Он просыпается. Черная земля под ним прохладна и влажна. Он лежит на спине среди алой травы в поле; налетают легкие порывы ветерка, качают стебельки трав и они переливаются, словно поток крови. Невыносимо прозрачный оттенок серо-голубого неба вызывает отчаянный протест в глубинах мозга. Он находит солнце: оно висит низко над горизонтом, гораздо крупнее, чем должно быть, какое-то бледное и беззащитное, словно сплюснутое сверху и снизу. От земли поднимаются жемчужные струйки тумана и застилают солнце голубыми, зелеными и красными вихрями. Тишина придавливает его, словно накрывая подушкой. Он чувствует себя потерянным. Нигде не видно ни городов, ни следов присутствия человека: ни на этом лугу, ни на тех холмах за долиной. Он медленно поднимается на ноги и встает лицом к солнцу.
      Тело его наго. Он ощупывает себя, гладит кожу. С любопытством он осматривает руку, опускает подбородок, чтобы взглянуть на темный волосатый коврик груди. Какие странные пальцы: с выступающими соединениями, на тыльной стороне ладони слегка заросшие волосами ногти; нужно бы подстричь. Он словно не видел прежде этой руки. Вот она скользит вниз по обнаженному телу, останавливается, чтобы кончиками пальцев пощупать твердые квадратики мышц живота, затем изучает легкий шрам, оставшийся после операции аппендицита. Рука стремится ниже и находит гениталии. Нахмурившись, он берется за яички и слегка приподнимает их, словно взвешивая. Касается пениса, вначале у основания, затем нащупывает ободок нежной розовой плоти у головки и, наконец, саму головку. Как странно, что к его телу пристроен столь волнующий прибор. Он глядит на ноги. Левое бедро все в огромных лиловых и желтых синяках. На подъемах ног растут волосы. Пальцы ног совершенно незнакомы. Он шевелит ими, слегка вдавливая землю. Сгибает колени. Пожимает плечами. Широко расставив ноги, поливает землю водой. Он смотрит прямо на солнце, он удивительно долго смотрит не мигая. Когда он отводит взгляд, солнце остается за закрытыми веками, оно вошло в его мозг, и он чувствует себя менее одиноким.
      — Здравствуйте! — кричит он. — Привет! Ты! Я! Мы! Кто?
      Где Вичетта? Где Торонто? Где Дюбек? Где Соусет? Где Сан-Паоло? Где Ла Джолла? Где Бриджпорт? Где Мак-Мардо Саунд? Где Элленвилль? Где Манкато? Где Морпез? Где Джорджтаун? Где Сант-Луис? Где Мобил? Где Валла Валла? Где Гальвестон? Где Бруклин? Где Копенгаген?
      — Здравствуйте? Привет? Ты? Я? Мы? Кто?
      Слева от него пять пологих холмов покрытых темной блестящей растительностью. Справа поле алой травы простирается бесконечной равниной до самого горизонта. Прямо перед ним земля немного понижается, образуя долину, нечто большее, чем ущелье, но меньшее, чем каньон. Он пытается узнать деревья. Их очертания кажутся незнакомыми, у многих раздутые жирные коричневые стволы без веток, с которых каскадами спускаются мясистые листья, покрытые блестящими белыми и желтыми каплями. Позади, покрытая длинными, неясными тенями, лежит бесформенная масса пригорков и ложбин, заросшая низеньким леском песочного цвета.
      Он идет к долине.
      Здесь он видит первые признаки животной жизни. С какого-то обломленного дерева он спугивает птицу. Та молнией взмывает в воздух и, покружившись там, уже более спокойно возвращается, чтобы посмотреть на него. Они рассматривают друг друга. Птица эта размером с ястреба, с темным тельцем, с остроклювой хищной головой, холодными зелеными глазами. Ее крылья огненного цвета полупрозрачные и ребристые, хвост заканчивается розовыми нитями, развевающимися на ветру. Пролетая над ним, птица осыпает его дюжиной сверкающих зеленых шариков, которые хитроумно окружают его в геометрическом порядке. Поколебавшись, он наклоняется, чтобы потрогать ближайшую горошину. Она шипит, он слышит этот звук, но когда пальцы касаются ее поверхности, он не ощущает ни плотности, ни тепла. Он стряхивает ее с руки. Птица каркает ему:
      — Я — Хенмера, — говорит птица.
      — Почему ты так враждебно настроена? Чем я тебе навредил?
      — Я — не враг. Не беру ответственность. Я тебя не виню.
      — Но ты меня бомбишь.
      — Это установило отношения, — говорит птица и улетает.
      Он наблюдает за ней, пока она не исчезает из виду. Солнце медленно клонится к холмам. Небо кажется теперь скользким, словно лакированным. Язык словно бумажный. Он продолжает свой путь к долине. Он видит, как в лощине бежит ручей; зеленая вода, горящая отраженным солнцем поверхность; вода плещется в берега. Он идет к нему, думая, что прикосновение воды к его коже разбудит его — ибо сейчас он во власти сна — и как-нибудь смоет его новый внешний вид.
      У ручья он опускается на колени. Ручей неожиданно глубок. В его бегущей хрустальной глубине он видит рыб, быстро проплывающих, подгоняемых непреодолимым течением. Это стройные создания с большими задумчивыми серыми глазами, глубоко прорезанными зубастыми пастями и лоснящимися плоскими плавниками. Жертвы. Он улыбается им. Осторожно погружает в воду руку до локтя. Прикосновение воды обжигает, словно электрический ток. Он выдергивает руку, хлопает ладонями по лицу и плачет, словно пронзенный безысходной тоской. Он оплакивает человека и все его труды. Перед его мысленным взором возникает картина мира во всей его кричащей сложности: здания и машины, дороги и магазины, лужайки и лужи в маслянистых разводах, скомканная бумага и мигающие знаки. Он видит мужчин и женщин в облегающих одеждах, узкой обуви. Мир потерян, и он оплакивает его. Он слышит рев ракет и скрежет тормозов. Он слышит ритмичную музыку. Он восхищается отблеском солнца в высоких окнах. Печаль охватывает его. Слезы щиплют щеки и сбегают к губам. Неужели исчезло все былое? Исчезли былые семена? Исчезли былые города? Друзья и семья? Напряжение и нагрузка? Церковные колокола, вкус вина на языке, свечи, репа, кошки, кактусы? С легким вздохом он наклоняется к ручью и летит в воду. Его несет по течению.
      Несколько минут он не оказывает сопротивления. Затем он быстро вытягивается и хватается за торчащий из воды валун. Уцепившись покрепче, он ползет вниз, пока почти не касается лицом гальки, устилающей дно, и там замирает, привыкая к новому окружению. Дыхания не хватает, он выбирается на поверхность и карабкается на берег. Какое-то время он лежит вниз лицом. Затем встает и дотрагивается до своего обновленного тела.
      Звенящая вода изменила его. Волосы с тела исчезли и кожа теперь гладкая, бледная и новая, словно шкурка детеныша кита. Синяки с левого бедра исчезли. Суставы целы. Он не может найти шрам от аппендицита. Пенис тоже какой-то странный, но после минутного размышления он благоговейно понимает, что сделано обрезание. Он торопливо ищет большим пальцем пупок — тот все еще на месте. Он смеется. Пока он был в воде, наступила ночь. Догорают последние лучи солнца, и тьма неотвратимо окутывает небо. Луны нет. Звезды выскакивают с хрустальным звоном, напевая: я — голубая, я — красная, я — золотая, я — белая. Где Орион? Где Ковш? Где Козерог?
      Кусты в долине матово блестят, как грубо обработанная кожа. Почва на поверхности шевелится, дрожит и трескается, из тысяч крошечных кратеров выскакивают крадущиеся в ночи существа — длинные, влажные и серебристые. Они появляются из своих укромных норок и не торопясь скользят к лугу. При его приближении они расступаются, оставляя ему словно островок в середине своей светящейся толпы. Они излучают какие-то шепчущие звуки, но он не может понять их значение.
      Слышится хлопанье крыльев, и к лугу снижаются два летящих существа, не похожие на птиц; у них тяжелые, увядшие, мешковатые черные тела, утыканные пучками грубого меха, а угловатые крылья торчат из выпирающих грудных костей. Они большие, как гуси. Преследуя ночных ползунов, они хватают их и заглатывают целиком. Их аппетит просто чудовищен. Он делает шаг назад, когда они бросают взгляд в его сторону.
      Нечто большое и темное с шумом пересекает лесок и исчезает, прежде чем он успевает его как следует разглядеть. В небе раздается резкий смех. От ручья плывет аромат нежных цветов, растворяется и исчезает. Воздух становится холодным. Он поеживается. Начинается дождь. Он изучающе смотрит на созвездия, но они незнакомы ему. В ночи слышится далекая мелодия. Ее звуки то крепнут, то ослабевают, снова нарастая в слегка дрожащем воздухе. Ему кажется, он может схватит их и переделать. Из него вылетает звук рожка — менуэт.
      Мимо крадутся маленькие животные. Жабы погибли? Мыши вымерли? Где лемуры? Где кроты? Хотя он знает, что может полюбить этих новых тварей. Беспредельное плодородие эволюции, ее откровенность в ярких вспышках изобилия, вселяют в него радость и он превращает мелодию в хвалебный гимн. Что бы то ни было, все к лучшему. Из пластичности еще сырых звуков он создает Господни трубы и барабаны. Внезапно он слышит звук шагов — он уже больше не один? Из ниоткуда возникают три крупных существа. Сон становится неприятным.
      Что это за создания, такие зверские, скверные, злобные? Пресмыкающиеся? Двуногие, с огромными расплющенными пальцами ног, широкими косматыми бедрами, запавшими животами, массивной грудью. Выше ростом, чем он. От них исходит запах гнили. Жестокие лица, тем не менее почти человеческие: блестящие глаза, крючковатые носы, большие рты, перепачканные грязью тонкие бородки. Они неуклюже шли шаркающей походкой, колени слегка согнуты, тела наклонены вперед — колоссальные двуногие козлы, неумело подражающие человеку. Там, где они ступали, щетина травы медленно распрямлялась, распространяя запах рыбы. Их бумажно-белая морщинистая рябая кожа свободно свисала с мощных мускулов и толстой плоти. Они сдвигаются в кучку, кивают, фыркают и обмениваются непонятным бормотанием. На него они не обращают внимания.
      Он смотрит, как они проходят мимо. Кто эти мрачные создания? Он опасается, что эта высшая раса данной эпохи, преемники человека, может даже потомки человека, и эти мысли так ранят и угнетают его, что он падает на землю и в агонии катается по ней, давя блестящих существ, все еще ползущих в ночи. Он колотит кулаками по земле. Он вырывает из нее только что проклюнувшиеся росточки растений. Он прижимается лбом к плоскому камню. Его выворачивает. В ужасе он прижимает руку к животу. Неужели мир унаследовали эти твари?
      Он представляет себе их коленопреклоненное братство. Он видит, как они что-то бурчат в полнолуние у Тадж-Махала. Он видит их карабкающихся на Пирамиды, плюющих на картины Рафаэля и Веронезе, разрушающих своим сопением и рыканьем музыку Моцарта. Он рыдает. Он бьется о землю. Он молит, чтобы наступило утро. От этой муки крепнет его мужское начало и он хватает его и, задыхаясь, проливает свое семя. Он лежит на спине и ищет луну, но ее все нет, а звезды — незнакомы. Возвращается музыка. Он слышит клацанье металлических стержней и скрежет испорченных мембран. Отчаянно и хмуро он начинает подпевать, крича во тьму, перекрывая беспорядочный шум кажущимися упорядоченными звуками, и так проводит ночь — без сна, без отдыха.

      Отблески приближающегося света озаряют темноту розовыми, серыми, голубыми сполохами. Простирая руки к небу, он приветствует утро. Он испытывает голод и жажду. Подойдя к ручью, он наклоняется и плещет себе в лицо холодной водой, протирает глаза, полощет рот и смущенно смывает с бедер засохшие потеки спермы. Потом пьет, пока жажда не отступает. Пища? Он погружают руку поглубже и с удивившей его самого ловкостью выхватывает из ручья трепещущую рыбину. Ее гладкие бока темно-синего цвета с пульсирующими внутри красными бликами. Сырая? Хорошо, а как же еще? Но, по крайней мере, не живой. Сначала он разобьет ей голову камнем.
      — Пожалуйста, нет. Не делай этого, — молит нежный голос.
      Он готов поверить, что это рыба просит сохранить ей жизнь. Но на него падает лиловая тень — он не один. Обернувшись, он видит позади стройную, легкую фигуру. Источник этого голоса.
      — Я — Хенмер, — говорит вновь пришедший. — Рыба — пожалуйста — брось ее в ручей. Это не обязательно.
      Мягкая улыбка. Разве это улыбка? Разве это рот? Он чувствует, что лучше повиноваться Хенмеру. Он кидает рыбину в воду. Взмахнув хвостом, она уходит в глубину. Он снова поворачивается к Хенмеру и говорит:
      — Я не хотел ее съесть. Но я очень голоден и я заблудился.
      — Отдай мне свой голод, — говорит Хенмер.
      Хенмер — не человек, но ясно, что родня ему. Ростом с высокого мальчика, а его стройное тело не кажется хрупким. Голова большая, шея крепкая, а плечи широкие. На нем нигде нет волос. Золотисто-зеленая кожа напоминает пластик. Глаза словно алые шарики за переливающейся, прозрачной жидкостью. Нос едва заметно выступает, ноздри — узкие прорези, рот, как тонкогубая горизонтальная щель, которая не раскрывается так широко, чтобы можно было разглядеть, что внутри. У него огромное количество пальцев на руках и совсем немного на ногах. Ноги и руки имеют сочленения в локтях и коленях, но суставы эти так универсальны, что дают ему невероятную свободу движений. Пол Хенмера — загадка. Что-то в его облике несомненно кажется мужским, вдобавок у него нет ни груди, ни других чисто женских признаков. Но там, где должен находиться мужской член, у него лишь забавный вертикальный кармашек, чем-то напоминающий вагинальную щель, но вряд ли сравнимый с ней. Внизу, вместо двух висящих яичек, нечто маленькое, твердое и круглое — возможно, эквивалент мошонки, промежуточный шаг эволюции, когда яички уже вышли из тела, но для них еще не придумали более достойной контейнер. Трудно усомниться, что предками Хенмера в отдаленные времена были люди. Но можно ли и его назвать человеком? Возможно, сын человеческий.
      — Иди ко мне, — говорит Хенмер. Он протягивает руки. Между его пальцами тончайшие перепонки. — Как тебя называют, незнакомец?
      Нужно минуту подумать.
      — Я был Клеем, — отвечает он Хенмеру. Звук его имени проливается на землю и исчезает. Клей. Клей. Я был Клеем. Я был, Клеем, когда я был Клеем. Хенмер, кажется, доволен:
      — Подойди, Клей, — мягко произносит он. — Я возьму твой голод.
      Клей нерешительно дает Хенмеру руки. Тот притягивает его ближе. Их тела соприкасаются. Клей чувствует, что глаза словно покалывают иголочки, а в вены хлынула черная жидкость. Он ясно представляет лабиринт красных трубочек в своем животе. Он слышит, как пульсируют его железы. Через минуту Хенмер отпускает его, и он совсем не голоден, он не в состоянии понять, как всего несколько минут назад мог решиться сожрать рыбу. Хенмер смеется:
      — Теперь лучше?
      — Лучше. Намного.
      Хенмер чертит на земле линии пальцем ноги. Почва раскрывается, словно расстегнутая молния, и Хенмер вытаскивает оттуда серый клубень, тяжелый и выпуклый. Он прикладывает его к губам и что-то высасывает. Затем передает Клею, который неуверенно берет его. Проверка?
      — Ешь, — говорит Хенмер. — Это разрешается.
      Хотя голод исчез, Клей прикладывает клубень к губам. Несколько капель сока попадают в рот. В голове вспыхивает пламя, испепеляющее душу. Хенмер успевает схватить его, прежде чем он упал, и снова обнимает. Клей чувствует, как действие сока мгновенно ослабевает.
      — Прости, — извиняется Хенмер, — я не понял. Ты, должно быть, ужасно ранний.
      — Что?
      — Думаю, один из самых ранних. Пойманный в ловушку времени, как и остальные. Мы тебя любим. Оставайся с нами. Мы кажемся тебе пугающе незнакомыми? Ты одинок? Ты огорчен? Ты нас научишь чему-нибудь? Ты будешь с нами? Ты полюбишь нас?
      — Что это за мир?
      — Мир. Наш мир.
      — Мой мир?
      — Был. И может быть.
      — Какое сейчас время?
      — Хорошее.
      — Я умер?
      Хенмер отмахивается:
      — Смерть умерла.
      — Как я сюда попал?
      — Ты попался в ловушку времени, как и остальные.
      — Заброшен в собственное будущее? Как далеко?
      — Разве это имеет значение? — Хенмеру уже надоело. — Подойди, Клей, слейся со мной, и начнем наше путешествие. — Он снова тянется к руке Клея. Клей весь съеживается.
      — Погоди, — шепчет он.
      Утро в разгаре. Небо снова нестерпимо голубое и солнце, словно раскаленный гонг. Он вздрагивает и, приблизив лицо к лицу Хенмера, говорит:
      — Здесь есть еще такие, как я?
      — Нет.
      — Ты — человек?
      — Конечно.
      — Но измененный временем?
      — О нет, — отрицает Хенмер. — Ты — изменен временем. Я здесь живу. Ты у нас в гостях.
      — Я говорю об эволюции.
      Хенмер надувается:
      — Мы можем сейчас раствориться? Нам так много нужно увидеть…
      Клей дергает за пучок грязной травы.
      — Расскажи мне хотя бы об этом. Прошли три твари, а это выросло, где…
      — Да.
      — Кто они? Инопланетяне?
      — Люди, — вздыхает Хенмер.
      — Они тоже? Другая форма?
      — Те, что до нас, но после тебя. Пойманы в ловушку.
      — Как мы могли превратиться с них? Даже за миллионы лет человечество не переменилось бы так сильно. А затем обратно? Ты ближе ко мне, чем они. Где образцы? Где след? Хенмер, я не могу понять!
      — Подожди, пока не увидишь других, — говорит Хенмер и начинает растворяться. От него отделяется бледное серое облачко и окутывает его. Он становится туманным и бледнеет. Облако пронизывают яркие оранжевые искры. Еще видимый Хенмер явно возбужден. Клей видит, как из кармашка в лоне Хенмера выскальзывает жесткая трубочка плоти: да, он все-таки мужчина, в момент удовольствия показавший свой пол.
      — Ты сказал, что возьмешь меня! — кричит Клей.
      Хенмер кивает и улыбается. Теперь видно все внутреннее строение его тела, сеть нервов и вен, освещенных каким-то внутренним огнем, горящих красным, зеленым и желтым. Облако увеличивается, и внезапно Клей оказывается внутри. Слышится свистящий звук: его ткани и волокна испаряются. Хенмер исчез. Клей крутится, вытягивается, он различает собственные пульсирующие органы, удивительную смесь тканей и токов: этот — зеленый и маслянистый, тот — красный и жесткий, здесь — серая губчатая масса, там темно-синяя спираль, все такое зрелое, сочное в последний миг перед растворением. Его охватывает дух приключений и возбуждения. Он растет ввысь и вширь, проплывая над поверхностью земли, принимая неопределенные размеры и отказываясь от всякого притяжения; теперь он занимает акры, целые графства, всю реальность. Рядом с ним Хенмер. Они растут вместе. Солнечный луч проникает через обширную верхнюю поверхность нового тела, заставляя молекулы танцевать и прыгать в неистовом веселье. Клей осознает, что электроны взбираются по лестнице энергии. Пип! Поп! Пиип! Он взмывает. Он парит. Он видит себя огромным серым ковром, скользящим в воздухе. Вместо бахромы у него по краям сотни глаз, а в центре всего сверкает, бурлит и управляет всем твердая масса мозга.
      Он видит сценки прошлой ночи: долина, луг, горы, ручей. Затем поле зрения меняется. Они поднимаются выше, и он охватывает взглядом реки и скалы, выступающие из земли, словно изъеденные зубы — края заливов, озер и мысов. Внизу передвигаются фигуры. Вот три козлоподобных существа под развесистым деревом. Вот еще шесть подобных Хенмеру существ, весело совокупляющиеся на берегу золотого пруда. А вот ночные ползуны точат почву. Вот нечто свирепое с чудовищными клыками вместо зубов во рту. Вот нечто глубоко погребенное в земле и излучающее серьезные, страстные мысли. Вот надвигается целый взвод крылатых существ — птицы, летучие мыши, а может и рептилии, летящие тесными стаями, затмевающие небо, пронизывающие тело Клея снизу доверху, подобно миллионам пуль, и исчезающие в безоблачной вышине. Вот угрюмые разумные существа, копошащиеся в грязи черных луж. Вот разрушенные груды камней, вероятно, древние руины. Клей не видит целых зданий. Он не видит дорог. Мир не несет следов человеческой деятельности. Повсюду царит весна, все переполнено жизнью. Хенмер, нависая, словно грозовая туча, смеется и выкрикивает:
      — Да! Ты это принял!
      Клей принимает это.
      Он проверяет свое тело, заставляет его светиться и видит внизу пляшущую фиолетовую тень. Он создает стальные ребра и позвоночник слоновой кости. Он придумывает орган чувствительный к цветам и с восторгом погружается в дальний конец спектра. Он становится огромным половым органом и насилует стратосферу, оставляя следы светящегося семени. А Хенмер, неизменно находящийся рядом, восклицает снова и снова: Да! Да! Клей занимает уже несколько материков. Он убыстряет свой полет в поисках своего причала и после короткой попытки найти его и привязать к себе, он становится облачной лентой, опоясывающей весь мир.
      — Видишь? — кричит Хенмер. — Это же твой мир! Знакомая планета!
      Но Клей не уверен. Материки сдвинулись. Он видит то, что должно быть Америкой, но они изменились. Исчез хвост Южной Америки, часть Панамы, а запад того, что должно быть Чили, имеет огромный выступ, возможно, перемещенная Антарктида? Океаны затапливают оба полюса. Линии побережья — новые. Он не может найти Европу. Огромное внутреннее море поглощает предполагаемую Азию, отражающиеся в нем блики солнца, превращают его в гигантский насмешливый глаз. Заплакав, он разбрасывает вдоль экватора лаву. Там, где должна быть Америка, одиноко выступает каменистый купол. В океане протянулась цепь островов. Он испуган. Он думает об Афинах, Каире, Танжере, Мельбурне, Стамбуле и Стокгольме. От горя он леденеет, раскалывается его душа на ледяные осколки, которых немедленно находят маленькие жужжащие насекомые, поднявшиеся из болот и трясин. Они начинают пожирать его, но Хенмер криком разгоняет их, направляя их к земле и вот уже Клей собрался и обновился.
      — Что случилось? — спрашивает Хенмер.
      И Клей отвечает:
      — Я вспомнил.
      — Не нужно, — говорит Хенмер.
      Они снова парят, кружатся, скачут и пробиваются сквозь реальность тьмы, окутывающей мир, так что сама планета становится лишь маленькой округлой частицей в мягкой развевающейся мантии его тела. Он видит, как она вращается. Так медленно! Удлинился ли день? Да, и мой ли это мир вообще? Хенмер толкает его, они превращаются в реки энергии в миллионы миль длиной и устремляются в пространство. Он воспламенен нежностью, любовью, жаждой единства с космосом.
      — Соседние миры, — поясняет Хенмер, — наши друзья. Видишь?
      Клей видит. Теперь он знает, что не заброшен на планету другой звезды. Вот этот облачный шар — Венера. А этот красный, испещренный рябинками, — Марс, хотя он озадачен зеленым травяным морем, покрывающем ржавые равнины. Он не находит Меркурия. Снова и снова скользит он по орбите в поисках маленького вращающегося шарика, но его там нет. Может он упал на солнце? Он не хочет спрашивать из боязни, что Хенмер ответит — да.
      — Пойдем, — говорит Хенмер. — Наружу.
      Астероиды исчезли. О, Боже, кому нужны такие обломки? Но Юпитер остался
      — чудесный, неизменный, даже с Великим Красным Пятном. Клей ликует. Цветные полоски тоже здесь, яркие ленты густых оттенков желтого, коричневого и оранжевого, разделенные более темными цветом.
      — Да? — спрашивает Клей, и Хенмер отвечает, что это возможно. Они устремляются к планете, кувыркаясь и плавая в атмосфере Юпитера. Они наполняются кристаллами. Их тела насыщаются молекулами алюминия и метана. Ниже и ниже спускаются они, к ледяным пикам, вздымающимся над блеклыми маслянистыми морями, к бурлящим гейзерам и кипящим озерам. Клей расстилается по снежному континенту и лежит, наслаждаясь чувственным прикосновением многотонной атмосферы к его спине. Он превращается в деревянный молоток и бьется в скалистую поверхность планеты, его переполняет счастье, и волны звуков вздымаются к светлым утесам. Он приходит в экстаз. Но затем, сразу после этого, следует потеря: у блистающего Сатурна нет колец.
      — Несчастный случай, — подтверждает Хенмер. — Ошибка. Это было очень давно.
      Клей безутешен. Он снова меняет свою структуру и опускается на поверхность Сатурна в облаке снежинок. Сочувствующий Хенмер изгибается, окружая планету, извивается, меняет цвет, вспыхивает золотыми огоньками, поворачивается под разными углами.
      — Нет, — говорит Клей. — Я тебе благодарен, но это не то.
      И они устремляются дальше к Урану, к Нептуну, к морозному Плутону.
      — Это сделали не мы, — говорит Хенмер, — но мы никогда не думали, что кого-то это так расстроит.
      Плутон скучен. Кружась над ним, Клей видит пять кузенов Хенмера, бродящих в обширном пространстве, летящих из никуда в никуда. Он вопросительно смотрит на Вселенную. Проксион? Ригель? Бетельгейзе?
      — В другой раз, — бормочет Хенмер.
      Они возвращаются на Землю. Приземляются. Он снова оказывается в своей оболочке. Он лежит на ровном поле с короткой сине-зеленой травкой, над ним нависает гигантский треугольный монолит с вершиной, похожей на вилку, сквозь зубцы которой изливается бурлящая река и падает с высоты сотен, а может и тысяч футов громады ониксовой плиты в круглый бассейн. Он дрожит. Путешествие истощило его силы. Немного отдохнув, он садится; сжимает щеки ладонями и глубоко вздыхает. Мир стремительно вращается. Его юпитерианская радость борется с печалью об утраченных кольцах Сатурна. Меркурий. Возлюбленные старые континенты, родная карта, проколотые иглами времени.
      Воздух влажен и прозрачен, он слышит далекую музыку. Хенмер стоит на краю бассейна в раздумье.
      Или это не Хенмер? Когда он обернулся, Клей заметил разницу. На гладкой, словно восковой грудной клетке возникли две груди. Маленькие, как у только что повзрослевшей девушки. Их венчали крошечные розовые соски. Бедра Хенмера стали шире. Вертикальный кармашек у основания живота сузился в щель. Полусфера мошонки под ним исчезла. Это не Хенмер. Это женщина рода Хенмера.
      — Я — Хенмер, — говорит она Клею.
      — Хенмер был мужчиной.
      — Хенмер и есть мужчина. Я — Хенмер.
      Она идет к Клею. Походка ее тоже не хенмеровская: вместо его свободного переливания, более органичное движение, такое же жидкое, но не такое гибкое. Она говорит:
      — Мое тело изменилось, но я Хенмер. Я тебя люблю. Давай отметим наше совместное путешествие? Это — обычай.
      — А другой Хенмер ушел навсегда?
      — Ничто не уходит навсегда. Все возвращается.
      Меркурий. Кольца Сатурна. Стамбул. Рим.
      Клей цепенеет. Он молчит миллион лет.
      — Будешь праздновать со мной?
      — Как?
      — Единением тел.
      — Секс, — произносит Клей. — Значит он не устарел.
      Хенмер мило улыбается. Она мгновенно простирается на земле. Растения вокруг вздыхают, дрожат и раскачиваются. На их вершинах открываются отверстия, и в воздух взлетают переливчатые капельки. Распространяется нежный аромат. Он возбуждает желание: Клей остро сознает жесткость своего члена. Хенмер сгибает колени. Она раздвигает бедра, и он изучает ожидающие ворота между ними.
      — Да, — шепчет она.
      В совершенном изумлении он накрывает ее тело своим. Ладони его, скользнув вниз, сжимают ее прохладные ровные шелковые ягодицы. Хенмер краснеет; ее прозрачные веки стали молочными, так что алый блеск глаз затуманился; когда его скользнувшая вверх рука начинает ласкать ее грудь, он чувствует, как твердеют ее соски и потрясается чудом неизменности определенных вещей. Человечество за минуту облетает солнечную систему, птицы разговаривают, растения участвуют в человеческих наслаждениях, континенты смешиваются, Вселенная — буря великолепных красок и чарующих запахов, — и все же в этом золотом, кремовом и лиловом чуде усовершенствованного мира происходит старое, как сам мир, действо. Оно кажется таким неподходящим. С подавленным криком он входит в нее и начинает двигаться — быстрый поршень во влажной камере, — и ему вовсе не кажется странным, что скоро его покидает чувство утраты, которое было с ним с тех пор, как он проснулся. Он кончает с такой быстротой, что это его потрясает, но она напевает тихую песню, и он быстро готов снова и, не смущаясь, они продолжают. Ноги ее обвивают его. Ее таз вибрирует. Она стонет. Она шепчет. Она поет. Он выбирает момент и разрешается еще раз, вызывая в ней бурю ощущений, во время которой ее кожа проходит ряд изменений, она становится то шершавой и щетинистой, то гладкой, как жидкость, то покрывается волнами и, наконец, возвращается к первоначальному положению. В минуту после экстаза он вспоминает про луну. Луна! Где она была, когда они с Хенмером прорезали Космос? Луны там не было. Луны больше нет. Как он мог забыть поискать ее?
      Они разъединились и легли рядом. Он чувствует себя бодрым и слегка подавленным одновременно. Проходят минуты, прежде чем он решается взглянуть на Хенмер. Она улыбается ему. Она встает, тянет его подняться и ведет к бассейну под водопадом. Они купаются. Вода ледяная. Пальцы Хенмер нежно касаются его тела, она так женственна, что он едва может вызвать в памяти образ стройного, мускулистого мужчины, с которым начинал путешествие. Она кокетлива, игрива.
      — Ты делаешь это с большим энтузиазмом, — произносит она.
      Палящее солнце висит прямо над головой. Незнакомые цветы растут, устремляясь через вершину высокой горы на — запад? Он рвется к ней, а она ускользает и, смеясь, бежит сквозь колючую чашу. Растения тянут к ней ветви, но не смеют дотронуться до нее. Когда же он следует за ней, цветущие ветви раздирают его кожу. Окровавленный, он выскакивает из чащи и видит ее у приземистого дерева. Крылья ее ноздрей трепещут, веки открываются и закрываются, маленькая грудь тяжелеет. На мгновение она покрывается извивающимися зелеными полосами и тут же снова становится гладкой. Несколько непонятных созданий хрипло выкрикивают его имя с веток дерева. У них огромные рты, кривые шеи и распухшие крылья, тел их он не видит.
      — Клей! Клей! Клей! Клей!
      Хенмер жестом отпускает их. Они спрыгивают на землю и исчезают. Она подходит к нему, целует каждую царапину и те мгновенно затягиваются. Внимательно осматривает она его тело, все щупая, изучая его анатомию, словно собирается однажды создать нечто похоже. Интимность осмотра беспокоит его. Закончив осмотр, она разрывает землю и вытаскивает оттуда клубень, как это делал вчера другой Хенмер. Внезапно почувствовав жажду, он берет клубень и высасывает из него сок. Кожа его покрывается синим мехом, а половые органы принимают столь чудовищные размеры, что под их тяжестью он валится на землю. Пальцы ног сливаются в одно целое. Луна, с горечью думает он. Хенмер приседает над ним и, садясь все ниже, надевается на его стержень. Луна. Луна. Меркурий. Луна. Он едва замечает свой оргазм.