6

Лабиринт Маджипура был местом, мягко говоря, безрадостным-громадный подземный город, уровень за уровнем спускающийся в глубины планеты, в наиболее глубокой точке которого, на самом удаленном от теплого солнца уровне, располагалась обитель понтифекса Престимион пережил здесь самые черные мгновения своей жизни.

Именно в Большом зале Лабиринта, известном под названием Тронный двор, в момент объявления о смерти понтифекса Пранкипина Корсибар прямо на глазах у Престимиона и всех высших чиновников планеты захватил корону Горящей Звезды, которая должна была принадлежать Престимиону.

И именно в апартаментах, отведенных в Лабиринте короналю, Престимион предстал перед отцом Кореибара лордом Конфалюмом, который стал теперь понтифексом Конфалюмом, чтобы потребовать у него трон, который Конфалюм ему обещал, и услышал от сбитого с толку и сломленного старика, что ничего нельзя поделать, что узурпация — поступок необратимый, что Корсибар теперь корональ, а Престимион должен покорно удалиться и жить как сможет, оставив всякие надежды на трон. Когда Престимион стал настаивать на принятии мер против такой наглости, Конфалюм зарыдал. Но понтифекса парализовал страх. Он страшился кровавой гражданской войны, которая, несомненно, последует за любым противодействием Корсибару, слишком страшился, чтобы восстать против поразительного, незаконного поступка сына. Дело сделано, сказал Конфалюм. Теперь власть принадлежит Корсибару.

Ну то, что было сделано тогда, теперь исправлено, и Корсибар стерт с листа жизни, словно его никогда не существовало, а Престимион стал лордом Престимионом и вернулся со славой на то место, с которого тогда уполз с позором. Никто, кроме него, Гиялориса и Септаха Мелайна, ничего не знал о мрачных событиях, произошедших в подземном мегаполисе сразу же после смерти понтифекса Пранкипина. Но для него Лабиринт был полон болезненных воспоминаний. Если бы он мог уклониться от этого путешествия, он бы так и сделал. Он не имел ни малейшего желания снова посещать Лабиринт до того дня — в далеком будущем, как он надеялся! — когда Конфалюм умрет, и он сам должен будет стать понтифексом.

Но избежать приезда в Лабиринт невозможно. Новый корональ должен в начале правления явиться к понтифексу, из рук которого он получил свой трон.

И вот он здесь.

Конфалюм его ждет.

— Надеюсь, путешествие было приятным?

— Прекрасная погода всю дорогу, ваше величество, — ответил Престимион. — Добрый бриз нес нас на юг вниз по течению Глэйдж.

Они покончили с предварительными формальностями, объятиями и пиршеством, и теперь остались вдвоем и тихо беседовали: понтифекс и корональ, император и король, номинальный отец и приемный сын.

Престимион выбрал речной путь, чтобы добраться сюда, — так обычно поступал правитель Замка, нанося визит в Лабиринт. Он доплыл до имперской столицы на борту королевского судна вниз по течению быстрой, широкой Глэйдж, зарождающейся у подножия Горы и текущей на юг через нескольким наиболее плодородных провинций Алханроэля. По берегам реки толпилось местное население, чтобы приветствовать его: в Сторпе и Митрипонде, в Нирниване и Стэнгард-Фолзе, Макропросопосе и Пендивэйне, и в бесчисленных городах вдоль берегов озера Рогуаз, и в городах нижнего течения Глэйдж за озером: Палагате, Терабессе, Греввине и всех остальных. Не так давно Престимион совершил это путешествие в противоположном направлении, возвращаясь из Лабиринта в Замок после узурпации, и то было гораздо более мрачное путешествие, ведь в каждом порту перед его глазами развевались знамена с изображением только что провозглашенного лорда Корсибара. Но то было тогда, а теперь вдоль всего течения реки до его ушей доносились крики: «Престимион! Престимион! Да здравствует лорд Престимион!»

В Лабиринт вело семь входов; но тот, которым пользовались коронали, назывался вратами Вод: здесь Глэйдж текла мимо огромного земляного холма, единственной части Лабиринта, видимой над землей. Линия, настолько тонкая, что человек мог преодолеть ее одним шагом, отмечала границу между зеленой и плодородной долиной Глэйдж и безжизненной, пыльной пустыней, в которой находился Лабиринт. Здесь, как было известно Престимиону, он должен оставить позади сладкие бризы и мягкий, золотисто-зеленый солнечный свет верхнего мира и войти в таинственную вечную ночь подземного города, в мрачные, нисходящие спиральные витки его густонаселенных уровней.

Это был герметичный и, казалось, лишенный воздуха мир, на дне которого находилось жилище понтифекса.

Официальные лица понтифексата в масках встречали его у входа вместе с надутым седовласым кузеном, герцогом Олджеббином Стойензарским, который возглавлял группу встречающих в своем новом качестве главного спикера понтифекса. По шахте для скоростного спуска, зарезервированной только для правителей государства, Престимион спустился вниз, минуя круговые уровни, где обитали миллионы жителей Лабиринта: те, кто обслуживал чиновников понтифексата и те, кто выполнял обычную скромную работу по обслуживанию большого города. Потом еще глубже, в зоны, где находились знаменитые архитектурные чудеса Лабиринта: озеро Снов, таинственный зал Ветров, причудливый двор Пирамид, площадь Масок, необъяснимое гигантское пустое пространство под названием Арена, и все остальное: затем с головокружительной быстротой его доставили в императорский сектор, к понтифексу. Тот немедленно отправил прочь всю свою свиту, даже Олджеббина. Престимиону предстояла встреча с Конфалюмом наедине.

Но тот Конфалюм, который сидел перед ним сейчас, не был тем Конфалюмом, которого ожидал увидеть Престимион.

Он боялся, что найдет слабого, разбитого человека, жалкие и грустные останки великого Конфалюма прежних времен. Начало этих разрушений уже было заметно во время их последней встречи. Тот Конфалюм, с которым он бесплодно и отчаянно спорил в мрачные минуты после молниеносного захвата власти Корсибаром, человек, который рыдал, дрожал и жалобно умолял оставить его в покое, был всего лишь тенью того Конфалюма, чье сорокалетнее правление в качестве короналя было отмечено многочисленными триумфами.

Хотя позднее Конфалюм был избавлен от конкретных воспоминаний об узурпации и гражданской войне и не испытывал страданий из-за поступков своего сына, не было оснований считать, что он когда-либо оправится от душевных ран. Даже на коронации Престимиона, после того как все события, связанные с Корсибаром были забыты, Конфалюм казался всего лишь пустой оболочкой, все еще физически сильным, но пострадавшим духовно, будто его преследовали призраки, которых он не мог узнать. И, по словам Септаха Мелайна, который во время отсутствия Престимиона встречался с представителем понтифекса Вологацем Саром, понтифекс теперь все еще оставался глубоко встревоженным, сбитым с толку и впавшим в депрессию человеком, мучимым бессонницей и смутным, неопределенным ощущением горя.

И поэтому Престимион думал, что харизматический Конфалюм прежних дней исчез, что он встретит хрупкого, дрожащего старика, стоящего на краю могилы. Страшно было подумать, что Конфалюму осталось жить недолго, так как сам Престимион только начал свое правление. Он был совсем не готов в скором времени покинуть Замок и замуровать себя в темной яме Лабиринта, хотя подобная опасность грозит каждому короналю, который унаследовал трон после предшественника, правившего так долго, как Конфалюм.

Но сейчас в Тронном дворе Престимиона встретил Конфалюм возрожденный и оживший. В этом зале с черными каменными стенами и острыми арками, где понтифекс и корональ должны сидеть рядом на высоких тронах, Корсибар совершил государственный переворот. Конфалюм выглядел тем же крепким и сильным человеком, которого Престимион помнил по прежним временам: изящный и прямой, в черно-алых одеждах понтифекса. На одном его лацкане ярко сверкала миниатюрная копия тиары понтифекса, а на другом — маленькая золотая рохилья, астрологический амулет, который он так любил. Ничто в нем не позволяло даже думать о близком конце. Когда они обнялись, невозможно было не удивиться силе этого человека.

Помолодевший, цветущий Конфалюм снова стал самим собой. Он всегда обладал огромной физической энергией, был невысокого роста, но крепкого сложения с острыми серыми глазами и густой гривой волос, которые даже в преклонном возрасте сохранили каштановый цвет. В свое время на любом сборище в Замке лорд Конфалюм неизменно оказывался в центре внимания не только потому, что был короналем, но и потому, что излучал такой мощный магнетизм, такую притягательную силу, что все невольно поворачивались к нему. И он не слишком изменился. Присущая ему внутренняя энергия помогла пережить кризис. Как это хорошо, подумал Престимион. Он почувствовал прилив огромного облегчения. Но в то же время он понял, что теперь ему придется иметь дело не с потрясенным, усталым стариком, которому он сможет рассказать то, что сочтет нужным, но с человеком, который более сорока лет провел на троне короналя и лучше любого человека в мире понимал законы высшей власти.

— Вы хорошо выглядите, ваше величество. Необычайно хорошо!

— Тебя это удивляет, Престимион?

— До меня доходили слухи о плохом настроении, о беспокойстве, бессоннице…

— Ба! Слухи, и только. Сказки. Возможно, сначала у меня было несколько трудных моментов. Необходимо пережить период привыкания, когда переезжаешь сюда из Замка, — я не стану делать вид, что это легко. Но когда это наконец проходит, чувствуешь себя здесь вполне комфортно.

— И вам комфортно?

— Да. И тебя это должно радовать. Еще не было такого короналя, которого не приводила бы в ужас необходимость в конце концов перебраться в Лабиринт. А почему бы и нет? Просыпаться каждое утро в Замке, смотреть в окно на это бескрайнее воздушное пространство вокруг, иметь возможность спуститься с Горы, когда пожелаешь, и поехать куда захочется — в Алаизор, Эмболейн или Кетерон, если заблагорассудится, или в Пидруид или Нарабаль, — и все время помнить о том, что однажды старый император не проснется утром. И когда это случится, за тобой придут, и отправят на корабле вниз по Глэйдж, а потом на девять миль в глубину, и скажут: «Вот ваш новый дом, лорд Такой-то…» — понтифекс улыбнулся. — Ну, здесь не так уж ужасно, позволь тебя заверить. Иначе Спокойно.

— Спокойно? — Это слово казалось неподходящим для описания этого безрадостного, лишенного солнца места.

— О, да. Определенно есть что сказать в пользу затворничества, его мира и покоя. Никто даже не может обратиться к тебе напрямую, знаешь ли, никто, кроме твоего главного спикера и твоего короналя. Нет докучливых просителей, дергающих тебя за рукав, никаких толп честолюбивых богатых отпрысков, роящихся вокруг в надежде снискать расположение, никаких утомительных путешествий за тысячи миль, когда твой совет решает, что пора показаться в какой-нибудь отдаленной провинции. Нет, Престимион, ты сидишь здесь, в уютном подземном дворце, а тебе приносят проекты законов, ты читаешь их и говоришь «да», или «нет», или «возможно», и они уносят их, и тебе больше не надо о них думать. Ты молод и полон жизни и не можешь понять преимуществ затворничества в Лабиринте. Признаюсь, что чувствовал то же самое тридцать лет назад. Но ты увидишь. Прослужи короналем сорок с лишним лет, как я, и обещаю тебе, ты будешь более чем готов к переезду в Лабиринт и не будешь испытывать никаких страданий по этому поводу Сорок с лишним лет быть короналем? Престимион понимал, что это маловероятно. Конфалюму уже за семьдесят. Самое лучшее, на что мог надеяться новый корональ, — это лет десять или около того, а потом он неизбежно станет понтифексом. Но Конфалюм, кажется, говорил искренне, и это утешало.

— Не сомневаюсь, все, что вы рассказываете мне о жизни в Лабиринте, правда, — ответил с улыбкой Престимион. — Но я готов подождать сорок лет, чтобы убедиться в этом.

Конфалюм казался довольным. Престимион понял, что возвращение его прежних сил не было ни притворством, ни иллюзией. Конфалюм выглядел помолодевшим, полным жизни, готовым к длительному пребыванию в своем странном новом доме.

Он собственной рукой наполнил бокалы вином — в кои-то веки вокруг не сновали чересчур усердные слуги — и повернулся лицом к Престимиону.

— А ты? — спросил он. — Тебя не слишком обременяют твои новые обязанности?

— Пока что справляюсь, ваше величество. Хотя дел очень много.

— Да, наверное. Я так редко получал от тебя известия. Ты держишь меня в неведении, знаешь ли, насчет положения дел в государстве, а это… не очень хорошо.

Это было сказано очень мило, но нельзя было не заметить в его словах скрытого укора.

— Я понимаю, милорд, — осторожно ответил Престимион, — что недостаточно полно информировал вас. Но столько проблем надо было решить сразу, и я хотел явиться к вам с доказательствами реальных успехов.

— Каких именно проблем? — спросил понтифекс.

— Одна из них — Дантирия Самбайл.

— Этот проклятый прокуратор, да. Но от него лишь много шума и никакого вреда — разве не так? Что он задумал?

— Очевидно, задумал создать для себя отдельное королевство в Зимроэле.

Рука Конфалюма, словно помимо его воли, взлетела к рохилье на лацкане и погладила ее против часовой стрелки. Он с изумлением и недоверием посмотрел на Престимиона.

— Ты серьезно? Где он сейчас? Почему мне об этом ни слова не сказали?

Престимион неловко заерзал на троне. Они вступали на зыбкую почву.

— Я ждал, милорд, пока смогу сам допросить прокуратора насчет его намерений. Он некоторое время пробыл в Замке… — Это была чистая правда. — Но затем уехал, предположительно отправился в восточные провинции.

— Зачем ему туда ехать?

— Кто может понять причины поступков Дантирии Самбайла? Во всяком случае, я собрал небольшой отряд и отправился туда вслед за ним.

— Да, — запальчиво произнес понтифекс, — это я знаю. Мог бы поставить меня в известность, между прочим.

— Простите меня, милорд. Я вижу, что совершил много проступков. Но я был почти уверен, что ваши чиновники известят вас о моем отъезде из Замка.

— Они известили. Очевидно, Дантирия Самбайл ускользнул от тебя в восточных провинциях.

— Он теперь в южном Алханроэле и собирается, как я полагаю, сесть на корабль и уплыть к себе домой.

Когда я уеду отсюда, то отправлюсь к Аруачозии, чтобы попытаться его разыскать. — Престимион на секунду заколебался. — Великий адмирал заблокировал порты.

В глазах Конфалюма вспыхнуло удивление.

— Значит, ты хочешь мне сказать, что считаешь этого самого могущественного на планете человека, кроме тебя и меня, угрозой целостности государства?

Я прав? Что он не позволил тебе посадить его под стражу? Что он сейчас стал беглецом, носится по всему Алханроэлю и пытается уплыть за море? Неужели мы стоим у порога гражданской войны, Престимион? Почему?

Почему прокуратор вдруг заговорил о создании независимого правительства? Все эти годы его устраивало нынешнее разделение власти. Неужели он считает новый режим слабым и не опасается поэтому сделать свой ход? Клянусь Высшим Божеством, ему это не удастся! Ты — его родственник, Престимион. Как он посмел задумать мятеж против собственного родственника?

Прокуратор уже поднял один мятеж, подумал Престимион, который удалось подавить ужасной ценой и после которого мир уже никогда не будет прежним. Но он не мог рассказать об этом понтифексу. А лицо Конфалюма угрожающе побагровело от ярости.

Следует срочно сменить тему.

— Эти слухи, возможно, сильно преувеличены, милорд, — как можно более хладнокровно произнес Престимион. — Мне необходимо найти Дантирию Самбайла и самому узнать у него, считает ли он свое нынешнее положение недостаточно высоким. А если считает, я постараюсь убедить его, что он ошибается. Но гражданской войны не будет.

Казалось, понтифекса удовлетворил его ответ. Он стал расспрашивать Престимиона о других государственных проблемах, со знанием дела переходя от одного предмета к другому: восстановление дамбы на реке Ийянн, недород в таких местах, как Стимфинор и долина Джелума, странные сообщения о вспышках безумия во многих городах планеты. Было очевидно, что этот человек вовсе не был слабым и плохо информированным затворником, который сидит здесь, в темных глубинах лабиринта и ожидает, когда истекут последние годы жизни. Конфалюм явно намеревался быть активным понтифексом, могучим императором, которому будет подчиняться корональ, и даже в отсутствие подробных докладов от Престимиона ему удавалось быть в курсе многих событий на планете. Гораздо большего их количества, как подозревал Престимион, чем он сейчас с ним обсуждает. Хорошо известно, что, когда Конфалюм был в расцвете сил, недооценивать его было опасно. Престимион понимал, что и сейчас мало что изменилось.

Встреча, которая, как надеялся Престимион, будет короткой и даже мимолетной, продолжалась долго.

Престимион подробно ответил на все вопросы, но подбирал слова крайне осторожно. Опасно было рассказывать Конфалюму о том, как он собирается решать такую массу текущих проблем, если нельзя позволить себе даже открыть ему причины существования этих проблем в их счастливом и гармоничном мире.

Например, разрушение Мавестойской дамбы. Одно из самых ужасных бедствий гражданской войны было делом рук собственного сына Конфалюма, Корсибара, которого уговорил Дантирия Самбайл. Но как он мог объяснить это Конфалюму, который теперь не знал даже о существовании Корсибара, не говоря уже о гражданской войне? В таких местах, как долина Джелума и Стимфинор, начался голод, потому что там происходили крупные сражения — тысячи солдат квартировали на этих землях, опустошая закрома и вытаптывая целые плантации. Битвы позабыты, а последствия остались. А безумие? Существовала огромная вероятность того, что оно стало результатом обширного магического воздействия на планету осуществленного Хезмоном Горсом и его командой чародеев по приказу Престимиона! Но любая попытка объяснить это повлечет рассказ о войне и о ее кровавом завершении, а потом и о его решении — которое даже ему теперь казалось безрассудным — стереть любые воспоминания о недавних событиях из памяти миллиардов людей.

Ему очень захотелось открыть Конфалюму правду здесь и сейчас: разделить с ним это ужасное бремя, опереться на волю, милосердие и мудрость своего старшего друга. Но он не посмел поддаться этому искушению.

Ему все же пришлось как-то отвечать понтифексу на его вопросы, не то он рисковал показаться некомпетентным тому, кто выбрал его своим преемником на троне. Но о многих вещах он просто не мог говорить.

Слишком часто ему оставалось либо ответить Конфалюму заведомой ложью, чего он всеми силами надеялся избежать, либо открыть ему то, что открыть нельзя.

Тем не менее каким-то чудом, лавируя между полуправдой и отговорками, ему удалось пробраться по лабиринту вопросов понтифекса, избежав рассказа о недозволенном и не прибегая к заведомой лжи. Кажется, Конфалюм принял все сказанное за чистую монету.

Во всяком случае, Престимион на это надеялся. Но он испытал огромное облегчение, когда встреча подошла к концу и он мог покинуть понтифекса, не испытывая чувства неловкости.

— Ты не заставишь меня ждать так же долго следующего визита, правда? — спросил Конфалюм, поднимаясь, кладя ладони на плечи Престимиона и глядя ему прямо в глаза. — Ты же знаешь, как я рад видеть тебя, сын мой.

На эту полную тепла фразу понтифекса Престимион ответил улыбкой, но он также почувствовал острый укол совести.

Конфалюм продолжал:

— Да, я сказал — «сын мой». Мне всегда хотелось иметь сына, но Высшее Божество его мне так и не послало. А теперь он у меня есть, в каком-то смысле, так как по закону корональ считается приемным сыном понтифекса. И поэтому ты — мой сын, Престимион.

Ты — мой сын!

Это был неловкий момент, и Престимиону стало больно. Высшее Божество послало Конфалюму сына, к тому же красивого и благородного на вид. Но то был Корсибар, которого теперь якобы никогда и не существовало.

Но худшее было еще впереди. Когда Престимион смущенно двинулся к выходу, Конфалюм вслед ему произнес:

— Тебе надо жениться, Престимион. Короналю нужен помощник в его трудах. Не могу сказать, что мне самому так уж повезло с Роксивейл, но кто же знал, какая она тщеславная и пустая. Тебе может повезти больше. Несомненно, где-то есть женщина, которая станет для тебя достойной супругой.

И снова образ Тизмет встал перед мысленным взором Престимиона, и он, как и при каждом упоминании о ней, ощутил прилив боли.

Тизмет… Конфалюм так и не узнал о любви, которая слишком поздно вспыхнула между ним и Тизмет на полях сражений западного Алханроэля.

Но какое это теперь имеет значение? По закону Престимион мог жениться на дочери Конфалюма, несмотря на существование между ними формальных отношений приемного отца и сына. Только у Конфалюма нет дочери. Само ее имя стерто со страниц истории.

Короткая и быстро прервавшаяся связь Престимиона с Тизмет была еще одной темой, которую он не мог затронуть. Теперь появилась Вараиль, но они с ней пока еще оставались чужими друг другу. Престимион не мог знать, исполнится ли когда-нибудь то, что обещали их первые встречи. Кроме того, ему еще по одной причине не хотелось рассказывать Конфалюму о Вараиль: из-за некой извращенной и, как он понимал, совершенно нелепой верности памяти покойной дочери Конфалюма, хотя тот и не подозревал о ее существовании.

Поэтому он улыбнулся и ответил:

— Конечно, есть, и когда-нибудь я надеюсь ее отыскать. А если найду, то быстро женюсь на ней, уверяю вас. А теперь больше не будем говорить об этом, хорошо, отец? — Он попрощался и быстро удалился.

7

Конечно, Деккерет узнал о Ни-мойе, когда еще учился в школе. Но ни один урок географии не смог бы подготовить его к встрече с самым крупным городом Зимроэля.

Да и кто мог подумать, что на других континентах бывают такие огромные города? Насколько знал Деккерет, Зимроэль главным образом состоит из неосвоенных земель, покрытых лесами, джунглями и громадными реками, а большая часть его центральных областей занята непроходимыми лесами, в которые некогда Стиамот вытеснил аборигенов-метаморфов и где до сих пор они в большинстве своем обитают. Городов там тоже было немало: Нарабаль, Пидруид, Пилиплок… Но Деккерет представлял их грязными задверками, населенными ордами грубых, невежественных людей. Что касается Ни-мойи, столицы континента, то численность ее населения впечатляла — по слухам, она составляла пятнадцать, а то и все двадцать миллионов жителей. Но многие города Алханроэля достигли таких цифр сотни лет назад, так почему надо удивляться размерам Ни-мойи, если Алаизор, и Сти, и еще полдюжины городов на старейшем континенте по крайней мере столь же велики или еще больше? Во всяком случае, многочисленность населения сама по себе еще не гарантирует выдающихся достижений города.

Можно уместить двадцать миллионов в один район — или пятьдесят, если захочется, — и не создать ничего, кроме убогого городского хаоса, шумного, грязного и почти невыносимого для любого цивилизованного человека, который вынужден провести в нем больше чем полдня. Нечто подобное Деккерет и ожидал найти в конце своего путешествия.

Они с Акбаликом отплыли из Алаизора, как и все путешественники, направляющиеся на западный континент из центрального Алханроэля. После спокойного, но показавшегося бесконечным путешествия по морю они оказались в Пилиплоке, на восточном побережье Зимроэля.

Этот город полностью оправдал все ожидания Деккерета: он слышал, что Пилиплок уродлив, и таким он предстал перед ним, грубый и жесткий. Люди часто называли его родной город Норморк мрачным и печальным, говорили, что его может любить только тот, кто в нем родился. Деккерет, который находил вид Норморка вполне приятным, никогда раньше не понимал подобной критики. Но теперь понял, ибо кто мог любить Пилиплок, кроме местных жителей, для которых его непрезентабельный вид служил эталоном красоты?