увидел лимузин с дипломатическим номером. У подъезда ждал высокий тощий человек, одетый до уныния изысканно и с такими безупречно отрепетированными жестами, с таким непогрешимым выражением лица, что хотелось не столько слушать медленно цедимые им слова, сколько любоваться им, как картиной. К тому же это был не секретарь чехословацкого посольства, пусть даже последний по рангу, а всего-навсего простой сотрудник канцелярии.

— Его превосходительство поручил мне… — начал он. Мегрэ, для которого последние часы оказались едва ли не самыми напряженными в жизни, ограничился тем, что пробурчал, увлекая за собой встречавшего:

— Пошли.

Правда, поднимаясь по больничной лестнице, он обернулся и задал спутнику вопрос, от которого тот чуть не подскочил:

— Вы хоть по-чешски-то говорите?

В коридоре, облокотясь на подоконник и глядя в сад, стоял Люкас. Утро было дождливое, пасмурное. Инспектора просили не курить, и теперь он со вздохом указал Мегрэ на его трубку:

— Вас заставят погасить ее, шеф.

Им пришлось подождать, пока к ним выйдет сестра. Она оказалась женщиной в годах, совершенно нечувствительной к известности Мегрэ — видимо, не любила полицию.

— Ее нельзя утомлять. Когда я подам знак, что пора уходить, прошу не задерживаться.

Мегрэ пожал плечами и первым вошел в маленькую белую палату, где Мария, казалось, дремала, а ее малыш посапывал в колыбели рядом с койкой. Однако, несмотря на полуприкрытые веки, женщина настороженно следила за каждым движением обоих мужчин. Она осунулась, но была так же красива, как ночью на улице Сицилийского Короля. Волосы ей заплели в толстые косы, уложив их вокруг головы.

— Спросите, как ее зовут, — обратился Мегрэ к чеху, кладя шляпу на стул, и выждал, хотя не питал особых надежд на успех. Женщина действительно ограничилась ненавидящим взглядом, который бросила на человека, заговорившего с ней на родном языке.

— Она не отвечает, — развел руками переводчик. — Насколько могу судить, это не чешка, а словачка. Я обратился к ней на обоих языках, и, когда заговорил по-словацки, она вздрогнула.

— Втолкуйте ей, что я настоятельно советую отвечать на мои вопросы, иначе, невзирая на ее состояние, она будет сегодня же препровождена в больницу при тюрьме Санте.

Чех напыжился с видом джентльмена, оскорбленного в лучших чувствах; сестра, расхаживавшая по палате, уронила, словно в пространство:

— Хотела бы я посмотреть, как это получится! — И ту же адресовалась к Мегрэ:

— Разве вы не прочли внизу под лестницей, что у нас запрещено курить?

Комиссар с неожиданным смирением вынул трубку изо рта и дал ей погаснуть. Мария произнесла наконец несколько слов.

— Переведите, пожалуйста.

— Она отвечает, что ей все равно и что она всех нас ненавидит. Я не ошибся: она словацкая крестьянка, вероятно с юга.

Переводчик сообщил это с видимым облегчением. Достоинство его, чистокровного чеха-пражанина, больше не стояло на карте: речь шла лишь о словацкой крестьянке.

Мегрэ вытащил свой черный блокнот.

— Спросите, где она была в ночь с двенадцатого на тринадцатое октября прошлого года?

На этот раз удар попал в цель. Глаза Марии помрачнели и впились в комиссара, но с губ все-таки не сорвалось ни звука.

— Тот же вопрос применительно к ночи с восьмого на девятое декабря.

Мария заволновалась. Грудь ее начала вздыматься. Она невольно потянулась к колыбели, словно для того, чтобы схватить ребенка и защищать его. Это был зверь, великолепная самка. Одна лишь сестра милосердия не понимала, что перед ней существо иной породы, и продолжала видеть в ней обыкновенную женщину да еще роженицу.

— Скоро вы кончите задавать ей глупые вопросы?

— В таком случае я задам другой, который, возможно, заставит вас изменить свое мнение, мадам. Или мадмуазель?

— Мадмуазель, с вашего позволения.

— Так я и предполагал. Переводите, пожалуйста, сударь.

В ночь с восьмого на девятое декабря на одной пикардийской ферме в окрестностях Сен-Жиль-де-Водрез зверски зарубили топором целую семью. В ночь с двенадцатого на тринадцатое октября двое стариков крестьян, муж и жена, были убиты тем же способом на своей ферме в Сент-Обене, тоже в Пикардии. В ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября опять-таки топором умерщвлены два старика и несчастный дурачок, их батрак.

— Вы что же, считаете, это она?..

— Минутку, мадмуазель. Дайте перевести. Чех переводил с таким отвращением, словно перечисление этих зверств пачкало ему руки. При первых же его словах Мария приподнялась на койке, вывалив одну грудь, которую и не подумала прикрыть.

— До восьмого декабря об убийцах ничего не знали, потому что они не оставляли никого в живых. Ясно, мадмуазель?

— Мне ясно, что врач разрешил вам свидание всего на несколько минут.

— Зря беспокоитесь: она крепкая. Взгляните-ка на нее.

Заслоняя малыша, словно волчица или львица детеныша, Мария была так же прекрасна, как и в ту пору, когда предводительствовала своими мужчинами.

— Прошу переводить дословно. Восьмого декабря убийцы недосмотрели. Девятилетняя девочка, босиком, в одной рубашке, успела выскользнуть из кроватки, прежде чем ее заметили, и спряталась в таком закоулке, где искать ее никому не пришло в голову. Она все видела, все слышала. Она видела, как молодая красивая брюнетка подносила зажженную свечу к ступням ее матери, как один из мужчин раскроил череп ее деду, а другой в это время поил сообщников. Фермерша кричала, молила, корчилась от боли, а эта тварь, — указал Мегрэ на койку — с улыбкой прижигала вдобавок несчастной груди горящей сигаретой.

— Довольно! — запротестовала сестра.

— Переведите, — распорядился Мегрэ, наблюдая за Марией, не сводившей с него глаз, но, казалось, ушедшей в себя. — Спросите, имеет ли она что-нибудь сказать.

Еще одна презрительная улыбка вместо ответа.

— Девочка-сирота, уцелевшая в этой бойне, взята на воспитание чужой семьей в Амьене. Сегодня утром ей показали фотографию этой женщины, переданную по бильдаппарату. Бедняжка со всей определенностью опознала ее. Девочку ни о чем не предупредили. Ей просто дали взглянуть на карточку, и ребенок так разволновался, что у нее начался нервный криз. Переведите, господин чех.

— Она словачка, — отозвался сотрудник посольства. Тут младенец заплакал, сестра, посмотрев на часы, вынула его из колыбели и принялась менять пеленки под неотступным взглядом матери.

— Позволю себе напомнить, господин комиссар, что время истекло.

— А для людей, о которых я говорю, оно тоже истекло?

— Матери нужно покормить младенца.

— Пусть кормит при нас.

Никогда еще Мегрэ не допрашивал убийцу, к чьей белой груди жадно приник новорожденный!

— Что, по-прежнему не отвечает? Думаю, она ничего не скажет, даже когда вы заговорите о вдове Риваль, убитой, как и остальные, у себя на ферме девятого января. Вместе с ней погибла ее сорокалетняя дочь. Уверен, Мария побывала и там. Как всегда, на трупе обнаружены следы ожогов. Переводите.

Комиссар ощущал вокруг себя атмосферу глубокой неприязни, глухой враждебности, но уже ни на что не обращал внимания. Он был на пределе. Стоит ему присесть на пять минут, и он заснет.

— Теперь перечислите ее сообщников и любовников:

Виктор Польенский, этакий деревенский дурачок с мускулами гориллы, Сергей Мадош, у которого толстая шея и жирная кожа. Карел и мальчишка, которого они зовут Петром.

Мария ловила слетавшие с губ Мегрэ имена и при каждом вздрагивала.

— Мальчишка тоже был ее любовником?

— Переводить и это?

— Сделайте одолжение. В краску вам ее все равно не вогнать.

Даже припертая к стене, она все-таки улыбнулась при упоминании о юноше.

— Спросите, не брат ли он ей?

Странное дело! Порой глаза Марии начинали светиться теплотой и нежностью, и случалось это не только тогда, когда она подносила младенца к груди.

— А теперь, господин чех…

— Меня зовут Франтишек Легел.

— Мне это безразлично. Прошу вас точно, слово в слово, перевести то, что я скажу. От этого, возможно, зависит жизнь вашей соотечественницы. Начните именно с этого: жизнь ее зависит от того, как она себя поведет.

— Экая мерзость! — негромко возмутилась сестра. Зато Мария ухом не повела. Побледнела чуть-чуть сильнее, но все-таки сумела улыбнуться.

— Есть еще один субъект, которого мы не знаем и который был у них за главаря.

— Переводить?

— Да, пожалуйста.

На этот раз Мария ответила иронической ухмылкой.

— Она, конечно, не заговорит. Я знал это с самого начала. Такую не запугаешь. Есть тем не менее одна деталь, которую мне нужно выяснить во что бы то ни стало: ставка — человеческие жизни.

— Переводить?

— А для чего я вас пригласил?

— Простите. Перевожу.

— Между двенадцатым октября и двадцать первым ноября примерно полтора месяца. Между двадцать первым ноября и восьмым декабря чуть больше двух недель. От двадцать первого ноября до девятнадцатого января пять недель. Не понимаете? Да это же срок, за который банда проживала добычу. Сейчас конец февраля… Обещать я ничего не могу. Когда дойдет до суда, судьбу ее будут решать другие. Переводите.

— Будьте добры, повторите даты. Переводчик еще раз, как заученный урок, отбарабанил свою тираду и смолк.

— Добавьте, что, если, ответив на мои последние вопросы, она поможет избежать нового кровопролития, это ей зачтется.

Мария не шелохнулась, только скорчила презрительную гримасу.

— Я не спрашиваю, где сейчас ее дружки. Не спрашиваю даже, как зовут главаря. Я хочу знать одно — много ли у них осталось денег и готовят ли они новое дело в ближайшее время.

И на этот вопрос Мария лишь сверкнула глазами.

— Ладно, пусть молчит. Думаю, я все понял. Остается узнать, действительно ли жертвы убивал Виктор Польенский.

Мария выслушала перевод с большим вниманием, опять не сказала ни слова, и необходимость общаться с ней через сотрудника посольской канцелярии все сильнее бесила Мегрэ.

— Орудовать топором умел не каждый из них, и если эта обязанность была возложена не на Виктора, не понимаю, зачем банда таскала с собой полудурка. В конечном-то счете Марию сцапали из-за него, по его же вине возьмут и остальных.

Снова перевод. Теперь женщина торжествовала. Полицейские ничего не знают. Знает только она. Пусть она сейчас лежит без сил и к ее груди припал новорожденный — она ничего не сказала и не скажет. Непроизвольный взгляд, брошенный ею на окно, выдал ее сокровенную мысль. В ту минуту, когда ее бросили одну на улице Сицилийского Короля, — и, похоже, она сама настояла на этом — ей кое-что обещали. Она знала своих мужчин, верила в них. Пока они на свободе, ей ничто не страшно. Они появятся. Вытащат ее и отсюда, и даже из тюремной больницы Санте.

Она была великолепна. Ноздри ее раздувались, губы искривила непередаваемая гримаса. Она и ее мужчины — люди другой породы, не такие, как те, кто ее сейчас окружает. Они раз навсегда избрали себе уделом жизнь за гранью общества. Они — крупные хищники, и блеянье баранов не находит в них сочувственного отклика.

На каком дне, в какой пропасти нищеты сложился их союз? Их всех мучил голод. Мучил до такой степени, что, совершив злодейство, они делали одно — ели, ели целыми днями, ели, пили, спали, занимались любовью и опять ели, не замечая ни убожества своего пристанища на улице Сицилийского Короля, ни того, что их одежда превратилась почти в лохмотья. Они убивали не ради денег. Деньги были для них лишь средством, позволявшим досыта есть и мирно спать в своем углу, в своей берлоге, не думая об остальном человечестве.

Мария не была даже кокетлива. Платья, найденные в номере, — та же дешевка, какую она носила у себя в деревне. Она не пудрилась, не красила губы, не обзавелась бельем. В другом веке и в других широтах они с таким же успехом могли бы жить нагишом в тропических джунглях.

— Скажите ей, что я вернусь, а пока предлагаю ей подумать. У нее же теперь ребенок. — Произнося последние слова, комиссар невольно понизил голос. Потом обратился к сестре:

— Мы расстаемся с вами. Я немедленно пришлю сюда еще одного инспектора и позвоню доктору Букару. Он ведь ее лечащий врач, не так ли?

— Он заведующий отделением.

— Если она транспортабельна, ее сегодня вечером или завтра утром перевезут в Санте.

Несмотря на все рассказанное комиссаром, сестра по-прежнему недобро поглядывала на него.

— До свидания, мадмуазель. Идемте, сударь. В коридоре Мегрэ перемолвился с Люкасом — инспектор был совершенно не в курсе происходящего. В стороне ждала другая сестра, та, что провела комиссара с первого этажа наверх. У одной из палат стояло с полдюжины ваз со свежими цветами.

— Для кого они? — полюбопытствовал Мегрэ.

— Теперь уже ни для кого, — отозвалась сестра, молодая пухленькая блондинка. — Дама, занимавшая эту палату, только что выписалась, а цветы оставила — у нее много друзей.

Комиссар что-то тихо сказал девушке. Она с явным удивлением кивнула. Но еще больше удивился бы чех, узнай он, что сделал Мегрэ. А тот просто, хотя и чуточку смущенно распорядился:

— Отнесите немного цветов в двести семнадцатую. В палате было пусто и неуютно, а там все-таки лежала женщина с новорожденным.

Было половина двенадцатого. В длинном, скудно освещенном коридоре, по сторонам которого располагались кабинеты следователей, на скамейках в ожидании вызова томились между жандармами мужчины в наручниках и без галстуков. Сидели там и женщины, и свидетели, всячески выражавшие свое нетерпение.

Следователь Комельо, еще более чопорный и озабоченный, чем обычно, велел своему письмоводителю принести дополнительные стулья из соседнего кабинета, а потом отправляться завтракать. Начальник уголовной полиции, явившийся сюда по просьбе Мегрэ, расположился в кресле, а на табурете, который обычно занимает допрашиваемый, поместился комиссар Коломбани из Сюрте «Общенациональная уголовная полиция Франции.». Поскольку уголовная полиция занимается в принципе только Парижем и прилегающим районом, именно Коломбани вместе с провинциальными опербригадами вот уже пять месяцев расследует дело «пикардийских убийц», как журналисты окрестили банду после ее первого преступления. Ранним утром он встретился с Мегрэ и передал ему свои материалы.

Тем же ранним утром, около девяти, один из инспекторов, оставленных на улице Сицилийского Короля, постучался в кабинет комиссара и доложил:

— Он здесь.

Речь шла о содержателе «Золотого льва». Утро оказалось для него мудреней вечера. Испитой, небритый, помятый, он окликнул инспектора, расхаживающего перед домом:

— Мне надо на набережную.

— Идите.

— Боюсь.

— Я вас провожу.

Но разве Виктора не завалили прямо на улице, в толпе?

— Возьмем лучше такси. Плачу я.

Когда он вошел в кабинет, Мегрэ листал его дело: у хозяина было на счету три судимости.

— Даты вспомнил?

— Да. Я подумал: будь что будет. Коль скоро вы обещаете меня защитить…

От него разило трусостью и хворью. Весь его облик наводил на мысль о худосочии. А ведь этого субъекта дважды судили за развратные действия.

— На первую их отлучку я не обратил особого внимания, а вот вторая меня насторожила.

— Вторая? То есть двадцать первого ноября?

— Откуда вы знаете?

— Оттуда, что я тоже умею думать и читаю газеты. Я заподозрил, что это они, но никак этого не показал.

— А они догадались, что ты их расколол?

— Не знаю. Но сунули мне тысячу франков.

— Вчера ты сказал — пятьсот.

— Я ошибся. А пригрозил мне Карел в следующий раз, когда они вернулись.

— Уезжали они на машине?

— Не знаю. Из дома, во всяком случае, они уходили пешком.

— А другой, тот, кого ты знаешь, появлялся за несколько дней до отъезда?

— Сейчас вспоминаю, что да.

— Он тоже спал с Марией?