И это место, где живет миллионер, наделенный даром предвидения? Маленькая грязная берлога в полуразрушенном девяностолетнем доме рядом с Латбум-авеню в самом сердце богом забытого Бруклина? Поход туда был испытанием безрассудной храбрости. Я знал, и меня поймет любой чиновник муниципальной администрации, в каких районах города царит полное беззаконие. И это был один из таких районов. Под разлагающейся плотью нищеты и убожества угадывались кости былого респектабельного жилья. Когда-то здесь жили евреи, принадлежащие к низам среднего класса: кошерные мясники и неудачливые юристы; потом негры нижнего среднего класса; потом нищие негры, превратившие свое жилье в трущобы; пуэрториканцы. А сейчас это были просто джунгли: гниющая свалка тесно стоящих ободранных полуразвалившихся многоквартирных домов на две семьи и шестиэтажных закопченных многоквартирных домов, в которых обитали бродяги, наркоманы, грабители, грабители грабителей, стаи одичавших кошек, банды юнцов, гигантские крысы и Мартин Карваджал. «Там?» — выпалил я, когда, назначая встречу, Карваджал предложил встретиться у него дома. Наверное, было бестактно так удивляться по поводу его места жительства. Он мягко ответил, что мне не будет причинено никакого вреда.
      — Может, я все-таки возьму с собой полицейское сопровождение, — предложил я.
      Он засмеялся и сказал, что это лучший способ навлечь неприятности. И твердо сказал мне, чтобы я не боялся, что я буду в полной безопасности, если приду один.
      Внутренний голос, к которому я всегда прислушивался, подталкивал меня испытать судьбу. И я пошел к Карваджалу без полицейского сопровождения, но не без страха.
      Никакой таксист не поехал бы в эту часть Бруклина, а муниципальный транспорт до этих мест не доходил. Я взял напрокат незаметную машину и повел ее сам, не желая подвергать опасности жизнь шофера. Как и большинство нью-йоркцев, я вожу машину редко, а значит, плохо. Поэтому уже сама езда была опасной. Но я прибыл вовремя (без потерь) на улицу, где жил Карваджал. Я и ожидал увидеть грязь, гниющие кучи отбросов, каменные осыпи на месте разрушенных зданий, напоминающие дыры на месте выбитых зубов, но не высохшие чернеющие трупы животных на улицах — собак, коз, свиней? — и не пробивающиеся сквозь тротуар побеги травы и деревьев, как в городе призраков, и не вонь человеческий фекалий и мочи, и не вихри песка по лодыжку. Поток раскаленного воздуха хлестнул меня, когда я опасливо покинул благословенную прохладу автомобиля. Хотя было только начало июня, кошмарная жара позднего августа обжигала эти убогие руины. И это Нью-Йорк? Это скорей сторожевой пост в мексиканской пустыне столетие назад.
      Я включил охранную сигнализацию в автомобиле. Сам я был вооружен тяжелой дубинкой и был облачен в туго облегающий конус, гарантирующий возможность оттолкнуть нападающего на дюжину метров. Я все же чувствовал себя отвратительно уязвимым, когда пересекал пустынный тротуар, чувствуя, что у меня нет защиты от обычного снайперского выстрела сверху. Но хотя желтовато-болезненные лица обитателей этой страшной деревни угрюмо глазели на меня из-за потрескавшихся и разбитых окон, хотя несколько тонконогих уличных ковбоев бросали на меня суровые взгляды, ни один не приблизился, ни один не заговорил со мной, и не было вооруженных стрелков в четвертом этаже. Войдя в покосившийся дом, где жил Карваджал, я почувствовал облегчение: может быть, жителей этого района оклеветали, может, их темная репутация — продукт паранойи среднего класса? Позже я узнал, что не продержался бы и шестидесяти секунд вне своего автомобиля, если бы Карваджал не отдал приказаний, обеспечивающих мою безопасность. В этих опаленных джунглях у него был непререкаемый авторитет. Для своих свирепых соседей он был чем-то вроде колдуна, священным амулетом, святым блаженным, которого они уважали и боялись и которому подчинялись. Его волшебный дар, которым он, без сомнения, пользовался рассудительно и эффективно, сделал его неуязвимым здесь — никто в джунглях не вел себя легкомысленно с шаманом. И сегодня он прикрыл меня своей мантией.
      Его квартира была на пятом этаже. Лифта не было. Каждый лестничный пролет таил в себе неожиданности. Я слышал писк гигантских крыс. Тошнило и перехватывало дыхание от мерзких незнакомых запахов. Мне казалось, что в каждом темном углу прячутся семилетние убийцы. Я благополучно добрался до двери. Он открыл раньше, чем я успел найти кнопку звонка. Даже в такую жару он был в белой рубашке, застегнутой под горло, сером твидовом пиджаке и коричневом галстуке. Он был как школьный учитель, приготовившийся выслушать от меня латинские спряжения и склонения.
      — Ну, вот видите, — сказал он, — живы и здоровы. Я знал. Никакой опасности.
      Карваджал жил в трех комнатах: спальня, гостиная и кухня. Потолки низкие, осыпавшаяся штукатурка, выцветшие зеленые стены выглядели так, как будто их последний раз красили в дни чудака Дика Никсона. Мебель была еще старше: отражала эру Трумэна — шатающаяся, накрытая чехлами из ткани в цветочек, на толстых слоноподобных ножках. Воздух был спертый и душный, так как кондиционера не было и в помине. Для освещения использовались тусклые лампы накаливания, телевизор был архаичной настольной модели. На кухне была раковина с водопроводным краном, никакого ультразвукового водоснабжения. В середине семидесятых, когда я был ребенком, у меня был близкий друг, отец которого погиб во Вьетнаме. Он жил с бабушкой и дедушкой, и их квартира выглядела точно так же, как эта. Жилье Карваджала, казалось перенесено в наши дни из Америки середины века, как музейный экспонат, как кинодекорация.
      С рассеянным гостеприимством он усадил меня на продавленный диван в гостиной и извинился за то, что ему нечего предложить выпить. Сам он не пил и не употреблял наркотиков, а рядом почти ничего не продавалось.
      — Не беспокойтесь, — сказал я великодушно. — Я обойдусь стаканом воды.
      Вода была теплой и немного ржавой.
      «Ну что ж, это тоже прекрасно», — сказал я себе. Я сидел, неестественно выпрямившись: спина жесткая, ноги напряжены. Карваджал, опершись о спинку кресла справа от меня, заметил:
      — Похоже, вам неудобно, мистер Николс.
      — Через пару минут я освоюсь. Поездка сюда, знаете ли…
      — Конечно.
      — Но никто меня на улице не потревожил. Надо признаться, я ожидал худшего, но…
      — Я же говорил вам, что все будет нормально.
      — И все же…
      — Но я же говорил. Неужели вы не поверили? — сказал он мягко. — Вы должны мне верить, мистер Николс. Вы знаете это.
      — Пожалуй, вы правы, — сказал я, подумал: ДЖИЛМАРТИН, ЗАМОРАЖИВАНИЕ, ЛИДЕККЕР. Карваджал предложил мне еще воды. Я автоматически улыбнулся и покачал головой. Наконец я сказал:
      — Странно, что такой человек, как вы, живет в этой части города.
      — Странно? Почему?
      — С вашими средствами можно жить в любой части города.
      — Я знаю.
      — Так почему же здесь?
      — Я всегда здесь жил, — мягко сказал он. — Это единственный дом, где я жил. Эта мебель принадлежала моей матери, и кое-что даже ее матери. Я слышу отзвуки родных голосов в этих комнатах, мистер Николс. Я чувствую живое присутствие прошлого. Разве это странно — жить там, где жил всегда?
      — Но такое соседство…
      — Да, стало хуже. За шестьдесят лет произошли большие изменения. Но эти изменения на меня не сильно повлияли. Ежегодное медленное сползание вниз, потом быстрее. Но я делаю скидки, приспособляюсь, привыкая к новому и делаю его частью того, что уже есть. Здесь мне все так знакомо, мистер Николс. Надписи на сыром цементе, когда много лет назад укладывали тротуар, огромный вяз во дворе школы, разрушенная временем фигурка на водосточной трубе над входом в здание напротив. Вы понимаете, о чем я? Почему я должен покинуть все это ради роскошных апартаментов на Стейтон Айленд?
      — Ну, во-первых, опасность.
      — Никакой опасности. По крайней мере, для меня. Люди здесь относятся ко мне как к безобидному человеку, который всегда здесь, как символ стабильности, единственная константа в энтропическом потоке вселенной. Я представляю для них ритуальную ценность. Я что-то вроде символа удачи, амулета. По крайней мере, никто из здешних ни разу не обидел меня. И никогда не обидят.
      — Вы можете поручиться?
      — Да, — сказал он с твердой уверенностью, глядя мне прямо в глаза. И я снова почувствовал тот холод, как будто я стоял на краю пропасти, как будто я снова ничего не понимаю. Опять наступило молчание. От него исходила сила — мощь, не вязавшаяся с его убогой внешностью, мягкими манерами, робостью, потухшими глазами — и эта сила деморализовала меня. Я мог бы просидеть неподвижно целый час. Наконец он сказал:
      — Вы о чем-то хотели меня спросить, мистер Николс?
      Я кивнул. Глубоко вздохнув, я начал:
      — Вы знали, что Лидеккер умрет этой весной, не так ли? Я имею ввиду, что вы не просто угадали. Вы знали.
      — Да, — и опять эта твердая, окончательная, непобедимая уверенность.
      — Вы знали, что у Джилмартина будут неприятности. Вы знали, что нефтяные танкеры будут сливать незамороженную нефть.
      — Да. Да.
      — Вы знаете, как пойдут дела на бирже завтра, послезавтра, и вы заработали миллион долларов, используя это знание.
      — И это тоже правда.
      — Поэтому можно смело сказать, что вы видите будущее с удивительной, сверхъестественной ясностью, мистер Карваджал.
      — Так же, как и вы.
      — Неправда, — сказал я, — я совсем не вижу будущих событий. У меня нет видения того, что придет. Я просто очень хорошо угадываю, сравнивая возможности и выбирая из них наиболее вероятные, но я не предвижу. Я никогда не уверен в своей правоте. Просто я разумно уверен в своих знаниях. Поэтому все, что я делаю — это гадание. Вы понимаете? Тогда, в кон горе Ломброзо, вы мне рассказали почти все, что произойдет: я гадаю, а вы видите. Своим внутренним взором вы видите будущее как кино. Я прав?
      — Вы знаете, что вы правы, мистер Николс.
      — Да, я знаю, что я прав. В этом нет никакого сомнения. Я знаю, чего можно достичь стохастическими методами, но то, что вы делаете, выходит за рамки возможностей догадки и расчета. Может, я и мог бы предсказать возможность крушения пары танкеров, но ни то, что Лидеккер умрет, ни то, что Джилмартин будет обвинен в мошенничестве. Я, может быть, и мог бы предположить, что КАКАЯ-НИБУДЬ ключевая политическая фигура умрет этой весной, но никогда бы не смог сказать, кто конкретно. Может, я и мог бы предположить, что КАКОЙ-ТО государственный политик вылетит из седла, но не мог бы назвать его имя. А ваши предсказания точны и конкретны. Это не вероятностное предсказание. Это, пожалуй, скорее колдовство, мистер Карваджал. По определению будущее неизвестно, но вы, кажется, много знаете о будущем.
      — О ближайшем будущем — да. Да, мистер Николс, знаю.
      — Только о ближайшем?
      Он засмеялся:
      — Вы думаете, что мой взор пронизывает все пространство и время?
      — Сейчас я не знаю, что пронизывает ваш взор. Но я хотел бы знать. Я хотел бы иметь хотя бы малейшее представление о том, как он работает и каковы его возможности.
      — Он работает так, как вы описали, — ответил Карваджал. — Когда я хочу, я вижу. Будущие события проходят перед моим взором, как в кино.
      Его голос звучал совсем прозаично, почти нудно:
      — И это единственное, зачем вы пришли сюда?
      — А вы разве не знаете? Вы наверняка уже видели фильм о нашей беседе.
      — Конечно, видел.
      — О вы забыли некоторые детали?
      — Я очень редко что-нибудь забываю, — сказал Карваджал, вздыхая.
      — Тогда вы должны знать, что я собираюсь спросить.
      — Да, — согласился он.
      — И даже в этом случае вы не ответите до тех пор, пока я не спрошу?
      — Да.
      — А если я не спрошу, — сказал я, — а если я прямо сейчас уйду и не сделаю того, что должен сделать?
      — Это невозможно, — ровно сказал Карваджал. — Я помню, в каком русле должна течь наша беседа, и вы не уйдете отсюда до тех пор, пока не зададите свой следующий вопрос. Все будет происходить только так. У вас нет выбора, кроме как сказать и сделать то, что я видел, что вы скажете и сделаете.
      — Вы Бог, распоряжающийся событиями моей жизни?
      Он слабо улыбнулся и покачал головой:
      — К сожалению, я смертен, мистер Николс. Ничем не распоряжаюсь. Я утверждаю, что будущее неизменно. А что, вы думаете, есть будущее? Мы оба действующие лица в сценарии, который не может быть переписан. Продолжим. Давайте разыграем наш сценарий. Спрашивайте меня.
      — Нет, я собираюсь сломать схему и уйти отсюда.
      — …о будущем Пола Куинна, — сказал он. Я уже был у двери.
      Но, когда он назвал имя Куинна, моя челюсть отвисла. Я был ошеломлен и повернулся. Это, конечно, был вопрос, который я собирался задать, вопрос, ради которого я пришел сюда, который я решил не задавать, когда вступил в игру со своей судьбой. Как же плохо я сыграл! Как же прекрасно Карваджал манипулировал мной! Я был беспомощен, побежден, раздавлен. Вы думаете, что я все еще мог спокойно уйти? Нет, нет, только не тогда, когда он упомянул имя Куинна, когда он дразнил меня обещанием желаемого знания, когда Карваджал еще раз решающе, сокрушительно продемонстрировал остроту своего дара оракула.
      — Вы говорите, — пробормотал я, — вы задаете вопрос.
      — Если вам так хочется, — вздохнул он.
      — Я настаиваю.
      — Вы намерены спросить, станет ли Пол Куинн Президентом?
      — Именно это, — сказал я опустошенно.
      — Ответ: да, он станет.
      — Вы думаете? Это самое лучшее, что вы можете мне сказать. Вы полагаете, он будет?
      — Я не знаю.
      — Вы знаете все.
      — Нет, — сказал Карваджал, — не все. Есть границы. И ваш вопрос за их пределами. Единственный ответ, который я могу вам дать, это обычная догадка, основанная на тех же фактах, которые любой интересующийся политикой принимает во внимание. Согласно этим фактам, Куинн, я думаю, скорее всего станет президентом.
      — Но вы не знаете наверняка. Вы не видите, как он становится президентом?
      — Совершенно верно.
      — Это выше ваших возможностей? Это не в ближайшем будущем?
      — Да, за пределами моих возможностей.
      — Таким образом, вы мне говорите, что Куинн не будет избран в двухтысячном году, но он — хорошая ставка на две тысячи четвертый год, хотя вы не можете видеть две тысячи четвертый год.
      — А вы когда-нибудь верили, что Куинн будет избран в двухтысячном году? — спросил Карваджал.
      — Никогда. Мортонсон непобедим. Даже в том случае, если Мортонсон умрет, как Лидеккер, когда надо будет кого-нибудь выбрать, то Куинн… — я сделал паузу. — А что ждет Мортонсона? Он доживет до выборов двухтысячного года?
      — Я не знаю, — тихо сказал Карваджал.
      — Вы этого тоже не знаете? Выборы состоятся через семнадцать месяцев. Ваш диапазон ясновидения меньше семнадцати месяцев? Да?
      — Сейчас — да.
      — А он был когда-нибудь больше?
      — О, да, — сказал он, — гораздо больше. Я видел иногда за тридцать-сорок лет вперед. Но не сейчас.
      Я чувствовал, что Карваджал опять со мной играет. Рассердившись, я сказал:
      — Есть ли шанс, что долгосрочное прогнозирование вернется к вам? И даст вам возможность увидеть, скажем, выборы две тысячи четвертого года? Или хотя бы выборы двухтысячного года?
      — Не уверен.
      Я обливался потом.
      — Помогите мне. Мне крайне важно знать, попадет ли Куинн в Белый Дом.
      — Зачем?
      — Зачем? Затем, что я… — я остановился, с удивлением обнаружив, что мною движет только любопытство. Я решил работать на выборы Куинна. Предположительно, моя решимость не была обусловлена знанием того, что я работаю на победителя. И все же, пока я думал, Карваджал мог ответить мне. Я очень хотел знать. Я сказал, чувствуя себя неловко:
      — Потому, что я очень связан с его карьерой. И я бы лучше себя чувствовал, если бы знал, как будут развиваться события. Особенно если я буду знать, что все наши усилия не пропадут даром. Я… гм… — я запнулся, чувствуя себя глупо.
      Карваджал сказал:
      — Я дал вам лучший ответ, который мог. Я предполагаю, что ваш человек станет президентом.
      — В следующем или в две тысячи четвертом году?
      — Если ничего не случится с Мортонсоном, то, кажется, у Куинна нет шансов до две тысячи четвертого года.
      — А вы не знаете, что-нибудь может случиться с Мортонсоном? — настаивал я.
      — Я сказал вам: у меня нет способности узнать это. Пожалуйста, поверьте мне, что я не могу видеть дальше следующих выборов. И как вы сами несколько минут назад отметили, вероятностная методика бесполезна в предсказании даты чьей-либо смерти. Я работаю с вероятностями. Мои догадки даже хуже, чем ваши. В стохастических материях вы эксперт, а не я.
      — То, что вы говорите, означает, что ваша поддержка Куинна основывается не на абсолютном знании, а только на предчувствии.
      — Какая поддержка Куинна?
      Его вопрос, заданный таким невинным тоном, осадил меня.
      — Вы же думали, что из него получится хороший мэр. И вы хотите, чтобы он стал президентом, — сказал я.
      — Я думал? Я хочу?
      — Вы вложили огромные деньги в кампанию по выборам его мэром. Что это, как не поддержка? В марте вы объявились в конторе одного из главных стратегов и предложили сделать все, что в ваших силах, чтобы помочь Куинну занять высший пост. Разве это не поддержка?
      — Меня совершенно не волнует, победит ли Пол Куинн на следующих выборах, — сказал Карваджал. — Его карьера для меня ничего не значит. И никогда не значила.
      — Почему тогда вы хотите вкладывать такие деньги в его предвыборную кампанию? Почему вы хотите вручать записки с предсказаниями будущего организаторам его кампании? Почему вы хотите…
      — Хочу?
      — Да, хотите. Я не так сказал?
      — Желание не имеет к этому никакого отношения, мистер Николс.
      — Чем больше я с вами говорю, тем меньше я вас понимаю.
      — Желание подразумевает выбор, свободу, волеизъявление. Таких понятий нет в моей жизни. Я ставлю на Куинна, потому что я знаю, что я должен это сделать, а не потому, что я предпочитаю его какому-либо другому политику. Я пришел в контору Ломброзо в марте, потому что я сам видел за несколько месяцев до этого, что я должен туда пойти именно в этот день, независимо от того, хотел бы я этого или нет. Я живу в этом разрушенном районе, потому что мне никогда не привиделось, что я живу где-то еще, и поэтому я знаю, что это мое место. Я говорю то, что я говорил вам сегодня, потому что эту беседу уже видел пятьдесят раз в кино своего взора. И поэтому я знаю, что я должен сказать вам такое, чего бы не сказал никому другому. Я никогда не задаю вопроса «Зачем?» В моей жизни нет неожиданностей, мистер Николс, нет принятия решений и нет волеизъявления. Я делаю то, что должен делать, и я знаю, что я должен делать это, потому что я видел, как я делал это.
      Его горькие слова ужаснули меня больше, чем реальные или воображаемые ужасы темной лестницы его дома. Никогда раньше я не заглядывал во вселенную, в которой нет места свободе воли, шансу, неожиданности, случайности. Я видел, как безысходное видение предопределенного будущего тащит беспомощного, но не жалующегося Карваджала через настоящее. Это напугало меня. Но через мгновение тошнотворный страх исчез, чтобы никогда не вернуться, так как после первого плачевного восприятия Карваджала как трагической жертвы пришло другое, более возвышенное, что Карваджал — один из тех, чей дар был квинтэссенцией моего дара, который пошел дальше каприза случая в сферу полной предопределенности. И это восприятие непреодолимо тянуло меня к нему. Я чувствовал, что наши души проникают друг в друга, и знал, что я больше никогда не смогу от него освободиться. Казалось, будто та холодная сила, которую он излучал, тот холодный свет, рожденный его странностью, отталкивавший меня, сейчас поменял свой знак и стал притягивать меня к нему.
      — Вам всегда приходится играть в сценах, которые вы видите? — спросил я.
      — Всегда.
      — И вы никогда не пытались изменить сценарий?
      — Никогда.
      — Потому что вы боитесь того, что может при этом произойти?
      Он покачал головой.
      — Как я могу вообще чего-нибудь бояться? Ведь мы боимся неизвестности, не так ли? Нет, я послушно читаю строчки сценария, так как знаю, что альтернативы нет. То, что вам кажется будущим, я воспринимаю как прошлое, что-то уже пережитое, то, что бесполезно пытаться изменить. Я ставлю деньги на Куинна, потому что Я УЖЕ СДЕЛАЛ ЭТОи уже смирился с этим. Как мог бы я видеть, что я дал, если бы фактически я не сделал этого, так как момент моего видения будущего пересекается с моментом моего настоящего?
      — Вы когда-нибудь беспокоились о том, что забудете сценарий и сделаете что-нибудь не так в нужный момент?
      Карваджал захихикал.
      — Если бы вам хоть на минуточку удалось увидеть то, что вижу я, вы бы знали, насколько беспредметен этот вопрос. «Не так» поступить невозможно. Существует только «так», которое и происходит, и которое реально. Я чувствую, что должно произойти, оно в конце концов и происходит. Я актер в драме, которая не допускает импровизаций, так же, как и вы, как и мы все.
      — И вы никогда даже не пытались переписать сценарий? Хотя бы в деталях? Хотя бы раз?
      — О! Да больше чем раз, мистер Николс, и не только детали. Когда я был моложе, гораздо моложе, до того, как понял. Скажем, мне бы довелось увидеть какое-то бедствие, скажем, ребенка, перебегающего дорогу перед грузовиком или горящий дом, и я решил бы сыграть роль Бога и предотвратить это бедствие.
      — И?
      — Не получается. Как бы я ни планировал изменение, событие неизбежно случалось в нужный момент, как мне и представлялось. Всегда. Обстоятельства предотвращали меня от предотвращения чего-нибудь. Много раз я пытался изменить предписанный ход вещей, и мне никогда не удавалось это. И в конце концов я прекратил попытки. С тех пор я просто играю свою роль, читаю свои строчки, как они и должны быть прочитаны.
      — И вы полностью это принимаете? — спросил я. Я без остановки ходил по комнате, возбужденный, переполненный чувствами. — Для вас книга времени написана, отпечатана и неизменна? Судьба — и никаких возражений?
      — Судьба — и никаких споров, — ответил он.
      — Разве это не философия слабых?
      Казалось, это его развлекает.
      — Это не философия, мистер Николс. Это приспособление к природе реальности. Послушайте, вы «воспринимаете» настоящее?
      — Что?
      — Когда с вами что-то случается, воспринимаете ли вы это реальностью? Или вы видите это условностью и изменчивостью, у вас есть чувство, что вы могли бы это изменить в тот момент, когда это происходит?
      — Конечно, нет. Как это можно изменить…
      — Вот именно. Можно попытаться изменить свое будущее, можно даже отредактировать и реконструировать свою память о прошлом, но ничего нельзя сделать с моментом как таковым, когда он происходит и становится реальностью.
      — И что?
      — Для других будущее кажется изменяемым, потому что оно недосягаемо. У них есть иллюзия того, что они могут сконструировать свое будущее, вырвать его из матрицы еще не родившегося времени. А то, что я воспринимаю, когда Я ВИЖУ, является «будущим» только в теперешней моей временной позиции на отрезке времени. На самом же деле, это также и «настоящее», неизменяемое непосредственное настоящее моего существования в другой точке этого времени. Или, возможно, в той же точке, но другого отрезка. О, у меня много умных теорий, мистер Николс, но они все ведут к одному выводу: то, чему я являюсь свидетелем, не является гипотетическим или условным будущим, предметом модификации через перераспределение предыдущих фактов, а является реальным неизменяемым событием, таким неизменным, как настоящее и прошлое, я так же не могу изменить его, как нельзя изменить действия, которые вы наблюдаете на киноэкране. Я очень давно пришел к пониманию этого. И принял это.
      — Как давно вы обладаете способностью ВИДЕТЬ?
      Передернувшись, Карваджал сказал:
      — Кажется, всю жизнь. Правда, когда я был ребенком, я не мог этого оценить. Это был — как будто я впадал в горячку — сон наяву, бред. Я не понимал, что я переживаю, как бы это сказать… «взгляд в будущее». Но потом я обнаружил, что переживаю те события, которые уже видел в своих снах наяву. И такое состояние, мистер Николс, которое вы наверняка время от времени испытываете, у меня было каждый день. Наступали моменты, когда я чувствовал себя марионеткой, которую дергает за веревочки кукловод, находящийся где-то на небесах. Постепенно я понял, что больше никто не переживает этих видений будущего так же часто и сильно, как я. Я думаю, что мне было уже лет двадцать, когда я полностью осознал, что это такое, и к тридцати освоился с этим. Конечно, я никогда до сегодняшнего дня ни перед кем не раскрывался.