Говорю вам, я не привык к тому, чтобы вымаливать милости у лодочников или униженно испрашивать разрешения путешествовать. Но это было то, чему мне предстояло научиться, поскольку другого пути не было. Я сказал себе, что боги придумали это испытание для меня как еще одну ступень посвящения в истинную мудрость.
В странноприимном доме возле пристани я нашел себе жилище: большая, прохладная комната с видом на море, открытая солнечному свету и ветрам. Мы не строим таких зданий в наших землях, где просто глупостью было бы оставить отверстия в стенах. Наши зимы куда суровее тех, что бывают в Дильмуне. Мне казалось неразумным всюду трезвонить о моем происхождении и положении в Уруке, поэтому я назвался хозяину именем Лугал-амарку, того горбатого колдуна, чьими услугами когда-то мне пришлось воспользоваться. Теперь он тоже послужил мне, сам того не ведая.
У меня не было никаких возможностей как-то изменить свой рост или ширину плеч, я пытался вести себя совсем не по-царски, сгорбив плечи и опустив голову. Я не встречался ни с кем взглядом, пока кто-то сам не искал моих глаз. Я старался говорить только то, что было совершенно необходимо. Никто, по крайней мере в лицо, не приветствовал меня как царя Урука, хотя город кишел купцами и моряками всех племен и народов. Кое-кто из них говорил на знакомых мне языках. Я много раз слышал язык нашей земли, и язык племен пустыни, который в Дильмуне основной и очень распространен в прилегающих к нему землях. Некоторые обращались ко мне, неся какую-то тарабарщину. Как они сами понимали друг друга — не знаю. Язык этот состоял сплошь из щелчков, фырканья и чиханья, а другой тек, словно быстрая река, где слова соединялись одно с другим без малейшего промежутка, а еще один язык больше был похож на песню, чем на речь: его пели высокими напевными голосами.
Языки были непривычны, и люди тоже. В первый же день моего пребывания прибыл корабль, на котором у всей команды кожа была такая черная, словно средняя стража безлунной ночи, а волосы — словно свалявшаяся шерсть. Носы у них были широкие и плоские, а губы толстые. Они явно были демонами или людьми какого-то запредельного мира, думалось мне. Но они смеялись и озорничали, как все мореходы на свете, и никто в гавани не пялил на них глаза. Мимо проходил торговец с выбритой головой, как это делают в наших землях, поэтому я его остановил. Оказалось, что он и вправду был из города Эриду. Я кивком показал ему на черных мореходов, и он сказал:
— Ах, эти! Это моряки из царства Пунт. Это место, где воздух горяч, как огонь, и он выжигает кожу людей до черного цвета.
Но он не мог точно сказать мне, где находится Пунт, только неопределенно махнул рукой к горизонту. Позже в этот же день я увидел других чернокожих людей. Носы и губы у них как раз были тонки, а волосы прямые и такие черные, что отливали синевой. По их языку и одеждам, я решил, что они, должно быть, из Мелуххи — она далеко к востоку за Эламом, — и так оно и оказалось. Я еще надеялся увидеть желтокожих демонов, которые копают тот самый удивительный зеленый камень, но в Дильмуне мне они не встретились. Может быть, их и вовсе не существует, но камень есть на свете, и к тому же он и впрямь поразительно красив.
Я мало говорил и много слушал. И мне довелось узнать кое-что про нашу землю, и это глубоко меня обеспокоило.
Одну из историй я услышал, когда тихо сидел в таверне, одиноко потягивая пиво. Вошли двое. Они говорили на языке наших земель. Сперва я испугался, что они могут быть из Урука, но на них были свободные багровые одеяния, отороченные желтой каймой, какие носят в городе Уре. Я скорчился в углу, чтобы стать как можно незаметнее, и повернулся к ним спиной. По тому, как они выговаривали слова, я действительно понял через минуту, что они родом из Ура: молодой только что прибыл в Дильмун, а тот, кто постарше, спрашивал у него, какие новости из дому.
— Нет, расскажи мне это еще раз, а то не поверю, — сказал он. — Неужели Ниппур действительно наш?
— Ну да, я же говорил.
Я подскочил, как ужаленный, и ахнул. Ниппур — город священный, и негоже, чтобы им правил Ур.
— Как же так получилось? — опять спросил тот, кто постарше.
Новоприбывший сказал:
— Удача была на нашей стороне, и время было выбрано удачно — в то время года, когда царь Месаннепада приезжает в Ниппур молиться в храме Дур-анки и совершает обряд кирки. В этом году с ним была тысяча человек, а когда он был в городе, заболел правитель города. Когда правитель заболел, жрецы подумали, что он умрет. Тогда жрец Энлиля пришел к нашему царю и сказал: «Наш правитель умирает, не назначишь ли ты своей божественной властью нового правителя?» Месаннепада долго молился в храме, вышел оттуда и сказал, что Энлиль явился ему и приказал взять на себя правление городом Ниппуром.
— Так просто?
— Так просто, — сказал тот, что помоложе и расхохотался. — Слово Энлиля, глас Энлиля — кто пойдет против этого?
— Да, особенно если тебя поддерживает тысяча человек.
— Вот именно, особенно в этом случае.
Я крепко стиснул в руке свою кружку пива. Это были черные вести. Я не предпринял никаких шагов, когда Месаннепада сверг с престола сыновей Акки и провозгласил себя царем в Кише и в Уре. Мне казалось, что это не представляет никакой угрозы для Урука, и я позволил себе заниматься другим вещами, о которых я вам уже рассказывал. Но Ниппур, который во времена Энмебарагеси и Акки был вассальным городом Киша, со времен перемен в Кише стал независимым городом. Если Месаннепада, захватив Киш, присоединил к себе и Ниппур, то мы были на пути к тому, чтобы оказаться в центре отдельного царства, постепенно окружавшего нас кольцом. Я подумал, а знают ли об этом в Уруке? Может быть, народ Урука ждет, чтобы вернулся царь Гильгамеш и повел бы войска против Ура? Каковы будут притязания Месаннепады, если Гильгамеш не положит им конец?
А Гильгамеш? Где он? Сидит себе в таверне в Дильмуне и ждет, когда его призовут на остров Зиусудры, чтобы он попробовал вымолить себе вечную жизнь! Неужели это поступок царя?
Я не знал, что мне делать. Я сидел как каменный.
Но прибывший из Ура еще не кончил рассказывать новости. Старый Месаннепада был мертв. Его трон занял сын Мескиагнунна. И он не терял времени, чтобы показать всем, что будет продолжать политику своего отца. Месаннепада начал строительство в Ниппуре храма Энлиля. Новый царь не только продолжил строительство храма, лично присматривая за этим, но чтобы показать свою заботу о процветании Ниппура, приказал восстановить и древний обрядовый центр, известный как Туммаль, который пришел в полное разрушение после кончины Акки. Все хуже и хуже! Эти цари Ура смотрели на Ниппур как на свою колонию. Нет, думал я, этого не должно быть. Пусть себе строят храмы в Уре, если им так хочется. Пусть присматривают за своим городом и оставят Ниппур в покое! Я изо всех сил удерживался, чтобы не встать тут же, схватив этих двоих из Ура, не сшибить их головами вместе и приказать, чтобы они убирались обратно в свой городишко и сказали своему царю, что царь Гильгамеш из Урука собирается пойти на него войной!
Но я остался сидеть на своем месте. У меня было дело к Зиусудре. Я проделал долгий путь. Я не мог уехать просто так, какие бы спешные дела ни призывали меня в Урук. По крайней мере, мне тогда так казалось. Может быть, я был неправ. Я наверняка был неправ. Но мне кажется, что все-таки я тогда поступил правильно и я не желаю об этом. Если бы я выбрал именно тот момент, чтобы вернуться в мой родной город, я никогда бы не познал ту величайшую мудрость, которую знаю теперь.
В эту ночь я почти совсем не спал. И в следующие дни я плохо чувствовал себя по ночам, почти не в состоянии заснуть. Я не мог ни о чем думать, кроме наглости и дерзости Мескиагнунны, который гарцует в самых святых местах Ниппура, будто он стал его царем! На пятый день, а может на шестой, появился лодочник Сурсунабу и сказал мне своим скрипучим голосом:
— Едем со мной на тот остров, где живет Зиусудра.
35
Остров был плоский, песчаный, и в отличие от окруженного высокими стенами Дильмуна, абсолютно незащищенный. Кто угодно мог пристать к берегу и запросто пройти прямо в дом Зиусудры. Когда Сурсунабу втащил свою лодку на берег, я заметил, что вдоль берега в три ряда стояли маленькие полированные каменные столбики, очень похожие на те, которые я так бездумно разбросал в своем безумном гневе. Я спросил его, что это значит, и он ответил — это знаки милости Энлиля, данные Зиусудру во времена потопа. Они защищали остров от врагов: никто не смел ступить сюда ногой, пока знаки стояли здесь. Куда бы Сурсунабу ни отплывал — в Дильмун или на главный берег, — он всегда брал с собой в лодку один или два таких камня. Они оберегали его в дороге. Тогда я почувствовал еще более жгучий стыд за то, что я натворил на берегу, разбив и разбросав эти священные камни, словно дикий буйвол в ярости. Но очевидно я был прощен, поскольку Зиусудра соизволил разрешить мне приехать сюда.
Я увидел что-то вроде храма почти в центре острова: длинное низкое здание с выбеленными стенами, которые сияли в солнечном свете. До меня, внезапно дошло, что в этом здании, в нескольких сотнях шагов от меня, ждал меня древний Зиусудра, тот, кто пережил потоп, кто ходил рука об руку с Энки и Энлилем. Воздух был неподвижен. Здесь царила глубокая тишина. Возле главного здания было десять-двенадцать зданий поменьше, несколько вспаханных участков. Это все. Сурсунабу провел меня к маленькому квадратному дому с единственной комнатой без мебели и оставил меня там.
— За тобой придут, — ответил он мне.
Это время, неповторимое в жизни, когда я находился на острове Зиусудры. Время словно остановилось. Сколько времени я просидел там в одиночестве — день, три, пять — не могу сказать.
Я был нетерпелив. Я подумывал о том, чтобы пойти в главное здание и самому найти там патриарха, но я знал, что это только повредит тому делу, ради которого я здесь. Я шагал по пустой комнате из угла в угол. Я смотрел на море, солнечное сияние которого слепило мне глаза, и думал про Мескиагнунну, царя Ура. Я думал о своем сыне-младенце Ур-лугале, и спрашивал себя, станет ли он когда-нибудь царем? Проходили часы, а за мной никто не приходил. Наконец я почувствовал, как великая тишина этого места просачивается в мою душу. Я начал успокаиваться. Это было удивительное чувство. Впервые я ощутил гармонию всего, что меня здесь окружало. В этот момент меня не волновало, что делает Мескиагнунна, или Инанна, или Ур-лугал. Не важно было, нахожусь я здесь десять дней, десять лет или еще больше, словно время прекратило существовать. Но затем это блаженное чувство прошло, и я снова стал раздраженным и нетерпеливым. Сколько времени мне еще сидеть так? Они забыли, что я Гильгамеш, царь Урука? Меня дома ждали важнейшие дела! Да и успею ли я домой к обряду зажигания священной трубки? К празднику статуи Ана?
Наконец за мной пришли, когда я готов был уже бросаться на стены, как охотничий пес, слишком долго пробывший взаперти.
Их было двое. Первой шла тоненькая серьезная девушка с гибким телом танцовщицы, которой, по-моему, было не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Она была бы очень хорошенькой, если бы хоть раз улыбнулась. На ней было очень простое одеяние из белой хлопковой ткани, украшений она не носила совсем и несла посох из черного дерева, испещренный надписями на таинственном языке. Долго-долго она стояла у порога моей двери, не спеша рассматривая меня. Потом она сказала:
— Если ты Гильгамеш, то пойдем.
— Я Гильгамеш, — ответил я.
Снаружи, у порога, высокий темнокожий человек со свирепыми жгучими глазами, весь какой-то угловатый, ждал нас. На нем тоже было простое одеяние из хлопка, он тоже держал в руках посох, и выглядел так, словно солнце выжгло с его костей всю плоть. Я не мог понять, сколько же ему лет, но казалось, что очень, очень много, поэтому я страшно заволновался. Дрожа и заикаясь, я сказал:
— Правда ли это? Неужели я удостоен чести видеть перед собой Зиусудру?
Он усмехнулся.
— Увы, нет. Но ты встретишься с нынешним Зиусудрой в должное время, Гильгамеш. Я жрец Лу-нинмарка. А это — Даббатум. Пойдем.
Странно было слышать «нынешний Зиусудра», но я знал, что не следует спрашивать, что он имел в виду. Они дадут мне такие объяснения, какие пожелают и когда пожелают. А может, вообще не удостоят никаких объяснений. В этом я был уверен.
Они привели меня в дом внушительных размеров почти рядом с главным храмом, где мне дали белое одеяние, очень похожее на их собственное. Угостили меня блюдом из чечевицы и фиг. Я едва прикоснулся к нему. Я так давно не ел, что мой желудок, казалось, вообще забыл, что означает чувство голода. Когда я ел, то один, то другой жрец входили в комнату, чтобы участвовать в полдневной трапезе. Все они только мельком взглядывали на меня, не уделяя мне особого внимания. Они не произносили ни слова. Многие из них казались очень древними, хотя все они были жилистыми, крепкими и полными жизненных сил. Когда они закончили трапезу и помолились у алтаря, мне предложили присоединиться к ним и пойти работать в поле. Лу-нинмарка и Даббатум покончив со своей трапезой, поставили меня на работу.
Как приятно было работать, стоя на коленях под жарким солнцем!
Возможно, они испытывали меня, проверяя, как воспримет царь предложенную ему рабскую работу. Если так, то они не понимают, что есть цари, которым доставляет удовольствие работать руками. Было время сажать ячмень. Они уже пропахали землю шириной в восемь борозд и посеяли семена на два пальца в глубину. Теперь я шел по борозде за плугом, очищая землю от коряг, выравнивая ее ладонями. Для такой работы большого умения не требуется, но это работа мне нравилась, и я получал от нее удовольствие.
Потом я вернулся в трапезную. Вошел еще один старик — древний, иссохший, в пергаментной кожей. И снова сердце мое забилось: может быть, это, наконец, Зиусудра? Окружающие обращались к нему, называя Хасиданум. Значит, он просто еще один жрец. Этот старик совершил возлияние масла и зажег три светильника, встав перед ними на колени и бормоча молитву голосом столь слабым, что я не мог его расслышать. Затем он брызнул в меня маслом:
— Это чтобы очистить тебя! — прошептала рядом Даббатум, — ведь на тебе все еще нечистый дух мира.
На вечерней трапезе снова была чечевица, плоды и каша из ячменя с луком. Мы пили козье молоко. Ни пива, ни вина они тут не употребляли, мяса не ели. Работа, выполненная днем, пробудила во мне голод и жажду, и мне досадно было, что нет ни вина, ни мяса. Я попробовал их снова, только когда покинул остров.
Так продолжалось несколько дней: время не знает счета на острове Зиусудры. Я работал на солнцепеке, ел простую еду, смотрел, как жрецы и жрицы выполняют свои обряды, и ждал, что же будет дальше. Я уже перестал думать о Мескиагнунне, об Инанне, об Уре и Ниппуре, даже о самом Уруке забыл. Великое спокойствие острова обволакивало меня.
Через день все жрецы уходили в главный храм совершать богослужения и обряды. Поскольку я был всего лишь послушником, я не мог принимать в них участия, но они разрешали мне быть поблизости и стоять на коленях во время пения молитв.
Храм был огромным зданием с высокими потолками без всяких украшений, с блестящим полированным полом из черного камня и красным потолком из кедровой древесины. Когда впервые вошел туда, я ожидал увидеть в нем патриарха, но его там не было. Это вызвало у меня горькое разочарование. Но я уже научился укрощать свое нетерпение. Мне подумалось, что они намеренно не допускают меня к Зиусудре, пока я так нетерпеливо рвусь к нему получить благословение.
Я слушал их молитвы и сперва почти не понимал. Потом до меня дошло, что язык, на котором велось богослужение был очень древним. И это был язык наших земель. Может быть на нем разговаривали до потопа? Я стал внимательно слушать. В молитвах и песнопениях рассказывалась история потопа, но это была совершенно другая история, не похожая на тот рассказ, который в свое время я слышал от арфиста Ур-кунунны.
Да, их рассказ тоже начинался с гнева богов, который был вызван недостойным поведением людей — их ссорами, жадностью, мелочностью, злобой, жестокостью. И воистину, бог наслал дождь, продолжавшийся неделя за неделей. Реки вышли из берегов, затопив равнины, разрушая стены городов, деревни и поля. Разрушения были страшны, и было взято немало жизней.
Но тут история начинала отличаться от той, что я знал: так от накатанной и всем известной дороги отходит нехоженная неведомая тропа, которая приводит тебя в незнакомое место. Я услышал имя Зиусудру, и стал слушать внимательнее. Вот что я услышал:
«Мудрый и сострадательный Энки пришел к Зиусудре, царю Шуруппака, и Сказал ему: „Подними, о царь, и отложи про запас пищу и все полезные вещи всяких родов, и уйди сам с людьми своя на высокие земли. Ибо разрушения будут велики“. Зиусудра не вопиял в отчаянии, но немедленно все выполнил. Собрал запасы провизии, вещи нужные всяких родов, навьючил их на спины вьючных животных, и вместе со своими людьми пошел в высокие холмы, и оставались они там, пока потоп бушевал на равнинах. И не спускались они, пока не утихла стихия».
Где же великий ковчег, который построил Зиусудра? Куда он погрузил своих людей и зверей всякой твари по паре? Как насчет путешествия по морю, покрывшему весь земной лик? А как же голубка, которую он послал, и ласточка, и ворон? Сказка и легенда? История, о которой пели жрецы не упоминала таких красивых подробностей. Это был просто рассказ о скверном дождливом времени, бурных реках, сообразительном царе, который быстро и решительно действовал, чтобы уменьшить, если не предотвратить, катастрофу для своего города. Чем дольше я слушал, тем обычнее и будничное казалась эта повесть. Когда царь спустился с холмов в долину, Шуруппак и другие города были в ужасном состоянии, забитые илом и грязью. Деревни смыты водой, скот и урожай погибли. Запасы, хранимые в амбарах, были уничтожены. В Землях наступил голод. Но в Шуруппаке он был не так силен и страшен, как в других местах, потому что об этом позаботился Зиусудра. Вот и все. Никакого моря, пожравшего землю, никакого ковчега на шесть палуб, никакой голубки, ласточки и ворона. Я не мог этому поверить. Так все просто? Жрецам не свойственно упрощать вещи. Но вот вам, пожалуйста, стояли жрецы и говорили, что никогда не было всеразрушающего Потопа, был только очень скверный сезон дождей и трудные времена.
Но если так оно и было, то как же с остальной частью этой истории, когда Энлиль пришел говорить с Зиусудрой и его женой, взяв их за руки, и сказал им так:
«Вы были смертны, но теперь вы уже не смертны. С этих пор вы станете, как боги, будете жить вдали от рода человеческого, в устьях рек, в золотой земле Дильмуна».Что же, это тоже всего-навсего сказка? И я прошел полмира, чтобы это узнать? Я прошел полмира ради сказки? «Зиусудра не существует», — сказала мне хозяйка таверны Сидури. Неужели это так и есть? Как же я был глуп, пустившись в такое путешествие. «Гильгамеш, Гильгамеш, куда ты бежишь? Ты никогда не найдешь той вечной жизни, которую ищешь».
Мною овладело отчаяние. Я был в смятении, стыд охватил меня.
Именно тогда старый жрец Лу-нинмарка положил руку мне на плечо и сказал: «Поднимись, Гильгамеш, омойся, надень новую одежду. Нынешний Зиусудра хочет видеть тебя сегодня».
Когда я был готов, он повел меня в главный храм. Я чувствовал странное спокойствие — чары этого острова?
Мы вошли в большой зал с кедровым потолком и черным каменным полом и подошли к его дальней стене. Лу-нинмарка коснулся рукой стены, и она отошла назад, словно по волшебству, открыв проход, который уходил в темноту.
— Пойдем, — сказал он.
У него не было ни светильника, ни фонаря. Мы зашагали вперед, и я сразу почувствовал, что от земли поднимается влага, в которой чувствовалась соль. Должно быть это была влага великой бездны, подумал я. Лу-нинмарка уверенно шагал в темноте, и мне трудно было поспевать за ним. Я не разрешал себе ощупывать стены руками, а упорно шагал, ничего не видя. Как далеко мы ушли под землей, я не знаю. Может быть мы просто двигались кругами, под огромным храмовым залом. Спустя какое-то время мы остановились в темноте. Впереди я увидел слабое свечение янтарного света. Свечение было совсем слабым, когда глаза привыкли к темноте, я мог разглядеть, что меня окружало. Я стоял на пороге маленькой круглой комнаты с земляными стенами, освещенной единственным масляным светильником, вправленным в подставку на стене. Благовония потрескивали в порфировом блюде на полу. Посередине комнаты, очень прямо и гордо, сидел на стуле самый старый человек, которого я когда-либо видел. Мне казалось, что жрец Хасиданум стар. Этот человек спокойно мог быть отцом Хасиданума. Я почувствовал, что почтение и ужас сдавили мне горло. Я, кто гулял с богами и боролся с демонами, был потрясен при встрече с Зиусудрой.
Лицо его было словно маска. Глаза были белые и незрячие, рот — глубокая пустая прорезь. Он был совсем безволосый, у него не было даже бровей. Щеки его были круглы, лицо — мягкое. Все старцы этого острова были тощие, иссушенные, выдубленные солнцем, будто состоящие из острых углов. Но Зиусудра словно перешел эту грань и был гладок, с розовой кожей и пухлостью новорожденного ребенка. Его незрячие глаза уставились на меня. Он улыбнулся и сказал глубоким и звучным голосом, в котором в глубине все же слышалась какая-то пустота:
— Вот ты и здесь, Гильгамеш из Урука. Как же долго ты шел сюда!
Я не мог сказать ни слова. Как мог я говорить с человеком, к челу которого прикасалась рука Энлиля?
— Сядь. Или встань на колени. Ты слишком большой. Когда ты стоишь, ты — как стена передо мной.
Я не мог понять, откуда он знал мой рост, не видя ничего. Может быть, ему сказали его жрецы? Может быть, у него было зрение, недоступное смертным. Я не знаю. Я встал перед ним на колени. Он кивнул и улыбнулся мне. Он протянул вперед руку, чтобы благословить меня, и дотронулся до моей щеки. Прикосновение его было как жало. Кончики его пальцев были страшно холодны. Я подумал, что они оставили белые отпечатки на моей коже. Он сказал:
— Ты отпрянул. Почему?
Я смог ответить, хриплым сдавленным голосом:
— Не знаю. Никакой причины нет, отец.
— Ты меня боишься?
— Нет-нет.
— Но вокруг тебя словно аура страха. Мне рассказывали, что ты — великий герой, что сила твоя безгранична, что все люди склоняются перед тобой, как перед хозяином. Так чего же ты боишься, Гильгамеш?
Я молча смотрел на него. Мой леденящий страх отступал, но мне все еще трудно было говорить. Поэтому я просто смотрел. Он сидел неподвижно, как камень, если не считать, что менялось выражение этого необычного лица. На секунду мне подумалось, что это может быть статуя, которая управляется веревками с помощью искусно скрытого под полом жреца. Чуть погодя я сказал:
— Я боюсь того, чего боятся и все люди.
Словно издалека он спросил:
— И что же это такое?
— У меня был друг, который был моей второй половиной. Он заболел и умер. И теперь на меня падает тень моей собственной смерти. Она омрачает мне жизнь. Я ничего не вижу, отец, кроме этой длинной и страшной тени. И она пугает меня.
— Ах, значит герой боится умереть?
Не могу сказать, издевался он надо мной или говорил серьезно.
— Нет, — ответил я, — я не боюсь умереть. Смерть — это всего лишь боль, а боль я переношу спокойно и не боюсь ее. Боль кончается. Я боюсь самой смерти. Я боюсь, что меня сбросят в Дом Тьмы и Праха, где мне придется быть до конца вечности.
— И где тебе уже не придется быть царем и пить густое вино из алебастровых сосудов? Где никто не будет воспевать твою славу и тебе не будет никаких удобств и радостей?
Это было несправедливо. Я резко ответил:
— Нет. Неужели ты думаешь, что все эти мелочи имеют для меня значение, для меня, который покинул свой город по доброй воле, чтобы дойти сюда? Неужели ты думаешь, что мне столь уж нужны вино, или тонкие одежды, или арфисты, чтобы воспевать мои деяния? Да, я их люблю, но не их потерять я боюсь.
— Тогда чего же ты боишься?
— Потерять себя. Жить той жизнью теней, которая наступает после жизни, когда мы ничто, всего лишь печальные, пыльные ничтожества, которые волочат крылья в пыли. Перестать воспринимать мир. Перестать исследовать. Перестать надеяться. Перестать путешествовать. Все это я — Гильгамеш. Когда я уйду в то мерзкое место, Гильгамеша более не будет. Я искал всю свою жизнь, отец. Когда я перестану существовать, этого поиска больше не будет.
— Но все на свете кончается.
— Так ли? — спросил я.
Он пристально посмотрел на меня, словно заглядывал мне прямо в душу своими незрячими глазами, и сказал:
— Когда мы строим дом, неужели мы надеемся, что он простоит вечно? Когда мы подписываем договор, неужели мы думаем, что он связывает нас на вечные времена? Когда река разливается, мы же не думаем, что она никогда не отступит? Ничто не вечно. Бабочка, пока юна, живет в коконе. Потом она выходит на свет божий, краткий миг наслаждается солнцем, потом исчезает. Так и с человеческим родом. И у хозяина, и у раба свой краткий отмеренный миг, свой взгляд на солнце. Такова наша доля.
Опять те же слова! Они приводили меня в отчаяние.
— Такова наша доля! — вскричал я. — И ТЫ МНЕ ЭТО ГОВОРИШЬ. ОТЕЦ!
— А как же иначе? Одна и та же судьба предназначена нам всем.
Прежде чем я осознал, что говорю, я уже сказал:
— Даже для тебя, отец?
Это было поспешная, глупая и бестактная фраза. Щеки мои запылали. Но он остался невозмутим.
— Мы поговорим об этом в следующий раз, — сказал спокойно Зиусудра. — А сегодня мы говорим о тебе. Я так понимаю, Гильгамеш: ты не столько боишься умереть, сколько разгневан тем, что тебе предстоит умереть.
— Это одно и то же, — сказал я. — Назови это страхом, назови гневом — для меня нет разницы. Я лишь вижу, что мир полон радости и чудес, и я не хочу так скоро его покидать. Но как скоро я должен буду это сделать!
— Совсем не скоро, Гильгамеш.
— Как, ты знаешь, сколько мне отпущено?
— Я? Вовсе нет. Не стану обманывать тебя на сей счет. Но ты еще очень молод. Ты очень силен. У тебя впереди много-много лет.
— Сколько бы их ни было, их все равно так мало! Ибо их число ограничено и сочтено, отец.
— Это тебя и заботит?
— Это меня очень огорчает, — ответил я.
— И в свой горести ты пришел ко мне?
— Да.
— Чего же ты хочешь от меня: мудрости или вечной жизни?
— Я ничего не могу скрыть от тебя, отец. Я пришел за вечной жизнью. Мудрость — совсем другое дело, отец. Я надеюсь, что она придет со временем, но именно времени я у тебя и прошу.
— И ты думаешь, что тем, что ты сюда пришел, ты можешь отвоевать себе больше времени?
— Да, я на это надеюсь.
— Тогда да пошлют тебе боги то, чего ты ищешь, — сказал Зиусудра.
Он долго молчал. Голова его упала на грудь, и он, казалось, размышлял. Он хмурился, надувал губы, вздыхал. Я чувствовал, что утомил его. Я не смел говорить. Это длилось долго. Ну же, думал я, протяни руку, дай мне свое благословение, научи меня тайнам своей вечной жизни. А он все вздыхал, все хмурился.
Потом он поднял голову и уставился на меня с такой силой, что я не мог утверждать, что он слеп. Он улыбнулся и тихо сказал:
— Нам надо будет еще поговорить об этих вещах, Гильгамеш. Я пошлю за тобой.
Он шевельнул рукой. Это было разрешение идти. Я увидел, как между нами спускается невидимый занавес. Хотя Зиусудра все еще сидел передо мной, не двигаясь, его словно НЕ БЫЛО ТУТ. Лу-нинмарка, который все это время стоял возле меня, тронул меня за плечо. Я встал. Я низко поклонился. Я ушел. Я последовал за Лу-нинмарка сквозь темный лабиринт, как человек, который движется во сне.
36
Я работал на полях, я ходил в храм, чтобы послушать, как они снова и снова пересказывают историю Потопа, я ел чечевицу и пил козье молоко, и один день плавно переливался в другой. Я почти не думал о событиях в мире за пределами острова, но я не подумывал и уехать. Иногда в моей памяти всплывали улицы Урука, лица моей жены или сына, или какого-нибудь придворного, но они казались мне обрывками сна. Однажды мне показалось, что я вижу перед собой Энкиду, я улыбнулся, но не подошел к нему. В другой раз в мои мысли вкралась Инанна — сияющая, великолепная, более прекрасная, чем когда-либо. У меня в тот момент не было никакой ненависти к ней, просто сожаление, что такая красота однажды была в моих объятиях, но больше я не смогу никогда ее обнять. Так проходили дни. Урук и его заботы ушли от меня. И вот, по прошествии достаточного времени, я обнаружил, что меня снова ведут по подземному переходу в святая святых Зиусудры.
Он сидел так же, как и раньше, гордо выпрямившись на своем маленьком плетеном стуле, как будто это был трон. Я почувствовал его силу. Она окружала его, словно стена. Он был почти богом. Мне казалось, что он пребывал в каком-то измерении за пределами моего понимания. Я инстинктивно хотел опуститься перед ним на колени, как только оказался перед ним. Я думаю, что никогда еще не знал человека, который вызывал был во мне такое почтение.
Как только я вошел, он начал говорить. Но я не мог понять, о чем он говорил. Слова поднимались из него, как столб густого дыма поднимается от костра, сложенного из свежей древесины. И слова его были столь же непроницаемы, как дым, поэтому я не мог пробиться к их смыслу. Его голос кружил и кружил надо мной. Он говорил на языке наших земель — по крайней мере, так мне показалось, — слова его были спокойными и уверенными, как будто он защищал глубоко продуманную теорию. Но слова следовали одно за другим, а я ничего не мог понять. Я встал на колени и уставился на него. Потом из всего этого потока я стал воспринимать отдельные «слова. Мне казалось он говорил о тех временах, когда боги наслали Потоп на землю, по я не был в этом уверен. Бывали минуты, когда мне казалось, что он говорит о том, какие повозки лучше строить, или о том, как найти залежи каменной соли в пустынях и о прочих вещах, совершенно удаленных от повести о Потопе. Я совершенно потерялся в этом потоке повествования. Я был совершенно сбит с толку. Потом он вдруг сказал с абсолютной ясностью:
