Теперь я совещался с Карваджалом ежедневно, иногда несколько раз в день, обычно по телефону, передавая мою самую последнюю политическую информацию — стратегию, сведения о планах, все, что хотя бы отдаленно имело отношение к делу введения Пола Куинна в Белый Дом. Причиной для наполнения всем этим материалом ума Карваджала был эффект перископа: он не мог ВИДЕТЬ ничего из того, что каким-нибудь образом не было получено его сознанием, а того, чего он не мог УВИДЕТЬ, он не мог и передать мне. Что же я делал? Я звонил в будущее и получал оттуда послания через Карваджала. Те сведения, что я передавал ему сегодня, конечно, были бесполезны, так как я сегодня уже знал их. Но то, что я буду сообщать ему через месяц, может иметь огромную ценность для меня сегодня. Информация, возможно, в какой-то момент выстроится в систему. Я начал вводить сюда струю, питая Карваджала данными, которые он ВИДЕЛ месяц или даже годы тому назад! За оставшийся год жизнь Карваджала должна стать уникальным хранилищем будущего, будущих политических событий. (Фактически, он уже был этим хранилищем, но теперь я постоянно проверял его, чтобы убедиться, что он получает именно ту информацию, которую ты запрашиваешь. Все это было парадоксально, но я предпочитаю не принимать эти парадоксы близко к сердцу.) И Карваджал день за днем выплескивал мне данные — главным образом то, что касалось заблаговременного формирования удела Куинна. Все это я передавал Хейгу Мардикяну, хотя кое-что попало и в сферу деятельности Джорджа Миссакяна — отношения со средствами массовой информации; кое-что, имеющие отношение к финансовыми делам, шло к Ломброзо; кое-что я отправлял непосредственно Куинну. Мои выведенные Карваджалом памятки на текущую неделю включали в себя такие пункты:
      — Пригласить комиссионера общественного развития Спрекласса на ленч. Предложить возможные суждения.
      — Посетить свадьбу сына сенатора Вилкома.
      — Сказать Кону Эду (конфиденциально), что нет надежды на «добро» на Флатбушский плавильный завод.
      — Брат губернатора — напомните о нем администрации Триборо. Предварительно шутливо осудите кумовство на пресс-конференции.
      — На подписании билля в Нью-Масс-Кон подойдите к спикеру ассамблеи Файнбергу и тепло пожмите ему руку.
      — Точка зрения газет: библиотеки, лекарства, миграция населения внутри штата.
      — Поездка по историческим окрестностям района Гармента с новым израильским генеральным консулом. В группу включить Либмана, Беровнца, миссис Вайсбард, Рэбби Дибина, а также миссис О'Нил.
      Иногда я понимал, почему мое я рекомендовал Куинну единый образ действий, а в другое время меня ставило в тупик, например, почему я велел ему наложить вето на безобидное предложение городского совета запретить стоянку на юге Канал-стрит. Как это могло бы помочь ему стать президентом? Карваджал не помогал. Он просто передавал замечания от меня того, который жил в восьмом или девятом месяцах впереди от сегодняшнего дня. Так как он будет мертв до того, как эти вещи смогут раскрыть свой истинный смысл, он не имел представления, какой эффект они могут произвести, да и не желал знать этого. Он давал мне все эти сведения с видом «бери и уходи». Не расспрашивай, почему. Следуй сценарию, Лью, сценарию.
      И я следовал сценарию.
      Мои политические амбиции в пользу другого человека начали принимать характер божественной миссии: используя дар Карваджала и харизму Куинна, я смогу переделать мир в лучшее место идеального неспецифичного характера. Я чувствовал пульс власти у себя в руках. Если раньше я рассматривал президентство Куинна как самоцель, то теперь я создал целую утопию, планируя править всем миром благодаря возможности ВИДЕТЬ. Я думал: больше никаких манипуляций, передислокаций, мотиваций, политических махинаций, кроме как на службу великому предназначению, которое я сам и создал.
      День за днем я посылал свои записки Куинну и его фаворитам. Мердикян и мэр принимали материал, который я им вручал, за результат моих собственных прогнозов, за продукт опроса избирателей, работы моего компьютера и моего прекрасного хитрого мозга. А так как достижения моего стохастического внутреннего взгляда в течение многих лет были постоянно блестящими, то они в точности следовали моим предписаниям. Без всяких вопросов. Иногда Куинн смеялся и говорил: «Послушай, парень, я что-то не вижу в этом смысла», — а я отвечал ему: «Он будет, будет», — и он делал как я говорил. Хотя Ломброзо, должно быть, понимал, что большинство этих вещей я получаю от Карваджала. Но он ни разу не сказал об этом ни слова мне, а тем более — я верю — Куинну или Мардикяну.
      От Куинна я получал также инструкции более персонального плана.
      — Вам пора состричь волосы, — сказал он мне в начале сентября.
      — Вы имеете ввиду покороче?
      — Совсем.
      — Вы предлагаете мне обрить череп?
      — Именно об этом я и говорю.
      — Нет, — сказал я. — Если и есть какая-то глупая прихоть, к которой я питаю отвращение, так это…
      — Это не имеет отношения к делу. Так что с этого месяца вы начинаете носить волосы именно так. Займитесь этим завтра, Лью.
      — Я никогда не имел ничего общего с пруссаками, — возражал я, — это настолько не соответствует моим…
      — Надо, — сказал Карваджал просто. — Как вы можете с этим спорить?
      Да и что было толку в спорах? Он ВИДЕЛ меня лысым, так что я должен был пойти и превратиться в пруссака. Не задавай мне никаких вопросов, сказал мне этот человек, когда я пришел к нему — просто следуй сценарию, малыш.
      Я с писком затащил себя в парикмахерскую. И вышел оттуда гротесковым Эрихом фон Штрохаймомоминус — монокль и пластмассовый воротничок.
      — Как ты волшебно выглядишь! — воскликнула Сундара. — Грандиозно!
      Он нежно провела пальцами по моему колючему скальпу. Это было впервые за два-три месяца, когда между нами возникли какие-то флюиды. Ей нравилась стрижка, она просто обожала ее. Конечно, иметь на голове такую сжатую стерню было как раз в стиле сумасшедшего Транзита. Для нее это было знаком, что я, может быть, приму эту религию.
      Затем последовали другие приказы.
      — Проведите выходные дни в Каракасе, — велел Карваджал. — Зафрахтуйте рыболовное судно. Вы поймаете меч-рыбу.
      — Почему?
      — Делайте, — произнес он неумолимо.
      — Я считаю, что мне просто неуместно ехать в…
      — Пожалуйста, Лью. С вами так трудно.
      — Вы по-крайней мере хоть объясните?
      — Объяснения нет. Вам надо ехать в Каракас.
      Абсурд. Но я поехал в Каракас. Я выпил слишком много коктейлей с несколькими адвокатами из Нью-Йорка, которые не знали, что я — правая рука Куинна, и громко поносили его, без конца вспоминая добрые старые дни, когда Готфрид держал всю чернь навытяжку. Очаровательно. Я нанял лодку и действительно поймал меч-рыбу, чуть не вывихнув себе при этом запястье. За головокружительную цену мне сделали чучело из этого чудовища. Мне начало казаться, что Карваджал и Сундара, должно быть, объединились, чтобы свести меня с ума или отдать в лапы какого-нибудь проктора Транзита. (Одно и то же?) Но это было невозможно. Больше похоже, что Карваджал просто указывал мне сокрушительный курс следования сценарию. Принимайте любые диктаты, поступающие из будущего.
      И я принимал диктаты.
      Я отрастил бороду. Я купил новую модную одежду. Я снял медлительную с коровьим выменем шестнадцатилетку в Таймс-сквере, накачал ее ромовым коктейлем на верхотуре Хьятт Рейдженсу, снял там комнату и часа два страстно трахал ее. Я провел три дня в Колумбийском медицинском центре в качестве добровольца для сонопунктурных исследований. Когда я сбежал оттуда, я чувствовал, как гудит каждая моя косточка. Я отправился в игровой зал рядом с моим домом и поставил тысячу баксов на 666 и все проиграл, потому что в тот день выиграл шестьсот шестьдесят семь. Я горько упрекал в этом Карваджала: «Я не возражаю против безумств, но это слишком дорогое безумство. Неужели вы не могли дать мне, по-крайней мере, правильное число!» Он криво усмехнулся и сказал, что ДАЛ мне правильное число. Я понял, что и подразумевалось, что я проиграю. Все это составляло часть моего обучения. Экзистенциальный мазохизм: увлечение азартными играми. Хорошо. Никогда не задавать вопросов. Через неделю он дал мне число триста тридцать три, и я довольно много выиграл. Так что кое-какая компенсация все-таки была.
      Следуй сценарию, детка. Не задавай вопросов.
      Я продолжал носить свою смешную одежду. Я регулярно брил череп. Я примирился с зудом, который вызывала борода, и вскоре перестал замечать ее. Я посылал мэра завтракать и обедать с предсказанным ассортиментом пока невлиятельных политиков. Господи, помоги мне! Я следую сценарию.
      В начале октября Карваджал сказал: «Теперь подавай документы на развод».

      Развод, сказал Карваджал одним свежим блестящим солнечным днем в октябре, когда резкий западный ветер кружил желтые засохшие листья клена. Теперь подавай документы на развод, теперь клади конец своему браку. Среда шестого октября тысяча девятьсот девяносто девятого года, осталось всего восемьдесят шесть дней до конца века, хотя, конечно, пурист может логически настаивать, что новый век начнется только первого января две тысячи первого года. В любом случае осталось восемьдесят шесть дней до смены цифр. А КОГДА СМЕНИТСЯ ЦИФРА, сказал Куинн в одной из своих самых известных речей, ДАВАЙТЕ ПРОИЗВЕДЕМ ЧИСТКУ СРЕДИ ДЕПУТАТОВ И НАЧНЕМ ОБНОВЛЕНИЕ, ПОМНЯ, НО НЕ ПОВТОРЯЯ ОШИБОК ПРОШЛОГО. Неужели женитьба на Сундаре была одной из ошибок прошлого? Теперь подавай документы на развод, сказал мне Карваджал, при этом он не приказывал мне, а просто бесстрастно констатировал факт необходимости грядущего изменения положения. Значит, несгибаемое неотвратимое будущее неизбежно уничтожает настоящее. За братьями Орвилом и Вилбуром Райтами пришло время Нитту Хока; за Джоном Ф.Кеннеди пришло время Лью Харви Освальда, за Лью и Сундарой Николс приходит время развода, угрожающе маячащего, как айсберг, в грядущих месяцах. Почему? Почему? С какой целью? Por que (пур ке), pourquoi (пуркуа), warum (варум)? Я все еще любил ее. Хотя брак просто разваливался все это лето, и теперь было предписано облегчить его смерть. То, что у нас было, прошло, превратилось в руины: она потерялась в ритмах и ритуалах Транзита, полностью отдавшись своим священным нелепостям, а я глубоко погрузился в мечты и видения власти. И хотя у нас было общее жилье и постель, больше ничего общего не оставалось. Наши отношения питались тончайшей струйкой топлива, бесцветным бензином ностальгии, инерцией воспоминаний о страсти, которую мы когда-то переживали.
      Я думаю, что мы занимались любовью три раза в то последнее лето. ЗАНИМАЛИСЬ ЛЮБОВЬЮ! Нелепый эвфемизм для обозначения полового акта, такой же плохой, как гротесковое СПАЛИ ВМЕСТЕ. Чтобы мы с Сундарой ни делали во время этих трех соприкосновений плоти, любовью там и не пахло. Мы потели, сбивали простыни, тяжело дышали, даже испытывали оргазм, но любовь? Любовь была где-то там глубоко спрятана, закрыта в капсуле внутри меня, а может, внутри нее тоже, отложенная давно и надолго и опечатанная, как марочное вино, как спрятанный в сейфе капитал. И когда наши тела совокуплялись в эти три влажные летние ночи, мы не занимались любовью, мы просто опустошали все еще существующий, но уменьшающийся депозит. Проживали свои активы.
      Три раза за три месяца. Не так много месяцев назад нам удавалось иметь лучший счет в любые данные пять дней, но это было до того, как таинственный стеклянный барьер поднялся между нами. Может, это была моя вина: я теперь никогда не домогался ее, а она, возможно, под действием предписаний Транзита, обречена была не домогаться меня. Ее податливое страстное тело не потеряло в моих глазах своей прелести, меня также не душила ревность к какому-нибудь другому любовнику, даже случай с лицензией в публичный дом не повлиял на мое желание обладать ею. Ничего, ничего такого вообще. Чем она там могла заниматься с другими, даже это, теряло для меня значение, когда она находилась у меня в объятиях. Но в эти дни мне показалось, что секс между Сундарой и мной был каким-то неуместным, несоответствующим, вышедшим из употребления обменом лишенной стоимости валютой. У нас нечего было предложить «друг другу кроме своих тел, контакты между нами на всех других уровнях разрушились, а единственный — телесный — был хуже, чем бессмыслен.
      Последний раз, когда мы… занимались любовью, спали вместе, совершали половой акт, трахались… имел место за шесть дней до того, как Карваджал вынес смертельный приговор нашему браку. Я не знал, что это будет в последний раз, хотя должен был бы, если бы был хотя бы наполовину таким пророком, которым люди меня считали и платили мне за это деньги. Но как я мог выявить апокалиптические полутона, осознать, что занавес опускается? Не было никаких признаков грозы в небе.
      Это был четверг тридцатого сентября, тихая ночь на переходе лета к осени. Мы выезжали в эту ночь с нашими старыми друзьями — шведской семьей из трех Калдкоттов. Тим, Бет и Коринн. Мы обедали в Баббл, затем смотрели представление на крыше. Данным давно мы с Тим были членами одного теннисного клуба, и однажды выиграли смешанный парный турнир, этого оказалось достаточно для того, чтобы мы продолжали время от времени поддерживать связь. У нее были длинные ноги, легкая походка, она была очень богатой и полностью аполитичной, и ее компания доставляла мне истинную радость в дни моей деятельности в Сити-Холле. Никаких рассуждении о капризах избирателей, никаких завуалированных предложений, которые нужно было бы передать Куинну, никаких нудных анализов тенденций развития событий, просто веселье и игры.
      Мы много пили, обкуривались наркотиками. Мы все пятеро флиртовали между собой. И этот флирт влек меня в постель с двумя Калдкоттами составить трио с очаровательной Тим и золотоволосой Коринн, пока Сундара устроится с третьим. Но по мере того, как вечер разворачивался, я почувствовал сильные сигналы в мою сторону со стороны Сундары. Удивительно! Может, она так обкурилась, что забыла, что я всего лишь ее муж? А может, она воплощала непредсказуемый процесс Транзита? А может, прошло так много времени с тех пор, как мы в последний раз были вместе, что я уже казался чем-то новым для нее? Не знаю. И никогда не узнаю. Но тепло ее неожиданного взгляда вызвало такой огонь между нами, что он быстро разбушевался. И мы быстро с извинениями покинули Калдкоттов, постаравшись сделать это весело и деликатно (они были настоящими аристократами чувственности, поэтому не возникло никакой неловкости, ни намека на неудовольствие; и мы расстались изящно, договорившись вскоре опять собраться), и поспешили домой, все еще пылая, все еще раскаляя страсть.
      Не случилось ничего, что помешало бы этому нашему состоянию, одежда сброшена, тела сблизились. Сегодня не было никаких предварительных ритуалов Кама-Сутры. Она пылала, я тоже, и мы совокуплялись как животные. Она судорожно вздохнула, когда я вошел в нее. Ее всхлип, казалось, сочетал в себе сразу несколько нот, как звук, издаваемый одним средневековым индийским инструментом, настраиваемым только в минорном ключе и воспроизводящим печальные струнные аккорды.
      Возможно, она знала, что это финальное соединение нашей плоти. Я двигался над ней с уверенностью, что я ничего не сделал не так: если когда-то я и следовал сценарию, то это был именно тот случай, никаких сомнений, расчетов, никакого отделения себя от действия. Я — как движущаяся точка на поверхности континуума, точно соответствуя, попадая в резонанс с колебаниями мгновения. Я лежал сверху, сжимая ее в объятиях — классическая западная позиция, которую мы, будучи приверженцами различных восточных вариантов, редко принимали. Мои спина и бедра были тверды, как закаленная дамасская сталь, упруги, как большинство полимерных пластиков, и я двигался туда и обратно, туда и обратно легкими уверенными толчками, поднимая ее как на драгоценном колесе на более высокий уровень чувствительности и перенося себя туда же.
      Для меня это было безупречное слияние, рожденное и усталость, и отчаянием, опьянением и разочарованием, и состоянием типа «мне-нечего-больше-терять». Это нескончаемое движение могло бы длиться до утра. Сундара тесно прижималась ко мне, точно отвечая на каждый мой толчок. Ее колени были подняты почти к груди, и когда мои руки гладили шелк ее кожи, я снова и снова наталкивался на холодный металл эмблемы Транзита, прикрепленный ремнем к ее бедру. Она никогда не снимала ее, НИКОГДА. Но даже это не нарушало совершенства. Но, конечно, это не было актом любви: это было просто спортивное состязание, два бесподобных дискобола двигались в тандеме, совершая предписанный и определенный ритуал, который от них требовался. Какое отношение это имело к любви? Во мне была любовь к ней, да, отчаянно голодный, скребущий, кусающий и трепещущий род любви. Но у меня больше не было способа выразить эту любовь ни в постели, ни вне ее.
      Итак, мы собрали все золотые олимпийские медали: за ныряние с вышки, фигурные прыжки с трамплина, фантастическое фигурное катание, прыжки с шестом, бег на четыреста метров, — и незаметными толчками и нашептыванием подвели друг друга к завершающему моменту и затем мы вошли в него, в эту бесконечную паузу растворения в источнике создания, затем эта бесконечная пауза закончилась, и мы оторвались друг от друга, обливаясь потом, жаркие и истощенные.
      — Ты не мог бы принести мне стакан воды? — попросила Сундара через несколько минут.
      Вот так это закончилось.
      — А теперь готовь документы на развод, — сказал Карваджал шесть дней спустя.

      Твое дело — подчиняться мне, никаких вопросов, никаких гарантий. Не задавать вопросов. Но сейчас я должен спросить. Карваджал толкал меня на шаг, который я не мог предпринять без какого-либо объяснения.
      — Вы обещали не спрашивать, — мрачно произнес он.
      — Тем не менее. Дайте мне какие-нибудь нити, объясните.
      — Вам это очень нужно?
      — Да.
      Он старался подавить меня взглядом. Но его пустые глаза, иногда так сурово безответные, сейчас меня не испугали. Мои способности предчувствия подсказывали мне сейчас, чтобы я продолжал давить на него, требовать, чтобы он раскрыл передо мной структуры событий, в которые я вступаю. Карваджал упрямился. Он смущался, потел, напоминал о том, что я уже несколько недель, даже месяцев, учусь справляться этими неподобающими всплесками неуверенности. Он требовал принимать судьбу, следовать сценарию, делать так, как он говорит. И все будет в порядке.
      — Нет, — говорил я, — я люблю ее, даже сегодня развод — не шутка, я не могу пойти на это из прихоти.
      — Но вы же учитесь…
      — К черту это! Почему я должен оставить жену только из-за того простого факта, что в последнее время у нас не очень хорошо? Порвать с Сундарой совсем не то же самое, что остричь волосы, знаете ли.
      — Конечно, то же самое.
      — То?
      — В течении времени все события равнозначны, — произнес он.
      Я фыркнул:
      — Не говорите чепухи. Разные действия имеют разные последствия, Карваджал. Какие волосы я ношу, длинные или короткие, не оказывает сильного воздействия на окружающее меня. А в результате браков иногда появляются дети. А дети — уникальные генетические создания. И дети, которые могут родиться от меня и Сундары, если мы захотим родить, будут отличаться от тех, которые она или я можем произвести на свет от других особей противоположного пола. И разница… Боже, если мы расстанемся, я могу снова жениться на ком-нибудь еще и стать прародителем следующего Наполеона, а если я останусь с ней, я могу… ну, как вы можете говорить, что события равнозначны в течении времени.
      — Вы очень медленно ухватываете суть, — печально выдавил из себя Карваджал.
      — Что?
      — Я не говорил о последствиях. Только о событиях. Все события равнозначны В СВОЕЙ ВОЗМОЖНОСТИ, Лью. Я имею ввиду всеобщую возможность осуществления любого события, которое произойдет…
      — Тавтология!
      — Да, но вы и я имеем дело именно с тавтологией. Говорю вам, я ВИЖУ, как вы разводитесь с Сундарой, так же, как ВИДЕЛ, что вы срезали волосы. Поэтому эти события имеют равнозначную возможность.
      Я закрыл глаза и долго сидел молча.
      Наконец, я сказал:
      — Расскажите мне, ПОЧЕМУ я развожусь с ней. Нет ли какой-либо возможности восстановить отношения? Мы не ссоримся. У нас нет серьезных несогласий по поводу денег. Мы одинаково смотрим на многие вещи. Мы перестали касаться друг друга, да, но это все, просто перешли в разные сферы. Вы не думаете, что мы могли бы вернуться друг к другу, если бы предприняли искренние попытки?
      — Да.
      — Так почему бы нам тогда не попробовать, вместо того, чтобы…
      — Тогда вам надо войти в Транзит.
      Я пожал плечами.
      — Я мог бы сделать это, если надо. Если единственной альтернативой является потеря Сундары.
      — Вы не сможете. Это враждебно вам. Лью. Транзит противостоит всему, во что вы верите, и всему, на что вы работаете.
      — Но чтобы удержать Сундару…
      — Вы уже потеряли ее.
      — Но это только в будущем. Она все еще моя жена.
      — То, что потеряно в будущем, потеряно уже сейчас.
      — Я отказываюсь…
      — Вы должны, — закричал он. — Это единственное, Лью! Это единственное. Вы так далеко прошли со мной и до сих пор не видите этого?
      Я видел это. Я знал каждый аргумент, который он может привести. Я верил им всем. И моя вера не была тем, что находилась снаружи, как панели орехового дерева, она была чем-то внутренним, чем-то, что выросло и развивалось во мне в эти последние месяцы. И все-таки я настаивал. Я все еще искал выхода. Я продолжал цепляться за любую соломинку в штормящем море, как будто меня должно было затянуть на дно.
      Я взмолился:
      — Заканчивайте свой рассказ. Почему так необходимо и неизбежно покидать Сундару?
      — Потому что ее судьба в Транзите, а вы максимально отстоите от него. Они стремятся к неуверенности, а вы — к уверенности. Они стараются разрушать, а вы — строить. Это фундаментальное философское расхождение, которое будет становиться все шире, и через которое невозможно перебросить мост. Поэтому вам надо расстаться.
      — Как скоро?
      — Вы будете жить один уже до конца этого года, — рассказывал он мне. — Я несколько раз ВИДЕЛ вас на новом месте.
      — Со мной не было никакой женщины?
      — Нет.
      — Я не особенно хорош в безбрачии. Маловато практики.
      — У вас будут женщины. Лью. Но жить вы будете один.
      — Сундара достанется Кондо?
      — Да.
      — А картины, скульптуры…
      — Я не знаю, — Карваджал выглядел раздраженным. — Я не обращаю внимания на такие детали. Вы знаете, что для меня они не имеют значения.
      — Знаю.
      Он отпустил меня. Я прошел пешком по городу около трех миль, ничего вокруг себя не видя и не слыша, ни о чем не думая. Я был один в вакууме; я один населял огромную пустоту. На углу какой-то улицы и Бог-знает-какого авеню я обнаружил телефонную будку, бросил жетон в щель и набрал номер конторы Хейга Мардикяна, я слушал гудки, пробивавшие себе путь сквозь заслон абонентов, наконец, Мардикян взял трубку.
      — Я собираюсь разводиться, — сообщил я ему и минуту слушал рычание тишины его изумления, бьющее провода, как прибой на Огненной Земле во время мартовского шторма. Затем я добавил: — Меня не интересуют финансовые аспекты. Мне нужен чистый разрыв. Назови мне адвоката, которому ты доверяешь, Хейг, какого-нибудь, кто сможет сделать это быстро, не причиняя ей страданий.

      В снах перед пробуждением я представлял то время, когда я действительно смогу ВИДЕТЬ. Мое видение пронзит темную невидимую сферу, которая окружает нас, и я попаду в царство света. Я еще сплю, я еще заключен в темницу, я еще слеп, а сейчас на меня снисходит трансформация. Она похожа на пробуждение. Мои оковы падают, мои глаза открываются. Вокруг меня медленно, неуверенно передвигаются окутанные покрывалом тьмы фигуры, слепые и спотыкающиеся, с серыми лицами, на которых написано недоумение и неуверенность. Эти фигуры — вы. А среди вас и над вами танцую я, мои глаза светлы, тело объято пламенем радости нового восприятия. Как будто я жил на дне моря, согбенный под ужасным давлением, удерживаемый в стороне от мучительной яркости этой преградой неизменной и непроницаемой, этой поверхностью между морем и небом, а теперь я прорвался сквозь нее туда, где все сияет и светится, все окружено ореолом блеска, сверкающего золотом и пурпуром. Да. Да. Наконец я ВИЖУ!
      Что я ВИЖУ?
      Я ВИЖУ прекрасную безмятежную землю, на которой разыгрываются драмы. Я ВИЖУ изнурительную борьбу слепоты и глухоты, избиваемых недостойной судьбой. Я ВИЖУ, как горы развертываются передо мной, как раскрываются листья папоротника весной, ярко-зеленые на верхушках, устремляясь от меня в бесконечность. В бриллиантовых всплесках перемежающегося света я ВИЖУ, как десятилетия разрастаются в века, века становятся эрами и эпохами. Я ВИЖУ медленное изменение времен года, систолы и диастолы зимы и лета, осени и весны, полностью очерченные ритмы тепла и холода, засухи и дождей, солнечного света, туманов и темноты.
      Нет предела моему видению. Вот лабиринты завтрашних городов, подъемы и спады, и вновь подъемы, Нью-Йорк в лунатическом росте, башня на башне, старые постройки превращаются в руины, на которых покоятся новые сооружения, слой за слоем вниз, как изменение пластов Трои Шлимана. Через кривые улочки торопливо бегут незнакомцы в странной одежде, разговаривая на жаргоне, которого я не понимаю. Передвигаются машины на комбинированных ногах. Механические птицы щебечут, как скрипучие калитки, трепещут крыльями над головой. Все в изменении. Взгляните, океан отступает и ползающие коричневые твари лежат на мели, ухватившись за обнаженное морское дно! Смотрите, море возвращается, бурля вокруг древних магистралей, почти приближаясь к границе города! Видите, небо зеленое, а дождь черный! Взгляните, здесь изменение, здесь трансформация, здесь капризы времени. Я ВИЖУ все это!
      Это вечное движение галактик, туманных и бесконечных. Эти давящие параллели, эти зыбучие пески. Солнце очень теплое. Слова стали острыми, как иглы. Я мельком выхватываю видение крупных явлений, возникающих, поднимающихся, распадающихся и умирающих. Это границы империи гадов. Это стена, от которой начинается республика длинноногих насекомых. Сам человек изменяется. Его тело много раз трансформируется, он становится огромным, потом одноклеточным, затем еще большим, чем когда-либо. У него появляются и развиваются странные органы, которые дрожат, как настраиваемые камертоны, торчащие из наростов на его коже. У него нет глаз и все его лицо гладкое, от губ до скальпа, без единого шва. У него много глаз, он весь покрыт глазами. Он больше не мужчина, не женщина, и действует, как какое-то бесполое существо. Он маленький, он большой, он жидкий, он металлический. Он перепрыгивает через звездное пространство. Он толпится в сырых пещерах, он заполняет планеты легионами себе подобных. Затем, по воле случая, уменьшается до нескольких десятков. Он грозит своим кулаком багровым нависшим небесам, он отдает свою любовь монстрам, он уничтожает смерть, он наслаждается, как всемогущий кит в море, он превращается в ряды жужжащих насекомообразных тружеников, он раскладывает свою палатку в адских алмазно-ярких песках пустыни, он смеется под звук барабанов, он обнимается с драконами, он пишет стихи о траве, он строит воздушные суда, он становится Богом, он становится дьяволом, он — все, он — ничто.
      Континенты медленно передвигаются, как гиппопотамы, величаво танцующие польку. Луна глубоко ныряет в небо, выглядывает из-под нахмуренных бровей как белый водяной волдырь, и лопается с чудесным стеклянным звуком, который потом еще годы продолжает вибрировать. Само солнце срывается со своих швартовых, так как все во вселенной находится в постоянном движении и это движение совершенно неопределенно и непредсказуемо. Я ВИЖУ его соскальзывающим в залив ночи и жду, когда оно вернется, но оно не возвращается. И рукавообразная льдина скользит по черной коже планеты, и те, кто живет в это время, принадлежат ночи, становятся хладнокровными, самообеспечивающимися. Сквозь лед выходят тяжело дышащие звери, из ноздрей которых вырывается туман. А изо льда пробиваются цветы, созданные из голубых и желтых кристаллов. А небеса сияют новым светом, и я не знаю откуда он исходит.
      Что я ВИЖУ? Что я ВИЖУ?
      Эти лидеры человечества, новые короли и императоры, высоко держащие свои жезлы и вызывающие огонь из горных вершин. Это еще не предполагаемые боги. Это шаманы и колдуны. Это певцы, это поэты, это создатели кумиров. Это новые ритуалы. Это плоды войны. Посмотрите: любовники, убийцы, мечтатели, пророки! Посмотрите: генералы, священники, исследователи, законодатели! Неизвестные континенты ждут своих открывателей. Неведомые яблоки ждут своих вкусителей. Посмотрите! Сумасшедшие! Куртизанки! Герои! Жертвы! Я ВИЖУ интриги. Я ВИЖУ ошибки. Я ВИЖУ удивительные достижения и они наполняют мои глаза слезами гордости. Вот дочь дочери вашей дочери. Вот, несомненно, сын ваших сыновей. Это нации, которые еще не известны. Это заново возрожденные нации. Что это за язык, целиком состоящий из щелчков, свистов и шипений? Что это за музыка из буханий и рычаний? Рим снова падет. Снова вернется Вавилон и заполнит мир, как огромный серый осьминог. Как удивительны грядущие времена! Произойдет все, что вы только можете себе представить, и даже больше, гораздо больше, и я все это ВИЖУ!